Евгений Маурин
Евгений Маурин
Вылечили
Вылечили
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
—————————————————-
Вылечили, Маурин Евгений Иванович, Год: 1913
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Собственно говоря, ни в лице, ни в манерах Владимира Ивановича не было ничего особенного: разве только жилы на висках вздулась да мутноватые глаза горели особенным ‘нутряным’ огнем. И все-таки, как только Верверов вошел в кабинет Корчагина, доктор, знавший лицо своего редактора не хуже таблицы умножения (а таблицу умножения Корчагин в качестве издателя знал превосходно), сразу понял, что Верверов не сдержал данного обета и снова позорно пал.
— Звали? Что нужно? — с хмурой отрывистостью кинул Верверов, оставаясь на середине кабинета и стараясь глядеть в сторону, чтобы не встречаться с укоризненным взглядом издателя.
— Опять? — сказал Корчагин, грустно покачивая головой. — Боже мой, Боже мой! Неужели все бессильно, неужели ничем, ничем нельзя вырвать вас из когтей этой позорной слабости?
— За этим и звали? — пренебрежительно отрезал Верверов. — В таком случае разрешите присесть, а то вы имеете дурную привычку читать свои проповеди до второго пришествия!
— Да, ведь, вы всего только третьего дня дали нам честное слово, что не будете пить целый месяц! — с нескрываемым отчаянием крикнул Корчагин, безнадежно всплеснув руками.
Верверов уселся верхом на стул, стоявший около письменного стола, положил руки на спинку и сказал, впиваясь в издателя мрачно сверкавшим взглядом:
— И гусь же вы, Петр Николаевич! Воспользовались минутой слабости, да и хотите оседлать на честном слове! Да разве я трезвый вменяем? Разве я могу отвечать за всякую чушь, которую скажу, сделаю или пообещаю в трезвом виде?
— Да что вы только говорите, несчастный! Вы только подумайте…
— Нет, уж это вы потрудитесь подумать, многоуважаемый, что всякому терпенью бывает предел. Что вам собственно от меня нужно? Не подходит вам запойный редактор? Так и скажите, нас с вами черт веревочкой не связывал: разойдемся, да и делу конец. Но вмешиваться в мою внутреннюю жизнь, контролировать мое поведение, я никому позволить не могу. Может быть, я вам книжку не вовремя выпустил? Может быть, я по пьяному нерадению номер испортил?
— Да побойтесь вы Бога! — укоризненно сказал Корчагин. — Разве я говорю с вами, как хозяин, издатель?.. Вы возбуждены, вы стараетесь говорить как можно оскорбительнее… Только не худо бы вам помнить, что мы двенадцать лет работаем с вами, что вся наша семья ценит вас, как редактора, уважает как неподкупного пламенного публициста-критика и очень любит как хорошего, душевного человека… Бог с вами!.. Вчера еще вы называли меня своим единственным истинным другом…
— Нет-с, позвольте! — вспыхнул Верверов. — Мы с вами друзья за обедом, на улице, в гостях, в театре — где угодно, но не здесь. Здесь мы — хозяин и работник. И если вам угодно включить в число моих обязанностей еще и выслушивание душеспасительных проповедей, то попрошу вас накинуть мне рублей двести в месяц за сверхурочные работы.
Корчагин вздохнул и хотел что-то ответить, но тут в дверь постучали. Это была Софья Сергеевна, которая вошла с толстой конторской книгой.
— Я на одну минуточку, дядя, — сказала она. — Ах, и вы здесь, Володя? Тем лучше, мы сразу обсудим дело! Видите ли, Неронов оспаривает правильность последнего расчета. Он находит… — Софья Сергеевна заметила бледное возбужденное лицо Верверова и запнулась. — Владимир Иванович! — вскрикнула она, совершенно по дядиному всплескивая руками. — Да вы опять… Значит, на вас ни в чем положиться нельзя? Значит, вы не хозяин своему слову?
Верверов захохотал неприятным, резким, натянутым смехом и вскочил со стула.
— Какое трогательное, чисто семейное единение душ! — злобно сказал он, — Целый родственный комплот! Против несчастного, который осмеливается жить по собственному усмотрению, сначала выдвигают тяжелую артиллерию в лице дяденьки-хозяина, а потом на подмогу высылают в виде легкой кавалерии неземную племянницу… — он опять захохотал, еще резче, еще неприятнее. — Только зря порох тратите, сударыня! На дешевых словечках меня не поймаешь, дудки-с! ‘Не хозяин своему слову?’… Нет-с, сударыня, именно хозяин, а не раб: хочу даю, хочу беру обратно.
— Пьяница! — с страданием и ненавистью сказала Софья Сергеевна, бледнея и в упор отчеканивая каждое слово. — Как я счастлива, что вовремя отказалась от удовольствия стать женой пропойцы! Я вас презираю!
Верверов побледнел еще больше, чем она. Что-то задергалось на его лице. И все же, он с какой-то странной внезапностью успокоился и ответил холодным, ровным тоном:
— М-да! Вы всегда отличались большим благоразумием, чем я. Я хотел надеть себе петлю на шею, женившись на ходулях деревянной добродетели, ну а вы благоразумно отклонили мое предложение. Воображаю, какова была бы моя жизнь в браке с вами, если даже теперь, когда нас ничто не связывает, вы позволяете себе говорить мне такие вещи! Между прочим, позволю себе обратить внимание уважаемого хозяина, что подобное положение вещей продолжаться не может. По точному смыслу нашего договора контора редакции в лице ее заведующего подчинена мне. А я никоим образом не могу признать за своими подчиненными права читать мне нотации или делать дерзкие замечания. Если что-нибудь подобное повторится еще раз, я буду вынужден требовать увольнения провинившегося служащего или сочту договор нарушенным.
Верверов повернулся и с небрежным поклоном вышел из кабинета. Он был недоволен собой. Пусть в основе его отповеди лежало твердое сознание своего права, но самая форма, в которую вылилась эта отповедь, претила ему. Да и было досадно, что по внутреннему страданию, с которым он отвечал Соньке, она догадается, насколько еще кровоточит его сердце от ее отказа, насколько бессилен он заставить себя забыть, разлюбить ее…
После ухода Верверова в кабинете воцарилось тягостное молчание. Софья Сергеевна в мучительной задумчивости сидела на стуле, сжимая трепетно бившиеся виски. Корчагин уныло смотрел в окно.
— Итак, Неронов заявляет претензию? — нерешительно сказал Петр Николаевич, боясь заговорить о Верверове.
Но Софья Сергеевна сама коснулась своей раны.
— Ах, ну, что там Неронов… Все дело в двадцати пяти рублях… Нет, ты скажи, что же это будет с Володей? Ведь, он гибнет, он опускается!.. Такая светлая голова, такой публицистический талант… И проклятая водка все это губит, съедает!.. Что же делать? Неужели нет средства спасти его?
— Прости меня, Соня, но ты сама оттолкнула это средство. Зачем ты отказала ему? Ведь, вы любили друг друга, любите еще и теперь… Но ты испугалась его невоздержанности, ты захотела связать его его же любовью… И вот он покатился под гору. Прежде он просто много пил, а после твоего отказа стал пить запоем. Он потерял почву под ногами в личной жизни, и ему все стало трын-трава… А между тем выйди ты за него замуж, создай ты ему покойную, уютную, семейную атмосферу… как знать, может…
— Ах, дядя, ну что теперь ворошить прошлое! Ну, да, я была молода, самонадеянная, я не рассчитала своих сил, не учла его характера. Я поставила ему на выбор: водку или меня… И он… — у Софьи Сергеевны брызнули слезы, которые она тут же подавила. — И он выбрал водку… Но это в прошлом, этого не вернешь. А в настоящем-то что делать?
— Прежде всего — воздерживаться от резкостей. К чему ты ударила его по самому больному месту, сказав, что презираешь его и радуешься своему отказу? С больными людьми надо быть осторожнее, Соня!
— Но если он болен, значит, его надо лечить! Но чем? Дядя, ведь, ты — доктор! Ты учился, практиковал… Ты должен знать средства, излечивающие от пьянства. На что же нужна вся ваша медицина тогда? Ах, да что и требовать от науки, которая не только не может избавить человечества ни от одного из его бичей, но даже от простого насморка вылечить не может.
— Я потому и отказался от практики, что разуверился в медицине.
— Но неужели нет средства? Неужели равнодушно смотреть, как гибнет богато одаренный, близкий, любимый человек? Дядя, я руки на себя наложу, я не могу терпеть долее!
Корчагин испугался. Он знал пылкую натуру племянницы. Соня всегда была отчаянной — сколько раз в гимназии чуть беды не случалось из-за мелких придирок учителей, оскорблявших ее самолюбие… Она и в самом деле способна…
— Соня, да успокойся, милая! — взволнованно заговорил он, подходя к девушке и принимаясь гладить ее по голове, словно маленькую. — Ах, какая ты у меня… Ну, почему ты так разволновалась именно теперь? Что Владимир Иванович слова не сдержал? Так я заранее говорил тебе, что месяца он не выдержит, хотя и не ожидал, что он сдастся так скоро… А потом, должен сказать тебе, как врач, что Верверова нельзя считать алкоголиком в полном смысле этого слова. Просто у него развинчены нервы на почве переутомления, а воля слишком слаба, чтобы он мог удержаться от легких способов забвения. Но у него здоровенное сердце и отличные почки, так что…
— Дядя, ты готов оправдывать пьянство! — с ужасом вскрикнула девушка, у которой от негодования даже слезы высохли. — Но если все дело только в слабости воли, так это еще позорнее, еще непростительнее… Дядя! — Софья Сергеевна вскочила с места и схватила Корчагина за плечи. — Дядя, милый! Что мне в голову пришло! Если все дело лишь в слабости воли, то… то… Завтра у тебя хотел быть Гартман? Ведь он сильнейший гипнотизер в мире! А ведь гипнотизмом легко справиться с болезнью воли…
— Так тебе Верверов и согласится!
— А зачем его спрашивать?
— Нет, Соня, об этом нечего и говорить. Это противно элементарной этике…
— Стыдись! По-твоему спасение человека может быть противно этике?
— Насилие над волей, Соня…
— Над больной, в социальном отношении даже преступной волей!
— Нет, это невозможно, Соня. Конечно, я постараюсь уговорить…
— А если он не согласится, то ты сложишь руки и успокоишься? Ну, так вот что я тебе скажу! Я измучилась, я не в силах терпеть более. Я слишком люблю Володю, чтобы отказаться от него и стать женой другого, но я слишком уважаю себя, чтобы стать женой пропойцы. Я отказываюсь долее выносить такое положение, и если ты не хочешь помочь мне спасти Володю, то… я знаю, что мне сделать с собой.
— Соня, что ты только говоришь!
— Я сделаю то, что говорю. Ты меня знаешь…
— Но, Соня, ведь, и Гартман не согласится гипнотизировать человека без его согласия!
— Он тебе многим обязан, и если ты попросишь его…
— Но, ведь, Верверов серьезно разобиделся, его к нам не затащишь!
— Полно, дядя. Будто ты не знаешь Володю? Сегодня он прямо из редакции отправится домой, будет пить, пока не свалится без сознания — это обычный результат наших ссор. Завтра он будет опохмеляться, а послезавтра явится в редакцию мрачный, сконфуженный и очень тихий. Мы затащим его, как ни в чем ни бывало, к себе, а остальное я уже устрою. Ну, согласен, дядя? Да уж вижу, вижу, что согласен! Ах, дядя, дядечка, как я тебя все-таки люблю, моего старенького, толстенького! — и экспансивная девушка принялась восторженно кружить по комнате отбивавшегося Корчагина.
Гартман, действительно, пользовался славой сильнейшего гипнотизера в мире. Он не имел докторского диплома, но, как ученик знаменитого Шарко, долго проработавший в его клинике, обладал большими знаниями. Публика любила и верила ему, медицинский мир относился к нему с явной злобой и тайной завистью. Пробовали даже привлечь Гартмана к суду за нарушения закона, предоставлявшего право пользования гипнотизмом лишь врачу.
Почему-то Верверов всегда относился к Гартману с худо скрытым раздражением. Он не решался сознаться сам себе, что боится этого человека, боится его страшной, таинственной мощи. И он маскировал этот страх презрительным недоверием.
Гартман привык при встречах с писателем у Корчагиных выслушивать язвительные тирады Верверова о том, как ‘недалеко ушел XX век от XI-XII с его процессами ведьм и суккубов’. Обыкновенно он не вступал с ним в спор, но теперь поднял брошенную ему перчатку. И когда Вернеров, услыхав, что Гартман через несколько дней уезжает в Америку лечить какую-то больную миллиардершу, бесцеремонно обозвал последнюю ‘дурой, верящей в такую чушь’, гипнотизер спокойно и вежливо сказал:
— Мне странно слышать такую фразу в устах просвещенного литератора. Кажется, Шарко достаточно…
— Да я не отвергаю заслуг Шарко, — перебил его Верверов, как и всегда нетерпеливый и порывистый в споре. — Я знаю, что сделал Шарко в деле лечения истерии. И я вполне допускаю, что человека с больной, слабой волей легко подчинить себе. Но чтобы воля гипнотизера могла восторжествовать над любой здоровой волей, не верю!
— Значит, вы не видали научно поставленных опытов!
— Да сам же ваш Шарко отрицал возможность внушения поступков, противных природе и характеру гипнотизируемого! Честного человека никакой гипнотизер не сделает мошенником.
— Но ученики великого Шарко доказали, что это неверно.
— И вы уверены, что могли бы сделать меня мошенником?
— Чем угодно, хотя, конечно, такого опыта я делать не стану.
— Полно, да вам даже не загипнотизировать меня!
— О, вас мне легче загипнотизировать, чем кого бы то ни было!
— Это почему такое?
— Потому что ваше внутреннее противодействие должно быть очень слабо. Вы не будете отрицать, что чувствуете ко мне вам самим непонятную антипатию. Эта антипатия на самом деле — сознание своей слабости и боязнь моей власти.
— Да это черт знает что такое! — вспыхнул Верверов. — И с какой самоуверенностью это говорится… Держу с вами пари на тысячу рублей, что вы не заставите меня сделать того, на что я не способен!
— Было бы жестоко с моей стороны наказывать вас за излишнюю самонадеянность на такую крупную сумму. А вот что я вам предложу: если мне не удастся сделать этого, я печатно признаю себя побежденным. Если же мне удастся, то… то вы напишете статью о гипнотизме на основании доставленных мною материалов. Идет? Отлично! Что бы придумать… Считаете ли вы себя способным сказать даме ни с того, ни с сего крупную дерзость?
— Способен, способен, — смеясь, крикнула Софья Сергеевна. — Это — такой ругатель, что не приведи Господи!
— Ну, а пройтись колесом по комнате?
— Не знаю, способен ли я на это, но если вы заставите меня ходить верх ногами, то я уверую в вашу силу.
— Отлично. Пожалуйте сюда в кресло. Вот так! Софья Сергеевна, будьте добры сбавить свет. Прошу теперь соблюдать тишину. А вы примите позу поудобнее. Отлично!
Верверов удобно развалился в кресле. Какое-то странное чувство овладело им под взглядом серых глаз Гартмана. Казалось, будто на лицо и руки садится какая-то паутина, которая властно проникает в жилы и завораживающей томностью сковывает мускулы.
— Если это будет долго продолжаться, то немудрено… — с трудом начал он.
Гартман сделал обеими руками какое-то неуловимое движение и властно сказал:
— Засните!
Глаза Верверова закрылись, слова замерли недоговоренными, рука, которую он поднял при последних словах, безвольно опустилась.
Теперь Гартман принялся рядом пассов усиливать глубину транса. Наконец, он сказал заинтересованным зрителям:
— Он в полной каталепсии… Вы слышите меня? — властно обратился он к Верверову.
— Слы-шу! — тихо ответил тот.
— Есть у вас своя воля?
— Не-зна-ю.
— У вас ее нет! Вы во всем повинуетесь мне! Да?
— Да.
— Вы будете повиноваться?
— Буду.
— Приказываю вам отныне и навсегда чувствовать непреодолимое отвращение ко всем крепким спиртным напиткам. Отныне вы не в состоянии проглотить ни одного глотка вина или водки. О том, что это приказано мною на сеансе, вы должны забыть. Вы меня слышите?
— Да.
— Повторите мое приказание!
— Отныне и навсегда я буду чувствовать непреодолимое отвращение к спиртным напиткам. Я не буду в состоянии проглотить ни одного глотка вина или водки. О том, что это приказано мне на сеансе, я должен забыть.
— Когда я дуну вам в лицо, вы должны проснуться как ни в чем не бывало и продолжать начатую перед сеансом фразу. Затем вы встанете, пройдетесь по комнате колесом, и только тогда вспомните наш спор, вспомните, что кувырканье было вам приказано, и признаете себя побежденным. Вы слышали?
— Да.
— Проснитесь!
Гартман дунул Верверову в лицо, Владимир Иванович открыл глаза и сказал:
— …заснуть самым настоящим сном. Нет, не справиться вам со мной!.. Надоело сидеть. Ух, как хочется руки и ноги размять. Не вспомнить ли старинку? Была не была!
Верверов расставил _руки и под громкий хохот Корчагиных прошелся колесом по ковру. Но тут же он смущенно и недоуменно оглянулся по сторонам.
— Черт! — с досадой сказал он. — Да вы и в самом деле заставили меня кувыркаться, словно мальчишку! Ну, что же, я побежден… Но, Боже мой, какой страшной, чудовищной, опасной силой обладаете вы.
Софья Сергеевна заглянула в столовую и крикнула:
— Довольно науки и опытов, господа! Прошу к столу. Александр Германович, вы водку пьете? Нет? Дядя тоже не пьет, но зато я знаю человечка, который ее очень одобряет. Налить вам?
— Нет, сегодня положительно вечер чудес! — смеясь, сказал Верверов. — Антиалкогольнейшая женщина в мире не только подала водку на стол, но и самолично наливает ее. Пью за ваше просветление, Софья Сергеевна!
Он поднес налитую ему рюмку ко рту, но тут рука его остановилась, упорно не желая подниматься выше. Недоумевая, он сам нагнулся к водке, но вдруг ему пахнуло в нос спиртом, и этот запах показался ему настолько отвратительным, что он вздрогнул и выронил из рук рюмку.
Софья Сергеевна пододвинула ему вторую, но все попытки оказались тщетными.
— Не могу! — глухо сказал он, с тревогой озираясь по сторонам. — Неужели я допился до предела? Или…
А Софья Сергеевна выбежала в гостиную и плакала от радости.
— Вылечили! — шептала она. — Господи, Господи, как мне благодарить Тебя за эту милость! Вылечили!
— Если ты ничего не имеешь против, Володя, — сказала Софья Сергеевна, нежно положив Верверову руку на плечо, — мы обвенчаемся в начале будущего месяца. Ведь, мы не будем устраивать из нашего праздника показного торжества? Правда, милый?
— Пожалуйста, как ты хочешь, — угрюмо отозвался Верверов.
— Но ты говоришь это таким тоном, словно я прошу у тебя какой-то милости! — вспыхнула Софья Сергеевна.
— Ах, да оставь ты в покое свою проклятую обидчивость! Я гибну, я морально умираю, а она требует от меня какого-то тона.
— Что за фантазия, Владимир!
— Хороша фантазия! Я — конченный человек. Я не могу написать ни одной строчки, по ночам я не сплю, на улице меня все путает… Да что и говорить, если я даже и водки пить не могу! А эти шарлатаны врачи уверяют, что я совсем здоров… Господи! Я давно уже утратил детскую веру, но порой я часами валяюсь, рыдая перед иконой, моля Бога вернуть мне водку… Я не могу больше… Ты говоришь о свадьбе?.. Ты обижаешься, что я не радуюсь ей?.. Но чему мне радоваться, раз я вижу, что не выживу!.. Нет, если это не пройдет…
— У тебя просто нервное состояние, Володя. Но я знаю и верю, что оно пройдет. Ты опять успокоишься, жизнерадостность вернется и…
— Да не вернется, если с меня не спадет это проклятье! Ну, посуди сама, ведь это просто невероятно! Вдруг ни с того, ни с сего человек не может выпить рюмки водки. Понимаешь, меня терзает, что это отвращение произошло под влиянием какой-нибудь страшной мозговой болезни. Мне приходилось читать, это бывает… Мозговое вещество начинает перерождаться, и вдруг человек начинает изменять привычкам…
— Так вот что тебя пугает? — смеясь, воскликнула Софья Сергеевна. — Ну, в таком случае я могу тебя легко успокоить! Никакой болезни у тебя нет, а просто… Помнишь, как Гартман заставил тебя ходить колесом?
— Ну?
— Ну, так во время гипнотического сна Гартман внушил тебе непреодолимое отвращение к спиртным напиткам!
— Да как же он смел! — крикнул Верверов, вскакивая с кресла.
— Я просила его… мне хотелось спасти тебя от пагубной страсти…
— Софья! — задыхаясь и бледнее, сказал Верверов. — Признайся, ты это сейчас выдумала для моего успокоения? Этого не было?
— Даю тебе честное слово, что это правда!
— Так будь же ты проклята! — крикнул Верверов, сбросил в припадке ярости вазу со стола и убежал из комнаты прежде, чем Софья Сергеевна успела что-либо сказать…
— Так-с! — сказал, поглаживая широкую бороду знаменитый врач- специалист, выслушав взволнованный рассказ Верверова о проделке Гартмана, — Обычная история! У публики какая-то странная нелюбовь к специалистам, а вот шарлатаны всегда в почете. А еще говорят про крестьян, что они предпочитают знахарей докторам! Да вы-то, интеллигенция, чем лучше? Ну, вот — сами и виноваты. Хорошо еще, что он вас не заставил красть и носить ему краденое… Я очень рекомендую вам обратиться к прокурору, по крайней мере этого господина проучат. Ну-с, что касается ваших нервочек, то мы их успокоим. Пропишем вам микстурочку… — врач взялся за перо.
— К черту микстуры! — буркнул Верверов. — Я пришел к вам, чтобы вы под гипнозом парализовали внушение Гартмана и освободили меня от отвращения к водке. Я хочу пить, понимаете ли вы!
Доктор от неожиданности, негодования и изумления даже выронил перо из рук.
— Христос с вами! — отмахиваясь, сказал он, — Да никогда в жизни! Внушить человеку, чтобы он опять стал алкоголиком? Да за кого вы меня считаете? Вот гидротерапией бы вам заняться…
— А чтобы вас черт побрал, шарлатанов! — с рыданием крикнул Верверов и бомбой вылетел из кабинета…
Везде повторилось то же самое: врачам казалось слишком диким внушить человеку, чтобы он снова стал алкоголиком… В безграничном отчаянии вернулся домой Верверов, а на другое утро, явившись убирать кабинет, лакей увидал там Владимира Ивановича с простреленным виском. На письменном столе лежал конверт, адресованный Софье Сергеевне Корчагиной. В этом письме Верверов писал:
‘Я проклинаю Вас, проклинаю тот злосчастный миг, когда мне пришлось встретиться с Вами. Ценой жизни плачу я за эту роковую встречу. Когда человек кончает расчеты с жизнью, смешно ему много и долго говорить. Но я не могу умереть, не сказав Вам всего, что Вы заслуживаете. Вы хуже воровки, хуже убийцы. Те совершают преступления по необходимости, а Вы — просто из прихоти, из каприза легкомысленной, глупой женщины. Я не своей рукой пущу себе пулю в лоб по окончании этого письма: Ваша рука направит дуло, Ваша рука спустит курок. У меня нет жизни, потому что жизнь отняли Вы.
Подумайте сами, чем был я до того, как Вам пришла в голову шальная мысль спасать меня? Я был редактором, публицистом, гражданином. Всю мою жизнь наполняли эти три почетные, тяжелые звания, но Вы лишили меня их.
Быть редактором! Знаете ли Вы, что это значит? Это значит прочитывать груды бездарных, безграмотных рукописей, хвататься за голову с отчаяния, когда прихоть цензора ни с того, ни с сего обрекает забвению удачнейший номер, вести нудные переговоры с авторами, претензии которых обычно обратно пропорциональны дарованию, получать нелепейшую корреспонденцию от читателей графоманов, которые сами не знают, чего хотят. И по-вашему эту каторжную работу можно добросовестно делать без водки, без наркоза? Нет, мой добродетельный палач, если бы на свете не было водки, в России не было бы прессы!
А публицистическая деятельность! Пламенеть, пылать жаждой добра, низвергать с пьедестала насилие и ложь, и главное верить, что это к чему- либо приведет, — трезвый не может. Надо быть очень сильно пьяным, чтобы искренно придавать значение тому, что пишешь. Я — искренний человек. У меня отняли водку, и вот я уже не могу написать ни строчки.
И гражданином перестал я быть с тех пор, как потерял способность пить и напиваться. Пьяным я гордо ходил по улицам, высоко подняв голову. А теперь я боюсь улицы… Пьяный — я обладаю гражданскими правами. Трезвый — я не решусь даже упоминать о них. Поймите, любой трамвайный кондуктор может отправить меня в участок. И после этого Вы хотите, чтобы трезвый человек мог чувствовать себя гражданином?..
Что же остается у меня? Маленькая личная жизнь? Но, ведь, вы отняли у меня даже ее! Потому что Вы убили единственно любимую мною женщину, Софью Сергеевну Корчагину.
О, не ту, которая существовала на самом деле! Нет, вы убили ту Соню, которая жила в моем пьяном воображении, которая была мне бесконечно близка и дорога. Вы лишили меня водки, я принужден был взглянуть на любимую женщину трезвыми глазами, и что же я увидел? Мелкую, узенькую натуришку, нечто жалкое, бесконечно себялюбивое, деспотическое… Самку, которая приспособляла себе самца… Где же моя Соня, та Соня, которую я создал в своих мечтах и любил, в которой видел чистую душу, жадно искавшую моей?
Нет ее, моей Сони… Пьяное воображение создало ее, трезвость истинной Софьи Сергеевны ее убила. Ее нет, и вместе с нею исчезает то последнее, что еще могло приковать меня к жизни.
И вот — я умираю. Прощайте и будьте прокляты!’
…Так вылечили Владимира Ивановича Верверова от пьянства.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’ No 18, 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.