ВТОРАЯ ОТЪ ВОДЫ.
ВТОРАЯ ОТЪ ВОДЫ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
Вторая от воды, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1888
Время на прочтение: 35 минут(ы)
— Отвчай же, Витя!
— Извольте, мамочка, только вы неотчетливо спрашиваете.
— Ладно. Все ты финтишь. Говори сначала: Cartagenienses… Ну?
— Cartagenienses cum minos…
— Нтъ minus, а не minos.
— Ахъ, позвольте!… Ну, разумется, minus.
— А потомъ что? Вотъ и прильп!
— Не прильпе-съ, а знаю!
И мальчикъ духомъ выпустилъ всю тираду:
— Cum minus ее die exspectarent…
— Постой!… Ты знаешь ли, какая это форма: exspectarent?
— Какже не знать? Это подготовишк совстно задавать такіе вопросы. Вотъ и опять сбили! Я дальше пойду…
— Сдлай милость.
— Ну, да у меня твердо въ промежутк, а потомъ такъ: hostes aut pugnam е navibus…
— Вотъ еще какія тонкости: е… А по-моему бы просто: ex.
— Кто же это скажетъ ех, мамочка? Е navibus egressi partim per agros errabant, partim in tabernaculis quiescebant!
Гимназистикъ такъ и выпалилъ, въ оба раза, слово ‘partim’, смакуя его, а къ концу предложенія звучно перевелъ дыханіе.
— Такъ, небось?
— Недурно!
Въ опрятной, небольшой столовой, подъ висячею лампой сидли за столомъ, покрытымъ скатертью сраго толстаго сукна, молодая еще женщина и мальчикъ лтъ двнадцати.
Ей было подъ тридцать. Очень небольшаго роста, она казалась подросткомъ за этимъ обденнымъ столомъ: голову она нагнула низко надъ тетрадкой и облокачивалась на оба локтя. Темное мериносовое платье ловко сидло на ней безъ морщинки и по корсету. И прическа черныхъ волосъ показывала привычку заниматься своею головой. Но лицо уже отцвтало. Щеки потеряли румянецъ, по обимъ сторонамъ довольно крупнаго носа легли дв складки, добродушный ротъ съ толстоватою нижнею губой показывалъ зубы не совсмъ ровные. Въ глазахъ, длинныхъ, срыхъ, красивыхъ, улыбка перемежалась съ притворно-строгимъ выраженіемъ, когда густыя брови придвигались концами къ переносиц.
Мальчикъ, въ блуз гимназиста, откинулся на спинку дубоваго рзнаго стула и держалъ голову такъ, какъ держатъ ее, когда хотятъ хорошенько и поскоре все вспомнить. Онъ положилъ на столъ одну только правую руку. Тоненькіе пальцы ея перебирали обрзъ учебника, случившагося тутъ. Голова мальчика, съ выпуклымъ лбомъ и стрижкой подъ гребенку дымчатыхъ волосъ, закруглялась подъ свтомъ лампы, блая кожа лба, румянецъ дтскихъ щекъ, узенькіе каріе глаза и по дв ямочки на каждой щек — пышили здоровою возбужденностью. Въ голос его уже звучали альтовыя ноты.
— А еще есть письменныя упражненія, Витя?
— На завтра — все, больше нтъ. Теперь только изъ русскаго.
— Давай.
— Я и одинъ. Что же вамъ трудиться?
Мальчикъ протянулъ къ ней ласково свободную кисть руки.
— Какъ знаешь: я не устала. Что-жь, чай будемъ пить?
— Я готовъ… Сдлаю передышечку.
Онъ вскочилъ со стула, быстро собралъ тетрадки и книжки. Та, которую онъ звалъ ‘мамочкой’, потянулась, сдержала звоту и позвонила. Подъ лампой висла каучуковая груша воздушнаго звонка.
— Хочешь, чтобъ я сама заварила?— спросила она Витю.
— Веселе будетъ!
Мальчикъ уже стоялъ въ дверяхъ, на пути въ свою комнатку.
— Сказать Марь?— звонко крикнулъ онъ.
— Да, скажи, что я звонила — столъ накрыть и самоваръ.
— Хорошо, мамочка.
Витя убжалъ. Столовая сразу сдлалась скучне и просторне. Ее не наполнялъ больше говоръ латинской репетиціи, переливы звонкаго, вздрагивающаго голоска.
Марина Игнатьевна, наконецъ, встала, перевела плечами, точно хотла стряхнуть съ себя одервенлость членовъ. Но въ ея большихъ глазахъ появился тотчасъ же налетъ тоски и безпокойства. Она пожалла, про себя, о томъ, что репетиція такъ скоро кончилась. Ужь не обманулъ ли ее немножко Витя? Съ нимъ забавно. Какъ онъ выпаливалъ ‘partim’ и опять ‘partim’, и такъ вкусно выговаривалъ звучное слово ‘tabernaculis’.
И ей не страшны теперь ни латинскія слова, ни спряженія, ни ‘супины’, ни ‘герундіи’, ни ‘творительный самостоятельный’, ни дательный — то же ‘самостоятельный’. Въ два какихъ-нибудь года она настолько выучилась сначала самоучкой, потомъ у студента, что можетъ, хотя и съ грхомъ пополамъ, подъучивать Витю.
Латинская грамматика и балетъ, школа, гд столько лтъ она носила цвтное платьице съ блою пелеринкой и фартукомъ и каждое утро выстраивалась въ зал, вдоль стнъ и оконъ, въ ожиданіи учителя! И звукъ скрипки у ней, только что она зажмурится, сейчасъ начинаетъ чуть слышно раздаваться, какъ комаръ… Вс старыя мелодіи старыхъ, классическихъ па… Да и потомъ, уже на служб, сколько лтъ продолжала она здить въ ту же школу, мечтала объ успхахъ, добилась повышенія, была старательне почти всхъ своихъ товаровъ и натрудила ногу, въ щиколк, потеряла гибкость, много отъ этого плакала и спустилась до званія корифейки… Почти что до ‘второй отъ воды’.
Много стало у ней свободнаго времени. Вотъ тутъ и занятія съ Витей пришлись очень кстати. И ‘русскимъ предметамъ’ учили ее плохо. Надо было многое заново протвердить. А потомъ и латинскій языкъ не испугалъ, хотла даже и по-гречески начать, да греческій Вит, почему-то, давался гораздо больше, чмъ латынь.
Каждый вечеръ, посл урока, почти одн и т же мысли приходятъ ей. И все они вдвоемъ съ Витей. Посл чая онъ еще позубритъ немножко у себя, въ начал одиннадцатаго ляжетъ спать, а она читаетъ, читаетъ — до тхъ поръ, пока глаза не начнутъ слипаться.
Прежде ждала звонка, теперь не ждетъ больше. Тогда въ спальн стояли дв кровати, теперь только одна,— вотъ уже прошло четыре мсяца, какъ заведенъ такой порядокъ. И онъ уже не будетъ измненъ.
— Маша! что же самоваръ?
Марина Игнатьевна окликнула горничную непроизвольно. Ей нужно было выйти изъ этого неизбжнаго обдумыванья все однихъ и тхъ же фактовъ, одного и того же положенія.
— Позовите Витю пить чай!— сказала она горничной, когда самоваръ былъ поставленъ и все остальное, что нужно къ чаю.
Его мурлыканье она любила, да и вообще въ столовой мене жутко, чмъ въ остальныхъ комнатахъ.
Витя пилъ чай основательно, изъ большаго стакана, съ подстаканникомъ, подареннымъ ему при переход во второй классъ: Мальчикъ любитъ чай не очень сладкій, но чтобъ покрпче. Съ чаемъ съдаетъ плюшку, масла не любитъ и сухарей также,— у него въ горл ‘стрекочетъ’ отъ нихъ.
Между первымъ и вторымъ стаканами — иногда и третій попроситъ — онъ длалъ передышку, и тутъ всегда у нихъ происходитъ разговоръ. Витя разсказываетъ про классы, уроки, отмтки, товарищей и учителей, разсуждаетъ вслухъ о жизни ‘вообще’ и длаетъ своей ‘мамочк’ разные вопросы.
Съ ней онъ сжился. Онъ знаетъ, но только съ поступленія въ гимназію, что Марина Игнатьена — не родная мать ему, что онъ осиротлъ по второму году, но представить себ какую-нибудь другую женщину въ роли его матери онъ никакъ не можетъ. Портретъ его ‘настоящей’ мамы ему подарили, тоже около того времени, какъ онъ поступилъ въ гимназію, другой ея портретъ виситъ у отца, въ кабинет, надъ кушеткой. Она была, какъ и эта ‘мамочка’, въ балет. Витя произноситъ ‘танцовщица’, съ удареніемъ на предпослднемъ слог, хотя и отецъ, и Марина Игнатьевна отучали его много разъ отъ такого ударенія. Но въ гимназіи такъ произносили, а все, что гимназія, было для Вити почти закономъ умнья жить и высшей грамотности.
Съ Мариной Игнатьевной у него всегда лады, онъ ее любитъ и внутренно жалетъ, но съ тхъ поръ, какъ сталъ говорить, постоянно говорилъ ей ‘вы’. Отцу — ‘ты’. Смутно понималъ онъ и то, что ‘мамочка’ не всегда была для отца женой, что онъ сначала жилъ съ отцомъ на другой квартир и туда она прізжала часто и оставалась подолгу. Потомъ вс трое стали жить на одной квартир, но только уже поздне они разъ похали въ церковь, и на мамочк было блое платье съ блыми же цвтами на голов, и дома ихъ поздравляли, съ бокалами шампанскаго. Онъ тогда еще хорошенько не зналъ, кто у него была настоящая мать. Первая Марина Игнатьевна стала ему говорить, что покойная его ‘мама’ приходилась ей родственницей и жили он въ большой дружб, и учились вмст, вмст ихъ и выпустили ‘на службу’.
По двнадцатому году, посл разныхъ разговоровъ въ гимназіи, Витя многое сообразилъ. И сталъ, даже и передъ самимъ собой, какъ бы скрывать то, что его родная мама не была женой отца, а также и то, что теперешняя ‘мамочка’ не сразу ею сдлалась, онъ старался объ этомъ позабыть, что ему не всегда удавалось. Онъ ее очень ‘уважалъ’ и уваженіе это росло въ немъ. Не хотлось ему думать что-нибудь дурное про отца, но онъ не могъ ни приласкаться къ нему, ни поговорить съ нимъ хорошенько. Отца никогда почти не было дома въ т часы, когда Витя возвращался изъ гимназіи. Кое-когда отецъ остается обдать, спроситъ его о чемъ-нибудь, но не серьезно, а такъ, чтобъ подцпить, или выругаетъ кухарку за плохую ду, съ ‘мамочкой’ перекинется двумя-тремя словами, больше посвистываетъ или читаетъ газету между кушаньями и куритъ со втораго блюда.
Витя чувствовалъ, что у нихъ въ дом неладно. Ему много разъ хотлось прильнуть къ своей мачих, положить ей голову на колни или на плечо, поцловать ее въ щеку и спросить: ‘какъ ей живется’. Но онъ стыдливъ. Ему это кажется слабостью, смшною сантиментальностью. Ему всегда хочется быть ‘мужчиной’. И, кром того, онъ не желаетъ становиться между отцомъ и ‘мамочкой’. Кого-нибудь да надо будетъ осудить. Такъ всегда бываетъ въ жизни. Не могутъ быть оба правы!… Мамочкину жизнь онъ знаетъ, какъ на ладонк, а отцовскую — ни чуточки. Непремнно придется кого-нибудь обвинять.
Но въ этотъ вечеръ Витя не выдержалъ. Онъ подмтилъ въ лиц Марины Игнатьевны что-то новое.
— Мамочка-съ!…— началъ онъ и откинулъ сейчасъ же голову.
По этому оклику она ожидала какого-нибудь вопроса поучительнаго свойства. Она рада была давать на нихъ отвты, но у ней не всегда доставало знаній. Иногда ей приводилось говорить ему:
— Я, право, не знаю, Витя. Меня плохо учили.
И ей было каждый разъ совстно за то, что она ‘такая дубишка’.
— Мамочка-съ,— повторилъ Витя.
Онъ не ршался спросить сразу.
‘Вотъ опять что-нибудь мудреное спроситъ’,— подумала Марина Игнатьевна.
— Скажите, пожалуйста,— продолжалъ Витя,— у папы разв такая тяжелая служба?
Она взглянула на него изъ-за блюдечка.
Марина Игнатьевна пила обыкновенно въ прикуску или въ ‘пригрызку’, какъ она выражалась.
— Какъ теб сказать… Не думаю, чтобы очень.
‘Зачмъ это ему?’ — спросила она себя, не чувствуя еще, куда ея пасынокъ желаетъ придти. Она до сихъ поръ не позволяла себ, глазъ-на-глазъ съ нимъ, хоть что-нибудь высказать объ отц неодобрительное, хоть слегка пожаловаться.
Такой ‘гадости’ она никогда себ не позволитъ.
— Вечеромъ папа бываетъ ли въ своемъ департамент?
— Не знаю, право, Витя.
— Какъ же это вы, мамочка, никогда не полюбопытствовали?… Я думаю, что у него не очень много дла… по служб. Наврное, меньше, чмъ у насъ, напримръ, въ гимназіи.
— Какъ же ты себя сравниваешь? Ты еще маленькій.
— Такъ что, что маленькій? Вотъ перейду въ старшіе классы, тамъ еще тяжеле будетъ. Небось, недаромъ нынче везд въ газетахъ пишутъ, что нашего брата переутомляютъ непосильными занятіями. Это такое новое слово есть — переутомленіе, не я его, мамочка, выдумалъ.
— Я знаю! Такъ какъ же быть, коли иначе нельзя, чтобы въ студенты попасть?— спросила Марина Игнатьевна, обрадованная поворотомъ разговора. Витя — не особенный охотникъ жаловаться на трудность уроковъ, но гимназія и гимназисты — его конекъ, и онъ, наврное, будетъ объ этомъ и дальше говорить.
Но Витя повернулъ опять къ отцу.
— Вдь, папа пишетъ въ газетахъ?
— Какъ же.
— О театрахъ?
— Да, Витя.
— Гд же онъ обыкновенно свои статьи пишетъ? Не у себя же дома,— его никогда дома не бываетъ?
— Какъ же ты можешь это знать,— ты въ девятомъ часу уходишь?
— Да, вдь, это правда, мамочка. Зачмъ же скрывать? Я знаю хорошо, что папа очень поздно встаетъ и въ будни не раньше, чмъ въ воскресенье, часу въ двнадцатомъ. Въ первомъ въ департаментъ подетъ… Тамъ его и слдъ простылъ!
Мальчикъ весело разсмялся. Онъ не хотлъ осуждать отца и ему его разспросы казались просто необходимыми, чтобы многое выяснить. Замтилъ онъ уже давно, что ‘мамочка’ очень жмется, на провизію даетъ мало, съ кухаркой часто у ней идутъ перекоры, горничная жалуется,— онъ это слышитъ черезъ перегородку,— на барыню кухарк, своимъ чередомъ, и все на то, что ‘каждую копйку усчитывать начала’. И одвается она все въ черномъ, одно ‘платьишко’ (Витя такъ называетъ про себя) и въ праздникъ, и въ будни, извощика рдко возьметъ, а въ карет здитъ только въ казенной, когда прідутъ за ней на репетицію или на спектакль.
— И много папа зарабатываетъ въ обоихъ мстахъ?— спросилъ онъ, принимая отъ Марины Игнатьевны второй стаканъ чаю.
— Въ какихъ обоихъ?— переспросила она, почти нехотя.
Направленіе разговора ей не нравилось. Она могла бы прикрикнуть, сказать ему, что онъ задаетъ ей пустые вопросы к слишкомъ еще малъ, чтобы во все носъ совать. Но она не хотла его огорчать. Витя — мальчикъ послушный, покладливый, очень умненькій. Если его оборвать, онъ, конечно, замолчитъ, но тотчасъ же пойметъ, что мамочка не желаетъ быть откровенной въ самыхъ простыхъ вещахъ. Такимъ путемъ онъ скоре можетъ начать подозрвать что-нибудь.
— Василій едорычъ получаетъ хорошее жалованье.
— Тысячу или больше?
— Больше. Какое же нынче жалованье тысячу рублей? Это только я вотъ на пятидесяти рубляхъ въ мсяцъ сижу.
Витя зналъ, что она получаетъ каждый мсяцъ жалованье въ Театральной улиц, и это очень поднимало въ его глазахъ значеніе его мачихи, какъ личности.
— Что-жь вы себя обижаете?— съ большою живостью возразилъ онъ.— Вы бы теперь тысячи получали, и бенефисъ, и все прочее, еслибъ не случилась съ вами бда. За то пенсія у васъ будетъ, мамочка, вдь, будетъ?
Еслибъ она сказала: ‘не будетъ’, это сильно огорчило бы его.
— Если не прогонятъ, пожалуй,— съ замтною грустью вымолвила Марина Игнатьевна.
— Ну, ужь это позвольте!— задорно вскрикнулъ онъ.— Кто же такую подлость сдлаетъ?
Когда Витя поставилъ стаканъ на подносъ и утерся салфеткой, онъ перевелъ свои узенькіе глаза на Марину Игнатьевну и въ этихъ карихъ глазкахъ засвтилось опять упорное преслдованіе все той же мысли. Она сейчасъ же поняла, что онъ вернется въ занятіямъ и жалованью отца.
— И въ газет ему хорошо платятъ? Вдь, да, мамочка?
— Кажется.
— Я наврное знаю. Сарапуловъ, товарищъ одинъ, онъ сынъ конторщика въ той редакціи, мн какъ-то говорить этакъ, въ перемну: ‘Твой отецъ здброво получаетъ. Ему по двнадцати копекъ платятъ за театральные отчеты’. Онъ зря не скажетъ,— прибавилъ Витя и даже немного нахмурилъ свои такія же густыя, какъ у мачихи, и красивыя брови.
— Да, конечно,— проговорила Марина Игнатьевна и ее началъ разбирать страхъ: вдругъ какъ она не выдержитъ и расплачется?
А въ голов мальчика шла упорная логическая работа. Если папа въ обоихъ мстахъ получаетъ много,— клади тысячъ пять, а то, быть можетъ, и больше, да ‘мамочка’ своихъ иметъ шестьсотъ,— куда же идутъ вс эти деньги?
Ему было извстно, что за квартиру платятъ семьсотъ рублей, кухарка получаетъ всего восемь рублей, горничная семь, на обдъ выдается два рубля. И на себя ‘мамочка’ тратить такъ мало, такъ мало… Онъ стоить не больше какъ рублей четыреста и съ ученіемъ. Эта цифра показалась ему очень большой. Ужь не идетъ ли на его ученье, обмундировку и книги все, что составляетъ ея жалованье?
Этотъ вопросъ заставилъ его еще больше смутиться.
— Мамочка!— окликнулъ онъ ее, точно высвобождаясь изъ напряженной головной работы надъ трудною задачей.— Вдь, папа въ карты не играетъ, въ большую?
— Да онъ ни въ какую, кажется, не играетъ, — отвтила Марина Игнатьевна и стала перемывать стаканъ Вити.
Онъ тихонько спустился со стула, обошелъ позади ея сиднья, взялъ ее за голову и припалъ своею головой къ ея плечу.
— А вы все одн — со мной, да съ латынью!
Ему хотлось все высказать: и то, какъ она усчитываетъ каждую копйку, и какъ бдно одвается, и все остальное.
Марина Игнатьевна поняла своего пасынка, поцловала его въ лобъ и даже пожала его руку.
— Я не одна, Витя… Мы съ тобой — друзья.
Бьетъ въ столовой два часа ночи. Марина Игнатьевна давно уже погасила свчу. Въ спальн горитъ ночникъ. Она не можетъ отъ него отвыкнуть. Ей было бы страшно, до сихъ поръ, какъ маленькой. Вся квартира спить: Витя, горничная, кухарка. Горничная не раздвается. Надо будетъ идти отворить барину, когда онъ вернется. И она же позвонитъ горничной, отъ себя: у той сонъ такой крпкій, что звонокъ съ лстницы въ кухню не разбудитъ ее.
Василій едоровичъ не вернется раньше четырехъ. Скоро настанетъ такая ночь, когда онъ и совсмъ не придетъ, или къ утру, а потомъ и съдетъ. Сегодня ей эта возможность явилась впервые совершенно ясно.
Что же удержитъ его? То, что она его законная жена? Разв нынче бракъ что-нибудь значитъ, да еще въ такомъ обществ, гд они встртились, у всхъ этихъ любителей балета, ухаживателей и содержателей? Вдь, она еще двочкой, по четырнадцатому году, отлично понимала все. Были и между ея товарками такія, что постоянно мечтали о замужств. И она сама говорила, что пристроиться прямо изъ школы хотя бы и за хорошаго человка, все-таки, жить въ грх, приравнять себя къ содержанкамъ. Однако, кругомъ мало кто выходилъ замужъ, хотя многія держались долго. Держатся или такія, что въ талантъ свой врятъ, хотятъ выбиться, славу получить, и тогда уже, лтъ тридцати, выдти замужъ съ разсчетомъ, или за человка, который передъ ними на заднихъ лапкакъ, а то такъ т, что не красивы, не бойки, манеръ нтъ, говорить не умютъ: хотятъ чмъ-нибудь себя отличить во множеств такихъ же.
Она не была ни красавицей, ни даже очень хорошенькой, но ее замчали, любили съ ней болтать, сложеніемъ брала, со всми умла пошутить, ни съ кмъ не ссорилась и между простыми фигурантками. И вотъ случилось же, что, на двадцатомъ году съ небольшимъ, стала ‘жить’ и съ кмъ же?!— съ бывшимъ пріятелемъ своей покойной подруги. Глупа была, тщеславна, ей льстило то, что онъ про нее въ газетахъ напишетъ, кое-когда фамилію ея упомянетъ. И тогда уже онъ обращался съ ней свысока, давалъ ей чувствовать, что еслибъ онъ за ней и сталъ ухаживать, то, все-таки, она никогда не замнитъ дня него ‘Онечку’. Кто изъ товарокъ желалъ ей добра, отговаривали ее не только чтобы жить съ нимъ ‘такъ’, а даже и отъ выхода замужъ.
— Онъ все равно, что вдовецъ, — говорили он, — у него ребенокъ есть. У тебя свои могутъ пойти — няньчись съ чужимъ, тоже, вдь, незаконнымъ.
Но ребенокъ-то и сдлалъ все: она захала разъ и Витю привели. Держали его небрежно. Сразу стало ей жаль этого мальчика.
Съ тхъ поръ и пошло быстрое сближеніе. О женитьб и не заикались. Безъ всякой церемоніи, съ постоянными насмшками и прибаутками, отвергалъ отецъ Вити всякій законный бракъ и доказывалъ, что артистка — на какой угодно сцен — ‘не сметъ’ выходить замужъ, даже если она только полезность, а не крупный талантъ. Замужнихъ, по его мннію, слдовало бы гнать со службы, какъ подающихъ дурной примръ. Въ такихъ-то разговорахъ они и сблизились. Она тогда все еще продолжала смотрть на него снизу вверхъ, считать его ‘авторитетомъ’, человкомъ совсмъ другой породы, гордилась его вниманіемъ, насчетъ ‘искусства’ пила каждое его слово.
Черезъ нсколько мсяцевъ онъ ей отдлалъ квартиру и туда же перевезъ мальчика. Она мечтала быть матерью, нужды нтъ, и незаконнаго ребенка, но матерью она не стала и это ей было объявлено докторомъ съ первыхъ же мсяцевъ ихъ сожительства. Тмъ сильне начала она привыкать къ Вит. Можетъ быть, онъ и повелъ въ замужству или въ ней, скоре чмъ она думала, начался внутренній разборъ своего сожителя. Она никогда не хитрила съ нимъ, но на судьбу мальчика указывала и пробила похлопотать о томъ, чтобъ ему даны были права. Изъ самолюбія, должно быть, отецъ пошелъ на это. Когда Витя получилъ имя — и ея положеніе сдлалось какъ-то другимъ. Она не приставала: ‘Женись!’ — и очутилась женой. Теперь, по прошествіи нсколькихъ лтъ, начинаетъ она догадываться, почему оно такъ случилось.
И тогда уже ее не любили, охладли и къ ласкамъ, да и посщенія стали рже. Общей квартиры еще не было, но онъ увлекался — тоже все въ балет — и наскочилъ на полный отказъ, только онъ усиленно скрывалъ свое ухаживанье. Появились посл похвалъ ругательныя статьи. И это не подйствовало.
Вотъ тогда на ней и женились изъ досады, чтобы показать другой, что ничего серьезнаго въ томъ новомъ ухаживаніи нтъ и не можетъ быть. Гд уже было отказываться отъ такого счастія!… Она еще любила его, еще надялась на то, что онъ не всегда будетъ такимъ. Наконецъ, она должна была сдлать это для Вити. Ребенокъ выросъ на ея рукахъ, врилъ еще тогда, что она его ‘мамочка’, что другой матери у него и не бывало никогда. Да и къ памяти Онечки она не охладла. Та и ‘съ того свта’ скажетъ ей спасибо за то, что она не отказалась отъ брака, не ушла отъ ея ребенка, стала для него настоящею матерью.
И все это уже грузомъ лежитъ на ея еще молодыхъ плечахъ, отняло раньше времени и свжесть, и почти всякую радость жизни.
Она немножко забылась.
Не сонъ овладлъ ею, а грезы въ вид картинъ. Въ нихъ была связь. Она увидала себя подросткомъ лтъ четырнадцати. Тогда она была не по лтамъ мала, но полненькая, съ блыми наливными ручками и большими глазами — совсмъ уже женщина въ миніатюр. Давали какую-то оперу Верди и она была ‘занята’ въ группахъ. Въ антракт сидитъ она на полу, приготовляется принять позу, выученную подъ муштровку балетмейстера: чтобы правую ногу вытянуть носкомъ кнаружи, лвую слегка согнуть въ колн, лвою рукой подпереть подбородокъ, правою держать пальмовую втвь, а глаза повернуть въ публик.
Кругомъ сидли и лежали ея одноклассницы, тоже подростки, и въ полголоса болтали. Около нихъ сновалъ народъ: плотники, бутафоры, большія танцовщицы, фигуранты, бгалъ, какъ угорлый, помощникъ режиссера. Стали показываться и пвцы. Одинъ изъ нихъ, теноръ, не самый первый, а изъ хорошихъ — итальянецъ со свтлыми кудрявыми волосами и длинною бородкой, въ богатомъ расшитомъ испанскомъ костюм, шелъ подъруку съ капельмейстеромъ. Они остановились передъ группой, гд лежала Мариша.
Теноръ поглядлъ на нее и улыбнулся. Ему, должно быть, показалась забавною ея поза, или глаза понравились, или голенькій согнутый локоть… Онъ сдлалъ ей ручкой. И капельмейстеръ, въ бломъ галстук, кивнулъ ей головой. Оба прошли за кулисы и что-то между собой часто-часто заговорили по-итальянски. Капельмейстеръ ей казался ‘противнымъ’: носъ у него былъ съ горбомъ и хрящавый, и борода шершавая, и лысина.
А у тенора мягкіе глаза и ротъ съ блыми-блыми зубами. Мариш сейчасъ шепнула ея подруга Васяткина 2-я:
— Онъ тобой интересуется!
Он уже очень много занимались ‘этимъ’ и съ учениками, и съ фигурантами, и съ посторонними, кто навщалъ подругъ.
— Вотъ еще глупости!— отвтила она, но подъ румянами покраснла.
Во время дйствія теноръ зашелъ въ кулису, сдлалъ ей опять ручкой и показалъ коробку конфектъ.
— Ну, какже не интересуется?— шепнула ей Васяткина, и какъ разъ въ такую минуту, когда надо было хорошенько держаться, не дрогнуть, не опустить какъ-нибудь правой руки съ втвью.
Все, что она перечувствовала въ эти три четыре минуты, всплыло теперь, точно сейчасъ случилось: и на конфекты тенора тянетъ поглядть, и надо напряженно держаться въ поз,— боишься режиссера и учителя. Вся красная, лежала она, изломанная своею ‘аттитюдой’.
Теноръ все стоялъ у кулисы, улыбался ей и глазами указывалъ на коробку конфектъ. Наконецъ-то кончились танцы. Она вскочила, оправила юбочки и остановилась на ходу, не сразу побжала за другими. Идти ей надо мимо той кулисы, гд стоялъ теноръ, или въ проходъ рядомъ.
— Что-жь ты?— окликнула ее Васяткина.— Мариша, иди же!
Она опустила рсницы — у ней уже и тогда он росли густыя — и пошла не очень скоро, правою рукой отряхивая тюники.
— Bonsoir, petite!— окликнулъ ее теноръ.
Она остановилась и присла. Теноръ сунулъ ей коробку. Кругомъ не было никакого начальства, подруги подхватили ее и конфекты были сейчасъ же съдены въ уборной.
Посл того началось ухаживанье итальянца. Всю зиму, и въ этой опер, и еще въ другой, и какъ только она занята въ балет — онъ непремнно на сцен, подойдетъ, по-французски говоритъ,— она уже и тогда болтала немножко,— держитъ себя съ нею почти какъ съ маленькою, даже раза два за подбородокъ бралъ, по иностранному, но она хорошо понимала, что у него къ ней ‘интересъ’.
Такъ прошла зима, постомъ итальянцы разъхались. Мариша получила отъ какого-то француза, въ начал весны, большую коробку конфектъ и альбомъ съ карточками разныхъ оперныхъ и балетныхъ артистовъ, гд ‘ея’ теноръ былъ въ цлыхъ пяти роляхъ. Иностранецъ объяснилъ ей, что ‘ея другъ’ посылаетъ ей это къ Пасх, какъ красное яичко. И большое шоколадное яйцо лежало въ коробк конфетъ.
Въ класс уже вс знали, что у Мариши есть ‘предметъ’, и она только изъ ‘гордости’ скрываетъ, что это ей пріятно.
По тенор она соскучилась за весну и лто, очень развилась въ тл, выросла почти такъ, какая она теперь — подъ тридцать лтъ. Она уже считала себя большой. Только что открылся сезонъ, теноръ опять передъ ней, везд, на спектакіяхъ и репетиціяхъ, а ее стали часто занимать, она мечтала быть выпущенной первою солисткой. Уже не одни конфекты получала она отъ него въ подарокъ… Подруги прожужжали ей уши про то, какъ онъ ‘врзался’.
— Онъ старъ!… У него ужь пордли волосы,— отвчала всегда Мариша.
— Глупая ты!— стыдили ее.— У него жалованья одного двнадцать тысячъ за пять мсяцевъ.
И въ самомъ дл, итальянецъ сильно увлекся ею, даже порусски сталъ учиться. Къ ея выходу онъ познакомился съ ея семьей — мать была еще жива и старшій братъ — и самъ заговорилъ о женитьб.
Узнали, что онъ женатъ, а онъ уже считался своимъ человкомъ, хотя слова она ему не давала. Онъ не отперся, но готовъ былъ хлопотать о развод. Оказалось, что и дти у него есть.
Она отказала. Тогда уже она познакомилась съ тмъ, кто теперь собирается бросить ее.
Итальянецъ развелся бы и былъ бы ей вренъ, и жили бы они, припваючи. Слышно, онъ и теперь еще поетъ, и на хорошихъ сценахъ. Говорилъ кто-то, что вилла у него на Комскомъ озер и давно онъ овдовлъ.
Марина Игнатьевна чуть-чуть забылась. Ее разбудилъ сильный звонокъ.
Горничная спала. Звонъ повторили сердитою рукой.
‘Ни за что она не проснется! Надо отпереть’.
Въ пеньюар, накинутомъ наскоро, пошла она отворить наружную дверь. Она была почему-то довольна тмъ, что очутится съ глазу-на-глазъ съ мужемъ въ этотъ поздній часъ.
Ея мужъ вошелъ въ переднюю и тотчасъ сталъ отряхать мерлушковую шапку, покрытую мокрымъ снгомъ. И бобровый воротникъ его зимней шинели былъ также мокръ.
— Этакая мерзость!— повторялъ онъ, морщился и жился весь.
— Дай я встряхну…— предложила она.
— Не надо! А что же та, принцесса, спить?— спросилъ онъ, недовольный тмъ, что жена вышла къ нему.— Съ какой стати ты не спишь еще?
— Не спалось.
Онъ былъ во фрак, черный галстукъ сидлъ небрежно, одна пуговица жилета разстегнута. Она быстро замтила все это.
Наврное, онъ отъ ‘той’.
Лампа передней освщала всего отчетливе гримасу его сморщеннаго, уже потертаго, краснаго лица. На темной бородк блестли капли растаявшихъ снжинокъ. Тутъ же онъ началъ звать во весь ротъ.
— Прощай! Спать пора!— Онъ потянулся и заломилъ руки кверху.
— Я посмотрю, все ли Маша приготовила какъ надо.
Марина Игнатьевна пріотворила дверь въ кабинетъ, гд ему стлали на широкомъ турецкомъ диван. Въ рук она держала свчу.
Какъ будто она колебалась немного, войти или нтъ, но вошла, зажгла об свчи на письменномъ стол, въ то время какъ онъ, еще на ходу, стаскивалъ уже съ себя фракъ.
Фракъ онъ бросилъ на стулъ и опустился на диванъ, въ ногахъ.
— Василій едорычъ!…— окликнула она его.
Такъ она его звала часто по имени-отчеству, продолжая быть съ нимъ на ты.
— Что нужно?— отозвался онъ, не поворачивая головы въ ея сторону, и опять сталъ ужасно звать, потягиваться и переводить плечами.
— Да перестань такъ звать!— не могла она его не остановить.
Глаза ея оглядывали съ особеннымъ выраженіемъ эту звающую, перекошенную отъ утомленія или ды за ужиномъ мужскую фигуру. Онъ не былъ пьянъ, но наврное, пилъ немало и еще больше того лъ… Весь онъ дышалъ пресыщеніемъ посл ночнаго визита къ своей любовниц, или ужина съ нею въ отдльномъ кабинет ресторана. Какъ ни старалась она не думать о его поведеніи съ нею, она не могла же не видть тутъ, передъ собою, этой безцеремонной измны.
И неужели,— она все еще вглядывалась въ его лицо и голову,— неужели она могла когда-нибудь увлекаться имъ?… Да, вдь, у него наружность дворника или много разнощика,— не изъ тхъ, у кого хорошія, народныя лица, а изъ пьющихъ мороженщиковъ, грубыхъ, нахальныхъ, плутоватыхъ, — что-то до нельзя циническое во всемъ его существ. Для такого человка нтъ и не можетъ быть ничего вн самодовольства, дерзкой наянливости, ды, питья, женщинъ, важничанья тмъ, что его знаютъ и боятся, что онъ можетъ всхъ ‘продернуть’.
Ей стало вдругъ такъ гадко на него смотрть, что она оставила было свою мысль — вызвать его на объясненіе.
— Что же ты торчишь?— спросилъ онъ и началъ сдергивать съ себя жилетъ.
Окрикъ вывелъ ее изъ себя.
Она осталась и сла въ кресло.
— Послушай, Василій едорычъ,— начала она,— тебя, вдь, не увидишь днемъ… и обдать ты пересталъ дома.
— Что такое?— съ гримасой перебилъ онъ.— Дайте мн спать.
— Успешь,— отвтила она, и насмшливая улыбка прошлась по ея доброму и крупному рту.
И то, какъ она сла въ кресло, показывало ему, что она не уйдетъ, пока не скажетъ своего.
Онъ сидлъ безъ жилета, съ галстукомъ, свернутымъ на сторону. Звота продолжала поводить его.
— Такъ дальше нельзя!— заговорила она тише, видимо, сдерживая себя.— Я къ теб приставать не стану, но и дурой я быть не хочу. Я знаю, ты меня обманываешь, и съ кмъ — тоже знаю. Лучше теперь покончить, чмъ дожидаться, что ты самъ сбжишь. Имй настольно смлости, скажи лучше прямо.
— Я не желаю въ пятомъ часу ночи объясняться!— почти крикнулъ онъ и вытянулъ правую ногу.
— Не кричи!… Витя проснется. Желаешь ты или не желаешь, а я теб вотъ что пришла сказать: ты меня разлюбилъ, или лучше никогда не любилъ меня, нашелъ теперь новый предметъ. Ты ей квартиру отдлалъ. Такъ лучше перезжай къ ней совсмъ. Я насильно тебя удерживать не стану. А мн моя жизнь — въ этихъ условіяхъ — опостылла, я считаю ее унизительною. Да и сынъ твой скоро все понимать станетъ. Онъ уже сегодня началъ мн задавать вопросы, очень для тебя невыгодные. Лгать ему все не будешь.
— Куда же вы придти хотите? Говорите!
Звота проходила. Онъ что-то уже соображалъ.
— Куда я хочу придти, спрашиваешь ты? Я могу требовать отъ тебя содержанія, если меня окончательно бросишь, но я этого не хочу. Проживу и одна. Но мальчикъ твой ко мн привязался, и я его люблю. Ты имъ заниматься не будешь. Ты никого не любишь, у тебя вотъ тутъ,— она указала на сердце,— пустушка. Оставь его при мн,— ну, давай что-нибудь на ученіе. Упрешься, такъ и этого не нужно. Какъ нибудь и безъ тебя справимся.
— Чмъ же это? На пятьдесятъ-то рублей жалованья?
Онъ засмялся такимъ смхомъ, что она вся покраснла.
— Молчи!— почти крикнула она.— Не твое дло.
Ея тонъ изумлялъ его. Съ какого это времени она вдругъ набралась смлости? Забавно! Все была безгласная или повторяла то, что онъ ей скажетъ, а тутъ,— извольте думать!— приходитъ и предъявляетъ ультиматумъ въ пятомъ часу ночи.
Но онъ понялъ сразу, что она не шутитъ, что это ея ршительныя слова и что онъ для нея потерялъ прежнее обаяніе. Она сама способна уйти отъ него.
‘Скатертью дорога!’ — мысленно проговорилъ онъ, но надо было, все-таки, поломаться, поддержать свой авторитетъ.
— Все это распрекрасно,— онъ звнулъ звонко и даже до слезинокъ на узкихъ, плутовато-дерзкихъ глазахъ,— только дайте мн спать, повторяю я, а завтра мы обсудимъ дло. Въ своемъ поведеніи я никому отчета давать не намренъ, но и насильно держать никого не желаю.
— Мальчика-то нечего при себ оставлять,— быстро выговорила она.— Когда захотите,— она перешла на вы,— вы можете его видть. Разумется, лучше у меня, чмъ у васъ.
— Ну, ужь это я самъ разсужу! И, главное, оставьте меня въ поко. Кабы зналъ, лучше бы совсмъ не возвращался.
У ней дрогнуло въ груди. Вотъ какъ кончилась ея любовь, ея замужство! Вдь, онъ хоть и не отецъ ея ребенка, но онъ отецъ Вити, да и у ней не было другой связи, и никогда другой привязанности не было.
— Покойной ночи,— сказала она глухо, чтобы сдержать рыданія, подступившія къ горлу.
Онъ даже ничего не отвтилъ ей, а упалъ на подушки полураздтый, продолжая звать и потягиваться. Дверь затворилась за нею тихо и она чуть слышными шагами прошлась по продолговатой площадк, куда выходила и дверь въ комнатку Вити. Передъ этою дверью она пріостановилась и стала слушать.
Изъ комнатки не доходило дыханіе мальчика въ полурастворенную дверь.
‘Спитъ’,— подумала Марина Игнатьевна, и ей стало тепло отъ мысли, что она уведетъ мальчика съ собой, что не будетъ онъ такъ рано презирать отца.
И такъ же беззвучно прошла она въ свою комнату. Она знала теперь наврное, что разлука съ мужемъ не убьетъ ее. Уваженія къ ней нтъ, ласки отъ него нтъ, простой доброты или порядочности — и того нтъ въ немъ. А ея ‘брачная’ постель — давно ‘холостая’, холодная. Да это и не глодало ее,— давно уже она стала смотрть на себя, какъ на старуху. Теперь надо одной прожить,— вотъ что важно, и мальчика не бросать.
Успокоеніе сошло на нее. Она сняла съ себя пеньюаръ, повсила его аккуратно, поправила ночникъ, затушила свчу, укуталась и подложила подъ лвую щеку маленькую подушечку.
Ея мысль опять остановилась на пасынк. Она съуметъ съ нимъ переговорить. Онъ не уйдетъ отъ нея, а если Василій едоровичъ за ночь приготовитъ какую-нибудь ‘каверзу’, она не испугается,— и на него есть начальство. Скандалы онъ другимъ любитъ устраивать и глумиться въ печати, а самъ какъ огня боится всякаго обличенія.
Съ ‘такимъ’ надо и за угрозу взяться. Она знаетъ ходы. И вс его ненавидятъ. Каждый будетъ радъ удружить ему.
Изъ кабинета долетлъ послдній припадокъ звоты.
— Карета пріхала!— доложила горничная.
Марина Игнатьевна была у себя въ спальн и приготовляла свою корзину.
За ней пріхала театральная карета. Она нарочно съ Витей пообдала раньше обыкновеннаго. Онъ теперь сидитъ у себя въ комнат. Отецъ его не обдалъ дома. Цлый день не видала его она, когда онъ проснулся, въ первомъ часу, Марина Игнатьевна была на репетиціи. Ее ‘заняли’ въ одномъ возобновленномъ балет.
Теперь она собиралась въ театръ весело. Хорошо, что ее не совсмъ тамъ забываютъ. Разумется, въ корифеи на высшій окладъ ее не переведутъ, но, значитъ, и не выгонятъ. Режиссеромъ назначили другаго: этотъ добре, помнитъ ее по школ, всегда балагурить. По поводу репетицій она станетъ почаще бывать и въ школ, на утреннихъ упражненіяхъ.
Въ голов ея еще вчера сложился цлый планъ. Если она, посл болзни ноги, не можетъ уже отойти далеко ‘отъ воды’, то ‘теоріей’ она не переставала интересоваться. Никто не мшаетъ ей попристальне приглядываться къ тому, какъ балетмейстеръ учитъ, какія новыя gа придумываетъ. Старыя она вс прекрасно помнить и даже наиграетъ сейчасъ музыку на фортепіано, по слуху.
Корзина готова. Марина Игнатьевна отдала ее горничной и забжала проститься съ Витей.
Мальчикъ сидлъ спиной къ двери у стола, при ламп.
Она его окликнула.
Онъ обернулъ къ ней лицо и на половину привсталъ.
Сейчасъ догадалась она, что Витя не работалъ, а ‘думалъ’, и даже то, что онъ думалъ о чемъ-нибудь семейномъ. Сегодня утромъ онъ ушелъ, не повидавшись съ нею, не хотлъ ее будить, за обдомъ что-то у него было особенное въ глазахъ. На него нашла молчаливость. Точно онъ приготовился заговорить о чемъ-то и не ршался, только два раза спросилъ:
— Папа не будетъ, значить, обдать?
И въ этомъ ‘значить’ прозвучала еще неслыханная ею нота.
Больше такъ ничего и не сказалъ за обдомъ.
— Прощай, Витя!
— Вы поздно вернетесь, мамочка?
— Да, часу въ первомъ, ты ложись спать.
— А чаю вамъ?
— Не надо… Я тамъ, въ уборной, напьюсь.
Она имла обыкновеніе крестить его на ночь, и тутъ сдлала то же. Витя взялъ ея руку и поцловалъ.
И поцлуй этотъ былъ не такой, какъ всегда.
— Ну, какъ же прошло,— спросила она, согртая лаской пасынка,— изъ латыни?
— Двнадцать.
— Какъ, бишь, повтори: partim?
— Per agros errabant…
— Ха, ха, ха!…
Ей сдлалось весело. Съ такимъ мальчуганомъ она не разстанется.
— Мамочка!— остановилъ ее Витя, когда она дошла до двери,— папа будетъ ночевать сегодня?
— А то какъ же?
Вопросъ удивилъ ее и даже смутилъ.
Витя слъ опять къ столу.
Когда Марина Игнатьевна сходила съ лстницы,— горничная несла позади корзину,— ей опять пришло на умъ, что Витя о чемъ-то догадывается, что-то знаетъ и про что-то все собирается говорить съ ней.
‘Какой нравный мальчуганъ!’ — подумала она въ карет. Но это ‘нравный’ употребила она скоре въ похвалу.
Въ карет уже сидла одна кордебалетная. Он поклонились и поздоровались другъ съ другомъ суховато. Та была гораздо моложе ея и ужь совсмъ изъ плохенькихъ. Обидть кордебалетную она не хотла, выказать ей пренебреженіе, только не знала о чемъ съ ней заговорить, и фамилію ея не могла припомнить. Наврное, кто-нибудь изъ экстерновъ. Въ ея время такихъ экстерновъ еще не было.
— Вы въ которомъ акт заняты?— спросила ее Марина Игнатьевна, чтобы выказать ей вниманіе.
— Въ первомъ, — отвтила кордебалетная молодымъ, звонкимъ голоскомъ.
И у ней былъ когда-то такой звонкій голосокъ, а теперь cталъ низкій, почти мужской, отъ частыхъ простудъ горла. Теперь по голосу каждый даетъ ей сильно за тридцать. Въ темнот кареты, въ капор, та двочка, наврное, считаетъ ее сорокалтней, пожалуй, думаетъ, что она на второй служб, пенсію получаетъ, у молодыхъ кусокъ хлба изо рта выхватываетъ.
Ей до пенсіи еще пять лтъ слишкомъ. Да и дослужится ли? Могутъ и разсчесть, такъ — ‘здорово живешь’, при новыхъ порядкахъ и сокращеніи штатовъ.
Карета четырехмстная, но иногда набиваютъ и шесть человкъ. Она спросила у кучера, ‘во сколько мстъ еще зазжать’. Онъ сказалъ: ‘въ три’. Стало быть, впятеромъ, но все будутъ женщины. Стекло съ ея стороны опущено. Свжій, но не холодный воздухъ входитъ внутрь казеннаго ‘рыдвана’ и пощипываетъ щеки. Съ утра стало морозить.
Лошади плетутся, но ей не скучно и не страшно. Она совсмъ забыла про вчерашній разговоръ съ мужемъ. Ни къ чему она не готовится. Ей пріятно хать въ карет и чувствовать себя, попрежнему, ‘на служб’. Легко такъ, пріятно, связанъ съ чмъ-то большимъ, съ такимъ дломъ, которое будетъ долго, долго стоять, переживетъ и ее, и всхъ, кто теперь имъ кормится.
Сколько разъ здила она все въ томъ же направленіи, только зазжала въ разныя улицы и переулки. Карета везла ее сначала по Загородному. Тамъ посадили одну корифейку, моложе ея и опять изъ экстерновъ. Съ этой он немного ‘покумили’. Про новые оклады пошла рчь и про то, какъ Мальчугана незамтно овладла двумя новыми ролями,— не номерами танцевъ, а, шутка сказать!— ролями, хотя и въ старыхъ балетахъ.