Вводные лекции 'Древняя история Т. Н. Грановского', Грановский Тимофей Николаевич, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 7 минут(ы)

Т. Н. Грановский. Лекции по истории Средневековья

М., ‘Наука’, 1987

Вводные лекции

‘Древняя история Т. Н. Грановского’
II. Самарин. Тетрадь 1-я

Введение. Лекция 1 [11 сентября]

Предмет моих занятий с вами будет древняя история. Предварительно необходимо условиться в значении науки в отношении к науке в общем отвлеченном смысле и в отношении к жизни. Приступая к слушанию чтений о всяком предмете, вы, естественно, предлагаете сами себе вопрос: какая польза от этого предмета? — В других науках нетрудно найти разрешение этого вопроса, так, практическая польза изучения языков, права, естественных наук в их приложении очевидна. Не так легко отвечать историку на этот вопрос: история наука ни чисто практическая, как математика, ни чисто отвлеченная, как философия. Однажды навсегда должно оставить звучные определения истории, ничего не доказывающие и бывшие в ходу еще несколько десятков лет тому назад, как, например: ‘История есть зерцало бытия и деятельности народов, скрижаль откровений и правил’ и т. д. (Карамзин)¹.

Эти определения далеко не высказывают сущности науки, она откроется не иначе, как чрез краткое обозрение исторического развития науки — от начала до настоящего конца, только тогда, когда мы покажем, на какой именно почве могла она возникнуть, как понимали значение ее в различные времена, какую цель ей приписывали, каких плодов от нее ожидали.

Занимаясь историей народов древнего Востока, вы легко поймете, почему на Востоке не могла созреть мысль о всеобщей истории, она могла развиться только при^а высшем сознании личности всего человечества^а.

Доселе пребывает Восток в неподвижности. Взгляните на древние произведения индийской поэзии, которые вместе и история, в ней не найдете вы определенности фактов, хронологического порядка и резкого изображения исторического хода событий — нет в ней ни света, ни теней. Другой восточный народ, имеющий богатую историческую литературу,— китайцы: но и она не возвысилась над историей национальной. И как мог народ, смотревший на себя как на центр вселенной и отчуждавший себя от других народов, достигнуть значения истории всеобщей.

Но есть между этими двумя пародами Востока, несмотря на противоположность их духа, одна общая характеристическая черта— это расточительность, с которой они употребляют столетия, китайцы возводят свою историю до нескольких десятков тысячелетий, индийцы даже до нескольких сотен тысячелетий. В этом таится глубокий смысл, доказывающий, что народы Востока не привыкли ценить главное благо — время, они не дорожат им. В истории европейской, напротив, события теснятся, начиная с древних историков-художников, отличающихся искусством изложения и рассказа, до средневековых монахов, тщательно, но сухо записывающих слухи, доходящие до их монастыря, везде, говорю я, у всех европейских бытописателей видно старание со всевозможной точностью определить время.

Только на рубеже истории Востока является исторический памятник, в исследование которого надобно углубиться,— это св. Библия. Ветхозаветные книги, особенно последние, не говоря о их святом характере, представляют важность памятника исторического. Но настоящая классическая почва истории — Европа. История есть растение, растущее не на всякой почве и не при всяких условиях. Даже греческая историография, несмотря на всю ее художественность и изящность в рассказе, не сходит со степени истории национальной. Взгляните на девять книг Геродота^б2, вы увидите, что цель его была рассказать персидскую войну, и он обращает все внимание на греков, он останавливается на истории только таких других народов, которые были в соприкосновении с греками, только это дает им право на внимание историков.

Это гордое отличие между эллином и варваром мешало развитию идеи о всеобщей истории, и мог ли ее понять грек при таком отчуждении своего народа от всего человечества.

Другой памятник греческой историографии — история Пелопоннесской войны Фукидида³. Это произведение носит печать высокого <политического> развития автора, ни один из историков греческих не имел такого призвания рассказать поэтическую жизпь Греции, но он, увлеченный чувством национальности, которое подавляло идею общечеловечества, ограничивается одной Грецией.

Между тем наука, всегда имевшая влияние на историю, несмотря на старания многих историков освободиться от него, философия, говорю я, шла своим путем развития. Извлекая из всех явлений законы общие, подводя их к началам коренным и никогда не довольствуясь отдельностью фактов, она должна была идти наперекор понятиям греческих национальных историков. Самым процессом восхождения от частного до общего она должна была довести до понятия о всеобщей истории. Но философия, высказывая эти высокие идеи, обнаружила поздно свое влияние в Греции, уже при упадке греческой литературы, на писателях второстепенных V и IV вв. до р. X. Чтобы показать, до какой степени греки были далеки от понимания всеобщей истории, достаточно указать на прекрасное произведение греческой философии — о политике⁴, в котором Аристотель глубоко исследует все формы правления ему современных народов, в начале этого рассуждения он делит все народы на две части и говорит, что одним суждено повелевать, другим — повиноваться. Первые — это греки, другие — все варвары. Результатом этой односторонности было непонимание отдельных национальностей Востока, хотя также односторонних, но оригинальных.

Я сказал, что в некоторых явлениях в исторической греческой литературе отразилось влияние философии. К этому числу принадлежит История Полибия⁵. Обладая великим прагматическим талантом, хотя уже в этом отношении стоя ниже Геродота и Фукидида, он хотел возвыситься над историей национальной, он хотел написать историю всеобщую. Он высказал мысль, что история отдельных наций не может быть названа историей в собственном смысле, [как] по отдельным частям тела нельзя еще увидать красоты всего тела, но <историк должен> иметь в виду ту цель, которую имеют все народы. Но какая была цель всех народов? На это дает ответ его [Полибия] история, он полагает крайней целью ему современных народов — подчинение римской власти. Цель совершенно внешняя, не могущая нисколько просветить истории.

Другой историк греческий Диодор Сицилийский тоже имел целью привести в единство истории отдельных национальностей, в начале своего сочинения ‘Всеобщая история’ он говорит, что всемирную^в историю^в надобно рассказывать как историю одного человека⁶. Задача великая, но нисколько не решенная! Его история есть не что иное, как сборник фактов, не связанных одной общей мыслию, а разве только хронологическим порядком.

То же можно сказать и о римских историках, для них история имела смысл magistra vitae {учительница жизни (лат.).}, по выражению Цицерона, к ней обращались за уроками для царей и граждан. История не могла сделать большого успеха при столь близоруких понятиях о ней. Чем высшее значение получила история, тем она стала одностороннее.

В эпоху упадка гражданской жизни, в эпоху распадения могущественного единства и воссоздания нового правления, основанного на преобладании политического элемента, история начала искать других путей. Жителям падших греческих республик, гражданам Римской империи история перестала быть тем, чем была для Цицерона,— magistra vitae, ей старались дать другой — практический — характер. Диодор Сицилийский говорит, что история должна научать человека нравственно, как она прежде научала быть гражданами. Неудачная попытка придать истории интерес практический! С этой целью Диодор Сицилийский наполнил свою книгу наставительными рассказами и размышлениями о добродетелях и пороках. Но не такими усилиями действует наука. Следуя направлению, данному Диодором, Валерий Максим составил сборник⁷ из поучительных и назидательных анекдотов, имевших целью возбуждать в юношестве высокие добродетели. Это ложное направление сохранилось до наших времен, и теперь еще выходят такие сборники нравственных рассказов — но едва ли принесли они желаемую пользу?

Причину одностороннего воззрения греков и римлян на историю нетрудно постигнуть — это преобладание национальности и отсутствие идеи о братстве всех народов. При всем изяществе изложения и прагматическом понимании истории древние историографы по могли создать истинной всеобщей истории — нужны были другие основы, нужно было просветление разума новым учением. Только с введением христианства могла возникнуть всеобщая история, первые слова христианства показали новый идеал истории. И. Хр. сказал удивленному древнему миру, что все люди суть сыны божий, что все они братья, что перед богом нет ни эллина, ни варвара! Итак, в христианстве лежит идея о всеобщей истории, тогда только она сделалась возможной, но между возможностью и осуществлением желаемой идеи проходят столетия. В наше время всякому историку понятна цель науки, всякий сознает ее идеал, но нет еще произведения, где бы эта идея осуществилась, и долго еще пройдет, пока цель, высказанная Диодором Сицилийским,— всеобщая история должна быть рассказана как история одного человека — осуществится. <Впрочем, в той сфере, в какой древние обращались, они достигли высокого совершенства>.

^а-а С I: в среде, уразумевшей свое прошедшее (л. 2).

^б На л. 3—5 обширные примечания подлинника (биографические данные 4} Геродоте, Полибии, Диодоре Сицилийском, извлечения из их сочинений} опускаются. В рукописи В. Собчакова (ЦГАЛИ, ф. 152, оп. 1, ед. хр. 1, л. 2,2 об., 3) эти примечания отсутствуют.

^в-в С I: историю целого человечества (л. 2 об.).

Лекция 2 (13 сентября)

Первыми христианскими историками были отцы церкви. Чтобы понять их воззрения, должно припомнить, что в IV веке христианская религия стала государственной, что язычество, все более и более подавляемое, еще отстаивало свое первобытное значение в неравной борьбе и клеветой клеймило христианство в глазах всего света. Отцы церкви, выступая на поприще истории, имели, кроме цели научной, цель политическую — оправдать христианство от упреков язычников и показать, что самая сущность язычества такова, что несла в себе причины своего саморазрушения. Сочинения блаж. Августина De civitate dei¹ и Орозия (испанца V века) Adversus paganos² суть главные исторические произведения этих первых веков христианства. <Обе книги служат выражением одной мысли. Августин -- писатель первостепенный, Орозий -- второстепенный>. Взгляд блаж. Августина открывается из его деления истории. Он видит в древнем мире двойственную историю: 1) историю церкви, начинающуюся с патриархов и продолжающуюся в народе божьем и потом в христианстве,— это история улучшения <рода> человеческого, его сближения с богом, 2) историю светскую. Эта вторая история, идущая рядом с первой и все более отходящая от нее, имеет предметом все увеличивающуюся порчу человека и его удаление от бога. Этот взгляд не только не верен, но, можно сказать, не сообразен с сущностью христианства, он может быть объяснен только враждебным отношением церкви к обществу. В этом втором отделе, т. е. в истории светской, блаж. Августин излагает историю Рима, но совсем в другом свете, чем древние писатели: в завоевателях, прославленных древним миром, он видит только разбойников, в суровых действиях римлян — недостаток образованности и признак варварства. Одним словом, все, чем славился древний мир, он представил в мрачном виде. Соединение этих обеих отраслей рода человеческого, идущих каждая своим историческим путем развития, блаж. Августин полагает при страшном суде, когда сгорит земля, их носившая.

Книга Павла Орозия при меньшей талантливости писателя, при меньшем поэтическом и драматическом воодушевлении, имеет^а тот же интерес^а. Современной истории Орозий предпосылает историю древнюю, изложенную по классическим писателям, но подводит ее под один взгляд с блаж. Августином, и у него слышен протест против древнего мира, приговор над человечеством, отдалившимся от истинного пути. Таким образом, отцы церкви как бы благословили подвиг варваров, разрушивших древний мир!

От сочинения блаж. Августина мы перейдем к средневековым летописям, как сохранившим его историческую философию и продолжившим ее почти до XV века. Красота и наивность этих хроник, писанных в монастырях, далеко от театра действия, в настоящее время высоко превозносятся, но этим похвалам должно осторожно верить. При современном состоянии науки на Западе эти летописи сделались любимым предметом занятий ученых, и оттуда произошло это преувеличенное поклонение, напротив того, XVIII век смотрел на них как на непроходимый мрак и совершенно от них отказался. Конечно, между этпми средневековыми историками, сухо и однообразно записывающими одни внешние явления государственной жизни, вы найдете и талантливых писателей, но они составляют немногие исключения. Мы уже сказали, что историческая философия блаж. Августина сделалась господствующей в средние века, но не должно думать, будто она была искусственно прилагаема к летописям, нет, монахи тех времен, и не читая сочинений блаж. Августина, были пропикнуты его мыслями.

Определим периоды средневековой историографии. Между франкскими летописцами VI века мы находим Григория Турского, стоящего выше всех ему современных летописцев. В своей Historia ecclesiastica Francorum³ он еще силится примкнуть к древним образцам, и несмотря на его <дурную латынь> и бедность образования, виден еще у него некоторый плод изучения классиков и умение передавать наивные рассказы. Фредегарий⁴, современник Григория Турского и продолжатель его летописи, составляет с ним резкое противоречие. В начале своей летописи он жалуется на упадок просвещения, отупление умов и вообще на охлаждение ко всем важным вопросам. Этот^б упрек, хотя в некоторой степени п верный^б, не у места на первой странице летописи, сухой и бесцветной, простой перечени событий и имеющей претензию на разрешение высших вопросов. За этими двумя летописями следует целая вереница других исторических памятников, носящих характер монастырских заппсок. Их главное содержание — история монастыря и жития святых, к которой примыкали как предметы второстепенные государственные известия, события в окрестностях и наблюдения астрономические, как-то: явление комет, затмения солнечные и луны и т. д. Таким образом, записки, писанные монахами с целью назидательной, получили характер памятников исторических, но памятников скудных и не всегда достоверных по причине чудес и суеверий. <Два слова иногда достаточно для истории 20 лет. В истории франкского племени есть весьма важный период -- это эпоха Карла Мартелла). Эпоха Карла Мартелла самая скудная по известиям. Монастырские хроники сохранили только годы главных событий, как-то: походов, битв и смерти замечательных людей. О внутренних движениях общества ни слова, об этом говорить нечего, ибо это было недоступно монаху, составляющему летопись только по слухам, но нет даже и прагматического изложения и резких событий, как войн, нашествий варваров и т. д. Все внутренние события изъясняются чудом -- где же тут искать историку истины, <воля человеческая, таким образом, исчезала по причине чудес, снимавших с него ответственность за его нравственность>.

Довольно этой характеристики, чтобы иметь понятие почти о всей средневековой исторической литературе. Только в XI веке летопись принимает более интересный характер вследствие политических переворотов. В XI веке произошла борьба между папою и императором, и эта борьба отразилась во всем обществе, оно разделилось на две партии — одна держала сторону папы, другая — сторону императора. Поэтому летописец, принадлежа одной из них, принимал живейшее участие в событиях, он смотрел на них уже оком целой партии, и в его воззрении высказывалось мнение целого общества. Таким образом, это пристрастие летописца к одной из действующих партий придало сухой летописи совершенно новый интерес. Мимоходом был решен вопрос об историческом пристрастии. Пристрастие бывает постыдное, когда куплено какой-нибудь выгодой или обещанием, но пристрастие, проистекающее из убеждения, будет ли оно основательно или нет, не только не предосудительно в истории, но даже придает ей больший интерес.

Главные летописи должно искать в Германии и Италии, как выражавших эти два противоположных духа. Из германских летописцев особенно замечателен Ламберт Ашаффенбургский⁵. В конце XI века вместе с преобразованием государственным и влиянием античным летопись переменила свой характер, особенно она тогда усовершенствовалась в Италии. Каждый город имел свою летопись, и в ней выражался дух его, но эта летопись не впадала в исключительность, она не теряла из виду общих современных вопросов и потому важна как исторический памятник, присоедините к этому прелесть рассказа, следствие влияния античного, и поэтическое воодушевление летописца — и вы поймете и важность, и красоту этих итальянских летописей.

На рубеже между средней и новой историей является Макиа-веллева История Флоренции⁸, хотя она история частная, но занимает место в изложении историографии всеобщей. Макиавелли становится выше точки зрения национальной и частной истории Флоренции, предпосылает историю Италии и краткий очерк истории всеобщей, представляя, таким образом, частную историю как органическую часть всеобщей истории. Кроме политического взгляда, произведение Макиавелли отличается образцовым прагматическим изложением. Вообще Италия обладает многими богатыми историческими произведениями XIV и XV века. В XVI столетии Реформация произвела разрыв в духовной жизни Запада, национальности резко выступили, и каждая выразила свой образ мыслей о христианстве в отдельной форме. Германский мир — под формою протестантизма, римский мир — под формою католицизма, вследствие того произошел переворот и в летописи. До тех пор летописи французская, английская, немецкая ничем не отличались одна от другой, а с Реформацией они приняли характер национальный, но не было между ними совершенного разрыва, единством служило единство христианства⁷.

Самый лучший плод, принесенный Реформацией на Западе,— это улучшение и размножение школ. <Это одна из важнейших заслуг Лютера, Кальвина и др.>. Реформаторы, действуя на общественный дух, прежде всего старались дать ему средства усвоить новые мысли, ими проповедуемые, и поэтому они начали преобразовывать школы, в которых еще преобладал средневековый схоластицизм, и тогда последовало издание разных руководств, как-то: грамматик, словарей и, между прочим, учебников исторических. Из числа последних мы заметим учебник Меланхтона (скрывавшего себя под именем Кариона)⁸, изданный в 1532 году. Он содержит историю не в изящной форме древних классических произведений, а изложенную в простом систематическом порядке, сообразном с целью педагогической. Меланхтон делит всемирную историю на четыре монархии. 1 — монархия Ассирийская и Вавилонская, 2 — монархия Персидская, 3 — Греческая и Македонская, 4 —- монархия Римская и, как ее продолжение, Германская. Это разделение, хотя в сущности и неверно, ибо оно внешнее, но нельзя не согласиться, что в нем есть какой-то смысл, доказывающий понимание истории. Это деление истории сделалось общепринятым⁹ и было в ходу до самого XVIII столетия, и тут только начали в виде прибавления присоединять историю Китая и Индии. Трудность исторического сочинения состоит в выборе фактов, в этом обличается талант писателя, и в этом состоял существенный недостаток всех руководств. Главное и даже единственное содержание составляли так называемые Staatsaktionen {государственные деяния (нем.).}, подробно были излагаемы войны, походы и все внешние перевороты, но совершенно умалчивалось о духовной и внутренней жизни народа. <Наука еще не понимала важности их>.

В начале XVIII столетия послышались несколько красноречивых голосов против этой сухой формы истории. Джои Болингброк, изгнанный англичанин, живший во Франции в начале XVIII столетия, принадлежит к этому числу ученых, смотревших на историю с более философской стороны. Его сочинения ‘Lettres sur l’histoire’¹⁰, которые уже для нас пошлы, потому ли что истины, в них сказанные, для нас слишком известны, или потому что в них только одни общие места, мало объясняющие сущность дела, его сочинения, говорю я, имели большое влияние на современное состояние науки. Болингброк был человек ученый и особенно остроумный, потому он не мог довольствоваться одним фактическим изучением истории, он напал на эти сухие исследования о царствах (Ассирийских) и Вавилонских до Семирамидиных времен. Он потребовал от истории политического смысла. Но и его взгляд, как взгляд философа, придерживающегося исключительно понятий Локковых, не мог быть верен. Он требовал от истории цели^в практической^в, как Цицерон,— magistra vitae. Он считал ее столь же необходимой для человека, как опытность в жизни. Рассуждения Болингброка об истории принесли свой плод: ревностно принялись за ее изучение, и было много попыток преобразовать эту науку.

Ученые XVIII века, справедливо прозванного великодушным и легкомысленным, с гордостью взглянули на расстояние, отделяющее их от средних веков, они^г увидали, что они стоят на высшей степени образованности, чем их предшественники, а между тем в истории и помина нет о прогрессе^г. А где же искать объяснение всякого современного совершенства и недостатка, как не в историческом развитии? Между тем были другие побудительные причины, заставившие ученых искать в истории чего-то более, чем внешних готовых факторов, именно: вследствие географических открытий пришли в знакомство с дикарями Америки и Африки, не должна ли была одна противоположность между дикарем и европейцем XVIII столетия повести на мысль о прогрессе?

Первая замечательная попытка о преобразовании истории была совершена во Франции — это книга Вольтерова ‘Essai sur les moeurs’¹¹. Несмотря на поверхностное изложение фактов, пристрастие автора, эта книга имела огромный успех. Всех поразило остроумие, с которым обсуживались факты, оригинальность и новость мыслей, смелость, с которой автор говорил о предметах, почитавшихся дотоле святыми и неприкосновенными. Эта попытка, несмотря на ее первоклассные недостатки, должна занять почетное место в литературе истории.

Другое современное произведение историческое ‘L’esprit des lois’¹² имело не менее успеха. Эта книга Montesguieu отличается особенной строгостью изложения, она вся проникнута одной мыслью, хотя не всегда доказанной, именно: ее цель состоит в том, чтобы проследить характер народов в их политических преобразованиях и: представить нормальное развитие политических форм.

Итак, идея цивилизации вступила в область истории. Но успех,который можно было ожидать от этого нового направления, был замедлен влиянием философии XVIII века. История, как мы говорили, всегда была под влиянием Сознательной или бессознательной опеки) философии, даже сухие историки, протестовавшие против этого ига, несознательно придерживались какой-нибудь философии. Но если прислушаться ко всем этим жалобам на науку рациональную, то легко увидеть, что они относятся не к философии вообще, а всегда к философии новой, историк, держась еще учения отживающего, естественно, восставал против нового учения, несообразного с его родом мыслей.

Философия XVIII века была материальная, и потому ее влияние на историю имело вредное последствие¹³. Кондильяк, комментатор Локка, доведший его учение до крайней односторонности, принимает разум за tabula rasa, на которой опыт пишет начертания. Значит, разум сам в себе ничего не значит и есть только хранилище впечатлений, Кондильяк также мало постиг и всю духовную сторону человека. Для объяснения его духовной деятельности, говорит он, сделаем статую, одушевим ее и тогда увидим, какие первые мысли родятся в ней вследствие впечатлений. Значит, человек сам по себе не имеет содержания, а он только, подобно градуснику, совершенно механически означал бы степень и свойство впечатления. Если придавать человеку так мало абсолютного содержания, то история необходимо должна быть пуста. Тогда родились две формы истории: 1) история всемирная (воззрение эмпирическое), 2) история образованности — Culturgeschichte (воззрение философское).

Первый опыт так называемой Culturgeschichte был сделан швейцарцем Изелином¹⁴, он говорит, что не станет заниматься ни войнами, ни другими внешними переворотами, до тех пор входившими в историю, а только цивилизацией. Но как мог ученик Кондильяка понять сущность цивилизации, когда он не видит в человеке самобытной внутренней деятельности, когда он смотрит на него как на существо, способное только получать извне впечатления. И в самом деле, этот материализм отразился и в его истории — она состоит только из исчисления всех изобретений человеческих, расположенных в хронологическом порядке. Значит, образованность понята им во столько, во сколько она выразилась им извне. Спрашивается: исчерпано ли этим хоть поверхностное значение слова цивилизация? Виден ли во всем этом человек исторически развивающийся?

Также односторонне, хотя в другом отношении, было и другое историческое воззрение, требовавшее истории всемирной. Здесь всемирную историю не должно смешивать с всеобщей историей. Первая, т. е. всемирная, история требует количества фактов, чем больше фактов, чем больше народов входят в ее состав, тем цель ее лучше достигнута, вторая, т. е. всеобщая, обращает главное внимание на качество фактов, и потому она не без разбора их принимает. Конечно, это воззрение на историю всемирную имело в себе что-то гуманное, оно давало равную цену истории <мелких африканских племен) и истории римлян, но нельзя не видеть в этих понятиях об истории чего-то близорукого, обличающего совершенное непонимание истории! Между этими двумя школами, выше сказанными, происходила борьба, они отзывались друг о друге с презрением: одну обличали в мечтательности, другую -- в сухости и неумении ценить факты. Но ни та, ни другая не шли по должному направлению.

Вполне высказал систему о всемирной истории Шлецер, в своих Исторических программах¹⁵ он выказал огромное фактическое знание, но не осмысленное никаким философским взглядом. Шлецер имел мысль составить полную всемирную историю, которая бы обнимала все существующее и находящееся в связи с человеком, поэтому он разделил ее на несколько рубрик, и каждая обнимала какую-нибудь отрасль науки, например открытия, изобретения, государственные учреждения и т. д. Но такой труд не выполним для одного человека, и потому Шлецер составил общество из германских ученых и каждому из них дал на исследование одну рубрику, для себя он оставил историю вина. Замечательно, что под рубрикой изобретения Шлецер поместил науку и религию, в этом должно видеть не отсутствие веры в Шлецере, а просто влияние материальной философии. Подобный же труд был предпринят энциклопедистами во Франции.

^а-а С I: гораздо замечательнее по своему полемическому направлению (л. 3 об.).

^б-б Там же: Это жалобы, кажется, не его одного, но целого поколения (л. 2 об.).

^в-в Там же: политического смысла (л. 5 об.).

^г-г С I: Они хотели, чтобы им объяснили, как они дошли до той высоты’ от которой у них иногда кружилась голова (л. 5 об.).

[Лекция 3 сентября 18]

Итак, несмотря на усердие, с которым занимались историей в XVIII веке, истинного понимания истории там искать нельзя. Легко опровергнуть оба воззрения, господствовавшие в то время. Направление эмпирическое, выразившееся под формой всемирной истории, ложно в том отношении, что оно совершенно оставляет в стороне человека, оно довольствуется одними фактами и забывает развитие рода человеческого, что должно составлять сущность истории. Второе направление более философское, хотя и могло пополнить недостатки этой первой школы, но не достигло цели, потому что оно было внушено философией материальной.

Внешнее накопление фактов никак не может дать понятие о развитии самого общества. Предположим землетрясение или вторжение варваров в государство образованности: памятники искусств разрушаются, сокровища, хранящие ученость целого народа, гибнут, одним словом, пропадает плод всей внешней деятельности народа, то, по точке зрения XVIII в., прогресс в этом государстве остановлен. Допустить этого невозможно, и ясно, что это воззрение есть плод философии Локка и Кондильяка, не допускавшей в человеке внутренней самобытной жизни. Отсюда и непонимание средних веков философами XVIII века: они видели в средних веках эпоху упадка. Из этого воззрения можно вывести и события, ознаменовавшие XVIII столетие. Революция^а легко изъясняется таким путем. Думали, что народу можно дать искусственную ассоциацию, что можно преобразовать его историю: значит, не понимали организма развития народа, не постигали его жизни, развивающейся на самобытных законах. Дать народу искусственную ассоциацию, преобразовать его зараз с ног до головы — значит отрешить его от прошедшей жизни и основать здание без основания^а.

В Германии первой развилось историческое воззрение об организме гражданских обществ. Оно еще в начале XVIII в. было высказано одним из тех страдальцев науки от^б общественного непризнания новых мыслей^б — Джоном Баттистом Вико¹. Это был человек глубокого ума, занимаясь римскими древностями, (гомеровыми песнями) и филологией, он дошел до высокого воззрения на историю. Его поразили аналогии всех народов древности, он дошел до мысли, что человечество описывает один и тот же круг, и показал в греческой и римской истории переходные эпохи, повторяющиеся у всех народов {Далее зачеркнуто: эпоху героических времен, республики, демократии и, наконец, одновластие.}. Взгляд совершенно верный, но только в отношении древней истории. Сокращение этого сочинения ‘Principes de la philosophie de l’histoire’ сделано Michelet².

Это^в сочинение произвело первое влияние в Германии^в, начальник этого движения Гердер. Он первый познакомил Германию с сочинением Вико и указал его глубокий смысл. (Сколько [оно] имело влияния на него, это трудно сказать. В его сочинении ‘Идеи к философии истории’³ мы видим много сходного с Вико). Гердер признавал неудержимый прогресс народа, и^г он не считал этого внешним накоплением фактов, он говорил, что каждое общество есть такой же организм, как организм одного человека, что прогресс состоит не во внешнем приобретении, а в углублении человека в самого себя^г. Книга Гердера возбудила в Германии ненависть. На него напало все отставшее от прогресса и уже отжившее свой век, на него напали и ученые, называя его учение дилетантизмом, a era самого — поэтом, (упрекали его в ошибках, одним словом, над Гердером повторились те же опыты, какие испытали все замечательные деятели науки). Конечно, нет в сочинении Гердеровом глубины, требуемой историком, он не изучал памятников, но у пего было достаточно ума и сведении, чтобы понять смысл^д фактов. Явным доказательством влияния, произведенного его сочинением, суть усилия его противников заглушить эти новые мысли, остановить их. И вот они начали издавать компиляции исторические, лишенные всякого смысла, но толчок был дан Гердером, и мысль шла своим путем развития^д.

Решительно смысл истории был определен влиянием немецкой рациональной философии. Четыре главные деятеля немецкой философии <Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель) высказали свои воззрения на историю. Кант в своем сочинении Идея философии истории в гражданском отношении⁴ полагает задачей истории развитие такого государства, в котором бы человек мог развить все дары, данные ему природой. <К осуществлению таких идеалов идет история. Историку стоит спросить: насколько в каждом государстве этот идеал был осуществлен?> Таким образом, к истории обратились с новыми вопросами. В связи с воззрением Канта находится Шиллерова вступительная лекция истории⁵. (Шиллер был профессором истории в Йенском университете, но недолго). Хотя он строго придерживался теории кенигсбергского философа, но он принимает еще другое начало исторического развития, он обращается к прошедшему с вопросом: какое влияние имело прошедшее на настоящее? Это воззрение не совсем верно: прошедшее важно не только как приготовление к настоящему, оно осуществляет и отдельные идеи, поэтому оно имеет и самостоятельное значение.

Мнение Канта имело влияние на [философию] истории Фихте, его воззрение чисто этическое. Он ищет в истории нравственные начала, ибо полагает ее целью осуществление абсолютной нравственности. Но должно здесь заметить отличие исторической нравственности от нравственности абсолютной, во^е всякую эпоху, у всякого народа нравственные принципы в основе одни и те же, но воззрения на них, и потому и их приложение к жизни и осуществление, очень различны^е. Поэтому несправедливо будет смотреть с одной точки зрения на язычника и христианина в нравственном отношении, суд, произнесенный без разбора, никогда не может быть справедлив. Поэтому Фихте не мог достигнуть своей цели, осуществление абсолютной нравственности должно быть торжеством истории. <Фихте весь проникнут идеями, можно сказать без парадокса, что он энтузиазмом, который распространился между молодыми людьми, слушавшими его лекции, сделал более, нежели прусские генералы в войну 13 года>.

Самое верное воззрение на историю — воззрение Шеллингово. В своей философии тождества (Identitt…) он показал, что во всей природе, как мире видимом, так и в мире духовном, стоят одни неизменные законы <что дух человеческий подлежит тому же закону, какому и неодушевленный предмет. Надо было только понять его>. Предчувствие этой глубокой мысли давно таилось в столько раз повторенных сравнениях жизни человеческой с временами года и с растениями в различные периоды их развития, но Шеллинг проследил эту аналогию в самой сущности вещей. Многие науки воспользовались этой новой идеей и на ней основали свое существование, так, филология воспользовалась мыслью, что язык есть нечто оргаппческое, имеющее свои законы, и сделала в короткое время большие успехи. И история отживших народов легко может быть подведена под общие законы развивающегося органического тела.

Наконец, Гегель докончил начатую систему Шеллинга, его философия истории⁶ есть одно из <слабых>⁷ произведений немецкой философии. (Философия истории издана по запискам студентов, слушавших лекции Гегеля.) Древняя^ж история была уже отделана Гегелем и прочитана в университете, но средняя, кратко начертанная с его слов студентами, гораздо слабее, и даже нельзя по этим запискам судить строго: они составлены его слушателями, может не всегда понимавшими его высокой речи. Его другие сочинения,, как История философии, [Феноменология] духа человеческого, Философия религии и т. д., им самим писанные, ясно высказывают его высокое понимание истории^ж. Он делит древнюю историю на: 1) историю Востока — это младенчество рода человеческого, 2) историю Греции — юношество, 3) историю Рима — зрелый возраст, а затем — историю германских племен. Хотя Гегель последнего периода и не называет старческим, но из его деления ясно видна его мысль, но это неверно: он истиной пожертвовал для системы {Далее зачеркнуто: древний Рим замкнул круг развития древнего мира, а с Германского периода начинается новый цикл, но в римской истории дух народа был еще свеж.}⁸. Воззрение Вико в этом случае вернее. Германским народом начинается новый исторический цикл. Трудно сказать, <на какой ступени стоим мы, жители 1848 г.>, принадлежим ли мы зрелому возрасту или нет, но воззрение Гегеля, во всяком случае, неверно. Даже римскую историю нельзя назвать старческим периодом, ибо дух народа был еще свеж.

Вот последние воззрения на историю, установившиеся на прочном основании, новейшие историки не высказали никаких новых замечательных идей по значению истории. Мы предположили из краткого очерка развития историографии определить самое значение истории и ее смысл как науки, и потому приступим к делу. Мы видели в XVIII столетии два воззрения на историю: одно, выразившееся под формой всеобщей истории и стремившееся обнять историю всех народов, даже не имевших участия в развитии духа человеческого, другое — выразившееся под формою Culturgeschichte, набиравшее только факты, относящиеся к изобретениям, открытиям и т. д., и нисколько не показывающее развития рода человеческого. Дабы не впасть ни в одну из этих крайностей и остаться на должной средине, которая есть истинная, мы определим историю так, всеобщая история должна иметь предметом развитие духа рода человеческого, таким образом, мы не включим в объем нашей науки истории кафров и др. народов, не имевших никакой важности в развитии духа человеческого⁹, и не будем довольствоваться одним сухим исчислением приобретений духа человеческого, не всегда вполне выражающих степень его развития. <Мы не вдадимся в крайность, мы посмотрим, в чем заключается прогресс>.

^а-а С I: Какое они имели влияние на судьбу человечества? Это вопрос другой. Но все ошибки во Франции происходили от взгляда на историю: они думали, что народу можно дать любую форму правления, что историю можно переделать ad libitum [по произволу.— лат.]. Поздно осмотрелись они (л. 6об.).

^б-б Там же: которого посмертно только оценили по заслугам (л. 6 об.).

^в-в С I: сочинение Вико было долго неизвестно, только друзья его были посвящены в тайны этих истин (л. 7).

^г-г Там же: но он, т. е. прогресс, является у него не накоплением сведений, как это у Изелина, но он говорит, что каждое общество есть организм, у которого нельзя отнять его особенностей (л. 7).

^д-д Там же: общпе законы движений народа. От этого огромные компиляции его противников давно забыты, книга Гердера — никогда. Сочинение Гердера дало замечательный толчок изучению исторических памятников (л. 7).

^е-е Там же: в одно время — одни нравственные истины, в другое — другие (л. 7 об.).

^ж-ж Там же: Гегель читал этот курс гораздо раньше других курсов. Он успел отделать только философию истории древнего мира, но других он не успел. Но и здесь порой мелькают великие истины. Но философия заключается не здесь только, а в других сочинениях — именно в Феноменологии духа человеч[еского] (л. 8).

[Лекция 4]

<В наше время нельзя уже ошибаться в значении этой [исторической] науки, нельзя удовлетворяться определениями, существовавшими назад тому 50 лет. Карамзин не [сказал] бы уже теперь, что история есть зерцало прошедшего. Что же такое всеобщая история в отличие от всемирной?>. Итак, всеобщая история должна проследить прогресс рода человеческого, т. е., по объяснению Гердера, показать, как человек сам в себя углубляется. Но^а еще и до сих многие считают прогресс рода человеческого вымыслом истории, многие видят в этом пустое мечтание о достоинстве человека^а. В доказательство прогресса рода человеческого стоит указать на массу истин, приобретенных родом человеческим в его развитии в продолжение стольких тысячелетий, стоит указать, как человек в каждом веке побеждает и разрушает какой-нибудь предрассудок. Поэтому история^б, с одной стороны, есть наука философская, с другой — чисто практическая^б. В наше время изучать историю с целью практической не всегда можно, нужны особенные условия общества и самого частного лица. Конечно, в наше время ни один юноша не научится быть полководцем, изучая историю, как это полагали древние, конечно, пи один Государственный деятель) не станет справляться с историей в затруднительных случаях, но история имеет для нас другое практическое значение. Она помогает угадывать под оболочкой современных событий аналогии с прошедшим и постигать смысл современных явлений — только через историю мы можем понять свое место в человечестве¹, она удерживает нас от отчаяния, <она влагает в нас веру в силу человека>, показывая, что совершило человечество на Земле, и позволяет ценить достоинство человека.

Из всего сказанного ясно значение истории, и в наше время уже не останавливаются на этом вопросе, уже слишком доказанном. Но вся трудность современного историка состоит в выборе фактов. На^в этот предмет все смотрели различно^в: древние историки избирали те факты, которые имели влияние на государство, средневековые летописцы записывали все наравне — и смерть императора,, и смерть простого монаха. В XVIII столетии дали на этот вопрос добросовестный ответ: вносить должно в историю факты достопамятные, имевшие влияние и пользу в развитии рода человеческого. Но^г и этот ответ неопределен^г, наука требует точных терминов. Что такое достопамятный факт, где мерило для определения степени достопамятности, как понимать пользу в науке… все это неопределенно. Лучше следующее определение: в область истории должны входить факты, имевшие влияние на развитие^д рода человеческого^д. Но это слишком обширно, слово влияние хотя и определенно, а степень влияния не определена.

Наконец, Шлецер начал определять важность народов по числу квадратных миль, занимаемых народом, по числу жителей, поэтому для него история всякого кочующего народа, как, например, монголов, была важнее истории Афинской республики. В^е наше время важными для истории фактами называют те, которые служат выражением духовного состояния человека, или его изменения, или развития, или, наконец, его косности^е. Другие факты история включает для пополнения и сохранения внешней нити рассказа^ж.

ГБЛ, ф. 178, 3598, XIII

^а-а С I: заступник попятного движения говорит, что человек не сделался счастливее, столь же подвластен страстям (л. 8 об.).

^б-б Там же: получает характер пауки не только опытной, но и политической. Здесь она становится на ту же высоту, как и философия (л. 8 об.).

^в-в Там же: Каждый век рассматривает это по-своему (л. 8 об.).

^г-г Там же: Но достопамятпость — это слово не ясно (л. 8 об.).

^д-д Там же: судьбу пародов (л. 8 об.).

^е-е Там же: во всеобщую историю можно внести те факты, в которых выразилось сознание, которые характеризуют духовную жизнь, духовное движение народа (л. 9).

^ж Следующий далее краткий перечень литературы, пособий к курсу опускается.

Вводные лекции

Лекция 1

¹ См.: Карамзин Н. А. История государства Российского. СПб., 1818, т. I, с. IX.

² Геродот. История в 9 книгах / Пер. и примеч. Г. А. Стротановского. Л., 1972.

³ Фукидид. История / Изд. подгот. Г. А. Стратановский и др. Л., 1981.

⁴ Аристотель. Политика / Пер. С. А. Жебелева.— Соч.: В 4-х т. М., 1983. Т. 4.

⁵ Полибий. Всеобщая история в сорока книгах / Пер. с греч. Ф. Г. Мищенко. М., 1890—1899. Т. 1—3.

⁶ Diodorus Siculus Bibliotheca historica, I, 3, рус. пер.: Диодора Сицилийского Историческая Библиотека / Пер. с греч. И. Алексеевым. СПб., 1774, т. I, с. 6—7.

⁷ Валерий Максим. Изречений и дел достопамятных книг 9 / Пер. с лат. И. Алексеевым. СПб., 1772.

Лекция 2

¹ Augustini Aurelii Hipponensis de civitate dei / Ed. В. Dombart. Lipsiae, 1877, рус. пер.: Творения блаж. Августина, епископа гиппонийского. Киев. 1880—1887. Ч. 3—6, О граде божием.

² Pauli Orosii Historiarum adversus paganos, libri VII.

³ Gregorii Turonensis, Historia Fran corum.— MGH, Script, rerum merov, t. I.

⁴ Pseudo-Fredegari Chronicon.— Ibid., t II.

⁵ Речь идет о Ламберте, авторе Герсфельдских анналов, которого в XIX в. и прежде чаще называли Ашаффенбургскпм (по месту его рождения). См.: Lambertus Schaffnaburgensis, alias Hirsfeldensis dictus. De rebus gestis Germanorum.— In: Schard Simon. Germanicarum rerum quatuor celebriores vetustioresque Chronographi. Francoforti ad Moenum, 1566, p. 168—224

⁶ См. примеч. 3 к лекции 13.

⁷ Приводим здесь фрагмент вводной лекции (автограф), обнаруженный составителем в архиве Т. Н. Грановского, впервые опубликован: Лекции, 1961, с. 213—215: ‘…с самых первых опытов христианских историков почти исключительно господствует форма летописи, которой свойство именно заключается в вычислении простых фактов в их совершенной наготе без других отношений, кроме случайной последовательности во времени. Таким образом, это теократическое воззрение было только рамкою, в которую внешним образом вкладывалось содержание, состоявшее из произвольно выбранных данных.

Древние классики вошли в круг новых времен, и их примеры зажгли светильники критики, стремление к более благородному изложению истории государств и отдельных эпох. Пред превосходными творениями, которые были плодом нового направления, померкла в[сеобщая] история с ее скудным содержанием и церковью, которой она доселе служила, только в школах, куда ее ввела Реформация, как способ к первоначальному образованию, и в учебниках, с этой целью составленных, продолжала она свое более и более бедное существование.

Форму или нить рассказа составляли со времени Кариона (1531) и Слейдана (1556) четыре всемирные монархии пророка Даниила как государства, ‘которых властитель обладал большею и лучшею частью земли, так что другие государи не могли противостоять ему’, отсюда, по-видимому, произошло название всемирная история. Нельзя совершенно отрицать пользы такой методы, и лежащая в ее основании мысль о последовательности владычества всемирно-исторических народов, бесспорно, справедлива. Но в сравнении с воззрением средних веков, с которым она главным образом сходится, хотя и жертвует важной идеей, она [метода.— С. А.] является искажением, отрывком схемы, утратившей смысл и значение, которой заслуга заключается только в том, что она служила переходной ступенью к повой форме. Политический дух заступил место церковного, в[семирная] история сделалась историей тех государств, которые по преданию считались главными. Изредка прибавлялись известия о некоторых новых государствах.

История монархий пришла в упадок во время внутреннего распадения четвертой римско-немецкой в[еликой] монархии в 17 веке. Француз Бодеи (1566) первый подал голос против нее, французам и англичанам, начинателям новой образованности, обязана всемирная] история преобразованием, которое она испытала в 18 столетии. Сочинители большой английской истории (Universal history. London, 1736, перевед. на немецкий в 1744 г. и доведенная до 66 томов) и Вольтер (в особенности в своем Essai sur les moeurs, 1756) показали пример, немецкие ученые Гаттерер (1761), Шлецер (1772, особливо в своей Vorstellung der Universalhistorie), Ремер (1799), Эйххорн (1791) и другие сообщили всемирной] истории наукообразную форму, в которой она отчисти, именно в трудах Роттека, перешла в наше столетие. И по содержанию’, и по форме (эта новая всемирная история) представляет противоположность с точкой зрения средних веков.

Великим шагом вперед было сознание существующей доселе бедности и ограниченности содержания, необыкновенное расширение исторического кругозора. Век, гордый своей образованностью, жизнь, развивавшаяся во всех направлениях, объявили свои требования от пауки (?) при этом свете, большая часть того, чем занимались прежде историки,— это множество царственных имен, дела так называемых героев или опустошителей мира, повести о войнах и убийствах, приправленные детскими анекдотами, явились там бесполезным бременем памяти. Для того чтобы быть поучительной и занимательной, история должна обратить взоры свои преимущественно на интересы народов, на их высшие стремления и положения, на перемены в правах и обычаях, на перемены гражданских учреждений и законов, религии, паук, искусств, ремесел, все, что Шлецер характеристически помещает под рубрикой изобретения. Эта сторона так называемой истории образованности была с тех пор с особенной любовью обрабатываема и при всех вкравшихся недостатках оказала ученым, шедшим этим путем, именно Вольтеру, бессмертные заслуги.

Вторая перемена была не столь полезна. Выбор четырех монархий показался односторонностью: всемирная история не должна иметь предпочтений ни к одному народу, для uee должны быть все равны. Поэтому в нее вошли не только все прочие исторические народы, но многие полагали даже необходимым говорить о варварских племенах. Всем[ирная] история, по их мнению, вследствие самого имени, которое она носит, должна быть историею всех известных народов и земель, всего человеческого рода. Но так как понятие всеобщего в человечестве перешло в числительное, в полноту частей, то подобные извлечения при их краткости должны были превратиться в сухие номенклатуры.

Но это недоразумение не было случайное. Именно в этом богатстве собранного материала, во внешнем распространении являлась внутренняя пустота века. Сухое просвещение вытеснило веру, которая прежде доставляла внешнее положительное единство, с другой стороны, при владычестве эмпиризма не могла возникнуть идея, что в истории есть внутреннее живое единство. Она являлась собранием бесконечного множества атомистически отдельных’ событий, лиц и пр., между которыми только иногда было случайное внешнее сообщение. От этого неизбежная неудача всех попыток извне одолеть упрямые материалы и дать им произвольную форму. Отсюда распря между приверженцами этнографической и синхронистической методы и попытка примирить их чрез разделение на периоды, которые безжалостно режут историю народов на части с целью доставить читателю точки отдохновения: поэтому периоды не должны быть ни слишком кратки, ни слишком длинны, потом стремление к математической симметрии, к разложению на таблицы, наконец, признание, что распределение частей есть мозаическая работа, нечто совершенно внешнее, произвольное, ненужное для ‘действующего извнутри духа’,— все это может служить доказательством отсутствия живого исторического воззрения и художественного смысла. Вредно было и то, что за образец приняли прагматизм древних и привыкли считать его верхом исторического искусства.

Одна из труднейших задач всемирного историка состоит в выборе фактов, который должен быть более или менее строг, смотря по объему изложения. Легко сказать: должно выбрать важнейшие, замечательнейшие факты. Но что же важно и замечательно? Это чисто относительные понятия, которые не ведут к твердым определениям. Ближайший ответ: важно то, что для предмета, о котором идет дело, существенно. Но в 18 веке на вещи смотрели только по их внешним отношениям, преимущественно со стороны пользы. Выбор, следовательно, падал на полезное для читателя, на то, что практически могло быть приложено. Такие цели пользы могли быть весьма развиты. Прагматическая история Полибия имела в виду образование государственных мужей, позже, с упадком республик, усилились разнообразные интересы частной жизни, как у Диодора Сицилийского цель поощрения к справедливости, благочестию и пр., история у него — философия в примерах, источник, откуда каждый может брать что угодно.

Сходство положений привело новейших историков к такому же прагматизму, как у Д[иодора] С[ицилийского]. В[семирная] и[стория] должна бы, по этой теории, принять в себя не только события, которых созерцание могло на нас иметь нравственное влияние, но она должна быть кладовою наставлений для всех сословий, содержать все, что людям может приносить пользу при разнообразии их призваний. Ясно, что при стремлении удовлетворить требования каждого с его любой точки зрения, история должна была превратиться в пеструю смесь и утратить последний остаток единства. Вообще о практической пользе истории нечего много говорить: весьма немногим досталось в удел довольно основательности и свободы ума для удачного применения ее уроков к жизни, не говоря о положении в обществе. В[семирная] история должна, как уже давно сделала наука естества в обширном смысле, оградить себя от всех ежедневных интересов и требований и принять совершенно самостоятельный характер. Она должна представить такие частные цели частным теориям, чрез это само ее влияние на жизнь будет чище и вернее, ибо опа удержит приличный ей характер и созерцание, вследствие сих же причин должны быть отброшены лежащие в сущности прагматизма рассуждения и приговоры историка в моде с Вольтера’ (Автограф. ГБЛ, ф. 84, он. 1, ед. хр. 12, л. 1—2 об.).

⁸ Здесь запись неточна. Во введении к учебнику Т. Н. Грановский писал:. ‘В 1532 году была издана в Виттенберге хроника Иоанна Кариона, берлинского придворного астролога. Меланхтон, ученик Кариона, выправил и дополнил труд своего наставника (Chronicon Carionis latine expositum et auctum. Viteb., 1558—60). Переведенное на большую часть европейских языков сочинение это в продолжение двух веков пользовалось исключительным авторитетом не только в протестантских, но и в католических училищах’ (Грановский Т. Н. Соч., с. 603).

⁹ Периодизация всемирной истории по четырем монархиям была известна европейской историографии еще со времен Августина. С этой традицией отчасти порывает гуманистическая историография, однако немецкие историки, действительно, вплоть до XVIII в. в основном остаются верны концепции четырех монархий. Подробнее об этом см.: Вайнштейн О. Л. Историография средних веков. М., Л., 1940, с. 21—22, 73—76.

¹⁰ Имеется в виду французское издание (1752) труда Болингброка ‘Letters of the Study and Use of History’, рус. пер.: Письма об изучении и пользе истории. М., 1978.

¹¹ Voltaire F. Essai sur les moeurs et l’esprit des nations, et sur les principaux faits de l’histoire. P., 1829.

¹² Montesquieu Ch. L’Esprit des Lois.— Oeuvres completes de Montesquieu. P., 1816. T. 1, рус. пер.: Монтескье Ш. О духе законов.— Избр. произв. M._f1955.

¹³ Т. Н. Грановский во всех своих работах резко отрицательно оценивал характер влияния философии Локка и Кондильяка на историческую науку.

¹⁴ Речь идет о труде: Iselin J. ber die Geschichte der Menschheit Zrich, 1768.

¹⁵ Речь идет о книге: Schlzer A. L. Vorstellung der Universalhistorie. Gttingen, 1772—1773. 2 Bd., рус. пер.: Шлецер А.— Л. Представление всеобщей истории, СПб., 1809. См. также: Schlzer A. L. Weltgeschichte nach ihren Hauptteilen im Auszge und Zusammenhang. Gttingen, 1785—1789. 2 Bd.

Лекция 3

¹ Вико Джамбаттиста — крупный итальянский мыслитель, историк и филолог.

² Т. Н. Грановский ссылается на краткое изложение труда Дж. Вико ‘Principi della scienza nuova d’intorno alla commune natura delle nazioni’ в книге: Principes de la philosophie de l’histoire, trad. de la Scienza nuova de J. B. Vico et prc. d’un discours sur le syst&egrave,me et la vie de Fauteur / Par J. Michelet. P., 1827. См. пер.: Вико Дж. Новая наука. М., 1940.

³ Речь идет о труде: Herder I. G. Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit. Riga, 1784—1791, рус. пер.: Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1976.

⁴ Kant I. Ideen zu einer allgemeinen Geschichte in weltbrgerlicher Absicht 1784, рус. пер.: Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане. 1784.— Соч. В 6-ти т. М., 1966, т. 6, с. 7—23.

⁵ Schiller F. Was heisst und zu welchem Ende studiert man Universalgeschichte? (Eine skademische Antrittsrede), рус. пер.: Шиллер Ф. В чем состоит изучение мировой истории и какова цель этого изучения? (Вступительная лекция).— Собр. соч. М., 1956, т. 4, с. 9—28.

^b Имеется в виду издание: Hegel G. W. Fr. Werke. Vollstndige Ausgabe durch einen Verein von Freunden des Verwigten: Ph. Marheineke, J. Schuze, E. Gans u. and/Hrsg, von E. Gans. B._t 1837. Bd. 9. Vorlesungen ber die Philosophie der Geschichte, рус. пер.: Гегель Г. В. Ф. Философия истории,— Соч. / Под ред. А. Деборина. М., Л., 1935, Т. 8.

⁷ Говоря о чтениях Гегеля по философии истории, изданных посмертно Е. Гансом, Грановский отмечал, что ‘это произведение знаменитого мыслителя не удовлетворило самых горячих его почитателей, потому что оно есть не что иное, как отрывочное и не всегда в частностях верное изложение всеобщей истории, вставленной в рамку произвольного построения’ (Грановский Т. Я. О современном состоянии и значении всеобщей истории.— Соч., с. 25).

⁸ Рассматривая принятое Гегелем разделение всеобщей истории на четыре периода, Грановский пишет, что, уподобляя четвертый период старости рода человеческого, ‘Гегель отнюдь не то доказывает, противореча собственному построению. К тому же название германского вовсе не характеризует всего содержания 14 веков, прошедших с падения Западной Римской империи. Надобно, впрочем, заметить, что самые меткие и глубокие мысли об истории высказаны Гегелем не в философии истории, а в других сочинениях, как-то: в Феноменологии духа, в Эстетике, в Философии права и т. д.’ (Там же, с. 25, примеч. 18).

⁹ См. статью Е. В. Гутновой и С. А. Асиновской ‘Грановский как историк’ в настоящем издании.

Лекция 4

¹ Творчество Т. Н. Грановского проникнуто отчетливым пониманием сложных взаимосвязей истории и современности. В работе ‘Историческая литература во Франции и Германии в 1847 году’ ученый писал: ‘История по самому содержанию своему должна более других наук принимать в себя современные идеи. Мы не можем смотреть на прошедшее иначе, как с точки зрения настоящего. В судьбе отцов мы ищем преимущественно объяснения собственной. Каждое поколение приступает к истории со своими вопросами, в разнообразии исторических школ и направлений высказываются задушевные мысли и заботы века’ (Грановский Т. Н. Соч., с. 439).

Читайте также: