КУДА ПОЙДЕМ? КОМУ СКАЖЕМ?
КУДА ПОЙДЕМ? КОМУ СКАЖЕМ?
(Фельетон)
* * *
1918 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Куда пойдем? Кому скажем?, Куприн Александр Иванович, Год: 1918
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Помню я, года за два до войны пришлось мне летом совершить очаровательное путешествие вдоль всей Финляндии, начав его в Выборге и окончив на черте полярного круга в Раваньеми.
Прелесть этого вояжа заключается в том, что большую часть пути надо плыть водою на пароходе от Выборга до Куопио по Сайменскому каналу, с его замечательными шлюзами, и по Сайменскому озеру — мимо бесчисленных островов, а потом в плоскодонной и осмоленной лодке от Ваало до Улеаборга, по страшно быстрой реке Улео, кипящей водоворотами и мчащейся местами в узком, темном ложе, между двумя отвесными гранитными стенами. Если к этому прибавить еще поэзию северного лета, немеркнущий темный свет белых ночей, огни Иванова праздника, чудесный воздух, простосердечный, милый быт далекой финской окраины, то в общем получается ряд незабываемых, нежных и радостных впечатлений.
Они усиливаются еще тем, что путник как бы догоняет в обратном порядке оставленную им у себя ‘на юге’ весну. В Москве уже отцветают сирени, в Петербурге они в полном цвету, между тем как в Куопио не развернулись лиловые и белые бутоны, а в Ваало — только что начала распускаться черемуха. В гатчинском парке поет уже соловей, а в Раваньеми только что прилетели скворцы.
Но на всю светлую панораму этого волшебного путешествия легло в моей памяти одно черное пятно: беседа с капитаном парохода, называвшегося ‘Hinavessi’. Это был серьезный, даже, пожалуй, несколько суровый финн, рыжеватый, в веснушках, с очень точными, резкими и холодными чертами лица, несколько напоминавшего, судя по портретам, лицо Гамсуна. Должно быть, в его жилах была примешана значительная доля шведской или норвежской крови.
Когда-то он был настоящим, заправским моряком и совершал дальние рейсы на больших океанских судах. Но с ним случилось несчастье. По неосторожности он упал в глубокий пароходный трюм и так сильно ушиб становой хребет, что навсегда стал негодным к тяжелой морской службе, требующей прочного здоровья и, прежде всего, крепких ног. Ему пришлось перейти в спокойное озерное судоходство. Однако любимую стихию он никогда не мог позабыть и, по его словам, только потому жил в Выборге, в стороне от своего обычного рейса, чтобы видеть постоянно из окна своей квартиры море. Сказал он об этом очень просто, мимоходом, без всякой рисовки или наигранной поэтической грусти. И я сразу почувствовал к нему уважение.
Начался у нас разговор с того, что я спросил его: можно ли успеть пройти пешком расстояние между двумя соседними шлюзами, пока пароход будет подниматься наверх по этим трехэтажным сооружениям? А потом беседа развернулась как-то сама собою и дальше. Говорили мы, однако, на странной смеси из французского и немецкого языков, причем я не мог воздержаться и от употребления русских слов. По некоторым мелким наблюдениям, я был твердо убежден, что русская речь далеко не незнакома ему. Но он явно не хотел говорить по-русски, попросту — не признавал языка угнетателей своей родины.
Такое явление не было для меня новостью, и я давно объяснил его себе: с одной стороны — недоверием и антипатией финнов к обрусителям школы Бобрикова, а с другой — национальными, слегка шовинистическими чувствами молодой возрождающейся Suomi, гордо начертавшей на своем бело-голубом знамени — ‘Финляндия только для финнов’.
Сейчас передо мною лежит роман г-жи Миккола, жены гельсингфорского профессора, известного слависта. На книжке есть благосклонная товарищеская надпись по-фински, сделанная рукою этой талантливой писательницы, печатающей свои красивые произведения под звучным псевдонимом Maila Talvio. Подпись эта относится к 1907 г., когда я впервые имел честь быть приглашенным в дом Миккола. Тогда, я помню, мы говорили с гостеприимной хозяйкой по-французски, но если временами затруднялись понимать друг друга, она изредка вставляла и русские слова, произнося их с той неправильностью, которая бывает так мила у образованной изящной женщины. Но при нашей вторичной встрече, три года спустя, она не только вычеркнула из обихода и памяти русские слова, но не хотела говорить и по-французски. Одна из руководительниц демократического младо-финского движения — она совсем и навсегда отказалась говорить и понимать на каком-либо другом языке, кроме финского.
Без всякой личной вражды мы по-прежнему дружественно беседовали с нею… но через переводчика. Всем нам троим — г-же Миккола, магистру Калима и мне — было чуть-чуть смешна эта нарочитая серьезная комедия, хотя мы не выдали себя ни одной улыбкой. Но я не интернационалист, Maila Talvio! По-прежнему почтительно снимаю перед вами шляпу.
Разговор наш с капитаном парохода, наконец, коснулся политики, именно, русско-финских отношений. И вот он, без всякой тени озлобления, патриотического задора или воинственного пафоса, совершенно деловым тоном произнес следующую жестокую фразу: ‘Всем нам известно, что рано или поздно, но война России с Германией неизбежна. И как только она загорится, то вся Финляндия, за исключением горсточки русофильствующих ренегатов и помещичьей шведоманской партии, встретят немцев, как своих избавителей, с распростертыми объятиями, и окажет им самое живое содействие’.
И он тотчас же привел мне причины ненависти финнов к России: нарушение Конституции, подписанной Александром I и подтвержденной Александром II, презрение к языку, нравам и традициям страны, роспуски ее сеймов, аресты ее популярнейших деятелей, разорительные таможенные пошлины, уничтожение национальной армии, тягость военного постоя, развращающее влияние русских культуртрегеров, и пр., и пр., и пр…
Я скромно возразил ему, что нельзя же смешивать русское правительство с лучшей частью русского общества, которое само исходит слезами и кровью под пятою самодержавия и в неравной борьбе с ним переполняет тюрьмы и места отдаленных ссылок. Но он спросил, что же мы, интеллигенция, сделали в защиту попранных прав Финляндии? Почему наши Думы ни разу не коснулись жгучего финского вопроса? Я ответил ему на это, что он сам должен знать о том, по каким невинным поводам и как грубо разгоняют наш парламент, как бесцеремонно сажают в ‘Кресты’ лучших русских избранников, как связано и изуродовано цензурой наше печатное слово, и еще о многом, многом другом. Он посмотрел мне в глаза долгим взглядом и сказал, точно с сожалением: ‘Ну, что же. Каждая страна достойна такого правительства, какое она имеет’.
Да. Мы никогда не увлекались иллюзиями. Когда заграничные соседи, будущие наши враги и союзники, заключали с нами союзы, вели дипломатические отношения, устраивали наши займы, хвалили нашу литературу, делали нам визиты ради альянса или политического равновесия, любовались нашим балетом и скупали нашу церковную и кустарную старину, мы внутренним чутьем знали истинный взгляд на нас просвещенных европейцев: ‘А все-таки вы рабы, никуда не годные без жандарма и кнута’. Или еще хуже и короче: ‘Русские свиньи’. Ах, заслужили мы это проклятое мнение, мы, так много отдавшие самых лучших, самых молодых, самых ценных и святых людей в борьбе хотя бы за призрак свободы, хотя бы за самую плюгавенькую конституцию. И что всего обиднее, так это то, что, презирая и ругая нас, Европа делала нам улыбки — именно в лице нашего свирепого самодержавия.
И, вот, здравствуйте: у нас новое правительство. Но нам уже никто не делает реверансов. С нами считаются лишь, как с опасностью всемирной анархической эпидемии. Нашим словам и обещаниям, нашей дипломатической политике, нашей внутренней работе не верит ни один государственный человек. В нашем выздоровлении отчаялись. Весь цивилизованный мир с ужасом и отвращением глядит на пылающую, окровавленную, обезумевшую Россию, пляшущую танец каннибалов среди дымящихся развалин, смотрит и повторяет брезгливо: ‘Эта страна достойна своего правительства’.
За что? Не за то ли, что мы так доверчиво и радостно, как дети к огню, потянулись к первому пламени свободы? Или за то, что мы так стыдимся и боимся мудрости слова ‘постепенность’? Или прежнее, давнишнее рабство выело из нас окончательно и гордость, и честь, и уважение к себе, и любовь к Родине, и даже простое чувство самозащиты? Или, обнищавшие души, мы без протеста, без горечи, слабо махнули рукой и совсем уж равнодушно превратились во всемирную плевательницу?
Куда пойдем? Кому скажем?
Фельетон впервые напечатан в вечернем выпуске газеты ‘Петроградское эхо’. — 1918. — No 49.
— Раваньеми, Куопио, Ваало, Умаборг — населенные пункты в Финляндии.
— Сайменский канал — судоходный канал между озером Саймо в Финляндии и Выборгским заливом в России, открытый в 1856 г.
— Иванов праздник — День на Ивана Купало, летний народный праздник языческого происхождения, приуроченный к христианскому празднику Рождества Иоанна Крестителя 24 июня (7 июля).
— напоминает лицо Гамсуна — Кнут Гамсун (1859-1952), норвежский литератор, любимый писатель Куприна.
— обрусители школы Бобрикова — Бобриков Николай Иванович (1839-1904), русский государственный деятель, с 1898 г. генерал-губернатор Финлядского княжества.
— Suomi — Суоми, финское название страны (Финляндия — шведское название).
Печатается по первой публикации.