Вторая правда, Мачтет Григорий Александрович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

ВТОРАЯ ПРАВДА.

Изъ сибирской жизни.

Разсказъ.

Если вы думаете что на свт всего одна ‘правда’ — вы рискуете, по увренію Кожина, понести разочарованія и впасть въ большія ошибки въ жизни. Онъ думаетъ что ихъ дв и, что самое главное, он находятся будто бы въ вчномъ противорчіи другъ съ другомъ.

Правъ онъ или не правъ — это не мое дло: я простой разсказчикъ, и не намренъ говорить ни pro, ни contra. Во-первыхъ, это завело бы насъ слишкомъ далеко, а я инстинктивно, но свойственной всмъ обывателямъ привычк, боюсь всякой ‘дали’, во-вторыхъ, я и не адептъ ‘двухъ правдъ’. Что бы я ни говорилъ, какъ бы ни доказывалъ, что бы ни приводилъ въ подкрпленіе своихъ доводовъ, Кожинъ будетъ стоять на своемъ и на вс мои аргументы будетъ совать мн ‘свой личный опытъ’.

Вотъ объ этомъ-то ‘опыт’ я и хочу разсказать вамъ.

Понятно, было время, когда Кожинъ, какъ и вс, имлъ только ‘одну’ правду въ своемъ распоряженіи. Онъ былъ тогда веселъ, смялся, волосы его вились, глаза метали искры, такъ что дамы только складывали ручки въ сладкой истом при одномъ его приближеніи. Этотъ періодъ обнималъ всю его университетскую жизнь и первые мсяцы службы городовымъ врачемъ въ N-скомъ округ, куда его послали ‘отбывать’ университетскую стипендію. ‘Правда’, единственная ‘правда’ — заклю чалась для него тогда въ наук и въ строгомъ исполненіи своихъ обязанностей. Онъ зналъ, что у насъ въ Сибири царитъ произволъ, и горлъ жаждой все ‘обличить’, все ‘раскрыть’, везд дать возможность ‘добру’ всплыть наверхъ, какъ маслу. Его честное, правдивое сердце билось въ груди для всхъ и меньше всего для него самого, потому что о себ собственно онъ никогда не думалъ.

— О-б-о-тре-тся! По-хо-ло-детъ! дайте срокъ! говорили боле опытные, глядя, какъ сломя голову летлъ онъ въ распутицу ‘на вскрытіе’ какого-нибудь ‘скоропостижнаго’, или торопился къ какой-нибудь баб, которой ‘подкатило’, забывая и ужинъ, и дамъ, и начатой разговоръ.— Обот-ррр-ется! надостъ!

И онъ дйствительно обтерся, похолодлъ, но только не оттого, что ‘надоло’. Его сломила обртенная имъ ‘вторая’ правда. Если и съ одной правдой, говорятъ, жить иногда туго и во всякомъ случа хуже, чмъ безъ всякой, то отсюда отнюдь не рискованно заключить, что съ двумя, пожалуй, и еще туже. Да къ тому же, если об он еще находятся въ противорчіи другъ съ другомъ, такъ вдь положеніе человка сильно смахиваетъ уже на то, въ какомъ долженъ находиться двоеженецъ въ моментъ встрчи обихъ женъ. По крайней мр, неудивительно, что съ обртеніемъ второй правды Кожинъ поблднлъ, осунулся, сталъ мраченъ и золъ, волосы его вылзли, глаза потухли, а дамы перестали находить его интереснымъ. Онъ отъ всхъ заперся, захандрилъ, а иные увряли, что даже ‘запилъ’. Но это оказалось вздоромъ, пущеннымъ старымъ аптекаремъ въ отместку за штрафъ, которымъ поплатился этотъ милйшій партнеръ ‘въ винтъ’, по настоянію Кожина, за черезчуръ высокую оцнку медикаментовъ. Жена начальника мстнаго батальона, танцовавшая въ молодости кадриль съ губернскимъ психіатромъ, и считавшая себя поэтому компетентной нкоторымъ образомъ въ психіатріи, таинственно увряла, что у Кожина неладно ‘тутъ’. Она тыкала бленькими, пухлыми пальчиками въ свой крошечный, съ двумя красивыми ‘коками’, лобикъ. Боже меня избави возставать противъ ‘авторитетовъ’, но я думаю, что сердце у Кожина осталось прежнее, онъ попрежнему готовъ былъ лчить всхъ безвозмездно и что, не наткнись онъ только на эту проклятую ‘вторую’ правду, то не было бы ни его насмшливости, ни раздражительности, ни хандры, ни нелюдимости и онъ попрежнему оставался бы въ глазахъ всего нашего избраннаго N-скаго общества ‘весьма пріятнымъ человкомъ’.

Исторія этой ‘второй’ правды начинается съ темнаго, зимняго вечера. Зима была лютая, снжная, недлю дулъ уже не уставая ‘сиверко’ и на двор все стояло 40^о по спиртовому термометру Реомюра. Кожинъ сидлъ въ своемъ скромномъ кабинет и внимательно перечитывалъ засдательскій рапортъ о ‘найденномъ, несомннно замерзшемъ тл’, на вскрытіе котораго онъ собирался завтра утромъ. Окружный врачъ, пользуясь ‘рьяностью’ Кожина, часто отлынивалъ по болзни, и тотъ съ жаромъ, нисколько не тяготясь, исполнялъ его обязанности по округу.

— Что за чортъ! отчего онъ такъ категорически утверждаетъ: ‘несомннно замерзшемъ’? подумалъ Кожинъ, и недоврчиво покачалъ головой.

Онъ пожилъ уже достаточно въ Сибири, чтобы понимать тайный смыслъ всхъ этихъ ‘бумагъ’, ‘рапортовъ’, ‘отношеній’ и т. д., иногда не совсмъ согласныхъ съ истиной. Личный опытъ, разныя ‘столкновенія’ точно нашептывали ему, что вс эти продукты канцелярской риторики нужно понимать всегда наоборотъ, чтобы не попасть въ просакъ. Онъ перечиталъ еще разъ, собралъ затмъ свой ‘секціонный’ наборъ, осмотрлъ его, уложилъ въ крохотный чемоданчикъ и принялся пить чай.

Въ дверь постучали.

— Не помшаю-съ? спросилъ чей-то вкрадчивый, сиплый голосъ.

— Нтъ, нтъ, войдите!

Вошелъ осторожно, какъ-то крадучись по кошачьи, засдатель, пріятно улыбаясь всей своей хитрой, лисьей физіономіей.

— Чай пьете-съ?..

— Пьемъ!.. И вамъ стаканчикъ?

— Съ благодарностью! Засдатель по офицерски щелкнулъ каблуками.

Докторъ налилъ.

— Такъ завтра рано думаете отправляться? освдомился гость, точно такъ себ, ‘для разговору’, мшая ложечкой чай.

— Чуть свтъ… А что?

— Да такъ собственно, зашелъ справиться, не вмст ли похать? Я вдь тоже ч-у-у-ть свтъ.

— Ладно! Конечно, вмст лучше, согласился докторъ:— далеко это?

— Н—тъ! Верстъ такъ сорокъ, не больше.

— Часовъ въ шесть додешь?

— До—дешь!

— То-то, какъ бы засвтло, а то вдь дни короткіе, вскрытіе трудно производить, сказалъ докторъ.

Засдатель какъ-то успокоивающе улыбнулся и махнулъ рукой.

— Эхъ! Да что и вскрывать-то тамъ, напрасный трудъ, право-съ! Вы и такъ работой убиваетесь, даже жалко васъ — засдатель выразилъ на лиц сожалніе:— право жалко! Дло тамъ чистое, замерзъ! Шелъ и замерзъ! Видите, какая стужа! Онъ ткнулъ въ термометръ.

— ‘Взялъ, покрываетъ, стянулъ!’ мелькнуло въ голов Кожина и онъ чуть даже вслухъ не высказалъ своей догадки.

— Одна формальность! продолжалъ между тмъ гость:— для формы! Посельщисъ, знаете, воръ! Сколько про него длъ у меня перебывало, покою не было просто! Въ тюрьм сколько разъ сидлъ, да за недостаткомъ уликъ…. Засдатель сдлалъ выразительную гримасу и щелкнулъ пальцемъ.— Знаменитый воръ! Смирновъ!..

— Въ больниц тюремной былъ у меня какой-то Смирновъ, вспомнилъ докторъ.

— Ну, ну, вотъ, вотъ! Черный такой, высокій! Первый разбойникъ! подхватилъ засдатель.— Чуть попадетъ въ тюрьму, сейчасъ: охъ, охъ… въ больницу! а тамъ, за недостаткомъ уликъ, и на волюшку. Знаете наши суды? подмигнулъ онъ доктору.

— Неужто такъ ловко концы пряталъ?

— А-а-ррр-тистъ! Одно слово, артистъ, ей Богу! Изъ рукъ лошадей уводилъ, и чистъ выходилъ… Зам-м-ча-тельный артистъ!

Докторъ легъ спать въ убжденіи, что вскрытіе произвести нужно весьма тщательно.

——

Трупъ замерзшаго ‘артиста’ былъ найденъ въ глухомъ лсу, на небольшой, круглой полянк, но его заране еще, по распоряженію засдателя, перенесли въ деревню, отстоявшую на добрую версту отъ того мста, и помстили въ пустой избушк. Когда пріхали докторъ съ засдателемъ, день клонился уже къ концу, хотя былъ всего второй часъ пополудни, наступили густые, срые, зимніе сумерки. Кожинъ всю дорогу мысленно проклиналъ засдателя, который сначала долго собирался — такъ что они, вмсто пяти часовъ утра, какъ было условлено, выхали только въ половин восьмаго, а затмъ, при каждой ‘перепряжк’ подолгу бесдовалъ, точно нарочно, о какихъ-то ‘длахъ’ съ мужиками. Къ тому же и верстъ оказалось не сорокъ, какъ уврялъ засдатель, а пятьдесятъ слишкомъ.

— Трудно, знаете, сказать наврное, оправдывался засдатель: — не почтовая вдь дорога — прослокъ! Кто его мрилъ? Одни такъ считаютъ, другіе иначе.

Но такое объясненіе мало дйствовало на подозрительнаго Кожина, все боле убждавшагося, что засдатель хитритъ и нарочно подгоняетъ дло къ сумеркамъ, когда легче ошибиться. Въ ожиданіи пока засдатель собиралъ ‘понятыхъ’, докторъ нервно прохаживался изъ угла въ уголъ по чистой, свтлой горниц избы, въ которой они вмст остановились. Въ горниц, кром Кожина, сидлъ еще, мрачно насупившись, самъ хозяинъ, бодрый, крпкій старикъ, лтъ шестидесяти, съ чрезвычайно умнымъ, энергическимъ лицомъ.

— Твое это ружье, ддушка? спросилъ вдругъ докторъ, самъ не зная почему, останавливаясь передъ стоявшимъ въ углу ружьемъ.

— Мое! глухо отвтилъ старикъ, и доктору показалось, будто онъ вздрогнулъ и перемнился немного въ лиц.

— А далеко бьетъ?

— Хватаетъ! неохотно отвтилъ старикъ, нахмурясь и подозрительно оглядывая доктора.

Тотъ, впрочемъ, не придалъ этому ни малйшаго значенія, и даже совсмъ забылъ этотъ короткій разговоръ. Прійдя въ ‘покойницкую’, онъ засталъ тамъ уже фельдшера и понятыхъ, занятыхъ раздваніемъ покойника, въ которомъ онъ сразу призналъ лежавшаго нкогда въ тюремной больниц Смирнова.

— Тотъ самый, сказалъ онъ засдателю:— узнаю! Былъ у меня въ больниц!..

— Какъ же, какъ же! какъ-то убждающе подхватилъ засдатель.— Изв—стный воръ! сколько разъ сидлъ!

— Грха отъ него что было! точно про себя произнесъ кто-то изъ понятыхъ.

— Шибко обижалъ! вздохнувъ, поддержалъ другой.

Докторъ внимательно слдилъ за процедурой раздванья.

— Есть на тл что-нибудь… знаки? спросилъ онъ фельдшера.

— Ничего-съ, чисто! отчеканилъ тотъ.

— Пам-милуйте, какіе знаки! очевидно, замерзъ! точно обидлся засдатель:— на промыселъ, поди, шелъ — ну, а Богъ-то стужей пристукалъ! Не земнымъ судомъ, такъ небеснымъ!

Понятые перекрестились.

— И ничего подозрительнаго на мст не было… никакихъ слдовъ? обратился докторъ къ засдателю, начиная колебаться въ своихъ подозрніяхъ.

— Какіе слды!.. Ничего, ни пятнышка! Лежитъ на снгу и только…

Покойника раздли, наконецъ. Засдатель слъ у окна писать протоколъ.

— ‘Лта’? диктовалъ докторъ, внимательно разсматривая трупъ.— По наружному виду?.. За тридцать, а? обратился онъ къ понятымъ.

— Будетъ, будетъ, въ самый разъ! согласились т.

— ‘Ростъ’?

Фельдшеръ прикинулъ тесемку.

— ‘Два семь вершковъ’! продолжалъ диктовать докторъ.

Засдатель записалъ.

— Знаковъ насилія ‘нтъ’? поспшилъ онъ уже самъ, готовясь записать ‘нтъ’.

— Постойте! Докторъ окинулъ трупъ взглядомъ и провелъ рукой отъ ногъ до головы.

— Кажись, нтъ… Поверните! сказалъ онъ фельдшеру.

Фельдшеръ стоялъ противъ доктора, по другую сторону стола. Онъ приподнялъ отъ себя трупъ съ натугой, точно подымая нивсть какую тяжесть и, оглядвъ, крикнулъ: ‘нтъ’.

Засдатель быстро, но четко написалъ ‘нтъ’.

Подозрнія Кожина разсялись, онъ самъ думалъ, что Смирновъ замерзъ и потому только слегка приподнялъ трупъ съ своей стороны и оглядлъ часть спины, тамъ, дйствительно, какъ говорилъ фельдшеръ, ничего не было. Онъ ощупалъ голову и затылокъ — голова цла.

— Ну, вотъ видите, несомннно замерзъ! весело вскочилъ засдатель:— что тутъ возиться за вскрытіемъ! подемъ-ка лучше! одна пустая формальность!

— Что тормошить покойника понапрасну! степенно перекрестились понятые.

— Дло чистое-съ! равнодушно какъ-то звая, поддержалъ фельдшеръ.

Кожинъ колебался, дйствительно, одна пустая формальность. Въ протокол можно написать, что вскрывали, это часто практикуется.

— Поздно, вдь… Когда въ городъ вернемся!? убждалъ засдатель.

— Какъ же такъ? нершительно спросилъ докторъ.

— Пустяки! засдатель махнулъ рукой.

Но въ доктор почему-то шевельнулись прежнія подозрнія, онъ снова подошелъ къ трупу, пощупалъ ребра — цлы, осмотрлъ шею, все какъ слдуетъ… Дйствительно, замерзъ!

— Поверните-ка спиной! сказалъ онъ фельдшеру такъ, ‘для очистки совсти’.

Тотъ покраснлъ.

— Поверните!

Фельдшеръ нершительно и робко приподнялъ трупъ.

— Ничего нтъ! сказалъ онъ, оглядвъ.

— Поверните совсмъ! И докторъ обими руками повернулъ трупъ.

Все, кажется, было ладно.

На двор начинались уже сумерки, къ тому же засдатель почти совсмъ заслонялъ собою окно.

— Свту мало, отодвиньтесь-ка отъ окна! сказалъ ему докторъ.

Тотъ неохотно подвинулся.

— Все ладно, дйствительно! говорилъ Кожинъ, поводя глазами по трупу:— все… только…

Фельдшеръ покраснлъ и насторожился, засдатель вскочилъ и точно нечаянно закрылъ собою окно.

— Позвольте! крикнулъ ему докторъ:— отодвиньтесь!.. Это что? указалъ онъ пальцемъ на спину у позвонковъ.

— Чирей съ! глухо и робко отозвался фельдшеръ.

— Какой чирей! докторъ наклонился и пощупалъ пальцемъ:— какой чирей! Это рана!

Вс вздрогнули. Понятые какъ-то потоптались на мст, засдатель разнялъ руки и покраснлъ, бормоча:— Гд, гд, какая рана? Фельдшеръ глухо и робко кашлялъ въ сжатый кулакъ.

Докторъ ничего не видлъ и не слышалъ, онъ уже держалъ въ рукахъ ножъ и щипцы.

— Вотъ какъ замерзъ… вотъ! крикнулъ онъ торжествующимъ голосомъ, вытаскивая пулю:— вотъ!

Эффектъ былъ ужасный, вс, кром доктора, стояли какъ пораженные громомъ.

— Рубашку… гд рубашка? кричалъ между тмъ Кожинъ, самъ доставая снятую съ покойника рубашку и осматривая ее:— слды смыты, это несомннно, да и крови было мало, поди всего нсколько капель… малопулька!

— Я-съ… право-съ… не знаю-съ… не подозрвалъ! бормоталъ растерянно засдатель.

— Не подозрвали! презрительно улыбнулся Кожинъ:— ну, да все равно, всплыло… теперь не скроешь!

Засдатель вдругъ разразился гнвомъ и рьяностью.

— О-о-о! Я имъ дамъ! Я все открою… Кто тутъ? неистово грозилъ онъ неизвстно кому пальцемъ.— Я… помилуйте… преступленіе, а я и не подозрвалъ! ахъ, ты! Спасибо вамъ, что открыли… а-ахъ ты!

— Господи помилуй! крестились понятые.

——

Докторъ лихорадочно бгалъ изъ угла въ уголъ въ ожиданіи пока подадутъ лошадей и ликовалъ, что не далъ засдателю ‘скрыть концы’. Что, въ самомъ дл, еслибы вс поступали какъ должно, по совсти — какъ хорошо жилось бы на свт! Ни убійствъ, ни грабежа… враговъ бы не было.

Засдателя не было, онъ о чемъ-то говорилъ на двор съ мужиками, ‘слдовъ искалъ’, какъ выражался онъ, въ горниц сидлъ, кром доктора, только старикъ хозяинъ все въ той же мрачной, неподвижной поз, нахмуривъ брови и тяжело по-стариковски сопя. Докторъ, впрочемъ, его не видлъ, онъ все ликовалъ, все носился съ своими думами.

— Баринъ, а баринъ… не губи!

Прямо передъ докторомъ стояла строгая фигура старика хозяина.

— Кого… что? удивился онъ.

— Насъ — міръ не губи, не путай… Скрой это дло!.. Затягаютъ насъ, въ конецъ раззорятъ! И старикъ повалился въ ноги.

— Богъ съ тобой, ддушка, что ты! растерялся, весь вспыхнувъ докторъ и длая усилія поднять старика.

— Не губи, баринъ! пожалй! продолжалъ тотъ глухо, кланяясь въ землю, причемъ сдая борода его расползалась по полу веромъ:— не губи! не корысть, а, какъ передъ Богомъ, мірское дло тутъ… Скрой!

Докторъ понялъ, что его просятъ ‘скрыть’ и возмутился.

— Я не могу скрыть преступленія! Теб-то что же тутъ?

— Отъ ‘міра’ прошу, продолжалъ старикъ:— потому мірское, слышь, дло было… Міромъ дло ршили, по правд… по жеребью — кому выйдетъ. Баринъ, не губи міра!

Докторъ въ первый разъ за всю жизнь слышалъ подобное. Преступленіе — не преступленіе, ‘безъ грха’, ‘не корысть’, ‘міромъ, по жеребью’. Что это такое? Онъ и понималъ и не понималъ въ тоже время.

— Кто же убилъ? спросилъ онъ, самъ не зная зачмъ.

— Никому этого міръ не скажетъ, баринъ, разв Богу одному… Міръ убилъ, по жеребью, слышь… Воръ онъ былъ, разбойникъ, житья отъ него не было, управы… Грабилъ, обижалъ.

Докторъ все больше терялъ почву подъ ногами.

— Вы могли жаловаться! нершительно, точно оправдываясь процдилъ онъ сквозь зубы и самъ покраснлъ сейчасъ же.

— Богу что ли? съ горечью подхватилъ старикъ:— жаловались, молились, чтобъ уберегъ, но знать прогнвили Господа, не было сладу! Начальнику сколько разъ представляли! посадятъ и выпустятъ!.. Онъ только пуще грабилъ.

Докторъ дрожалъ отъ волненія. Что-жь онъ такъ ликовалъ глупо?

— Засдатель — добрый баринъ! продолжалъ старикъ, точно желая этимъ ободрить доктора: — уломали, сто рублей міромъ собрали…

— А-а! протянулъ докторъ, понявъ теперь роль засдателя.

— И теб не постоимъ, соберемъ! подхватилъ старикъ, по своему объяснивъ восклицаніе доктора: — послднее отдадимъ, рубаху снимемъ, не губи только міра, не обижай мужиковъ.

— Я… я… мн не нужно, не продаюсь! то блднлъ, то краснлъ докторъ, растерянный, взволнованный:— встань… полно!..

— Больше дадимъ, не постоимъ! умолялъ старикъ, не вставая:— съ ребятъ снимемъ, съ бабъ! не губи, баринъ!

Этого было слишкомъ для Кожина. Онъ дрожалъ, растерялся, голова его закружилась… Что-то новое, неизвстное до сихъ поръ въ одно и тоже время туманило и освщало мозгъ… Мысли путались и кружилась какъ пчелы на солнц, онъ самъ готовъ былъ разрыдаться… Минута, дв и онъ бы, можетъ быть, разорвалъ свой протоколъ, но тутъ какъ нарочно вошелъ засдатель.

— Что тутъ у васъ? раздался его лисій голосъ.

Чары исчезли, докторъ опомнился. Старикъ быстро поднялся на ноги.

— Поди, просятъ ‘замять’? подмигивая, продолжалъ засдатель и вдругъ, перейдя въ жалобный, просительный тонъ, добавилъ тихо:— что-жь, люди, знаете, бдные… судъ раззоритъ… Да и ничего не выйдетъ, убійцу не выдадутъ… Міръ вдь тутъ, знаете… Одна проволочка только, все равно придется предать дло вол Божіей!

И онъ вздохнулъ.

Докторъ опять дрожалъ, но уже отъ негодованія.

— Много вы получили ‘добавочнаго’ къ полученнымъ уже ста рублямъ за это ходатайство? рзко спросилъ онъ, глядя на него въ упоръ.

— Я… я… что вы? Какіе сто рублей… разв я бралъ отъ кого-нибудь? обернулся засдатель къ старику.

— Не слыхалъ! отвтилъ тотъ.

Докторъ посмотрлъ на старика и встртилъ такой злобный, полный ненависти взглядъ, что невольно опустилъ глаза. Онъ понялъ, что старикъ отопрется отъ всего. Блдный, разстроенный шагалъ онъ изъ угла въ уголъ, не обращая вниманія на засдательское ворчаніе. Неужели ему участвовать въ сдлк съ этимъ… Онъ съ презрніемъ посмотрлъ на засдателя. Ни за что!.. Понесъ же его чортъ вскрывать, пусть бы вскрывалъ ‘окружной’! Докторъ плюнулъ и, выбжавъ на крыльцо, закричалъ: лошадей! но ихъ какъ нарочно не подавали. Онъ вернулся въ горницу и снова зашагалъ нервно, ни на кого не глядя.

Засдатель ворчалъ о какихъ-то ‘врагахъ’, по злоб распускающихъ про него ‘клеветы’… Упомянулъ, что могъ бы жаловаться ‘за оскорбленіе’, но не хочетъ ‘дрязгъ’ и т. д., а затмъ сталъ проявлять необычайную энергію и рьяность. Схватилъ протоколъ, пробжалъ его, погрозилъ, что онъ кому-то ‘здастъ’ и, замтивъ вдругъ среди вещественныхъ доказательствъ пулю, подбжалъ съ ней, вроятно, въ безотчетной рьяности, къ стоявшему въ углу ружью.

— Пришлась! не своимъ голосомъ закричалъ онъ, примряя пулю къ дулу, причемъ глаза его хищно заблистали:— глядите! пришлась!

Докторъ невольно остановился, пуля замчательно приходилась.

— Пришлась! а!

Засдатель просто захлебывался. Онъ напалъ на ‘слдъ’ и покрывать было уже не зачмъ.

— Эй, ты, борода! гляди, видишь? Твое дло? сверкая глазами, обратился онъ къ старику.

Старикъ стоялъ смертельно блдный.

— Сознавайся, говоррри! наступалъ засдатель, сжимая кулаки:— говор-р-ри!

Старикъ стоялъ молча, точно обдумывая что-то.

— Закккую!

— Закуй! степенно и медленно отвтилъ вдругъ старикъ:— закуй! Только за что? Вс ружья у насъ одинаковы и пули одн!

Наступило молчаніе.

— Правда! грустно вздохнулъ засдатель:— эти ‘малопульки’ вс одного калибра, чортъ возьми!

Но вдругъ онъ опять оживился и сталъ осматривать пулю. Онъ вспомнилъ, что сибирскіе охотники часто мтятъ свои пули.

— Стой! закричалъ онъ, найдя мтку: — покажи-ка свои пули!..

Старикъ снова поблднлъ и не двинулся съ мста.

— Покажи, гд? кричалъ засдатель, обводя уголъ глазами и самъ сорвалъ съ гвоздя простой охотничій мшокъ.

Онъ высыпалъ на ладонь вс пули — вс оказались съ тми же мтками.

— А-а-а! радостно закричалъ онъ.— Кандал-лы!!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда докторъ узжалъ — онъ ухалъ одинъ — его провожали визгъ и вой сбжавшейся родни старика. Старикъ молчалъ, только набожно крестился и тихо плакалъ. Какой-то туманъ заволакивалъ глаза Кожина всю дорогу, такъ что онъ почти не различалъ ничего, за то слухъ его былъ напряженъ чрезвычайно. Даже, подъзжая къ городу, онъ, казалось, явственно слышалъ плачъ и рыданія деревни.

——

Докторъ сдлался какой-то мрачный, такъ что вс невольно спрашивали его при встрч: ‘что съ вами’ или ‘какъ ваше здоровье’. Онъ поблднлъ, осунулся, никуда не ходилъ, а все возился въ своей больниц. На пятый день его зачмъ-то потребовали въ полицейское управленіе для какого-то освидтельствованія. Онъ явился, быстро сдлалъ все, что требовалось, и взялся-было за шапку, какъ его вдругъ остановилъ исправникъ.

— А знаете, тотъ старикъ-то ни причемъ! сказалъ онъ, наклоняясь къ нему:— убійца — другой.

— Какъ? удивился докторъ.

— Да! самъ пришелъ и повинился. Къ тому же, и свидтели показали, что старикъ нсколько дней подрядъ не выходилъ изъ дома.

Докторъ почувствовалъ что-то въ род облегченія и удовольствія.

— Какъ же пули-то?

— А очень просто. Убійца взялъ ружье у старика. Все обнаружилось, да вотъ читайте!

И онъ обязательно подсунулъ ему дло.

Докторъ прочиталъ протоколъ допроса. Парень, сирота, 19 лтъ, Романъ Петровъ, самъ добровольно сознавался въ убійств поселенца Смирнова. Ружье онъ выпросилъ у старика ‘пострлять’, подстерегъ Смирнова въ лсу и убилъ его, имя на него злобу за уворованныхъ у него лошадей. Въ заключеніи стояло, что никто его не подговаривалъ, не училъ, не просилъ, а онъ самъ, по своей вол, совершилъ преступленіе. Подъ протоколомъ стояли написанные каракулями: ‘Романъ Петровъ’.

— Ну? спросилъ исправникъ.

Докторъ не отвтилъ, а только пожалъ плечами.

— Сомнваетесь? Я и самъ, признаться, того… думаю, не подставной ли. Бываетъ. Я слышалъ, что у нихъ тамъ дло міромъ было, по жребію, да что подлаешь! Сознаніе, да и показаніе свидтелей… Впрочемъ, я еще спрошу его. Приведите арестанта! крикнулъ исправникъ.

Ввели молодого парня, высокаго, стройнаго, съ блднымъ, правильнымъ лицомъ. Онъ вошелъ смло, свободно, безъ всякой робости, съ какой обыкновенно входятъ арестанты. Глаза его, не то голубые, не то срые, свтились такой добротой и мягкостью, что какъ-то странно было видть его съ конвоемъ.

— Послушай! обратился къ нему исправникъ:— правду ли ты говорить? Не берешь ли ты на себя чужую вину? Вдь это грхъ.

Лицо парня передернуло, глаза его какъ-то безпокойно забгали, онъ точно вздрогнулъ, но быстро оправился.

— Мой грхъ, мое дло!

‘Нтъ!’ промелькнуло молніей въ голов доктора.

— Вонъ докторъ говоритъ — исправникъ указалъ рукою на доктора:— что слышалъ, будто это у васъ мірское дло было, по жребію.

Докторъ не спускалъ глазъ съ парня. Парень вздрогнулъ, сильно перемнился въ лиц, но голосъ былъ спокоенъ, только глаза блестли страшной, глубокой ненавистью, когда онъ повернулся къ доктору.

— Зачмъ міръ путать, баринъ, одна напраслина. Никакого мірского дла не было, самъ я, мое дло. Не путай!

Его увели въ острогъ.

——

Какъ ни старался докторъ разсяться, ему часто вспоминались и мольбы старика: ‘міръ тутъ’, ‘мірское дло’, ‘безъ грха’ и т. д., и блдное лицо Романа Петрова, съ его полнымъ ненависти взглядомъ. Сколько разъ ни подъзжалъ онъ къ тюремной больниц, всегда казалось ему, что Романъ Петровъ смотритъ на него сквозь ршотчатое окно второго этажа. Было ли это дйствительно его лицо или другого арестанта, но докторъ былъ увренъ, что это непремнно онъ. Ему становилось жутко, и онъ быстро перебгалъ тюремный дворъ.

Стоя вчно у окна, неудивительно, что Романъ Петровъ достоялся до чахотки. Разъ, когда докторъ былъ въ тюремной больниц, четыре человка внесли его въ палату, обезсиленнаго, исхудалаго, блднаго, съ запекшейся на губахъ кровью.

Докторъ наклонился къ нему, чтобы изслдовать.

— Оставь… не мучай! глухимъ голосомъ прошепталъ больной.— Оставь.

Доктора покоробило отъ этихъ словъ, но онъ все-таки выслушалъ его, оказалась чахотка.

— Отдльную палату ему! сказалъ онъ фельдшеру.

— Баринъ, пусти назадъ меня, пусти! взмолился больной.

— Зачмъ? вдь ты боленъ?

— Нтъ… такъ только хворость… Перемогусь я тамъ.

— Не могу. Теб лучше будетъ здсь, увидишь.

Докторъ говорилъ блдный, его что-то мучило, давило и онъ чувствовалъ себя неловко.

Весь день и всю ночь не давалъ ему покоя блдный призракъ Петрова.

На другой день, придя въ больницу, онъ узналъ, что больному хуже, что онъ ничего не слушаетъ, выливаетъ потихоньку лекарства и, чуть отвернется сторожъ, карабкается къ окну.

— Зачмъ ты это длаешь? мягко спросилъ его докторъ.

Петровъ молчалъ, только изъ больной груди его выходили съ каждымъ вздохомъ глухіе хрипы.

— Хуже теб?

Докторъ взялъ его руку.

— Оставь, баринъ! зарыдалъ больной и изъ глазъ его неудержимо покатились слезы:— оставь… пусти!

Докторъ сидлъ, какъ на иголкахъ.

— Успокойся! заговорилъ онъ мягко:— успокойся! Теб нужно лечиться.

— Зачмъ? глухо спросилъ Петровъ:— все равно пропадешь… Скорй бы только… Ахъ!..

— Слушай! наклонился къ нему докторъ, самъ весь дрожа и ничего не видя отъ какого-то тумана въ глазахъ: — слушай! прошепталъ онъ дрожащимъ голосомъ.— Я все сдлаю, все, что могу, я… я… слушай!.. вдь не ты убилъ? Тебя выпустятъ…

Больной вздрогнулъ. Слезы застыли на глазахъ, блеснувшихъ враждой и злобой.

— Баринъ! Его голосъ прерывался хрипами и глухимъ кашлемъ.— Баринъ! не смущай… Не путай! поправился онъ, приподнимаясь:— мое дло это, мое!..

И обезсиленный онъ упалъ на подушку.

Докторъ пустилъ въ ходъ все свое искуство, все знаніе. Не жаля собственныхъ средствъ, онъ окружилъ его самымъ тщательнымъ уходомъ, почти изысканнымъ комфортомъ. Но ничто не помогло.

——

Былъ тихій, лтній вечеръ. Сквозь ршетчатое окно доносилось, замирая, послднее щебетанье птичекъ и чей-то разговоръ на тюремномъ двор. Слышались мрные, ровные шаги часового. Розовые лучи близкаго заката багрили и золотили блыя стны больничной палаты. Докторъ, блдный, взволнованный, чуть не плачущій стоялъ надъ Петровымъ, зорко всматриваясь въ него, и щупалъ пульсъ. Петровъ лежалъ, тяжело дыша, глядя вверхъ безцльно, безучастно.

— Не нужно ли чего? спросилъ докторъ.

— Попа бы! отрывисто, сухо отвчалъ больной, не глядя.

— Я приказалъ… Нтъ, для тебя… можетъ еще что-нибудь? И дрожащей рукою докторъ взялъ его холодную, костлявую руку.

— Ты? удивленно спросилъ больной.

— Да, я! Я сдлаю, скорй! но что нужно сдлать?..

Напоминаніе ли обо всемъ, что сдлалъ для него докторъ, близость ли смерти, или въ тон голоса и глазахъ Кожина было теперь что-нибудь особенное, только больной въ первый разъ за все время взглянулъ на него безъ вражды, мягкимъ, добрымъ взглядомъ.

— Спасибо! Богъ теб… чуть слышно проговорилъ онъ.

Докторъ сжалъ его руку и слъ, потому что ноги его подкашивались.

— Что же?

Худой, костлявой рукой больной вытащилъ изъ-подъ подушки горсточку родной, деревенской земли, завернутую въ грязную тряпочку и положилъ ее доктору на руку.

— Въ могилку! чуть слышно прохриплъ онъ.

Кожинъ взялъ ее машинально. У него захватывало дыханіе, а въ глазахъ пошли темные круги.

Петровъ закашлялся. Онъ отвернулъ полу халата и сталъ шарить длинными, худыми пальцами въ подкладк.

— Я помогу! сказалъ докторъ: — постой! И онъ вытащилъ изъ-подъ подкладки дв рублевыя бумажки и блый бумажный платокъ.

— Это?

Больной кивнулъ скорй глазами, чмъ головой.

— Въ деревн… у насъ… глухо хриплъ онъ съ тяжелой одышкой:— Аннушкой звать… Се-ли-фон-то-ва…

— Ей? спросилъ докторъ.

Петровъ опять кивнулъ.

Оба они сидли молча, не глядя другъ на друга… Больной смотрлъ куда-то въ даль, тупымъ, безучастнымъ взглядомъ, докторъ держалъ его руку и не видлъ ничего, слезы туманили его глаза. Вечеръ догоралъ, стны окрашивались въ темный пурпуръ, больной зашатался въ безпокойств.

— Попа бы!..

Опять наступило молчаніе, больной сталъ спокойне и дышалъ легче, ему точно лучше становилось. Вдругъ онъ повернулъ къ доктору глаза и посмотрлъ на него долго и внимательно.

— Слышь! прошепталъ онъ.

Докторъ нагнулся.

— Его безъ грха, слышь, безъ корысти убили…

Докторъ понялъ кого.

— Міромъ, продолжалъ шепотомъ больной, точно исповдуясь и дыша легче, безъ хриповъ: — міръ поршилъ, потому обида отъ него была!

Тотъ наклонился еще ниже..

— Не я… не мое дло… Я за міръ пошелъ, чтобъ не тягали…

Кожинъ сжалъ его холодную руку.

— За міръ!.. Старика жалко было… Семья большая, а я одинъ… только Ан-нуш-ка…

Умирающій заметался, усиленно глотая воздухъ. Докторъ, вскочивъ, приподнялъ его голову, которая уже плохо держалась на ше.

— За міръ, правдой… лепетали холодвшія губы.

Докторъ очнулся, когда явившійся священникъ сталъ читать отходную.

Г. <Мачтет>

‘Отечественныя Записки’, No 11, 1883

ВТОРАЯ ПРАВДА.

Читайте также: