Вторая оправдательная записка Н. И. Тургенева, Тургенев Николай Иванович, Год: 1827

Описание
Время на прочтение: 70 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАМЯТИ ДЕКАБРИСТОВ

СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ

II

ЛЕНИНГРАДЪ
1926

Вторая оправдательная записка Н. И. Тургенева.1

1 Рукописное Отделение библиотеки Академии Наук. Арх. Тургеневых, No 236.

Вторая оправдательная записка Н. И. Тургенева до сих: пор одна из целой серии его записок, известных под этим названием, оставалась ненапечатанной, хотя не раз была использована в литературе. {См., напр., Е. И. Тарасов, Декабрист Н. И. Тургенев. А. Н. Шебунин, Н. И. Тургенев.} Может быть, издателей пугал ее объем: сам Н. И., окончив ее, признал, что она ‘слишком огромна’, а переделав ее, должен был констатировать, что она стала ‘еще огромнее’. {‘Рус. Стар.’ 1901 г., No 5, стр. 255—6.} Может быть, к этому обстоятельству присоединялось и другое — отсутствие уверенности, оправдывается ли опубликование этого произведения, при его размерах, его содержанием: и в этом отношении колебания возможны.
Странная, можно сказать, трагическая судьба этого человека! С того момента, как ему стало известно о событии 14 декабря и о последовавшем зачем приговоре верховного суда, его мысль надолго остается прикованной к постигшей его катастрофе. И общий тон его оправдательных записок, и самая настойчивость, с какой он повторял свои попытки доказать свою невинность, свидетельствуют, каким больным местом в его душевной жизни был этот вопрос. Ведь и в центре его главного произведения, доставившего ему широкую литературную известность. ‘La Russie et les russes’, стоит та же тема! Ему и удалось, в результате своих усилии, вскрыть юридическую несостоятельность и следственного акта, и судебного приговора. И тем не менее, хотел ли он оправдаться перед правительством, или обращался с этим к обществу — все равно: ни здесь, ни там он успеха не имел. При Николае I правительство оставалось упорно глухо к его оправдательным попыткам, и едва ли можно сомневаться в том. что не ради его невинности, которою он доказывал всю жизнь, было снято с него официально осуждение, а лишь в силу принятого новой властью общего отношения к участникам декабрьского движения. С другой стороны, как только, с опубликованием его мемуаров, стала известна его последняя (5-я) оправдательная записка, она не нашла себе сочувственного отклика и в обществе. (У ней резко отозвались прежде всего его бывшие товарищи (Волконский, Розен): а по мере того, как появлялись в печати и другие записки, они только способствовали укреплению и распространению первого неблагоприятного впечатления. В оценке записок сошлись, таким образом, обе стороны, между которыми солидарность в подобных случаях, казалось бы, была исключена. И в результате — на нравственную личность Тургенева легла тень. Сего именем как будто уже срослось, хотя и высказываемое с чувством некоторой неловкости, представление о человеке, который не имел мужества остаться верным своему прошлому и сказать правду о себе, при том в условиях, позволявших сказать ее: которым, мало того, стараясь отгородиться, в интересах собственного оправдания, от товарищей своих по несчастью, не обнаружил по отношению к ним достаточной бережности, хотя и пострадал меньше каждого из них. Вот почему и историк, несмотря на то, что выдающаяся образованность Тургенева и его влиятельное положение среди декабристов должны бы делать его ценным свидетелем событий его времени, неохотно обращается за показаниями к его оправдательным запискам.
Следует ли такое представление считать окончательным приговором? Пока все же это — больше впечатление, вызываемое отзывами нескольких современников и сопоставлением недостаточно проверенных фактических наблюдений, чем твердый, научно обоснованный вывод: о последнем нельзя говорить, пока не будет подвергнут критическому изучению весь материал, содержащийся в следственном деле декабристов. Независимо, однако, от того, к каким результатам приведет это изучение, на оценке оправдательных записок Тургенева неизбежно должно отражаться то или иное понимание цели, с какой они составлялись. Примем, что такой целью было оправдание, но, применяя этот термин в данном случае, хотят ведь обыкновенно сказать больше того, что он непосредственно и себе содержит,— понимают под оправданием не добросовестное восстановление истины против неправильного обвинения. но стремление снять с себя, путем искусственного подбора аргументов, обвинение, в той или иной степени правильное. Отсюда — подтасовка фактов. Обычное следствие всякой преднамеренности. Такли было на самом деле? Одно обстоятельство, бросающееся в глаза при первом же знакомстве с записками Тургенева, оправдывает этот вопрос. Если можно допустить, что подобный мотив управлял автором в записках, адресованных правительству, то был ли какой-нибудь смысл держаться его и в записке, обращенной к обществу? Тургенев, конечно, должен был понимать, что то, чем он мог подействовать на правительство, не могло расположить к нему общество: а между тем в основном содержании все его Записки тождественны, во всех них проводится одна и таже мысль: тайное общество, к которому принадлежал Тургенев, ни по цели своей, ни по организации не имело преемственной связи с тем обществом, которое сделало 11-е декабря,— иначе говоря, он не был декабристом (в точном смысле слова). С указанной точки зрения появление последней записки будет кем более странным, что в сороковых годах, когда она была опубликована (1817 г.) и когда у автора исчезла всякая надежда на правительство, ореол подвига, окруживший декабристов в глазах общества, становится все ярче,— при таких условиях не выгоднее ли было Тургеневу, раз уже он не стеснялся в средствах, переменить свою позицию?
Одно исследование фактической достоверности показаний Тургенева не разрешит этих затруднений. Психология свидетельских показаний, в особенности имеющих своим предметом, как в данном случае, ‘обстоятельства и даже слова давно забытые’, {Собственное выражение Тургенева.} всегда будет оставлять место для сомнений. Только приводя в связь отдельные заявления автора с общим строем его мыслей и чувств, с одной стороны, и с обстановкой, в которой он высказывался, с другой, мы можем получить известную уверенность в правдоподобности своих заключений. При такой постановке задачи, вторая записка получает несомненное значение. Написанная под свежим впечатлением катастрофы, когда у автора не восстановилось еще, в полной мере, нарушенное равновесие, она с большей непосредственностью, чем остальные, отразила его взгляды и душевные расположения, особенно же важно то, что она дается нам не одинокой, а в окружении других: документов, тесно с нею связанных, как письма и дневники, в освещении которых становится яснее не только ее происхождение, а и все поведение Тургенева в роковом для него вопросе.
Когда говорят о практических побуждениях, руководивших Тургеневым, то разумеют обыкновенно его положение изгнанника и желание возвратиться в Россию. Но с этого пункта и начинаются сомнения. Какие основания считать, что жизнь за-границей была для Тургенева тяжким лишением, от которого бы он стремился так настойчиво освободиться? Веденный им дневник, достоверный свидетель его интимных переживаний, говорит совсем другое. Тургенев оказался в 1824 г. за-границей не случайно или не только по болезни. В действительности о переселении в Европой стал думать за несколько лет до того, как осуществил свое намерение в 1824 году. Уже в 1818 г. он записывал в своем дневнике (от 9 окт.): {Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1816—1824 годы (III том). Изд. РАН, под редакцией Е. И. Тарасова. В дальнейших ссылках на дневник имеется в виду этот том.} ‘Я постарлъ нравственно очень сильно въ два года, проведенные мною въ Петербургъ. Мысль спокойной и ничтожной жизни въ чужихъ краяхъ боле и боле во мн вкореняется’. И это ощущение в ближайшие годы у него постепенно наростает. По записи, напр., следующего года (от 20 ноября), он удивляется, ‘почему вс, имющіе на то средства, не переселятся изъ Россіи’. Встречая же новый, 1820-й. год и оглядываясь на прожитой предыдущий, он констатирует: ‘самая сильная мысль, которая меня занимала [т. е. в 1819 г.], была мысль экспатрированія’ (от 31 дек.). В течение 1820 г. стремление уйти ‘подальше отъ нещастнаго отечества’ несколько слабеет, но в 1821 г. оно возрождается и с новой силой. Размышляя по поводу наступающего 1822-го года, он признается, что жизнь в России для него невыносима, и объясняет почему: ‘иногда сильное желаніе, потребность дышать свободно превозмогаетъ все, и я жажду свободы на земл чужой, и свобода есть что-то родное человку! Омерзеніе къ принужденію, къ невол направляетъ мысли и духь мой туда, гд я спокойно могу сказать себ: я не имю теперь нужды говорить въ полголоса и въ полмысли, дышать украдкою, мыслить для заполненія души горькимъ негодованіемъ. Я не буду ежедневнымъ свидтелемъ бдствіи того, что для меня всего драгоцнне’… В том же настроении он заканчиваетъ и 1823-й годъ: ‘ужасаешься, когда вспомнишь о постоянной жизни в Россіи’ (от 2 окт.), и только мечты о семейном счастьи, временами овладевая им, отвлекают его в другую сторону: ему начинает казаться, что можно еще быть счастливым, уехав в Крым. Итак, ‘гд же? Въ Париж? или въ Крыму? Все прочее не довольно привлекательно’. Это читаем в дневнике от 4 января 1824 г.: а в апреле Тургенев уже за-границей.
Вынесенный Тургеневу приговор, превращавший добровольный выезд его из России в изгнание, этой своей стороной не произвел на него особенно сильного впечатления. Уже 14 мая (1826 г.), вскоре после официального вызова его на суд в Россию, он писал брату Александру: ‘Увряю васъ истиною, что вы не имете достаточно причинъ горевать обо мн. Я солгалъ бы, если-бъ сказалъ, что я теперь въ веселомъ расположеніи духа. Но солгалъ бы, еслибъ сказалъ, что я въ отчаяніи или близокъ къ отчаянію’. {‘Рус. Стар.’, 1901 г. No 3, стр. 243.} Через три недели тон писем еще бодрее, и в них отчетливо звучит знакомый нам мотив: ‘О чемъ грустить? Гд достаточныя причины почитать себя несчастливымъ? Я лишенъ возможности быть въ Россіи — вотъ все. Но это, лишая меня нкоторых пріятностей, доставляетъ съ другой стороны и выгоды: я многаго, будучи здсь, не вижу, на что никогда не могъ смотрть хладнокровно’. {Ib., стр. 240.} В последующих письмах к братьям он не устает повторять о своем нежелании возвращаться в Россию: ‘Жить добровольно въ Россіи, читаем, напр., в письме от 31 августа 1826 г., я не хотлъ бы ни въ какомъ случа. Я теперь уже привыкъ къ мыслямъ другого рода, и, не видя боле возможности быть ни на что полезнымъ въ Россіи, я могу спокойно и пріятно жить въ чужихъ краяхъ’. {Ib., стр. 233.} Куда и на что бы он вернулся? ‘Я не рожденъ быть рабомъ и пресмыкаться, ибо вижу, что съ отстраненіемъ препятствій, духъ свободы развился въ душ моей’. {Ib., стр. 262.} Тем же настроением проникнут и дневник за это время, да и образ жизни, который Тургенев ведет в Лондоне, также не предполагает у него дурного самочувствия.
Были, однако, и создавшемся положении другие стороны, которые делали его мучительным. Прежде всего — страдали братья Тургенева и в служебном и — еще более — в моральном отношении. Всех их (троих) связывала теснейшая дружба. Надо думать, что по глубине и силе чувства это были не так часто встречающиеся в жизни отношения, если один из братьев, Сергей, исключительно под влиянием всего происшедшего, вскоре заболел душевным расстройством и умер. Братья мучаются друг за друга, и каждый готов сделать все. чтобы облегчить состояние другого. ‘Вот гд главное мое горе — это вы’, пишет им H. И. (от 20 мая и 21 августа), {‘Рус. Стар.’ 1901 г., No 5, стр. 215.} или еще сильнее — о них же: ‘вотъ мое несчастіе истинное, почти нестерпимое’ (от 7 июля). {Ib., стр. 246.} И вторая оправдательная записка Тургенева была с его стороны, в значительной мере, данью братской любви. Братья возлагают на нее надежды, — и он напишет ее (хотя и после долгого сопротивления), но сам он не видит, ‘ни возможности, ни вроятности пользы предпринять новое оправданіе или изъясненіе’: и в первом ‘я писалъ истинну, и теперь не хочу говорить иначе’ (от 21 августа). {Ib., стр. 251.} И какой практический результат мог бы получиться в самом лучшем, самом невероятном случае, — в случае полного оправдания? Только возможность более свободно встречаться с ними, с братьями, а что до него,— он ведь все равно в Россию не вернется: ‘писавъ, записку, я нимало не думалъ, подчеркивает он, посредствомъ ея проложить путь къ возвращенію въ Россію’ (от 22 янв.1827 г.). {Ib., стр. 264.}
Все эти заявления мы должны принять, хотя бы уж потому, что в них сказалось годами складывавшееся и потому прочное настроение. Значит ли это, что записка Тургенева и внушена единственно желанием считаться с чувствами братьев? Нет, был еще мотив, не менее сильный, который вынуждал Тургенева браться за перо, по мотив иного рода, уже вовсе лишенный практического характера. Он не формулируется точно ни в записках, ни в переписке, однако, чувствуется везде, особенно в его письмах. Приговор поразил Тургенева не столько своими практическими последствиями, сколько своим моральным смыслом.
Не только перед братьями — в письмах к ним, но и перед самим собой — в своем дневнике он не обнаруживает ни малейших колебаний в вопросе о своей повинности. Свою первую записку он написал в оправдывающемся тоне, как будто на нем действительно лежала какая-то вина: да то потом он видел в этом только малодушие, о котором неприятно было вспомнить: ‘Я очень недоволенъ собою да мое объясненіе. И написалъ совсмъ не такъ, какъ надлежало. Я показалъ въ немъ много слабости характера, которой въ действительности нтъ во мн. Извстія и письма брата меня поразили, и в первые дни — смущенія и печали — я не могъ сдлать объясненія, достойнаго человка честнаго и гордаго’. {Тарасов, стр. 405. Автор, приведя эти слова, толкует их иначе и, по моему, совершенно неправильно.} Но тогда он только хотел как-бы предупредить возможную несправедливость и не представлял себе, какой вид получит его дело на суде. Когда же поверенный в делах Потемкин передал ему правительственное требование о явке на суд с предупреждением, что в случае отказа он будет судим, как не явившийся государственный преступник,— впечатление было потрясающее. {‘Рус. Стар.’, 1901 г., No 3, стр. 243.} Это положение государственного преступника, в каком Тургенев неожиданно увидел себя, произвело полное смятение в его дине: ‘Теперь мене, чемъ когда нибудь, помню прошедшее. Ужасное обвинение, сегодня мн сообщенное, наполнило мою душу какимъ-то хаосомъ сомннія, недоумнія’ (9 апреля 1826 г.). После того приговор, каков бы он ни был, мало волнует его. Ведь самое важное уже произошло: слова ‘государственный преступник’ произнесены. {Ib., ср. стр. 244.}
Не фразы ли все это, как и убеждение в невинности? Конечно, ‘чужая душа — потемки’ и всегда может таить в себе неожиданности: но логика во всяком случае — на стороне Тургенева. Прежде всего, источник, в котором раскрывается перед нами эта страница душевной жизни Тургенева, носит совершенно интимный характер. По отношению к дневнику это само собой попятно. Но такого же характера и его письма к братьям, возможное предположение, что они писаны в расчете на перлюстрацию, должно быть решительно отвергнуто: все они адресовались не в Россию, а в Дрезден или Париж, где жили тогда братья. Следовательно, пришлось бы признать, что Тургенев в момент переживания постигшей его катастрофы систематически, ни разу не срываясь с тона, обманывал себя и самых близких к нему людей на протяжении почти года. Возможно ли это? Другой, разумеется, вопрос, был ли он прав объективно, но искренность его мы должны признать, чтобы не утверждать бессмыслицы.
Еще, может быть, сильнее говорит в пользу Тургенева логика другого рода — логика цельного мировоззрения. В своих дневниках Тургенев оставил нам, можно сказать, несравненную по полноте и искренности картину своего духовного развития. Правда, он не увлекает нас яркостью и художественностью изображения: за то он так добросовестно и обстоятельно рассказывает о своих интересах и переживаниях, что постепенно начинаешь как бы видеть его, живого, через страницы книги. Он умен и образован, хотя ум его не блестит и не зажигает, по меткому наблюдению хорошо знавшего его князя Вяземского, ‘въ ум его было мало гибкости и движенія: онъ не отсвчивалъ оттнками’. {Рус. Арх.’, 1870 г., No 2, стр. 258.} Можеть быть, эту одноцветность сообщала уму Тургенева решительно преобладавшая в его душевной жизни сентиментально-моральная направленность. Это — не отсутствие воображения: Тургенев охотно отдается мечте, но он никогда не уходит из под контроля своего морального инстинкта, постоянно подсказывающего ему обязательные оценки и в мыслях, и в реальных отношениях. Можно сказать: у него много чувствительности и мало темперамента, или, как сам он говорит о себе, нет ‘пылкости характера’. Его часто называютъ трезвым и практичным,— едва ли вполне точные эпитеты. Трезв и практичен он в том разве смысле, что сильно развитое чувство ответственности заставляет его в каждом шаге или в каждом решении оглядываться на последствия. Эти особенности душевного склада Тургенева сказались и на его политических воззрениях. У него живое чувство свободы, и он высоко ценит ее успехи в жизни народов, но свобода, для него, может быть достигнута только путем правомерного развития. Быстрые насильственные скачки неизбежно приводят, но его убеждению, к противоположным результатам: вместо свободы приносят деспотизм. Он только после долгих колебаний признал плодотворность французской революции и то лишь — в первом ее периоде: ее якобинский период всегда вызывал в нем отвращение. Но также ненавистен ему и Наполеон, в котором он видит исключительно деспота, злое порождение якобинской революции. Тургенев убежден, что ‘чмъ боле человкъ совершенствуется въ образованіи, особенно политическомъ, тмъ боле онъ долженъ удостовериться въ непрочности перемнъ насиліемъ произведенныхъ’ (2-я опр. зап., л. 44). Говоря его словами, он ‘любитъ конституціи’, и зная, что в своем историческом существовании они тоже — плод борьбы, все же думает, что уроки прошлого могут обеспечить иной, мирный, способ их осуществления, и в этом отношении положение России, которая может, благодаря своему позднему вступлению на историческое поприще, пользоваться опытом своих старших соседей, представляется ему счастливым. Однако, что касается России, не конституция стоит в его программе на первом месте. Для Тургенева главная задача — и важное, святое и неизбежное дело освобождения крестьян, а оно легче и скорее может быть достигнуто при самодержавии, чем при конституции, которая, усилив политическую роль дворян, непременно его задержит. Это были твердые, выношенные взгляды, выроставшие путем серьезного изучения тогдашних политических писателей и скреплявшиеся развитым моральным чувством. Тонкому наблюдателю, как князь Вяземский, казалось, что убеждения Тургенева ‘съ нимъ срослись, они врзались въ немъ неизгладимо и неистребимо, какъ на завтныхь каменныхъ досках’. {‘Рус. Арх.’, 1876 г., No 2, стр. 258.} При отсутствии в его личности других ярких качеств и при замкнутости его характера они, добавим, были и источником его влиятельности, и опорой его чувства личного достоинства.
Из всего сказанного следует, что правительство, объявляя Тургенева государственным преступником и ставя его в один ряд с виднейшими участниками события 14 декабря, приписывало ему намерения и взгляды, которые он, по складу своего мировоззрения, должен был отвергать. Могло быть, конечно, что под влиянием раздражающих впечатлений последних лет Александровского царствования, Тургенев позволял себе и более радикальные суждения, но если это и было, то лишь — как выражение временного настроения, которое при том задолго еще до отъезда заграницу, благодаря личным отношениям между ним и Александром, отошло. {См., напр., Фомин, Николай Ивановичъ Тургеневъ въ своемъ оправданіи. ‘Рус. Стар.’, 1901 г., No 12, стр. 601—2.} При таких условиях приговор должен был казаться ему не просто несправедливым, в смысле несоразмерности вины и наказания, а и оскорбительным, поскольку выдавал его за то, чем он не был и чем не мог быть, оставаясь самим собой. Тургенев и говорит прямо в своем дневнике, что донесение Следственной Комиссии наполнило его ‘какимъ то чувствомъ отвращенія къ этимъ гадкимъ хвастливымъ гнустностямъ, коими показанія и признанія нкоторыхъ особенно отличаются… Эти глупости, изложенныя вмст съ другими намреніями и длами, кои чисты должны быть передъ всми законами нравственности, кои суть исполненіе священнйшихъ обязанностей,— бросаютъ на все цлое тнь невыгодную’ (от 25 июля 1826 г.), и он особенно опасается, что такое смешение отразится на суде общественного мнения: ‘послднее, видя все и всхъ вмст и слдуя невольнымъ впечатлніямъ ужаса, невольно будетъ подъ вліяніемъ впечатлній при сужденіи о всхъ вообще намреніяхъ и поступкахъ, о всхъ лицахъ’. {Тарасов, о. с., стр. 406.} ‘Именемъ вашимъ [т. е. в силу высочайше утвержденного приговора] погублена моя честь предъ лицомъ отечества!’ — так мотивирует он в письме к Николаю {Жуковскій, Полн. собр. соч., под ред. Архангельского. Изд. Маркса. Т. Х, стр. 143.} свою попытку оправдаться, и было бы, думается, большой несправедливостью увидеть в этих словах только низкое желание приноровиться к понятиям самодержца.
Задача Тургенева заключалась, след., в том, чтобы громко, во всеуслышание, сказать, чего в действительности хотел он достигнуть чрез тайное общество и в чем состояло его участие в жизни общества. Но как он мог это сделать? Наиболее прямым, если только не единственным, путем в тогдашних условиях было — действовать через правительство, добившись пересмотра приговора: официальное оправдание и явилось бы для Тургенева публичным восстановлением его истинной политической личности. Несомненно, однако, что уже с самого начала, еще до приговора, т. е. в период составления первой записки, он не питал особых иллюзий на счет правительственного суда и стал на этот путь, уступая настояниям братьев. А после приговора иллюзий и вовсе не осталось. Узнав теперь своих судей, их, как он выражается, ‘понятия и просвещение’, их неспособность мыслить юридически, он уверен в бесполезности обращения к ним: ‘какъ могу я, безъ сумашествія, ожидать, чтобы князь Петръ Васильевичъ [Лопухинъ] судилъ такъ, какъ судилъ лордъ Масфильдъ?.. Можетъ ли медвдь танцовать такъ, какъ танцовалъ Вестрисъ?’ (от 6 февр. 1827 г.). {‘Рус. Стар.’, 1901 г., No 5, стр. 7.} Но оставался еще государь, который мог оказаться выше судей и исправить их ошибки, минуя формальный пересмотр, в порядке помилования? Сам Тургенев, повидимому, так не думал: во всяком случае, во второй своей Записке он не применял никаких личных обращении и оставил ее без адреса, как будто предоставляя другим определить ее дальнейшее направление. Здесь опять вопрос решен был частью братьями, частью Жуковским, который, как известно, принимал живейшее участие в судьбе Н. И. Вот что писал ему Жуковский по этому поводу: ‘Главное и самое нужное: все сіе оправданіе на натылице не адресовано. Естьли бы читали его судьи, произнесшіе приговоръ несправедливый, то они бы имъ не убдились, ибо читали бы его пристрастно, безъ доброжелательнаго вниманія и только остановились бы на использованіи въ свою пользу того, къ чему можно придраться. Для читателя посторонняго оно разительно своею ясностію и трогательно своимъ великимъ простодушіемъ, которое есть печать невинности. Но что же сдлаетъ читатель посторонній? Перемнитъ свое мнніе и боле ничего. Нужно оправданіе публичное. И такъ надо искать его отъ государя. Приговоръ подписанъ имъ, но не онъ судилъ несправедливо. Оправданіе должно быть ему пріятно и случай быть справедливымъ его обрадуетъ. И такъ надобно говорить прямо ко лицу его, требовать его суда, основаннаго на его собственномъ убжденіи, а не отдавать себя подъ судъ тхъ, которые уже произнесли приговоръ и вроятно захотятъ поддержать его, по крайней мр будутъ судить съ предубжденіемъ. Надобно требовать не одной справедливости, но въ тоже время и милости, т. е. прощенія вин существенной, прощенія за неявку, давъ замтить, что на ней одной основано осужденіе, что явившись ты бы себя оправдалъ и что наказаніе за неявку не можетъ быть одинаково съ наказаніемъ за цареубійство, бунтъ и пр.!… Словомъ весь трудъ состоитъ въ томъ. чтобы 1-е, еще разъ переписать оправданіе, поправивъ по нкоторымъ сдланнымъ замчаніямъ и обративъ его на лице государя, что легко, поправивъ только нсколько строкъ, и 2-е, написать особенное короткое письмо къ самому государю, въ которомъ просить его правосудія, напомнивъ, что отъ него только можешь его ожидать и пояснить, что ему можешь вручить судьбу свою, что его мнніе будетъ и мнніемъ общимъ и пр. (ни слова ни о судьяхъ, ни о суд)’. {Архив Тургеневых, No 135, л. 10 об.} Тургенев сначала противился этим внушениям. В письмах к братьям он несколько раз возвращается к вопросу о письме. Ему очень трудно писать государю. Мн кажется, что я могу только, говорит он, писать въ такомъ смысл: меня судили, приговорили, я не явился — и навсегда разстался съ Россіею, что прошедшее не въ нашей власти, что я не жалуюсь, не прошу, но желаю представить ему, какъ брату и преемнику того, противъ кого меня обвиняютъ въ замыслахъ, что я не преступалъ никогда обязанностей честнаго человка’ (от 22 января 1827 г.), {‘Рус. Стар.’, 1001 г., No 5, стр. 263.} к этому он мог бы еще прибавить (позднее), что у него ‘нет негодования ни на судей, ни на подсудимыхъ за ихъ показанія и что между подсудимыми техъ, кого онъ уважалъ, и теперь уважаетъ’ (от 23 февраля 1827 г.). {Ib., стр. 273.} Подобное письмо, он понимает, не годилось бы, но ‘по моимъ мыслямъ, настаивает он, нельзя составить такого письма, которое должно быть читано самодержцемъ. Для меня весьма трудно написать письмо такого рода, ибо чувствую, что, обвиняя себя и говоря о пропуск, я не только унижаю себя, но и дйствую противно убжденію совсти, ибо ни въ чемъ, совершенно ни въ чемъ не нахожу самого себя виновнымъ’ (от 26 марта 1827 г.). {Ib., стр. 273.} Письмо все же было написано, и в нем Тургенев, согласно рецепту Жуковского, просил Николая о прощении за неявку и внимания к его записке для восстановления его ‘погубленной’ приговором чести. {Напеч. в полном собр. соч. Жуковского, под ред. Архангельского, т. X.}
Предчувствия Тургенева сбылись: его записка не имела успеха. Неудача, однако, не останавливает его от новых попыток. Очень скоро после второй записки, самое большее — через год, он начинает писать третью, которую и заканчивает в 1829 г. На что он рассчитывал теперь? Можно с уверенностью сказать, что на этот раз практическими целями, по крайней мере — на ближайшее будущее, автор не задавался вовсе. Толчком к третьей записке послужила, несомненно, смерть брата (Сергея, ум. 1 июня 1827 г.). явившаяся новым тягостным моментом в вопросе об оправдании. Как бы ни смотрел Тургенев на произнесенный над ним официальный приговор, он не мог не думать, что в значительной мере все же был виновником несчастья, пусть хотя бы и невольным. Мы знаем, что под впечатлением смерти брата он долго находился в крайне подавленном состоянии. Замкнутый и всегда, он замкнулся теперь еще более. Он прекратил даже свой дневник, который непрерывно вел с юношеских лет: очевидно, не находилось необходимых для этого ни душевного равновесия, ни вкуса к повседневным переживаниям. При таких обстоятельствах, чем дальше отодвигалась практическая сторона оправдания, тем с большей силой и настойчивостью выступала нравственная. Отрезанный от тех путей к общественному мнению в своем ‘отечестве’. Тургенев писал свою новую записку не для настоящего, а для будущего: и не меланхолическим жестом, а подлинным отражением его тогдашнего настроения надо считать ее оглавление, в котором он предназначает ее к опубликованию после своей смерти. {Записка была написана по французски и озаглавлена: ‘Notes d’un des accuss (Nicolas Tourgeneff) sur le Rapport de la commission d’Enqute, а tre publis apr&egrave,s sa mort’. Перев. Фоминым — ‘Рус. Стар.’, 1904 г., NoNo 8—10.} А затем — не только психологическим, но и логическим продолжением этой работы явилась со временем другая, в которой, можно сказать, возродилась привычка к дневнику, только в иной, более соответствующей изменившемуся душевному строю автора, форме — знаменитые мемуары Тургенева, и здесь записка 1828—9 г.г., вновь переработанная и теперь уже направленная по настоящему адресу, оказалась в центре.
Сравнивая оправдательные записки Тургенева между собою, мы заметим, при сходстве, если не полном совпадении, в основном содержании, значительную разницу в построении и в общем тоне. Основная мысль, как было указано, во всех них одна: тайного общества, как постоянной преемственной организации, не существовало. Эту точку зрения автор формулировал уже в первой записке, и на ней же он стоит в самой последней. В первой читаем: ‘устроеннаго общества, съ опредленною целію, съ опредленными средствами дйствовать къ достиженію извстной цли не было’: {‘Рус. Стар.’, 1902 г., No 1, стр. 50.} а в наиболее точной формулировке ту же мысль дает последняя записка: ‘никогда не было никакого общества, по крайней мр, никакого сколько-нибудь организованнаго общества, которое предпринимало бы т или иные шаги, действовало бы собственными силами, объединяя известное число людей, стремящихся къ одной цли, и заставляя ихъ принимать одну и туже тактику)’. {Россія и русскіе, ч. I, пер. под род. А. А. Кизеветтера, стр. 257—8.} Если судить по уставу, Союз Благоденствия имел хотя бы внешнюю организацию, но на самом деле и уставъ общества никогда не проводился въ жизнь’, {Ib., стр. 170.} а сменившие его ‘так наз. общества’ не имели и устава. Что же было в действительности? Первая записка отвечает: ‘то, что въ Россіи некоторые люди толковали объ обществахъ, пытались составлять общества, сочиняли уставы для общества, сами не зная, какъ все это сделать, какъ действовать, къ какой цли и какими средствами’, {‘Рус. Стар.’, 1902 г., No 4, стр. 90.} последняя же, ссылаясь прямо на одно место из донесения, добавляет к этой характеристике еще черту: ‘существовали отдльныя лица, желавшіе уврить другъ друга, что эти общества проявляли некоторую жизненность, но они обманывали другъ друга’. {Россія и русскіе, стр. 220.} Можно бы подумать, что Тургенев хочет в таком освещении представить общество для официальных сфер, в интересах собственного оправдания, так как из данной им характеристики следовал тот вывод, что нельзя по принадлежности к подобному обществу судить о взглядах и поступках его членов и что каждый из них может., след., нести только индивидуальную ответственность. Но совершенно ту же оценку мы находим и в письмах Тургенева. ‘Но рапорту, писал, напр., он 6 февраля 1827 г., всякому покажется, что что-то было устроенное, что члены общества имели планъ, правильныя совщанія и пр. и пр. Но истина въ томъ, что ничего подобнаго не было: а были съ одной стороны разговоры вздорные, но конечно не преступные, съ другой — вранье грубыхъ, непросвщенныхь людей, русскихъ либералов, кои по примру отцовъ и ддовъ, въ рзань, въ убийств видели подвиги славные. Но и тутъ я увренъ, что они только болтали, по крайней мр многіе изъ нихъ’. {‘Рус. Стар’. 1901 г. No 5, стр. 205.} Видимо, таков был действительно взгляд Тургенева на тайные общества. А если мы на время забудем установившуюся к наших представлениях традиции, которая ведет свое начало от рапорта следственной комиссии, то, может быть, найдем, что мнение этого умного свидетеля, не следует совершенно игнорировать.
Первая записка и представляет из себя, по существу, картину тайных обществ, нарисованную с указанной точки зрения, при том в довольно общих чертах, и уже в рамках этой картины изображена индивидуальная позиция автора, также с привлечением очень небольшого фактического материала. Иначе построены остальные записки. Если там Тургенев отправлялся в своем построении от собственных припоминаний, то здесь он должен был отвечать на фактические данные, собранные донесением. Отсюда — не только гораздо больший объем последующих записок, а и другой план, и другой тон.
И во второй записке Тургенев продолжает проводить свою общую точку зрения. Но прежде всего он должен дать объяснения на те данные донесения, в которых иначе рисуется и общество, и, в частности, его личная роль. Еще до получения рапорта, судя только по письмам братьев о показаниях декабристов, он был поражен ими. ‘Извстія изъ Петербурга, записывал он в дневнике, такъ далеко переходятъ за черту моихъ ожиданій и опасеній, что я не могу надивиться этому: какъ эти господа — добрые пріятели опутали меня’. Впрочем, пока он настроен добродушно: ‘всякій посторонній въ прав по симъ показаніямъ предполагать нчто значительное, а между тмъ мое убжденіе всегда было, и есть, и будетъ, что все эт общества и такъ называемые заговоры — вздоръ. Думая объ этомъ, невольно — ‘Ребятишки’ сорвалось съ языка.— Этотъ упрекъ жестокъ, ибо они теперь несчастливы. Я ни мало не сержусь на нихъ, но удивляюсь, какъ они могли серьезно говорить о своемъ союз’. Он думает даже, что ‘хорошій судья могъ бы легко доказать имъ, что они на себя клепаютъ’. {Цит. у Тарасова, l. c., стр. 298—9.} Совсем уже другой язык в записке, составлявшейся по ознакомлении с рапортомъ (т.-е. второй). На первых ее страницах Тургенев как будто готов даже изменить свое убеждение в невинном характере общества. {Т.-е. Союза Благоденствія.} Раньше он был уверен, что общество было не при чем в заговоре и бунте, так как ‘между тми, коимъ извстія приписывали тогда главнйшіе злодйства’. назывались имена, которые не были ему известны ‘ни по обществу, ни иначе’, потому он и думал, что ‘бунтъ произошелъ отъ злодйскихъ намреній частныхъ лицъ, членовъ и не членовъ общества, а не отъ самого общества’. Открывшаяся в рапорте Следственной Комиссии картина привела его в ужас. Рапорт ‘представилъ все адское дло {Курсив Тургенева.} во всей полнот, со всми подробностями безпримрнаго разврата и бшеной кровожадности… Тогда я увидлъ, признается он дальше, что совещанія, на коихъ и я некогда присутствовалъ, превратились, наконецъ, въ настоящее скопищ разбойниковъ, я увидлъ, что люди, съ коими я нкогда говаривалъ, явили себя истинными злодями и что въ то время, когда я съ ними говорилъ, мысль злодейства уже таилась въ ихъ сердц развращенномъ!’ Из дальнейшего изложения выясняется, кого по преимуществу Тургенев имеет в виду под этими беспощадными эпитетами: это — Пестель, Рылеев, братья Муравьевы-Апостолы и Бестужев-Рюмин, и выясняется также, что считая их планы и тактику совершенно индивидуальными в период существования общества (т.-е. Союза Благоденствия), он находит невозможным усваивать их последнему, что, следовательно, ‘настоящимъ скопищемъ разбойниковъ’ могло быть только ‘Новое Петербургское Общество’, которого он не знал. Таким образом, риторический пафос выписанных строк лишь несколько затуманил главную мысль автора, но не меняет ее по существу и здесь.
Откуда, однако, такой тон? Конечно, по характеру своих воззрений Тургенев не мог отнестись к ‘заговору’ иначе, как отрицательно, но как он мог забыть, что говорит о людях, которые оказались больше всех других, применяя его собственное выражение, »несчастливыми’? До известной степени в этом сказалось личное раздражение Тургенева против перечисленных лиц: их показания были наиболее тяжелыми для него, а вместе — и наименее обоснованными. Ведь даже комиссия не решилась признать за ними (кроме одного) формального значения. Тургеневу тем труднее было преодолеть это свое чувство, что против него выдвигались ссылки на определенные действия и разговоры, даже на отдельные фразы, ‘давно, по его словам, забытые’, и чем менее согласовалось то или иное показание с его постоянными воззрениями, тем легче он склонялся видеть видеть в нем проявление личного недоброжелательства к себе или клевету. Тургенев старается восстановить фактическую историю общества и своего участия в нем в разные ‘эпохи’ его существования, опровергая и разъясняя противоречащие его представлению дела показаний, и так поглощен этим, что опускает из виду то истолкование их, какое вносит составитель рапорта. Ему кажется, что в рапорте все представлено ‘беспристрастно’, хотя он и заметил, что составитель сам от себя привел в связь различные моменты и сделал из своего произведения ‘литературную піесу’. Потом он лучше оценил искусство Блудова, понял, что именно последний, составляя свою ‘піэсу’. и создал то представление об обществе, как о преемственной заговорщической организации, которое так расходилось с его собственным. Тогда он перенес свое негодование на Блудова и критику его литературно-юридических приемов сделал предметом своих последующих записок. Но гораздо ранее того, еще до окончания работы над второй запиской, он почувствовал непозволительность ее стиля, а вместе указал и ее, может быть, главный источник: ‘съ того времени, какъ я написалъ записку, читаем мы в письме его к брату от 25 февраля 1827 г., мннія мои о многомъ, въ ней содержащемся, изменились. Слдуя вашимъ письмамъ, я называл и въ записк подсудимыхъ злодями, злоумышленниками и т. п. Это никуда не годится и должно быть исправлено’. {‘Рус. Стар.’, 1901 г., No 5, стр. 269.} Но, как видим, исправления сделано не было.
Последние слова намекают, что братьям Тургенева принадлежала большая роль в истории второй записки, чем одна инициатива. В тех же письмах находим и другое, еще более определенное, указание на это стороннее участие. В письме от 6 февраля 1827 г. Тургенев дает разъяснения на сделанные ему замечания по трем очень важным пунктам записки и в копии письма, сказавши, что обвинил себя в записке против совести, ‘не чувствуя себя виноватымъ’, прямо заявляет: ‘я это сдлалъ для исполненія желанія брата Александра. Слова, въ его письмахъ содержащіеся, я перенесъ въ мою записку’. {‘Рус. Стар.’, 1901 г., No 5, стр. 285—289.} В архиве Тургеневых сохранились и другие следы этого коллективного творчества — черновые наброски ‘Замечаний’ на записку, переплетенные в особую тетрадь. Они позволяют восстановить и обстановку работы и — отчасти — ее направление.
Тургенев писал свою вторую записку в течение сентября 1826 г. в Лондоне и, окончив, переслал ее братьям в Дрезден. Там в это время, кроме Александра Ив. и Сергея Ив., жили еще несколько лиц, близких братьям Тургеневым, в том числе Жуковский и гр. Строганов, {Вероятно, Григорий Александрович. См. о нем — ‘Россія и русскіе’, стр. 291.} и все они приняли живое участие в этом деле. {К этому именно времени относится цитированная здесь много раз переписка между братьями.} Работа носила организованный характер, {Началась она в декабре 1826 г., а закончилась в апреле 1827 г.} при чем главная роль принадлежала в ней А. И. Он первый читал текст, подвергая прочитанное критике, и к местам, казавшимся ему неудовлетворительными, делал ‘примечания’, иногда составлял новые редакции, а затем все это представлял на суждение коллегии, пройдя эту цензуру, ‘примечания’ посылались автору в Лондон. ‘Читалъ мои замчання по порядку’, писал А. И. брату 2 января 1827 г.: ‘и буду теб противъ каждаго отмчать, что совтуютъ удержать, что отбросить’. В рукописи, действительно, и встречаем пометки: ‘съ этимъ примчаніемъ мы единодушно согласны’, или: ‘нашли справедливымъ’, или: ‘не одобрено’, ‘не очень одобрено’. Изредка в текст А. И. Тургенева, между строками, вставлял коротенькие заметки Жуковский, но в одном случае исписал целую страницу: это — письмо, приведенное выше. Получив ‘примечания’, Н. И. делал на них (обыкновенно на полях) свои отзывы, и в таком виде отправлял назад. Иногда эта операция повторялась несколько раз — в вопросах, представляющих особенную важность. Получавшаяся в результате окончательная редакция переписывалась, наконец, набело — опять тем же Александром Ивановичем. Предполагалось кроме того, что А. И. сделает особые ‘примечания’ от себя в самой записке относительно таких предметов, о которых самому автору ее говорить было почему-нибудь неудобно. Под конец же было решено, что он изложит свои ‘примечания’ в письме к государю.
В виду той роли, какую А. И. играл во всем этом деле, считаю необходимым привести здесь письмо его к Н. И., находящееся (в черновом виде) среди рассматриваемых документов. {Арх. Тургеневых, No 130, лл. 23—5.} Оно интересно не только тем, что освещает точку зрения А. И. на дело брата, но и некоторыми замечаниями фактического характера. Повидимому, оно было написано в ответ на высказанное Николаем Ивановичем опасение, верят ли братья в его невинность, и стоит в тесной связи с редакционной обработкой записки. ‘Нетъ! братъ твой никогда въ теб не сомневался. Онъ врилъ твоей невинности и прежде, какъ вритъ теперь. Онъ не могъ объяснить, различить истинны отъ клеветы, ибо не зналъ точно, что на тебя клеветали и до какой степени простиралась преступная легкость противорчія Муравьевыхъ, не могъ отразить необдуманныхъ и злобныхъ показаній, гнусной клеветы Бестужева-Рюмина, Пестеля, сличениемъ эпохъ, твоимъ отсутствіемъ (alibi), совершенною неизвстностію теб лицъ, самыхъ именъ твоихъ обвинителей. Братъ твой, угадывая иногда, изъ какого источника проистекала клевета, по какимъ побужденіямъ и предубжденіямъ злобствовали нкоторые судьи и редакторы приговоровъ, не могъ представить того, что составляетъ сущность всякаго уголовнаго производства. Онъ все еще надялся, что естьлн не слдователи, то по крайней мр судьи твои откроютъ противорчія, отличатъ догадки отъ показаній положительныхъ, мнимые намренія и желанія твои, по заключеніямъ обвинителей — преступниковъ предполагаемыя, отъ дйствій или явныхъ покушений (кои одни суду человческому подвластны), не смшаютъ одной вины съ другою и потребуютъ доказательствъ для голословныхъ показаній уличенныхъ преступниковъ. Онъ слышалъ тогда же, что Пестель, играя совстію своею и судьбою людей, предлагалъ составлять вопросы, на кои ему же отвчать надлежало, но братъ твой все еще думалъ, что слдователи и судьи твои искали одной истины, а не вины недоказанной, и что самое равнодушіе изверга [т. е. Пестеля] къ судьб другихъ усилитъ ихъ осторожность, ихъ недоверчивость къ его показаніямъ, братъ твой надялся, что судьи твои, чувствуя важность своего сана, не ограничатся только одною повркою слдствія и приговоромъ, но примутъ къ сердцу и судьбу отсутствующаго, войдутъ въ разсмотрніе эпохъ и въ сличеніе чиселъ, взвсятъ, съ равною для всхъ точностію, степень достоврности каждаго показанія и опредлять, которое, по законамъ, должно быть предъ судомъ уважено, и которое, тми же законами, отвергается. Сердце брата твоего не отказывалось врить, что утихнетъ, наконецъ, при мысли о смерти и каторг, и самая закоснлая вражда нкоторыхъ, объясненіем твоимъ сильнее возбужденная, за мнніе, за цль всей твоей жизни. {Т.-е. освобождение крестьян.}
Но братъ твой, умоляя тебя только объ одномъ, довершилъ твою гибель, приготовленную преждевременнымъ дйствіемъ Мин-ва иностр. длъ, изрекшаго приговоръ — и слово измна!— до суда…
Такъ,— братъ твой врилъ твоей невинности, какъ вритъ въ Бога, и вра сія его не обманула. Нтъ! не ты лжецъ и преступникъ предъ судьею судей, но тотъ, кто за минуту до приговора говоритъ судьямъ твоимъ о недоказанности вины твоей, убждаетъ ихъ обвинить тебя въ одной неявк,— и въ тоже время, устрашенный злобою и невжествомъ другихъ, бросаетъ имъ жертву, осуждаетъ тебя на смерть и каторгу, зная что за неявку къ суду нтъ наказанія въ нашихъ законахъ’. {Против последнего абзаца на поле рукой А. И. Т. написано: Сперанскій. Вероятно, по этому поводу H. И. Т. писал брату: ‘Вы напрасно слишкомъ много негодуете на Сперанскаго. Между такими судіями и то хорошо, если иные но крайней мр пробуютъ быть порядочными людьми’. ‘Рус. Стар.’, 1901 г., No 5, стр. 271.}
Тон письма не позволяет думать, чтобы автор лицемерил. Также, как и Жуковский, А. И., очевидно, горячо верил в невинность брата, и, веря в нее, вынуждал его идти дальше, чем тот хотел. Этой же верой продиктованы и его ‘примечанія’. а сверх того — и тем взглядом на судей, который высказан в письме. ‘Вчера отправилъ я къ теб письмо съ замчаніями и противузамечаніями на оныя, пишет он (3-го января 1826 г., значит в начале работы). Но когда откинешь все то, что не утверждено моими товарищами при разсмотрніи первыхъ замчаній, то теб не много исправить останется, и боле всего нужно вычернить нкоторыя мста, кон могут возродить толки и сомннія въ умахъ предубжденныхъ, и злонамренныхъ’,— в последних словах формулировано главное соображение, которым руководилась редакционная коллегия не только в этих, а во всех ‘примечаніяхъ’. Не связанные ни либеральными взглядами, ни отношениями к тайным обществам, члены коллегии могли позволить себе сравнительно широкую инициативу в указанном направлении.
Насколько изменился, в результате описанной редакционной обработки, первоначальный текст записки, сказать трудно. Экземпляр, по которому делались ‘примечания’, не сохранился, а между тем ссылки даются на него, нередко, впрочем, они и совсем отсутствуют. Хуже, однако, всего то, что и при наличности ссылки далеко не всегда можно определить содержание изменяемого места, именно в тех случаях, когда вместо прежней предлагается новая редакция: в таких случаях выбрасываемый текст не выписывается полностью в ‘примечании’, а отмечается лишь начальными и последними словами. Наибольшее внимание редакторов привлекали к себе те места, где говорится о цели общества, о политическом настроении его членов и об отношении самого Т-ва к этим предметам. Тут они взвешивают и оценивают каждое слово. Проникшись убеждением, что общество не имело целью введение конституции в России, они считают опасным всякое, недостаточно определенное или двусмысленное, выражение, которое можно бы при желании, истолковать в противуположном смысле. По их мнению, лучше бы даже вообще не употреблять слова конституция. Заменяя его, где только допускает смысл, более безобидным термином — ‘политическіе предметы’, и во всяком случае нельзя ставить рядом эти два понятия: конституция и Россия. Привожу для иллюстрации редакторской осторожности следующее ‘примечание’: ‘Вотъ главное примчаніе ни редакцію, которою ты сдлалъ по внутреннему чувству невинности, оговоривъ и ослабивъ посл, но которая можетъ повредить теб въ умахъ предубжденныхъ противъ тебя, а именно: на стр… въ начинающемся словами: ‘Стараясь привести себ и проч., ты говоришь: цлію предложеній или лучше сказать желаніемъ членов было дйствительно готовить Россію къ измн. гос. постановленій, относительно же средствъ, что ни какая цль не оправдываетъ средствъ’… Конечно, для всякаго незлобиваго, непредубжденнаго противъ тебя ясно, что разговаривали и тутъ такъ, какъ и другіе везд и всегда разговариваютъ и что въ сихъ общихъ разсужденіяхъ касалось и до измненія постановленій Р[оссии]. Рабство есть постановленіе: какъ не желать измненія онаго? Безгласность, сокровенность судовъ есть постановленіе: какъ не желать гласности въ судопроизводств? Но привязаться могутъ и конечно привяжутся къ словамъ твоимъ, особливо потому, что ты говоришь посл происходившаго при семъ разсужденія: ‘что говорили и повторяли, что средства не оправдываютъ цли’. Скажутъ: стало быть говорено было о дурныхъ, ужасныхъ средствахъ, хотя злоди тогдашніе, отъ тебя помыслы свои скрывавшіе, и могли приводить тебя къ объявленію сего правила, не показывая, о чемъ они сами уже тогда помышляли. Но и готовить Р[оссію] къ изм[ніенію] г[осударственных] пост[ановленій] могутъ почесть уже преступленіемъ и ввести тебя въ категорію желавшихъ, дйствовавшихъ на испроверженіе существующаго порядка, и что о семъ рассуждаемо было, будутъ доказывать твоимъ же честнымъ нравственнымъ правиломъ, на семъ совщаніи объявленном] и повторенномъ, что средства не оправдываютъ и проч. Не вымарать ли сихъ строкъ, или перемнить такъ, чтобы привязаться нельзя было? Для благонамреннаго, для чистаго все ясно. Но привязка можетъ быть сдлана другими. Привяжутся и къ предложенію петиціи, хотя оно ничмъ не кончилось, но все это показываетъ, что могли разсуждать о конституции для Рос[сіи]’. {Ib., л. 1 об.— 2.} К вероятному огорчению историков, решено было ‘вымарать’ упоминание о петиции и в другом месте. {Ib., л. 2—3.} Вот случай, из круга тех же опасных вопросов, когда предлагается критиком новая редакция вместо авторской: ‘Дале въ стать ‘Соображая впечатл&#1123,нія’ и пр. многіе члены дйствительно желали введенія в Россіи какого-нибудь представительнаго правленія — вымарать, и вместо оныхъ поставить: ‘Многіе члены съ какимъ то удовольствіемъ думали или, можетъ быть, только говорили о представительныхъ формахъ Правленія’. И вмсто: ‘надялись они достичь сей цли посредствомъ общества‘ поставить: ‘надялись ли они достиженія сей цли въ Россіи, и достиженія особенно посредствомъ общества?’. Дале исключить статью: ‘Не могу также, не оскорбляя истинны‘ и пр. до словъ: ‘я не слыхивалъ даже и в частныхъ разговорахъ’. И вмсто сего поставить слдующее: ‘Я утвердительно могу сказать, ни мало не оскорбляя истинны, что измненіе Государственныхъ Постановленій не было никогда принимаемо обществомъ, при мн, цлію не только письменно, но и словесно. Но полагаю теперь, что уже существованіе общества тайнаго какъ будто намекало на какую то цль, такъ что вступавшіе могли ожидать или предполагать цль сію. Однако же, вступивъ въ общество, и не видя въ немъ сей цли, члены часто спрашивали одинъ другаго: ‘но гд же цль общества?’ На такіе вопросы я не слыхивалъ иныхъ отвтовъ, какъ ‘старайтесь распространять политическіе свденія, умножать число членовъ’. Иные часто настаивали, что цль общества должно быть, кром сего, помогать другъ другу’. {Ib., л. 12—13.} Подобных поправок много, но и из приведенных достаточно ясна общая тенденция редакционной коллегии.
Значительно реже редакторы касаются возражений Тургенева на те или иные показания декабристов. В одном случае отмечена ими слабость возражения. Дело идет о показаниях Никиты Муравьева и кн. Оболенского: ‘Въ изъясненіи на 3) — участіе въ возстановленіи общ[ества] ты говоришь, что показаніе Никиты Мур[авьева] теряетъ вроятіе показаніемъ к[н]. Обол[енскаго], который говоритъ, что ты отказался отъ мста Правителя. Но ты могъ участвовать, какъ говоритъ Н[икита] М[уравьевъ], въ возстановленіи общества и отказаться отъ мста Правителя. Такъ показалось сначала моимъ товарищамъ при чтеніи, но мн кажется, что въ сихъ 2-хъ показаніяхъ Н[икиты] М[уравьева] и к[н]. О[боленскаго] есть по крайней мр полу-противорчіе, и я думаю, что это можно сохранить’. А Жуковский гут же, между строк, пишет свое мнение: ‘полупротиворчія нтъ, но одинъ говоритъ одно, другой другое: слдственно не подтверждаютъ взаимно. Оболенск. же боле contra, нежели pro въ этомъ отношеніи’. {Ib., л. 12—13.} Интересны случаи, когда предлагаются фактические дополнения к аргументации автора. Так, но поводу показаний Пестеля предлагают указать ‘поводъ къ злоб сына (хотя намекнуть) за судъ отца, ибо ты разбиралъ дло Пестеля. Обвиненія противъ него ясно были тобою выведены. Что иначе ты не можешь объяснить клеветы сына, впрочемь, и на другихъ клеветавшаго’. {Ib., л. 4.} И другом случае у редакторов является мысль использовать, в качестве оправдательного аргумента, столкновение Н. И. Тургенева с Пушкиным: ‘Тамъ, гд ты говоришь объ изданіи журнала (на примч[анія] рапорта ком[иссіи]) и о псняхъ возмутительныхъ, коими хотли дйствовать на общее мнніе, я думаю, что истинна требовала бы, чтобы не ты, а я {T.-е., в собственных примечаниях к записке.} привелъ случай, бывшій между тобою и Ал. Пушкинымъ, котораго ты такъ ругалъ и усовщивалъ разъ въ своей комнат за его тогдашнія эпиграммы и пр. противъ правительства, что онъ сначала вздумалъ вызвать тебя на дуэль, а посл письмомъ просилъ у тебя прощенія, и что ты не разъ давалъ ему чувствовать, что нельзя брать ни за что жалованье и ругать того, кто даетъ его. Это не повредитъ ему, а напротивъ покажетъ его чувствительность къ справедливымъ упрекамъ, а тебя представитъ въ истинномъ вид. Я бы могъ дать почувствовать сколько редакція этого примчанія для тебя губительна, говоря о псняхъ, тотчасъ посл словъ и двухъ точекъ, о намреніи твоемъ издавать журналъ — упомянуть объ анекдот съ Пушкинымъ’. {Арх. Тургеневых, No 135, л. 8 и об.}
Заботы и труды редакторов делу не помогли, а в то же время, оставаясь скрытыми от сторонних глаз, в ложном (до известной степени) свете представляли того, кто был их объектом, поскольку вынуждали Тургенева на слова и действия, не соответствовавшие его действительным чувствам и намерениям. Тоже самое, можно сказать, повторилось в 1830 г., когда А. И. втянул брата, при содействии Жуковского, в новую попытку объясниться с императором Николаем, окончившуюся также плачевно. После того Жуковский писал к А. И.: ‘Остается мн дать или, лучше сказать, повторить теб особенно прежній совтъ свой: не тревожь Николая. Безъ тебя давно бы уже онъ смотрлъ на судьбу свою глазами твердыми и покорился бы ее могуществу. Ты долженъ быть его помощникомъ и утшителемъ, а не обременителемъ его жребія. Теперешній случай долженъ ршительно изъяснить для тебя твою должность. Прости’. {‘Рус. Стар.’, 1902 г., No 4, стр. 94.} — Жуковский был прав в том, что всякое вовлечение H. И. Тургенева в сношения с властью было только обременением его ‘жребия’, но он ошибался, если думал, что H. И. покорится ‘могуществу судьбы’, лишавшей его возможности публично восстановить правду, как он себе ее представлял. Этому Н. И., считавший ‘долгомъ человка изо всхъ силъ противиться несправедливости и когда она направлена противъ него самого’, {Слова, сказанные Тургеневым в беседе с посетившей его в Лондоне (в 1827 г.) гр. Разумовской. Тарасов, I. с., стр. 431—2.} покориться не мог.

——

Вторая оправдательная записка Тургенева печатается в настоящем издании в сокращенном виде. Она разделена автором на три части, из которых каждой дано им особое заглавие: 1. ‘Историческое изложеніе обстоятельствъ, до меня касающихся’: 2. ‘Изъясненіе на заключеніе верховнаго уголовнаго суда относительно цли и средствъ, равно и другихъ обстоятельствъ, до тайныхъ обществъ касающихся’, 3. ‘Различныя соображенія, представляющія мое участіе въ тайныхъ обществахъ въ истинномъ вид’. Уже эти заголовки дают почувствовать, что основное различие между частями не столько в составе фактического материала, сколько въ характере его обработки, и ближайшее ознакомление с запиской вполне подтверждаетъ это впечатление: но существу, в двух последних частях автор пользуется, за сравнительно немногими исключениями, теми данными, которые изложил в первой (самой обширной, занимающей большую часть записки), но под особым углом зрения в каждой: первая носит по преимуществу исторический характер, вторая — юридический, третья — психологический. Отсюда — постоянные повторения, неизбежные для автора, вращающегося в кругу одних и тех же фактических данных. Эту особенность своей записки сознавал и сам Тургенев: ‘я не избежала’ повтореній въ своей записк писалъ онъ брату. Но отъ сего каждая изъ частей, на кои она разделяется, можетъ составить цлое, отдльное’, {‘Рус. Стар.’, 1904 г., No 3, стр. 203.} так что, можно бы добавить, с фактической стороны одна может, до известной степени, заменить другую. Прежде всего имей но это обстоятельство позволяет издать записку в сокращенном составе. С другой стороны, автор очень облегчил и самый способ сокращения. К записке он приложил резюме, где сухо и сжато изложил наиболее существенные пункты, касающиеся предъявленных ему обвинений. Это резюме он озаглавил: ‘Таблица, представляющая обвиненія и доказательства достоверныя’ и следующим образом формулировал отношение между таблицей и самой Запиской: ‘Для того, кто желаетъ видть простое изложеніе обвиненій, показаній и ясныхъ доказательствъ противу меня, достаточно прочесть Таблицу. Она, въ строгихъ предлахъ правосудія, представляетъ все, до меня касающееся. Тотъ, кто желаетъ видть подробное изъясненіе моихъ поступковъ, намреній, мнній, и притомъ, не имя невыгоднаго предубжденія, войдетъ въ настоящее мое положеніе, вспомнитъ, что я изъясняю обстоятельства, за нсколько предъ симъ лтъ случившіяся и давно забытыя, тотъ найдетъ сіе изъясненіе, изъясненіе сущности дла, въ записк’. В виду этого является возможность в основу издания положить ‘таблицу’, а в дополнение к ней из записки извлечь тот материал, который находится в ближайшей связи с пунктами таблицы и служит к их изъяснению. В такие извлечения войдет в общей сложности почти половина первой части записки, представляющая наибольший исторический интерес.
Извлечения из записки печатаются по полному тексту ее, с рукописи, хранящейся в Архиве Тургеневых за No 135. Это — не подлинная рукопись самого Н. И., и даже не тот экземпляр, который переписывал А. И., редактируя записку. {См. выше, стр. 116.} Первая, повидимому, не сохранилась вовсе, а вторая, можно предполагать, была представлена Жуковским Николаю I. Настоящая рукопись писана неизвестной рукой, судя по многочисленным погрешностям в орфографии и пунктуации — каким-нибудь мелким чиновником, но была просмотрена А. И., как о том свидетельствуют сделанные местами его рукой исправления. В Рукописное Отделение Библиотеки Академии Наук она передана была сыном Жуковского, по всей вероятности, ее именно Жуковский посылал правителю канцеляріи шефа жандармов М. Я. Фоку, с просьбой о содействии в пользу Н. И., при чем просил Фока снять с нее копию (если тот найдет это нужным) и мотивировал свою просьбу тем, что ‘другого экземпляра’ у него не осталось. {Арх. Тургеневых, No 102—6.} Надо думать, что рукопись и была возвращена Жуковскому.
При печатании в значительной мере сохранена орфография подлинника, хотя она и отступает, без сомнения, во многом от орфографии оригинала, но пунктуация, в которой малограмотный переписчик, видимо, позволял себе особенно широкую свободу, исправлена, так как в подлинном своем виде затрудняет чтение.

А. Заозерский.

ТАБЛИЦА,
представляющая обвиненія и доказательства достоверныя.

Обвиненія, въ ршеніи верховнаго уголовнаго суда означенныя. 1

Показанія, по симъ обвиненіямъ въ записке Коммисіи изложенныя.

Доказательства.

1) Принадлежность къ тайному обществу.
Показаніи многихъ.
Показаніями многихъ и собственнымъ признаніемъ доказана принадлежность къ обществу Союза Благоденствія, въ уничтоженіи коего я участвовалъ.
Принадлежность къ новому Петербургскому обществу ничмъ не доказана.
Общество имло цлію бунтъ.
О цли и средствахъ общества Союза Благоднствія есть показаніе одного лица (Семенова), что цлію было измненіе Государственныхъ установленій, а средствами разпространеніе политическихъ знаній и стараніе овладть мнніемъ публики (стр. 16 рап. слд. коммисіи).2
Уставъ общества Союза Благоднствія не представляетъ такой цли. Нтъ никакихъ доказательствъ, ни даже показаній, чтобы я зналъ о намреніяхъ бунта, или хотлъ бунта или разсуждалъ о бунт.
2) Участіе въ учрежденіи.

—

Нетъ доказательствъ.
3) Участіе въ возстановленіи общества.
Показываютъ четверо: Князь Трубецкій, Орловъ, Никита Муравьевъ и Матвей Муравьевъ.
Нетъ доказательствъ.
4) Участіе въ совщаніяхъ.
Показанія многихъ.
Доказано участіе въ совщаніяхъ по обществу Союза Благоднствія, уничтоженному.
Участіе въ совщаніяхъ по новому обществу не доказано, и даже нтъ о семъ показаній.
5) Участіе въ распространеніи общества привлеченіемъ другихъ.
Показываютъ трое: Семеновъ, Миклашевскій, Митьковъ.
Доказано принятіе.
Не доказано, что принималъ въ новое Петербургское общество.
6) Участіе въ умысл ввести республиканское правленіе.
Пестель показалъ, что въ начал 1820 года, въ собраніи коронной думы Союза Благоднствія, въ которомъ, посл долгихъ преній, вс единогласно примяли республиканское правленіе, на вопросъ: Монарха или президента? я отвечалъ: je prsident sans phrases, что сіе заключеніе коренной думы сообщено было всмъ поднедомственнымъ управамъ и съ сего времени республиканскіе мысли начали брать верхъ надъ монархическими. Двое: Никита Муравьевъ3 и Сер[г]й Муравьевъ сіе показаніе подтвердили. Трое: Семеновъ, Брнгенъ, Колошинъ не подтвердили. Четвертый Глинка даже бытность сего совщанія отвергаетъ.
Нтъ доказательствъ.
1 В приговоре Верх. Уг. Суда обвинение против Н. И. Тургенева формулировано след, образом: ‘По показаніямъ 24-хъ соучастниковъ, онъ былъ дятельнымъ членомъ тайнаго общества: участвовалъ въ учрежденіи, возстановленіи, совщаніяхъ и распространеніи онаго привлеченіемъ другихъ, равно участвовалъ въ умысл ввести Республиканское Правленіе и, удалясь за границу, онъ, по призыву Правительства, къ оправданію не явился, чмъ и подтвердилъ сдланныя на него показанія’.
2 Цит. донесеніе следственной комиссии по изд. 1826 г., стр. 16, примечание: ‘сіи намренія [т. е. изложенные в проекте второй части устава Союза Благоденствия] сначала, говоритъ Титулярный Совтникъ Семеновъ, бывшій секретаремъ Тайнаго Общества, знали только главные, а въ послдствіи проникнулн и другіе члены, что цлію Союза было измненіе государственныхъ установленій, для оной и для той, которая была объявлена въ Устав, признавали равно нужнымъ усиливать Общество, распространять политическія знанія и стараться овладть мнніемъ публики’.
3 По рапорту Следств. Коммисіи видно (стр. 9), что Никита Муравьевъ (не?) во всхъ частяхъ подтверждалъ показанія Пестеля, говоря, ‘что сіе совщаніе не имло никакого вліянія на образъ мыслей и дйствія членовъ вообще, что не было сдлано предписаній Управамъ (кром Тульченской) и что на многихъ собраніяхъ посл не говорили о республиканскомъ правленіи’. Прим. Тургенева.

ИЗЪЯСНЕНIЕ.

[1.] Такимъ образомъ я принадлежалъ къ тайному обществу, которое было, за 4 года до бунта, уничтожено самыми членами.
Нтъ ни одного показанія, чтобы я принималъ участіе въ новомъ обществ: согласіемъ на цль общества или на средства къ достиженію сей цли, предложеніемъ мнній или согласіемъ на мннія другихъ.
Сказавъ, что нтъ доказательствъ противъ меня въ знаніи той цли, которую опредляетъ верховный уголовный судъ, я дале могу сказать, что равномрно нтъ доказательствъ, чтобы я зналъ и о той цли, въ которой сознается одинъ изъ членовъ общества (Семеновъ). {Принятый в Союз Благоденствия в 1819 г., Семенов вскоре был избран Коренною Думою в секретари для сношений как о Петербургской, так и с Московской Управами.} Я изъяснилъ мою цль въ записк. Изъяснилъ также, что общество никогда подобной цли, т. е. какую признаетъ Семеновъ, при мн не признавало. Впрочемъ, всякая цль, съ уничтоженіемъ общества, неминуемо изчезла. По рапорту Слдственной Коммисіи видно, что мысль бунта родилась не прежде 1821 года {Дон. Сл. Ком.: ‘По всему видно, что сія мысль родилась въ нихъ не прежде 1821 года и вроятно въ слдствіе бывшихъ не задолго предъ тмъ революціи в Испаніи, Неапол и Піемонт’. Стр. 29, прим.} (ст. 29), а въ семъ году общество было уничтожено. Ни гд въ рапорт Слдственной Коммисіи цль бунта не приписывается обществу Союза Благоднствія.
[2.] Въ учрежденіи общества Союза Благоденствія я но участвовалъ и не могъ участвовать: сіе изъяснилъ в моей записке (страница 000 {Ссылка не заполнена.}), впрочемъ, еслибъ я и участвовалъ въ учрежденіи онаго, то сіе мое дйствіе отстранялось бы послдовавшимъ уничтоженіемъ общества, въ коемъ я участвовалъ: Семеновъ показываетъ (стр. 26 рапорта С[лдственной] К[омиссіи]), что я начиналъ составлять общество въ 1821 году. Сіе показаніе не можетъ быть доказательствомъ, что я учредилъ общество, ибо сіе общество на самомъ дл не существовало и по всему производству объ ономъ не упоминается. Самъ Семеновъ говоритъ, ‘что дйствія сего общества вскор прекратились, что онъ не знаетъ, имло ли оно успхъ’. Итакъ, еслибъ и было доказано, что я начиналъ составлять общество, то вмст съ симъ было бы доказано, что сіе мое намреніе не имло результата. Впрочемъ, Семеновъ не говоритъ, какого рода были сіи дйствія, вскор прекращенныя, — не говоритъ, чтобы он клонились къ бунту, но, напротивъ, присовокупляетъ, что ни я, ни другіе не обнаруживали при немъ злодйственныхъ намереній противъ Императорской фамиліи. {Дон. Сл. К.: ‘Титулярный совтникъ Семеновъ показываетъ, что Николай Тургеневъ, возвратясь изъ Москвы въ 1821 году, начиналъ изъ нкоторыхъ Членовъ уничтоженнаго Союзалоставлять новое Тайное Общество, въ оное приглашалъ прежнихъ: Князя Оболенскаго, Полковника Нарышкина и его, Семенова, да принялъ Полковника Митькова, Якова Толстаго и Миклашевскаго. Вскор потомъ Гвардія выступила въ походъ и дйствія Общества прекратились. Семеновъ не знаетъ, имло ли оно Уставъ, онъ прибавляетъ, что ни Тургеневъ, ни другіе Члены сего Общества не обнаруживали при немъ (Семенов) злодйственныхъ намреній противъ Императорской фамиліи’.}
Князь Трубецкій, какъ видно по рапорту Слдственной Коммисіи (стр. 27), былъ въ 1821 году за границею. {Ссылка неточная. В рапорте говорится только, что в конце 1823 года к Никите Муравьеву, которого одного ‘признавали’ по возстановлении общества председателем, ‘ршась для лучшаго успха имть трехъ Предсдателей, присоединили… Князя Сергя Трубецкого, лишь возвратившагося изъ-за границы, и Князя Евгенія Оболенскаго’. Из этих слов рапорта как будто следует, что Трубецкой возвратился из-за границы в конце 1823 г. В действительности, по показанию самого Трубецкого, он уехал за-границу в половине 1819 г. и возвратился оттуда в сентябре 1821 г.} Матвй Муравьевъ, какъ видно но рапорту Слдственной Коммнсіи. принадлежалъ къ южному обществу. {Матвей Ив. Муравьев-Апостол, член Союза Благоденствия с 1817 г., в начале 1818 г. уехал, в качестве адъютанта при Малороссийском генерал-губернаторе князе Репнине, в Полтаву, в июне 1823 г. приезжал, по поручению Южной директории, в Петербург для переговоров с членами Северного Общества и присутствовал на нескольких их собраниях. См. Штрайх. Декабрист М. И. Муравьев-Апостол. 1922 г.} Слдовательно, показанія ихъ не могли быть основаны на личномъ свидтельств, но только на слухахъ, каковыя показанія не могутъ составлять доказательства.
[3.] Новое общество въ Петербург было учреждено въ 1822 году (рапорта Слд. Ком. стр. 26), въ сіе время Князь Трубецкііі былъ за границею (стр. 27), слдовательно, не могъ знать о моемъ участіи въ возстановленіи общества. Орловъ такъ же не былъ въ Петербург въ сіе время и со времени създа въ Москв въ 1821 году до нын не видалъ меня, не былъ въ сношеніяхъ со мною и въ переписк. Матв Муравьевъ не принадлежалъ къ Петербургскому обществу (стр. 89). Изъ сего явствуетъ, что вс сіи показанія не были и не могли быть основаны на личномъ свидтельств, но только на слухахъ, каковыя показанія не пріемлются доказательствомъ.
Остается показаніе Никиты Муравьева. Голословное показаніе одного лица, не основанное ни на какомъ дйствій съ моей стороны, не подкрпляемое ни какимъ дйствіемъ съ моей стороны и даже не ссылающееся ни на какое мое дйствіе, также недостаточно для доказательства. Сверхъ сего сіе показаніе теряетъ вроятіе показаніемъ Оболенскаго, котораго Муравьевъ называетъ третьимъ участникомъ въ возстановленіи общества, и который говоритъ (стр. 27), что мн предлагали мсто Правителя, но что я отказался. {Дон. Сл. Ком.: ‘Мсто правителя предлагали Николаю Тургеневу. Онъ отказался за нездоровьемъ, множествомъ иныхъ занятій и худымъ успхомъ его предсдательства въ Москв’.} Какъ могъ я и возстановлять общество и, слдовательно, желать новаго общества и отказываться участвовать въ устройствъ или въ управленіи общества? Я не только не возстановлялъ общества, но и не зналъ объ окончательномъ онаго возстановленіи и оставилъ Россію въ полномъ убжденіи и увренности, что не только я не принадлежу ни къ какому обществу, но что и нтъ ни какого общества. Неизвстность, въ которой я находился относительно того, что общество было въ 1822 году устроено, представляется весьма вроятною, ибо до моего отъзда сіе общество было недятельно, какъ видно по заключенію Слд. Ком., которая нашла (стр. 52 рапорта), что ‘въ обществ Петербургскомъ явилась большая противъ прежняго и безпокойная деятельность, особливо со времени вступленія Рылеева въ думу на мсто Князя Трубецкаго’. Князь Трубецкій оставилъ Петербургъ, {Трубецкой был командирован по службе на юг и, но его словам, приехал в Киев в марте 1825 г.} какъ видно на стр. 27 рапорта Слд. Крммисіи, въ конц 1824 года. Я выхалъ изъ Петербурга въ начал 1824 года.
[4.] Единственное совщаніе, на которомъ, по показанію Рылеева, будто бы я присутствовалъ, изъявлялъ согласіе на вывозъ Императора за границу, {Но данным Дон. Сл. Ком., это совещание происходило после знакомства членов общества с Якубовичем, а последний приехал в Петербург в 1825 г. (стр. 54). Рылеев показывалъ на следствии, что, когда присутствовавшие на совещании спрашивали его, ‘что длать, если Государь не согласится на ихъ условія [т. е. на введение государственного устройства в России, подобного Северо-Американским Штатам, при временном сохранении монархии], то онъ, Рылевъ, сказалъ: не вывезти ли за границу? что къ сему мннію пристали Трубецкой, Никита и Матвй Муравьевы, Оболенской и Николай Тургеневъ’ (стр. 60).} происходило посл моего отъзда за границу, какъ я изъяснилъ выше въ записк моей (листъ 00 стр. 00). {Стр. не указана.} Въ прочемъ, сіе показаніе, не подтвержденное прочими подсудимыми, Коммисіею признано недостаточнымъ къ обвиненію и верховнымъ уголовнымъ судомъ отстранено. Слдовательно, нтъ ни одного показанія, чтобы я присутствовалъ на совщаніи новаго Петербургскаго общества.
Я самъ на себя показываю, что я былъ на одномъ совщаніи посл 1822 года, т. е. посл того, какъ новое общество было устроено. Но кром того, что я не зналъ объ устройств общества, сего совщанія ни я, ни, вроятно, другіе не почитали настоящимъ совщаніемъ, какъ я изъяснилъ въ записк (листъ 00 стр. 00). {Стр. не указана.}
[5.] Трое показываютъ, что я распространялъ общество принятіемъ другихъ. Изъ нихъ двое показываютъ, что они приняты мною. Такое показаніе, конечно, должно имть боле силы, нежели мои изьясненія. Но въ такомъ случа справедливость требуетъ опредлить: въ какое общество были сіи лица приняты мною? Что говоритъ самое сіе показаніе, можетъ быть, ошибочное? Сіе показаніе говоритъ (стр. 26 рапорта Слд. Коммисіи), что сіи лица были приняты мною въ то самое общество, которое я началъ составлять, коего дйствія потомъ вскор прекратились и о которомъ не извстно, имло ли оно уставъ. Боле о семъ обществ нигд по производству дла не упоминается. Итакъ, если сіе общество начиналось составляться, то оно не составилось окончательно. {Давая показание, что Н. И. Тургенев ‘начинал’ составлять новое общество по возвращении из Москвы в 1821 г., Семенов добавлял: ‘вскор потомъ Гвардія выступила въ походъ, и дйствія Общества прекратились’. Приказ о выступлении гвардии из Петербурга вышел в апреле 1821 г. См. Розенъ Записки декабриста, Петерб. 1907 г., стр. 19.} Слдовательно, если принимаемы были члены въ тайное общество, то принятіе уничтожилось само собою вмст съ обществомъ. Нигд не видно никакихъ слдовъ существованія сего общества, не видно цли, съ какою оно начинало составляться, не видно средствъ, коими оно предполагало дйствовать. Въ чемъ лее состоитъ виновность распространенія сего неизвстнаго общества?
Можетъ, ли принятіе членовъ относиться къ новому Петербургскому обществу? Нтъ! Потому что показаніе говоритъ, что сіе принятіе происходило въ 1821 году, а новое Петербургское общество составлено въ исход 1822 года (стр. 26 рапорта Слд. Ком.). Изъ сего ясно слдуетъ, что въ новое Петербургское общество я никого не принималъ, и Никита Муравьевъ, возстановитель сего общества, ошибочно показывая, что я участвовалъ въ возстановленіи, прибавляетъ, однакожъ, что я не участвовалъ въ принятіи новыхъ членовъ (стр. 26 рапорта Слд. Ком,).
Могло случиться, что разговорами моими о тайныхъ обществахъ я могъ содйствовать желанію сихъ лицъ вступить въ новое тайное общество, могъ даже поселить въ нихъ мнніе, что они въ слдствіе моихъ разговоровъ, принадлежавъ однажды къ тайному обществу, могутъ по сему самому вступить въ новое безъ особаго принятія. Скажу только, что посл 1821 і ода до моего отъзда за границу, я съ ними никогда не говорилъ о обществахъ и никогда не зналъ, какъ, когда они вошли въ сношеніе съ членами новаго общества. Не я ввелъ ихъ въ новое общество, они вошли въ него сами. Не я долженъ и отвтствовать за принадлежность ихъ къ обществу, мн не извстному.
[6.] Показаніе, длаемое однимъ и подтверждаемое двумя, но опровергаемое четырьмя, не — можетъ быть доказательствомъ. Другое показаніе Бестужева-Рюмина, что я стремился къ достиженію и исполненію цли введенія республиканскаго правленія посредствомъ революціи и пр. и что общество вознамерилось ввести республиканское правленіе въ Россіи съ самого начала, по предложенію мною сдланному, — показаніе, сдланное человкомъ, коего я ни разу въ жизни не видывалъ, о коемъ никогда не слыхивалъ, показаніе, которое я долженъ почитать ничемъ инымъ, какъ отголоскомъ показанія Пестеля, — сіе другое показаніе не было принято во вниманіе Коммисіею, ибо, изчисливъ вс роды показанія противъ меня, Коммисія говоритъ: ‘Слдовательно, остаются только показанія двухъ членовъ общества, Пестеля и Рылеева, и то по разнымъ предметамъ, которыхъ Коммисія, почитая опаснымъ въ столь важномъ преступленіи принять достаточными къ обвиненію, считаетъ справедливымъ представить сіе обстоятельство расмотренію верховнаго уголовнаго суда’.
Показаніе Рылева (о коемъ я упоминулъ въ 4 пункт: участіе въ совещаніяхъ) не было принято верховнымъ уголовнымъ судомъ во вниманіе и не относится, впрочемъ, къ умыслу ввести республиканское правленіе. Но показаніе Пестеля, недостаточное къ обвиненію, было сочтено достаточнымъ къ осужденію.

Извлечения из оправдательной записки Н. И. Тургенева применительно к пунктам ‘изъясненія’.

К 1-му Пункту.

Къ первому обществу, известному подъ названіемъ Союза Благоденствія, я действительно принадлежалъ. Но во второе, основанное, какъ видно изъ рапорта Следственной Коммисіи, въ конце 1822 года, я никогда не вступалъ и не зналъ даже, что оно действительно было основано. Все, что я зналъ, состояло въ томъ, что некоторые члены прежняго общества хлопотали или желали возстановить старое или устроить новое общество: но я былъ увренъ, что вс ихъ усилія не будутъ имть никакого успеха, ибо я видлъ на опыте, что вс тайныя дйствія и прежде не имли никакого успха. Имвъ столь мало сношенія съ членами бывшаго общества, мудрено ли, что я не зналъ объ окончательномъ устройстве новаго общества,— мудрено ли, когда и сіе новое общество, устроенное въ конце 1822 года, начало оказывать, какъ говорить Следственная Коммисія (стр. 52), большую противъ прежняго и безпокойную деятельность, особливо со времени вступленія Рылева въ Думу на мсто князя Трубецкаго, т. е. въ конц 1824 или въ 1825 году (какъ видно на стр. 27, 52, 54 рапорта), когда я былъ уже за границею.
После сего я долженъ представить нкоторыя изьясненія, которыя покажутъ, чего я желалъ, будучи въ обществ, какими побужденіями дйствовалъ, къ чему стремился.
Одна главная мысль владла и направляла моими поступками во всю мою жизнь, мысль уничтоженія крпостнаго состоянія въ Россіи. Сія цль казалась мн священною, достойною цлію всей жизни. Въ стремленіи къ ней я видлъ вс мои обязанности и иногда почиталъ себя какимъ то миссіонеромъ въ святомъ деле. Я почиталъ для себя непремннымъ долгомъ всегда и везд содйствовать къ достиженію сей цли моего существованія. На все обстоятельства, на вс дла, на вс произшествія я смотрлъ съ одной и той же точки зренія. Везд и во всемъ я искалъ одного. При всякомъ случа я спрашивалъ самого себя: нельзя ли изъ этого извлечь чего либо для освобожденія крестьянъ. Эта мысль, наконецъ, такъ сильно владла мною, что все прочее казалось мн незаслуживающимъ вниманія. Просвщеніе, законодательство, однимъ словомъ, все казалось мн ничтожнымъ въ сравненіи съ освобожденіемъ крестьянь. Эту мысль, это убжденіе я всегда желалъ сообщить другимъ, членамъ и не членамъ общества. Я солгалъ бы, естлибъ сказалъ, что никогда не любилъ конституцій вообще. Нтъ! Я въ семъ отношеніи могъ раздлять мннія другихъ. Но въ отношеніи къ Россіи, вс мои мысли, вс желанія были подчинены условію, въ моемъ мнніи гораздо важнйшему, уничтоженія рабства. Въ разговорахъ о предметахъ политическихъ и съ членами общества и съ посторонними лицами я всегда представлялъ освобожденіе крестьянъ самою главною необходимостію. Замчая во всхъ сихъ разговорахъ вообще, что мннія мои не раздляются другими во всей полнот, я нсколько разъ говаривалъ: ‘Вы мечтаете о правахъ политическихъ, но вспомните, что нсколько милліоновъ вамъ подобныхъ не имютъ правь гражданскихъ, коими вы пользуетесь. У васъ никто не отнимаетъ вашей собственности, никто не касается вашей личности, васъ не продаютъ, были настоящія слова мои, а вы сами продаете и покупаете людей, христіанъ, вамъ подобныхъ! Дайте имъ то, что вы сами дать можете, и потомъ думайте о самихъ себ’. Если бъ я не боялся привлечь именъ почтенныхъ къ длу ненавистному, то я могъ бы сослаться на многихъ, кои слыхали отъ меня такія возраженія. Часто говорилъ я, что естлибъ кто желалъ конституціи для Россіи, тотъ доказалъ бы только недостатокъ свдній, невжество или эгоизмъ, и увлекаемый своимъ предметомъ, я иногда возставалъ противъ всякихъ конституцій и ссылался на конституціонныя государства (Англію, Америку), въ коихъ уничтоженіе рабства встрчало непреодолимыя препятствія, и на государства самодержавныя (Данію, и нкоторыя Нмецкія государства, какъ то: Пруссію и проч.), гд рабство съ успхомъ уничтожилось волею правительства.
Наконецъ, разсужденія другихъ о конституціяхъ вообще не только не встрчали согласія съ моей стороны, но раздражали меня, ибо мн казалось, что разсуждающіе только болтаютъ о томъ, чего сами не понимаютъ, и не хотятъ при томъ, опасаясь ущерба въ своей собственности, длать того, что я почиталъ равно священнымъ и необходимымъ. Въ изъясненіи моихъ мнній вообще я могъ быть и, конечно, былъ часто неостороженъ, выраженія мои могли быть неумренны, но сущность, смыслъ, намренія, желанія,— все сіе, конечно, не разпространялось за предлы того, что я теперь показываю…
Надялся ли я когда либо успха въ моихъ желаніяхъ посредствомъ общества? Сначала я надялся, что члены общества безъ затрудненія дадутъ по крайней мр нсколько отпускныхъ, и видлъ въ семъ практическую пользу. Дале я надялся, что нкоторые, убдившись въ необходимости и даже въ выгодахъ отпуска на волю крестьянъ, представляя о семъ правительству, обратятъ особенное вниманіе онаго на законъ о вольныхъ хлбопашцахъ, столь затруднительный въ исполненіи, что законы сіи будутъ измнены, заключеніе условій съ крестьянами будетъ облегчено и что такимъ образомъ освобожденіе сдлается боле возможнымъ для помщиковъ. Однимъ словомъ, я надялся, что со временемъ мры, принятыя для освобожденія крестьянъ въ Остзейскихъ губерніяхъ, будутъ введены и въ Россіи. Наджды мои не исполнились въ семъ случа. Ни одного представленія не было сдлано въ слдствіе моихъ совтовъ. Но передъ отъздомъ изъ Россіи я имлъ еще сладостное утшеніе составить журналъ Государственнаго Совта, въ которомъ представлялось Государю Императору о необходимости передлать законъ о вольныхъ хлбопашцахъ и вообще облегчить заключеніе условій помщиковъ съ крестьянами. Сіе обстоятельство и тогда еще боле убдило меня, что тайныя дйствія, даже и къ польз направленныя, какъ будто по одному качеству тайны неразлучно сопряжены съ невозможностью успха.
Имлъ ли я въ виду надежды какихъ либо другихъ переменъ посредствомъ общества, какъ то, достиженія конституцій или чего-либо подобнаго.
Смло и предъ Богомъ говорю, что въ семъ отношеніи я даже и не заблуждался! Ибо никогда ни на одну минуту никакая надежда сего рода не проникала въ мою душу, при всей моей приверженности къ конституціямъ. И могло ли это быть иначе? Если не врить справедливости словъ моихъ, то нельзя мн приписывать такихъ надеждъ, не предполагая такой степени невжества, какого мн приписывать нельзя. Обстоятельства позволили мн въ самой молодости пріобрсть достаточно свдній историческихъ и политическихъ для того, чтобы знать, что во всхъ государственныхъ иеременахъ польза и прочность соединена не только съ постепенностію, но и со сходствомъ перемнъ, съ существующимъ порядкомъ вещей, съ характеромъ народа, съ исторіею государства. И не ясные ли практическіе уроки видли вс т, кои со вниманіемъ слдовали за современными произшествіями въ возмущеніяхъ Гишпаниевъ и Италіанцевъ,— въ возмущеніяхъ, кончившихся гибелію и для бунтовщиковъ и для земли ихъ? Какъ, безъ сумашествія, могъ бы я думать, что нсколько молодыхъ людей могутъ дать новое устройство Россіи? Могли такъ думать или люди съ понятіями весьма пылкими и съ большимъ невжествомъ, или злоди. Я не имлъ никогда ни пылкости въ характер, ни такого невжества. Злодемъ я также никогда ни былъ.

Ко 2-му пункту.

Первое обвиненіе противъ меня состоитъ въ томъ, что я участвовалъ въ учрежденіи общества, и основано на показаніи трехъ лицъ: князя Трубецкаго, Семенова и Матвя Муравьева.
Не находя въ рапорт Слдственной Коммисіи никакихъ показаній противъ меня въ томъ, что я участвовалъ въ учрежденіи общества подъ названіемъ Союза Благодйствія, я долженъ полагать, что сіе обвиненіе в учрежденіи есть тоже самое, которое состоитъ в возстановленіи общества. О семъ возстановленіи я говорю ниже. Если же обвиненіе въ учрежденіи есть отдльное и независимое отъ возстановленія, то я долженъ на сіе представить слдующее объясненіе. По рапорту Слдственной Коммисіи (стр. 6) видно, что первая мысль объ учрежденіи тайнаго общества родилась по возвращеніи войскъ изъ-за Гранины. Я не помню именно, когда я возвратился изъ-за границы, но знаю, что посл того, какъ войска оставили чужія государства, я оставался съ годъ за границею по ликвидаціоннымъ дламъ.
Между именами тхъ, кои первыя подали мысль къ учрежденію общества, кои присутствовали при первыхъ совщаніяхъ (стр. 7), нтъ моего имени. О первомъ тогда возникшемъ обществ, подъ названіемъ Союза Спасенія, я даже никогда не слыхалъ и въ послдствіи и узналъ въ первый разъ изъ рапорта Слдственной Коммисіи: на стр. 8 исчисляются имена всхъ тогдашнихъ членовъ, на стр. 9 имена тхъ, коимъ было предлагаемо вступить. Нигд о мн не упоминается. Посл сего общества и посл цареубійственныхъ замысловъ въ Москв составилось, какъ видно на стр. 11 рапорта, общество подъ названіемъ Союза Благоднствія. Въ числ сочинителей устава сего общества или основателей онаго о мн также не упоминается.
Я не могу определить времени, когда именно я вступилъ въ общество, но простое изложеніе обстоятельствъ моего вступленія показываетъ, что я не былъ къ числ учредителей общества. По возвращеніи моемъ изъ-за границы въ Петербургъ, я не былъ ни въ какихъ сношеніяхъ или въ связяхъ ни съ однимъ изъ лицъ, коихъ узналъ въ послдствіи по обществу. Нкоторыхъ изъ нихъ, и именно Орлова, я видлъ прежде во Франціи. Встртясь съ нимъ въ Петербург, онъ однажды началъ мн говорить о высшихъ степеняхъ масонства и далъ мн дв тетради, содержащія ритуалъ принятія въ дв высшія степени. Все, что я теперь помню о семъ ритуал, состоитъ въ томъ, что принятіе въ сіи степени было сопровождаемо различными мистическими обрядами, не помню даже названія Русскихъ Рыцарей, которое нахожу въ рапорт Слдственной Коммиссіи. Такъ какъ Орловъ говорилъ мн, что одну изъ сихъ тетрадей онъ получилъ отъ графа Мамонова, коего я не видывалъ, и такъ какъ я слышалъ, что графъ Мамоновъ находится въ связяхъ съ старыми московскими масонами, то я полагалъ, что все сіе происходитъ оттуда. При семъ случа я въ первые услышалъ, что въ Петербург есть тайное общество, когда Орловъ сказалъ мн, что его приглашали вступить въ сіе общество, но что посл свиданія его съ Александромъ Муравьевымъ {Декабрист, один из учредителей Союза Спасения и Союза Благоденствия.} онъ отъ вступленія отказался. Сего Александра Муравьева я не зналъ ни тогда, ни посл. Потому ли, что мн говорилъ Орловъ, или почему ннбудь другому,— не знаю, по я представлялъ себ тогда, что общество, о которомъ я слышалъ, состоитъ въ масонской лож. Помню также, что Орловъ, ссылаясь на Муравьева, говорилъ, что въ семъ обществ 40 или 60 человкъ. Посл сего я продолжалъ видться съ Орловымъ, онъ говорилъ мн, что хорошо бы основать масонскую ложу и посл первыхъ степеней сообщать его высшія степени. Я съ нимъ соглашался и съ своей стороны придумывалъ средства соединить съ обязанностями высшихъ степеней отпускъ крпостныхъ людей на волю. Эта идея освобожденія крпостныхъ людей владла мною исключительно и прежде и посл. Она были цлію моей жизни, она и причиною теперешняго моего несчастія. Дальнйшее объясненіе боле обнаружитъ сіе обстоятельство. Вскор посл того Орловъ ухалъ изъ Петербурга, и вс его и мои проэкты прекратились. Время вызда Орлова изъ Петербурга легко можетъ быть опредлено. Общество существовало уже въ бытность его въ Петербург. Но въ продолженіи его бытности въ Петербург я въ общество не вступалъ, слдственно, я не участвовалъ въ учрежденіи. Впрочемъ, многія другія обстоятельства, напр., учрежденіе вольныхъ обществъ посл основанія Союза Благоднствія (стр. 16), о коихъ я слыхалъ, какъ о существовавшихъ до моего вступленія, показываютъ, что я общества не учреждалъ, а вступилъ въ общество учрежденное.
Вступленіе в общество. Посл сего пришелъ однажды ко мн князь Трубецкій, коего я почти совсмъ не зналъ, и безъ дальнйшихъ объясненій предложилъ мн вступить въ общество, представляя вмст и уставъ онаго. Это была такъ называемая зеленая книга. О второй части сего устава я никогда ничего не зналъ, не зналъ даже, существовала ли она въ проэкт. Сообщая мн зеленую книгу, князь Трубецкій сказалъ, что никакой другой или второй части нтъ. Содержаніе сего устава извстно по рапорту Слдственной Коммисіи. По прочтеніи, возвращая его князю Трубецкому, я сказалъ, что несмотря на обширность занятій, за кой союзъ берется, я не вижу ничего, кром благонамренныхъ желаній, и не откажусь вступить. Тутъ князь Трубецкій назвалъ мн многихъ членовъ общества и сказалъ, что число ихъ, включая и тхъ, кои уже отстали, простирается до 100.

К 3-му пункту.

…Возвратясь изъ Москвы въ Петербургъ, я слышалъ, что нкоторые изъ членовъ общества были недовольны уничтоженіемъ. Я долженъ здсь упомянуть, что я самъ не видался съ большею частію членовъ, но извстія о нихъ сообщилъ мн сей самый Семеновъ, котораго я видалъ почти ежедневно. Семеновъ часто мн говорилъ, что нкоторые члены, въ числ коихъ я помню имя князя Оболенскаго, о коемъ я слыхалъ всхъ боле, негодуютъ на Московское совщаніе и не признаютъ общества уничтоженнымъ. То же, какъ я слыхалъ посл отъ Пестеля, было и во второй арміи. Семеновъ говорилъ мн, что сіи члены, имя ко мн особую довренность, приступаютъ, чтобы я имлъ съ ними совщаніе. Семеновъ видлъ и зналъ мою неохоту опять вступать въ сношеніе съ людьми, отъ которыхъ я совершенно ничего не могъ ожидать, онъ видлъ и зналъ мое мнніе о ничтожности всхъ сихъ затей и не можетъ, не оскорбляя истинны, показывать противнаго симъ словамъ моимъ. Но настоянія его, Семенова, отъ имени членовъ мн длаемыя, продолжались, и, наконецъ, похалъ къ нимъ и сообщилъ имъ все, что было ршено въ Москв относительно уничтоженія общества, равно какъ и то, что было предлагаемо касательно новаго устройства общества. При семъ совщаніи я, между прочимъ, помню Оболенскаго, Миклашевскаго, кажется, и Толстаго. Не помню, но думаю, что тутъ былъ и Семеновъ. Онъ (?) говорилъ (?), что не могутъ согласиться на совершенное уничтоженіе общества, что будутъ продолжать почитать общество существующимъ, перемнивъ только образованіе онаго. Предлагали мн вступить въ общество или заняться новымъ устройствомъ. Я отказался. Посл сего я не видалъ Миклашевскаго никогда иначе, какъ въ Англійскомъ клуб, и Толстаго иначе, какъ обдавъ у него раза два съ лицами посторонними. Кажется, сколько помню, что о Миклашевскомъ говорили, что онъ одинъ изъ тхъ, кои желаютъ принадлежать къ новому обществу. Мои изъясненія и сообщенія различныхъ мнній и проектовъ въ присутствіи его и другихъ представляются теперь принятіемъ сего Толстаго въ общество! Между сими мнніями и изъясненіями я, конечно, боле говорилъ о моемъ собственномъ, объ освобожденіи крпостныхъ людей,— говорилъ, можетъ быть, съ жаромъ, стараясь убдить въ необходимости освобожденія. Сіи мои мннія продолжали и тогда владть мною. Можно ли сіи мннія, сіи изъясненія съ моей стороны почесть принятіемъ, а я кром сего раза ни Миклашевскаго, ни Толстаго не видывалъ иначе, какъ посреди людей постороннихъ. Семеновъ говоритъ, что не знаетъ, былъ ли уставъ для сего общества. Какъ же я могъ принимать членовъ, по его словамъ, когда не было устава? И въ чемъ могло состоять принятіе? Бралъ ли я какія-нибудь подписки или общанія? Объявлялъ ли я какую-нибудь цль, средства къ достиженію оной? Ни Семеновъ, никто ничего подобнаго не показывалъ.
Дале, Семеновъ говоритъ, что я начиналъ составлять общество, но не говоритъ, что его составилъ, напротивъ, что вскор дйствія сего общества прекратились. Тутъ же по рапорту Слдственной Комиссіи видно (стр. . . . ), {Пропуск в рукописи.} что общество вновь составлено въ исход 1822 года. Семеновъ говоритъ, что я принималъ членовъ въ 1821 году. Куда же я принималъ, когда еще и общество составлено не было? И въ чемъ состояли дйствія еще не составленнаго общества,— дйствія, кои вскор прекратились, говорила Семеновъ? Что можетъ быть слабе, ничтожне такихъ показаній? Не ясно ли, столь грубыя противорчія доказываютъ ихъ несправедливость? И могутъ ли он служить обвиненію уголовному? Можно ли назвать участіемъ въ возобновленіи общества то, что я одинъ разъ говорилъ симъ лицамъ, изъ коихъ большая часть была уже членами перваго общества, и вс желали имть новое общество, то, что было предлагаемо, хотя и не принято, въ Москв? Я отвчалъ на ихъ вопросы, что было длаемо въ Москв, ни мало не думая скрывать ничего даже и потому, что не приписывалъ никакой важности ни ихъ вопросамъ, ни отвтамъ моимъ, ни тому, о чемъ разговаривалъ.
Показаніе Никиты Муравьева, что я вмест съ нимъ и Оболенскимъ возстановилъ общество, я могу и обязанъ назвать совершенно несправедливымъ. Показанія лицъ обвиняющихъ, конечно, сильны, когда они и сами себя тутъ же обвиняютъ. Но долженъ ли я отказаться отъ оправданія, когда не вижу и тни справедливости въ обвиненіи? Къ тому же нахожу въ рапорт Слдственной Коммисіи нсколько такихъ совершенно несправедливыхъ противъ меня показаній, которыя могу опровергнуть несумннтельными доказательствами и въ числ коихъ — одно того же самаго Никиты Муравьева, которое опровергается просто означеніемъ числъ, мсяца и года. Почти во всхъ сихъ показаніяхъ я не вижу намренія клеветать, но только или легкость, съ какою люди въ сихъ случаяхъ обыкновенно говорятъ объ отсутствующихъ, или вліяніе собственныхъ мнній, понятій,— вліяніе, въ слдствіе коего люди часто невольно приписываютъ другимъ то, что сами думаютъ, чего сами желаютъ. {‘Такъ одинъ, желая Республики, говоритъ, что и я желалъ Республики, другой, безумствуя о вывоз Императорской фамиліи за границу, говорилъ, что и я раздлялъ сіе мнніе. Такъ и Муравьевъ старался возстановить общество, или возстановивъ оное, говоритъ, что и я участвовалъ въ возстановленіи’. Из двух лиц, о которых здесь говорит Тургенев, первым, вероятно, был Пестель, вторым — Рылеев (ср. Доп. Сл. Ком., стр.18 и 60).} Вспоминая вс обстоятельства. которыя могли дать поводъ къ показанію Муравьева, что я вмст съ нимъ былъ основателемъ, общества, я не нахожу ни малйшей къ сему причины. Напротивъ, вс сношенія мои въ это время показываютъ совершенно противное, а именно: я помню, что Оболенскій и другіе члены, о коихъ мн говорилъ Семеновъ, и въ это время особенно, жаловались на Никиту Муравьева и не были, сколько я могъ судить, ни въ какихъ съ нимъ сношеніяхъ.
Дале, я очень хорошо помню, что въ то же врмя сей Муравьевъ предлагалъ мн присоединиться къ нему и къ Лунину {О близости и родственных отношениях между Дуниными Н. Муравьевым см. Штрайх, М. С. Дунин, стр. 91, 99.} для составленія новаго общества. При семъ случай онъ показалъ мн какой то листокъ литографированный, содержащій правила предполагаемаго общества. Это было въ его дом, на Каменномъ Острову. Я не помню о сихъ правилахъ ничего другого, какъ только что ихъ можно было показать безъ опасенія всякому. Я отказался подъ различными предлогами, и единственное впечатленіе, которое произвело на меня сіе предложеніе, было нкоторое удивленіе, что Никита Муравьевъ думалъ еще объ обществ, когда прежде онъ нсколько разъ говорилъ о безполезности общества. Видя мой отказъ и зная, что недоброжелательствовавшіе къ нему другіе члены бывшаго общества показывали всегда, напротивъ того, довренность ко мн, онъ могъ, конечно, подумать, что и я отказываюсь отъ его предложенія потому, что думаю завести или завелъ другое общество съ сими членами. Онъ могъ даже сдлать сіе заключеніе изъ моихъ отвтовъ на его предложеніе и особенно на на настоянія Лунина, которыя были гораздо сильне и которымъ, казалось мн, и Муравьевъ слдовалъ. Но я, конечно, не отвчалъ ему именно, что принадлежу уже къ другому обществу: я никогда никого не обманывалъ ни въ обществ, ни въ свт.
Посл сего какъ сообразить предложеніе Муравьева, сдланное мн соединиться съ нимъ для устройства новаго общества, и мой ему отказъ съ его показаніемъ, что я вмст съ нимъ и Оболенскимъ основалъ другое общество? Какъ сообразить сіе, когда въ одно и то же время онъ не только не былъ въ сношеніяхъ съ Оболенскимъ, но сей Оболенскій и другіе были имъ весьма недовольны? Какъ сообразить показанія, что я былъ основателемъ общества, съ другимъ показаніемъ, что я отказался быть правителемъ? И все это около одного и того же времени, какъ видно изъ рапорта Слдственной Коммисіи (стр. 26, 27).
Дале, сличеніе эпохъ показываетъ совершенную неосновательность показанія Муравьева, что я съ нимъ основалъ общество. На стр. 26 рапорта говорится, что общество снова образовалось въ исход 1822 года и что я былъ однимъ изъ основателей. Основатели же, какъ слдуетъ изъ изложенія, начальствовали въ обществ. {‘Вс распоряженія въ семъ Тайномъ Обществ, особенно же направленіе онаго къ какой-либо цли, оставались въ рукахъ основателей, или Коренныхъ Членовъ. Они же были обязаны набирать новыхъ, или заводить Управы, каждый одну’. Доп. Сл. Ком., стр. 11.} Но на стр. 27-й говорится, что, возобновивъ тайное общество, начальникомъ онаго признавали одного Никиту Муравьева до 1823 года. Эти обстоятельства противоречатъ одно другому. Впрочемъ, показаніе Никиты Муравьева, что я съ нимъ завелъ общество, теряетъ всякую силу противорчіемъ съ показаніемъ называемаго имъ третьимъ основателемъ общества Оболенскимъ, который говоритъ, что я въ то же время отказался отъ предлагаемаго мн какого-то мста. Естьлибъ я возстановилъ общество, естьлибъ я желалъ имть новое общество, то какъ посреди хлопотъ и исканій о возстановленіи отказаться отъ мста, которое давало мн средства къ сему возстановленію? Я съ моей стороны тмъ мене могу изъяснить все сіе, что вижу, что въ 1822 и 1823 годахъ (слдовательно, еще въ бытность мою въ Петербург) новое общество окончательно образовалось, между тмъ какъ я этого совершенно не зналъ. Когда, какъ Муравьевъ соединился съ Оболенскимъ, остается для меня и теперь загадкою. Я не знаю, видалъ ли я когда либо Муравьева и Оболенскаго вмст. Какъ же я съ ними могъ основать общество? Я видлъ или боле слышалъ, что, съ одной стороны, хлопочетъ объ учрежденіи общества Лунпігь и Никита Муравьевъ, съ другой князь Оболенскій, видлъ, что они хлопочатъ не только отдльно одинъ отъ другого, но даже съ расположеніемъ неудовольствія отъ одного къ другому. Теперь меня называютъ основателемъ общества съ обоими изъ сихъ лицъ!.. Но гд не только доказательства, но даже признаки справедливости показаніи Муравьева? Приводитъ ли опъ что-либо, изъ чего можно заключить, что и возстановилъ общество? Говоритъ ли онъ. что я сдлалъ или принялъ какое-либо предложеніе? Что я сдлалъ или принялъ какой-либо уставъ? Что я былъ на какомъ-либо совщаніи о возстановленіи общества? Онъ говорить только, что я возстановилъ общество съ нимъ. Естлибъ я могъ при слдствіи спросить его: какъ, когда возстановилъ? Онъ не могъ бы дать никакого отвта! И долженъ былъ бы признать свою ошибку, свою клевету. Пусть спросятъ его и всхъ другихъ о семъ, и если хотя кто-либо приведетъ какое-либо дйствіе, какое-либо изъясненіе мннія или намренія съ моей стороны, подтверждающее показаніе Муравьева, то я готовъ принять на себя вею тяжесть отвтственности и за возстановленіе общества, и за опроверженіе сего ложнаго показанія.
Повторяю, что не могу изъяснить сего показанія самому себ иначе, какъ тмъ, что показывающій приписывалъ отказъ мой заводить съ нимъ его общество той причин, что будто я хочу заводить другое общество. Думая, что я завожу общество съ Оболенскимъ, Никита Муравьевъ, соединившись въ последствіи съ нимъ, могъ полагать, что соединился и со мною. Но пусть онъ приведетъ хотя что-либо, оправдывающее такое предположеніе… Но я чувствую, что никакія объясненія съ моей стороны не могутъ объяснить того, чего я самъ не понимаю. Я могъ только говорить то, что знаю, и въ семъ отношеніи къ тому, что сказалъ уже выше, я присовокуплю, что, отказавъ Лунину и Муравьеву, съ одной стороны, Оболенскому и прочимъ— съ другой, соединиться, я продолжалъ иногда слышать, что старые члены, какъ то: Оболенскій и другіе {‘О Муравьев я даже и сего не слыхалъ, и онъ самъ ни разу не говорилъ мн посл о намреніи возстановить общество’.} съ нимъ толкуютъ объ учрежденіи общества. Я не обращалъ на сіе большаго вниманія. Сколько помню, они и посл возобновляли мн сіи предложенія о вступленіи въ общество или объ устройств общества. Я отказывался и прежде и посл. Они показываютъ, что я ‘отказался отъ мста Правителя за нездоровьемъ, множествомъ длъ и худымъ успхомъ предсдательства въ Москв’. Истинна въ томъ, что я отказывался отъ возобновленія общества, отъ участія въ семь возобновленіи вообще, а не отъ мста правителя. Не знаю, какое мсто они мн предлагали, и тогда я этого не зналъ, ибо не видалъ ничего устроеннаго или ршецаго. Причины отказа были не только нездоровье и дла. Отказываясь, я говорилъ, что не вижу никакой пользы въ обществахъ, что все это мн надоло и что ни одинъ изъ членовъ, принявшихъ мое предложеніе объ освобожденіи крпостныхъ людей, не исполнилъ онаго. Сію причину я всегда упоминалъ при отказахъ своихъ какъ потому, что такая причина была положительная такъ, признаюсь, и потому, что продолжалъ питать негодованіе на всхъ членовъ за неисполненіе предложенія, которое я сдлалъ по предмету, для меня самому важному. На худый успхъ предсдательства въ Москв я ссылался, говоря отчасти шуткою, отчасти серьезно, что затваемое общество можетъ ожидать отъ моего вліянія такой же развязки, какую имло прежнее.

К 4-му пункту.

Прежде всего я буду говорить объ одномъ показаніи, о коемъ хотя и не упомянуто въ приговор, но которое для меня особенно важно и которое, конечно, содйствовало мннію о моей виновности вообще.
Рылевъ показалъ, что я изъявилъ согласіе на предложеніе его, ‘не вывезти ли Императора за границу’ (стр. 60), вмст съ симъ онъ говоритъ, что въ сіе время было разсуждаемо о собраніи великаго собора. Другой (Матвй Муравьевъ) показываетъ, что сіе совщаніе было въ квартир полковника Митькова.
Въ отвтъ на сіе показаніе я могу предварительно сказать, что если я видлъ когда-либо Рылева по дламъ тайнаго общества и тайныхъ сношеній, то сіе — въ тотъ разъ единственно, когда было отказано Пестелю въ предложеніи его, {Предложение Пестеля о соединении Северного и Южного обществ, сделанное им в приезд его в Петербург в 1824 г., дважды обсуждалось на совещаниях членов Северного общества и в результате было отклонено. Доп. Сл., Ком., стр. 42—44.} что я ни однажды въ жизни не только не разсуждалъ, но и отъ другихъ не слыхивалъ ничего подобнаго на замыслы противъ Государя Императора, столь же мало я слышалъ о великомъ собор,— названіе, въ первый разъ въ рапорт Слдственной Коммисіи мн представившееся, и, наконецъ, что я никогда не присутствовалъ на совщаніи у Митькова. {‘Если я почему либо могу здсь даже вспомнить имя Рылева, то это единственно потому, что совщаніе по предложеніямъ Пестеля, о коемъ я говорю, было, кажется, въ его дом’. М. И. Муравьев-Апостол, показывая о совещании в квартире Митькова, о Тургеневе при этом не упоминает. См. ‘Донесеніе комиссіи для основанія разрядовъ’ у Шильдера, Николай I, прил. к I т., стр. 753.} Кром сего я нахожу въ рапорт Слдственной Коммисіи не оспоримыя доказательства несправедливости сего показанія, столь особенно для меня тягостнаго.
По изложенію рапорта (стр. 58, 59, 60) видно, что сіе совщаніе происходило въ то время, когда Государь Императоръ не былъ уже въ Петербург, слдовательно, посл апрля 1824 года, когда я выхалъ изъ Петербурга, дале, что въ сіе время былъ уже въ обществ Александръ Бестужевъ (стр. 59), который, какъ видно на стр. 52, былъ принятъ и причисленъ къ Верхнему Кругу въ 1825 году, и, наконецъ, самъ Рылевъ показываем, что, принявъ его предложеніе, ‘для сего ему велено отъ Думы приготовлять кронштатскій флотъ и что, исполняя сіе порученіе, онъ говорилъ съ Торсономъ’ и пр. (стр. 60). Сей Торсонъ, коего имя я въ первые узналъ изъ рапорта, принятъ въ общество въ 1825 году, какъ видно на страниц 52.
Но если сіе столь явно ложное показаніе тягостно для меня по ненавистному и ничмъ незаслуженному свойству обвиненія, то вмст съ симъ оно необходимо должно быть выгодно для меня, представляя явный примръ, съ какою неосновательностью, съ какою легкостію подсудимые присовокупляютъ меня къ собственнымъ своимъ мнніямъ и замысламъ, какъ будто не сомнваясь, что я никогда не различествовалъ или, по крайней мр, не могъ различествовать съ ними въ мнніяхъ и дйствіяхъ. Въ семъ отношеніи показаніе Никиты Муравьева особенно замчательно. Онъ говоритъ, что ‘знаетъ только, что сіе совщаніе происходило не задолго до моего отъзда за границу, но что не въ состояніи привести выраженій, коими я изъявлялъ мое условное согласіе’. {Эти слова Н. Муравьева взяты из донесения комиссии для основания разрядов. Шильдер, о. с., стр. 753.} Такое показаніе иметъ вс признаки вроятія, ибо показывающій говоритъ, что объ одномъ обстоятельств онъ не помнитъ, но о другомъ знает. Итакъ, по его словамъ, я достоврно былъ на семъ совщаніи и даже изъявилъ согласіе, хотя и условное. Между тмъ сличеніе эпохъ показываетъ, что я по крайней мр за годъ до сего совщанія выхалъ изъ Россіи! Посл сего какую вру заслуживаютъ другія показанія противъ меня сего самаго Никиты Муравьева? Показанія столь же несправедливыя, но которыхъ я не могу опровергнуть сличеніемъ числъ и лишивъ себя средствъ опровергнуть очными ставками. Я могу теперь опровергать только изъявленіемъ истинны, ссылкою на обстоятельства и на самихъ тхъ, которыя длали такія показанія. Я ни мало не предполагаю, чтобы въ показаніяхъ противъ меня Никиты Муравьева было какое-либо злобное намреніе, которое такъ для меня ясно въ показаніяхъ Пестеля, вижу только къ нещастію, что онъ такъ сильно желалъ сдлать сколь возможно полное признаніе, что, не жаля себя, ему и въ мысль не пришло пощадить другихъ отъ показаній неосновательныхъ и несправедливыхъ. Я не сомнваюсь, что, если онъ увидитъ мои отвты, то сознаетъ свою ошибочность и согласится въ истинн моихъ опроверженій. {‘Въ одномъ мст (стр. 45) Никита Муравьевъ говоритъ о моемъ присутствіи на такомъ совщаніи, на которомъ, по его словамъ, онъ и самъ не былъ’.}
Въ сіе время, когда я уже совершенно ничего не зналъ, что бывшіе члены длаютъ, что затваютъ, пріхалъ въ Петербургъ Пестель. Я почти совсмъ не зналъ Пестеля, видалъ его только раза два прежде во время существованія прежняго общества, и слыхалъ, хотя весьма поверхностно, что онъ иметъ особое вліяніе въ своемъ тайномъ обществ. Сношеній между нимъ и бывшимъ Петербургскимъ обществомъ никакихъ не было, по крайней мр, я ни о какихъ сношеніяхъ сего рода не зналъ ничего. Однажды Пестель пришелъ ко мн, вмст съ Матвемъ Муравьевымъ, котораго я также зналъ весьма мало, но видалъ нсколько разъ у Никиты Муравьева.
Посл обыкновенныхъ разговоровъ Пестель началъ говорить съ негодованіемъ о Московскомъ създ, уничтожившемъ общество, не имвъ на то, какъ онъ изъяснялся, никакого права, что съ того времени общество совершенно разстроилось и что особенно въ Петербург ничего не длается для поддержанія или для новаго основанія общества. Я отвчалъ ему, что, если въ Петербург ничего не длается, видно, что нечего длать, ибо по возвращеніи изъ Москвы, я видлъ, что многіе хлопотали о новомъ устройствъ общества, но что успха не было, что, впрочемъ, не видаясь съ бывшпэш членами общества, я не знаю, что они длаютъ и что даже давно уже не слыхалъ о нихъ. На сіе Пестель говорилъ мн, въ вид какого-то упрека, что мой примръ дйствуетъ на другихъ и что онъ вообще находитъ много холодности во всхъ членахъ бывшаго общества. Когда же я спрашивалъ его: ‘но что вы длаете сами?’, онъ отвчалъ, что у нихъ во 2-й арміи общество разстроилось со времени Московскаго създа, что недйствительность въ Петербург парализуетъ и ихъ дйствія, но что, по крайней мр, тамъ есть нсколько человкъ, которые никогда не признавали общества уничтоженнымъ и т. п. ‘Если вы сами не могли устроить общества, замтилъ я Пестелю, то не жалуйтесь на недятельность и на холодность Петербургскихъ членовъ!’ На сіе Пестель съ жаромъ отвчалъ мн: ‘но вы первый подаете примръ другимъ своимъ удаленіемъ. По крайней мр, теперь многіе здсь въ Петербург думаютъ, что у насъ, во 2-й арміи, есть что-нибудь значительное. Но все рушится, когда узнаютъ, что и наше общество считаетъ не боле 5 или 6 настоящихъ членовъ’. Сіи слова, съ негодованіемъ и какъ будто невольно произнесенныя, остались по сію пору въ моей памяти.
Дале, Пестель мн говорилъ, что онъ пріхалъ въ Петербургъ единственно за тмъ, чтобы ввести членовъ Петербургскихъ въ сношеніе съ членами его общества, что всхъ надлежитъ соединить, при чемъ онъ говорилъ также, что первымъ правиломъ всякаго новаго устройства должно быть безпрекословное повиновеніе членовъ начальникамъ общества. На сіе я отвчалъ ему: если не по чему другому, то уже по сему правилу, онъ, конечно, никогда не усплъ бы въ своихъ намреніяхъ въ Петербург. Тутъ онъ началъ говорить, что я очень могу содйствовать успху, уговаривалъ отложить мою поздку за границу, заняться устройствомъ общества. На все сіе я отвчалъ, что я давно уже отсталъ отъ всего подобнаго, что внутренно убжденъ, что никакое общество ни къ чему служить не можетъ, что даже при теперешнихъ моихъ занятіяхъ по служб я и времени не имю ни о чемъ иномъ думать и что во всякомъ случа я скоро поду за границу и что посему, естлибъ и хотлъ, то не могу участвовать ни въ какихъ новыхъ устройствахъ или соединеніяхъ. Посл сего Пестель боле не настаивалъ и началъ говорить и о другихъ предметахъ и, между прочимъ, перешелъ къ изложенію какой то теоріи, по которой онъ полагалъ, что земля можетъ быть общею собственностію такъ, какъ вода и воздухъ. Такъ какъ Пестель не обнаруживалъ при семъ совершенно никакихъ намреній, ни злыхъ, ни добрыхъ, то изъ изложенія его мнній о земельной собственности я видлъ дйствіе только ребяческой мечтательности, соединенной однакоже съ какимъ то упорствомъ, ибо никакія опроверженія его не останавливали. Видвъ Пестеля весьма мало прежде, я не зналъ ни характера, ни способностей его. Тутъ я увидлъ въ немъ доказательство необыкновеннаго невжества. Боле ни о чемъ говорено не было, и Пестель ушелъ отъ меня, какъ я могъ замтить, недовольный мною…
Посл сего я слышалъ, что Пестель многимъ изъ бывшихъ членовъ говорилъ тоже, что и мн о новомъ устройств общества и о соединеніи съ обществомъ 2-й арміи, но что везд находилъ сопротивленіе. Когда мн говорили объ томъ, я также не совтовалъ бывшимъ членамъ вступать въ сношеніе съ Пестелемъ, какъ потому, что не желалъ этого для нихъ самихъ, такъ и потому, что нелпыя теоріи Пестеля поселили во мн какое то противъ него предубжденіе. Я говорилъ другимъ о сихъ теоріяхъ. Наконецъ, мн сказали, что Пестель требуетъ, чтобы вс, принадлежавшіе къ Петербургскому обществу, собрались и дали ему ршительный отвтъ. Князь Трубецкій, коего я случайно встртилъ, сказалъ мн, что для сего вс собираются, и предложилъ мн хать съ нимъ на сіе совщаніе, желая, чтобы и я съ зюей стороны содйствовалъ отказу въ предложеніяхъ Пестеля. Я похалъ, но содйствіе мое было излишне, ибо я нашелъ, что никто не хотлъ принять сихъ предложеніи.
Вотъ последнее дйствіе моего участія по дламъ тайныхъ обществъ. Я не знаю, было ли уже въ это время устроено Петербургское общество. Въ рапорт Слдственной Коммисіи говорится, что оно вновь устроено въ 1822 и 1823 годахъ, слдовательно, прежде сего совщанія. Но я ничего не зналъ, что длали члены прежде сего совщанія, а въ семъ совщаніи видлъ только членовъ бывшаго общества, разсуждавшихъ, надлежитъ ли соединиться съ членами общества 2-й арміи. Ни что не могло во время сего совщанія показать мн, что было какое-либо общество устроено въ Петербург. На противъ того, видя, что члены разсуждали о первйшихъ основаніяхъ тайнаго общества, какъ то: о правил повиновенія, я имлъ все право думать, что общество не существуетъ.
Впрочемъ, въ семъ свиданіи или совщаніи я едва ли присутствовалъ доле 1/4 или 1/2 часа, ибо помню, что торопился домой.
На семъ совщаніи Пестеля не было. Я помню это и потому, что иные тутъ невыгодно о немъ отзывались. Ни на какомъ другомъ совщаніи я не присутствовалъ. {‘Одинъ изъ подсудимыхъ, Никита Муравьевъ, показываетъ (стр. 45), что на одномъ совщаніи, гд былъ Пестель, былъ и я. Это еще боле доказываетъ неосновательность его показаній вообще, особенно потому, что, по его же словамъ, онъ на семъ совщаніи самъ не былъ. Несправедливость сего показанія явствуетъ и изъ того, что Пестель и Рылевъ говорятъ, что въ послдствіи вс согласились соединиться съ обществомъ Пестеля. Это было или безъ меня или даже посл моего отъзда изъ Петербурга, ибо при мн никто не соглашался на соединеніе, и вс бывшіе на совщаніи ршительно отказались отъ предложенія Пестеля. Многія подобныя показанія, въ различныхъ мстахъ рапорта разсянныя, содйствуютъ предубжденію противъ меня, между тмъ какъ несправедливость ихъ можетъ быть доказана точнйшимъ опредленіемъ обстоятельствъ и числъ. Неявка моя сдлала для меня невозможнымъ въ самомъ начал опровергнуть и доказать ихъ несправедливость’.}
Я попалъ на это совщаніе случайно. Мн, какъ старому члену, предложили содйствовать отказу на предложеніе Пестеля. Я въ это время даже и не почиталъ сего совщаніемъ, но простымъ свиданіемъ всуь тхъ, къ конмъ Пестель обращался и требовалъ отвта. Я хотлъ повторить то передъ другими, что я отвчалъ Пестелю.
Сіе совщаніе ни мало не перемнило моего мннія о ничтожности усилій, кои могли еще оказываться между нкоторыми членами бывшаго общества. Съ одной стороны, я видлъ, что Пестель, не имя успха во 2-й арміи, ищетъ пособія въ Петербург, съ другой стороны, что Петербургскіе члены, не соглашаясь съ Пестелемъ, продолжаютъ толковать о начальныхъ основаніяхъ общества. То же самое я слыхалъ и за два года. Видя, что посл двухъ лтъ толки и разсужденія остаются въ одномъ и томъ же вид, я пи мало не сомнвался, что и успхъ будетъ такой же и что говорящіе теперь, наскучивъ безплодными хлопотами, перестанутъ, наконецъ, и думать о обществ, такъ, какъ пересталъ я и другіе.
Симъ единственнымъ совщаніемъ ограничиваются вс мои дйствія касательно тайныхъ обществъ въ послднее время пребыванія моего въ Россіи, т. е. въ продолженіи двухъ или трехъ лтъ.

К 5-му пункту.

Относительно показываемаго на меня принятія Миклашевскаго и Толстаго я не могу сказать ничего иного, какъ только то, что я ихъ видлъ въ семъ совщаніи. {В 1821 г., после закрытия Союза Благоденствия.} Находясь, можетъ быть, въ первый разъ между людьми, разсуждающими о обществ, они могли симъ самымъ почитать себя какъ будто сопричисленными обществу. Иначе я ни какъ не могу изьяснить себ показанія, что я ихъ принялъ. Я, съ моей стороны, такъ мало думалъ, что я ихъ принялъ, что когда меня въ первый разъ увдомили, {Вероятно, брат Александр Ив. Тургенев.} что двое изъ подсудимыхъ показываютъ, что я ихъ принялъ въ общество, то я отвчалъ объ одномъ (Митьков), который просилъ меня ввести его въ общество, но что о другихъ никакъ не могу вспомнить. Принятіе Митькова, естьлибъ оно дйствительно относилось къ сему времени, какъ показываетъ Семеновъ, было бы столько же слабымъ обвиненіемъ противъ меня, какъ принятіе Миклашевскаго и Толстаго, ибо сіе опровергалось бы тмъ, что и общество въ сіе время составлено еще не было и что и по словамъ Семенова я начиналъ, но не кончилъ составленіе онаго. Но нтъ! не скрывая истинны, я долженъ сказать, что я всегда думалъ, что Митьковъ. хотя и не по моему предложенію и даже противъ моихъ совтовъ и не мною введенный, но при всемъ томъ посл данной мною ему зеленой книги вступилъ въ общество. Гораздо прежде моей поздки въ Москву, видаясь съ Миськовымъ у одного изъ нашихъ знакомыхъ, онъ показалъ желаніе вступить въ общество, о коемъ онъ слыхалъ уже-отъ другихъ, и, наконецъ, нсколько разъ просилъ меня ввести его въ сіе общество. Я очень помню, что говорилъ ему, что онъ ошибается, естьли предполагаетъ найти въ обществ что-либо значительное, что оно ничего не длаетъ и не можетъ ничего длать и что я самъ почти совсмъ уже отсталъ отъ всякаго соучастія въ обществ. Но настоянія съ его стороны продолжались, и я общалъ дать ему для прочтенія уставъ общества. Для сего я взялъ—не помню у кого — зеленую книгу. Вскор за симъ Мнтьковъ пришелъ ко мн, и я далъ ему оную. Вотъ чмъ единственно ограничиваются дйствія съ моей стороны въ принятіи Митькова: я совтовалъ ему не вступал’ въ общество, далъ ему прочесть зеленую книгу и посл ни разу не видался съ нимъ но обществу. Какъ въ послдствіи и съ кмъ изъ членовъ общества Мнтьковъ сблизился, — это мн совершенно неизвстно. Онъ зналъ многихъ изъ членовъ и прежде, нежели я сообщилъ ему зеленую книгу. Я не помню, чтобы я его съ кмъ-либо познакомилъ. Я видалъ его въ послдствіи, но не но обществу: ни на одномъ совщаніи съ нимъ не присутствовалъ, не помню даже, чтобы я когда-либо посл говорилъ съ нимъ объ обществ. Я полагалъ, что онъ не принимаетъ никакого участія въ обществ, ибо я не видалъ и возможности длать что-нибудь по обществу. Какъ онъ попалъ въ связи съ членами вновь устроеннаго общества, я также ни мало не знаю. Онъ самъ мн ни когда объ этомъ не говорилъ, не смотря на то, что я видалъ его за границею и въ одно время даже жилъ съ нимъ вмст. Теперь я вижу по рапорту, что онъ изъявлялъ согласіе на мннія самыя преступныя. {По показанию Поджио, Митьков ‘на свиданіи у Оболенскаго [в 1823 г.] сказалъ ему [Поджіо]: я съ вашимъ мнніемъ [о погублении всей императорской фамилии] согласенъ совершенно до корня’. Доп. Сл. Ком., стр. 37.} Онь не только мн ничего въ чужыхъ краяхъ не говорилъ о сихъ мнніяхъ, но по всему, что я о немъ зналъ, я нимало не могъ предполагать, чтобы онъ былъ въ состояніи раздлять или далее слышать хладнокровно такія мннія. Раза два я говаривалъ съ нимъ объ увольненіи его крпостного человка, бывшаго съ нимъ за-границею, и другихъ его дворовыхъ людей и при семъ случа оказалъ далее негодованіе, видя, что онъ не весьма распо.толеенъ сіе длать. Сколько я могу теперь судить, я увренъ, что Мнтьковъ постыдился бы сообщить мн что-либо о тхъ замыслахъ, кои были ему извстны, и еще мене — сознаться, что и онь раздлялъ ихъ. Мои мннія, мои желанія были ему извстны. Гд нашелъ бы онъ довольно безстыдства, въ отвтъ на мои мннія, что надобно отпускать людей на волю, въ отвтъ на мои упреки, что онъ не отпускаетъ своихъ людей, имя на то полную возможность, говорить: ‘Нть! мы не хотимъ отпускать на волю крпостныхъ людей, а хотимъ истребить…’. Впрочемъ, я долженъ сказать, что и теперь я не могу приписывать какому-либо дйствительному намренію преступныхъ словъ, въ коихъ Митьковъ самъ сознался, ибо я часто замчалъ, что онъ охотно говоритъ о всемъ, о чемъ говорятъ другіе, часто худо понимая предметъ, о коемъ идетъ дло. Но при всемъ томгь я не постигаю, какъ онъ могъ забыться до такой степени, какъ могъ не только слушать, но соглашаться въ мнніяхъ столь безумно жестокихъ! Я ни когда не видалъ въ немъ ничего похожаго на что-либо злодйское.
Семеновъ показываетъ на меня также, что я приглашалъ въ общество его самого, Нарышкина, Оболенскаго. На сіе я могу только сказать, что ему, Семенову, я такого предложенія не длалъ и длать не могъ, по той ясной причин, что вс извстія о желаніи возстановить общество доходили до меня посредствомъ его, Семенова, отъ имени Оболенскаго и другихъ. Семеновъ безпрестанно говорилъ мн, что члены, между коими я всего чаще слыхалъ имя Оболенскаго, не признаютъ уничтоженія и желаютъ возстановленія общества. Какъ же могъ приглашать его въ общество, впрочемъ, и по его словамъ, еще не составленное, какъ могъ приглашать Оболенскаго, когда я безпрестанно слышалъ отъ него, что Оболенскій не признавалъ, уничтоженія и желаетъ устройства новаго общества? Какъ приглашать, не показывая и устава? Что касается до Нарышкина, которому я также, по словамъ Семенова, предлагалъ вступить въ общество, скажу только, что я не помню, чтобъ я съ Нарышкинымъ когда-либо говаривалъ.

К 6-му пункту.

Съ большимъ затрудненіемъ и съ какимъ то недоумніемъ приступаю къ изъясненію словъ: ‘le prsident sans phrases’, которыя показалъ на меня Пестель. Когда я въ первый разъ узналъ, что на меня сдлано такое показаніе, я не могъ понять, кто сдлалъ сіе показаніе, что могло его къ сему побудить и какъ онъ могъ помнить слова, которыхъ я самъ не помнилъ. Я старался себ припомнить, гд, когда могъ бы произнесть слова сіи, но усилія мои были тщетны, я только думалъ, что показаніе можетъ быть весьма справедливо въ томъ, что я произнесъ слова сіи, ибо я часто говорилъ неосторожно, вспомнилъ также, что я когда то сказалъ что то съ прибавленіемъ ‘безъ фразъ’. Но вмст съ симъ я ни мало не сумневался, что и показывающій представлялъ сіи слова въ томъ вид, какъ они произнесены быть могли, то есть, въ вид фразы. Но съ чмъ можетъ сравняться изумленіе мое, когда я, наконеиь, увидлъ изъ рапорта Слдственной Коммисіи и изъ записки, о мн составленной, что сіи слова были показаны на меня, какъ отвтъ, изъявляющій мнніе мое на введеніе республиканскаго правленія въ Россіи? Не ужели, думалъ я, истинна можетъ быть искажаема до такой неимоврной степени. Какъ самая нелпость не удержала языка клеветника? Не постигая же самаго показанія, ни намренія, съ каковымъ оно было сдлано, я искалъ изъясненія въ самомъ рапорт Слдственной Коммнсіи. По всему видно, что главная цль Пестеля была въ это время, на которое онъ ссылается, уврить свое общество во 2-й арміи, что Петербургскіе члены желаютъ республиканскаго правленія. Имя цль сію, ему весьма легко было, видаясь съ различными членами въ Петербург, заводить разговоры о различныхъ формахъ правленія и посл разговоры сіи представлять въ вид совщаній и ссылаться на сіи совщанія для убжденія своихъ членовъ въ собственномъ своемъ мнніи о республиканскомъ правленіи. Сіе намреніе его явствуетъ и изъ того, что онъ увряетъ (стр. 19 рай.), что заключеніе Союза или Управы опредлено было сообщить всмъ другимъ, и что онъ сообщилъ Тульчинской, между тмъ какъ Семеновъ, секретарь общества, показывает?’, что никакого опредленія сдлано не было. Такимъ образомъ, Пестель, противно истинн, представляетъ разговоры совщаніями, говоритъ, что онъ будто по вызову Блюстителя исчислялъ выгоды и невыгоды правленій монархическаго и республиканскаго, и что, наконецъ, собрали голоса. Но, кром искаженія истинны, въ показаніяхъ его въ семъ случа видно явно злобное намреніе клеветать на другихъ, что особенно доказывается показаніемъ его, будто полковникъ Глинка предлагалъ вручить скипетръ Императриц!—показаніемъ, ни кмъ не подтвержденнымъ.
Показаніе Пестеля противъ меня двое подтвердили, а четверо не подтвердили. Что я могу сказать съ своей стороны о семъ показаніи, состоитъ въ слдующемъ: естли вопросъ состоитъ въ томъ, далъ ли я голосъ на совщаніи членовъ общества о введеніи республиканскаго правленія въ Россіи, то и не обинуясь и ршительно отвтствую: нтъ. И въ подкрпленіе сего отвта, сверхъ показаній четырехъ членовъ, меня оправдывающихъ, я представляю слдующія соображенія:
1) Пестель представляетъ, что слова мои были произнесены на совщаніи. Другіе говорятъ, что то, что Пестель называетъ совщаніемъ, были обыкновенные разговоры, {Глинка.} къ чему одинъ присовокупляетъ, что не было сдлано ни какого опредленія, {Семенов.} другой, что все сіе не имло никакого вліянія на образъ мыслей и дйствіе членовъ и что не сдлано ни какихъ предписаній подвдомственнымъ управамъ, кром Тульчинской (т. е. той, гд былъ Пестель). {Никита Муравьев.} Сіе послднее подтверждается тремя другими. Самый раиортч’ (стр.18) говоритъ при изложеніи сего обстоятельства, что ‘о образахъ разныхъ правленій были разговоры и пренія, которыя инымъ могли казаться правильнымъ совщаніемъ, тмъ только, кто имлъ свои особенныя виды представлять ихъ совщаніемъ’. Такимъ образомъ и Слдственная Коммисія не признала сихъ разговоровъ совщаніемъ. Къ сему можно присовокупить, что эти разговоры могли казаться правильнымъ совщаніемъ тмъ только, кто имлъ свои особенныя виды представлять ихъ совщаніемъ. Что Пестель имлъ сіи виды, явствуетъ изъ всхъ его въ рапорт Слдственной Коммисіи описываемыхъ дйствій по возвращеніи изъ Петербурга въ его Общество.
2) О вызов Блюстителя, о которомъ говоритъ Пестель, я ничего не могу сказать, какъ только, что ни какого вызова длаемо ему быть не могло, и не знаю, кого онъ называлъ Блюстителемъ.
3) Въ записк, къ рапорту приложенной, сказано, по показанію Пестеля, что посл долгихъ преній состоялъ вопросъ: кого желаютъ: Монарха или Президента? Но прежд всякаго отвта на такой вопросъ и даже прежде постановленія такого вопроса надлежало говорить или ршить что-нибудь объ уничтоженіи монархіи, надлежало бы, судя по обнаруженнымъ нын замысламъ Пестеля, вступать въ разсужденія о цареубійств!— Никто, даже самъ Пестель, не показываетъ и даже не намкаетъ, чтобы при мн говорено было когда-либо въ сіе засданіе прежде иль посл онаго о чемъ-либо подобномъ. Нтъ! Такія разсужденія Пестель готовилъ для совщаніи иного рода, какъ видно изъ рапорта (стр. 20),— совщаній, извстныхъ не обществу, а только нкоторымъ членамъ онаго, соумышленникамъ Пестеля. {‘Посл вышеописаннаго совщанія или разговора нкоторые изъ участвовавшихъ въ ономъ членовъ опять собирались, но случайно, какъ сказываетъ Пестель, и продолжая прежнія разсужденія, одинъ подалъ мысль о покушеніи на жизнь Императора Александра, Никита Муравьевъ утверждаетъ, что, кром его и Пестеля, вс бывшіе съ ними члены отвергли сіе предложеніе, какъ преступное…, но ужасное предложеніе, если врить показанію одного Сергя Муравьева-Аиостола, было снова сдлано на другомъ собраніи и принято большинствомъ. Изъ бывшихъ на семь послднемъ онъ помнилъ только себя, Никиту Муравьева и Пестеля’. Дон. Cл. Ком., стр. 20.} Если же во время разговоровъ или, какъ называетъ Пестель, совщанія, о которомъ я говорю, не было даже упоминаемо ни о чемъ, хотя нсколько похожемъ на то, о чемъ Пестель разсуждалъ въ послдствіи съ двумя Муравьевыми, то откуда могъ явиться поводъ постановить вопросъ: ‘Кого желаютъ: Монарха или Президента?’ Какъ вс ршили, что хотять Президента, когда никто ни прежде, ни посл не говорилъ о Монарх? Не явно ли сіе соображеніе доказываетъ не только нелпость, но даже злонамренность и клевету показанія Пестеля? По между тмъ на семъ единственномъ показаніи основано заключеніе верховнаго уголовнаго суда, что я участвовалъ въ умысл ввести республиканское правленіе! Истинна въ томъ, что никогда не было, по крайней мр при мн, никакого совщанія, гд было бы разсуждаемо о введеніи республиканскаго правленія въ Россіи, ни когда я не видалъ и не слыхалъ, чтобъ кто-либо вызывалъ Пестеля излагать его мнніе, не могу даже вспомнить ничего, что онъ могъ говорить о республикахъ, и ни когда не было длаемо вопроса, показываемаго Пестелемъ. Бывали разговоры общіе о различныхъ формахъ правленія. Я не одинъ разъ могъ участвовать въ сихъ разговорахъ. Что же касается до республиканскаго правленія, то я не могу даже дать отчета и въ общихъ моихъ мнніяхъ о семъ предмет такъ, какъ я могу сіе сдлать касательно правленія представительнаго. О правленіяхъ представительныхъ я часто имлъ случай думать, читалъ, слышать. О республикахъ я никогда не думалъ и не имлъ повода думать, ибо ничего не читалъ о семъ предмет: и кто теперь въ Европ занимается республиками? Естли мн случалось говорить о республикахъ, то разговоры мои не могли быть обстоятельны, ибо понятія мои о семъ предмет были темны. Мн всегда казалось при мысли о древнихъ республикахъ, что подобныя установленія возможны только-въ теоріяхъ какихъ нибудь утопій, что гражданами въ таковыхъ республикахъ разв могутъ быть ангелы, а не люди. Сверная Америка ни мало не соотвтствуетъ, казалось мн, симъ теоріямъ. Я думалъ и говаривалъ, что президентъ въ Америк иметъ власть не мене пространную, какъ и король англинскій. Обращаясь же къ приписываемымъ мн словамъ, я не иначе могъ произнести ихъ, какъ въ отвть на другія слова, где было говорено о фразахъ. Въ разсужденіяхъ нашихъ часто встрчалось, что одинъ другому отвчалъ: ‘Но все это фразы’. Такъ и я въ разсужденіи о республиканскомъ правленіи вообще, а не для Россіи, могъ на такое возраженіе отвчать: ‘такъ чего же вы хотите? разв президента, безъ фразъ?’ Иначе слова мои ни въ какомъ случа не могутъ даже имть грамматическаго смысла. Я не могу утвердительно сказать, въ этотъ ли разъ, о которомъ говорит?’ Пестель, я произнесъ слова сіи, но дйствительно помню, что я сказалъ однажды что-то съ прибавленіемъ: безъ фразъ, и сказалъ, кажется, въ отвтъ на какое-то возраженіе, сказалъ боле въ смысл опроверженія, нежели утвержденія, и, наконецъ, помню, что я сказалъ это со смхомъ, и другіе приняли это также со смхомъ, такъ что все приписываемое мн преступленіе ограничивается только фразою. Если бы показаніе Пестеля было во всхъ частяхъ справедливо, то отвтъ мой остался бы не только въ собственной моей памяти, но, рзкостію напомнивъ ужасныя слова одного изъ, убійцъ Людвига XVI, остался бы и въ памяти другихъ. Наконецъ, естьлибъ отвтъ сей былъ голосомъ моимъ на введеніе республики, то напоминая слова: ‘la mort sans phrases’, онъ естественно означалъ бы, что дло шло и тутъ о цареубійств. Но для такого обвиненія противъ меня нтъ и тни возможности ни въ обстоятельствахъ дла, ни даже и въ показаніяхъ Пестеля.— На какомъ язык я произнесъ слова, мн приписываемыя, не знаю, но не думаю, что на французскомъ, ибо я не имлъ привычки говорить по-французски. И какъ могу я обстоятельно помнить то, что въ разговор сказалъ назадъ тому 7 или 8 лтъ!
Теперь приступаю къ изложенію показаній, о коихъ не только не упоминается въ приговор, но коимъ я не нахожу совершенно никакого изъясненія въ рапорт Следственной Коммисіи. Сіи показанія носятъ печать явной несправедливости, или относясь къ предметамъ неопредленнымъ, или бывъ сдланы лицами, коихъ я совершенно не знаю и даже не видывалъ, и кои меня совсмъ не знали. Такимъ образомъ сіи люди говорили о мн по слухамъ или въ слдствіе мннія, которое сіи слухи произвели въ нихъ на мой щетъ. Сіи показанія не были приняты въ уваженіе въ приговор, о мн произнесенномъ, но, конечно, содйствовали сему приговору. Они содержатся въ Записк {Под запиской Н. И. Тургенев разумеет цнт. ‘Донесеніе Комиссіи для основанія разрядовъ’.} и суть слдующія: трое показывали, что я былъ Директоромъ. Сіи трое: Бестужевъ-Рюминъ, Матвй Муравьевъ, Юшневскій.
Въ рапорт Слдственной Коммисіи ничего касательно директорства не упоминается, кром разв того обстоятельства (стр. 27), что мн предлагали мсто Правителя и что я отъ онаго отказался. Я объяснилъ сіе обстоятельство выше, показавъ, что я отказывался отъ всякаго участія въ Обществ. Я не только не былъ ни какимъ Директоромъ, но и не понимаю, на чемъ могли основываться слухи, что я таковымъ былъ когда-либо. Изъ трехъ лицъ, кои длаютъ сіе показаніе, двухъ, и именно Бестужева-Рюмина и Юшневскаго, я никогда не видывалъ также, какъ и они меня. Показаніе третьяго, Матвя Муравьева, показываетъ только, какую вру заслуживаютъ другія его показанія.
Матвй Муравьевъ полагалъ, что я раздлилъ преступное предложеніе съ другими [членами?] Южнаго Общества ввести республиканское правленіе съ истребленіемъ всей Императорской фамиліи, а между сими другими называетъ такихъ лицъ, кои вовсе никогда мн извстны не были. {‘Никита Муравьевъ и князь Трубецкой въ 1823 году не были согласны хъ преступнымъ предложеніемъ Южнаго Общества ввести республиканское правленіе, съ истребленіемъ всей Императорской фамиліи, но Николаи Тургеневъ раздлилъ мнніе сіе съ княземъ Оболенскимъ, Рылеевымъ, Александромъ Бестужевымъ, Митьковымъ, Поливановымъ, княземъ Голицинымъ, Вадковскимъ, Анненковымъ и Свистуновымъ’.} Посл Матвй Муравьевъ опровергнулъ сіе показаніе, объявивъ, что ‘онъ мн сказалъ только, что Южная Управа положила введеніе республиканскаго правленія и что сказалъ ему Пестель, что онъ говорилъ съ главами Северной Управы объ удаленіи изъ Россіи Императорской фамиліи’.
Съ великимъ трудомъ я могъ написать сіи слова съ записки. Клевета явствуетъ изъ самаго противорчія. Но и во второмъ показаніи Муравьевъ клевету только уменшилъ, а не отказался отъ нея вовсе. Страшусь и оправдываться отъ перваго показанія, но и о второмъ долженъ сказать, что никогда Матвй Муравьевъ не говорилъ мн о ихъ намреніи ввести республиканское правленіе. Но естьли, съ одной стороны, ложныя показанія меня губятъ, то да послужатъ он мн въ пользу, когда клеветники сами себ противорчатъ, сами себя опровергаютъ… Матвй Муравьевъ сдлалъ ужасное показаніе противъ меня. Но случилось, что его вторично спросили о семъ показаніи, и онъ его не подтвердилъ. Еслибъ и отъ другихъ лицъ вторично было потребовано подтвердить, объяснить ихъ показанія, то, конечно, многіе изъ сихъ послднихъ были бы уничтожены, подобно показанію Матвя Муравьева.
Пестель показалъ, что въ 1824 году въ Петербург, при свиданіи со мною, онъ нашелъ меня въ республиканскомъ образ мыслей, и что Бестужевъ-Рюминъ сказывалъ ему, Пестелю, что князь Трубецкій и Бригенъ сообщили ему о намреніи Свернаго Общества назначить меня производителемъ длъ въ предполагавшемся верховномъ правленіи. {Донесеніе комиссіи для основанія рязрядовъ’. Шильдер, ор. cit., прил. к 1 т., стр. 753.}
О свиданіи моемъ съ Пестелемъ я изъяснилъ выше, показавъ, что въ это время не было ни одного слова произнесено о республикахъ, и я не вижу ни малйшаго повода, по коему Пестель могъ бы заключить о республиканскихъ мнніяхъ съ моей стороны. Итакъ, онъ или ошибался, или обманывалъ другихъ своимъ показаніемъ. Что же касается до второй части сего показанія, то я не могу отвчать за то, что другіе могли говорить Бестужеву-Рюмину, а сей Пестелю. Твердо, однакоже, увренъ, что Бригенъ никогда не говорилъ и не могъ говорить ничего подобнаго Бестужеву и ни кому. Итакъ, тутъ несправедливость падаетъ или на Бестужева, или на Пестеля. Впрочемъ, я никогда ни отъ кого не слыхалъ ни о какихъ предположеніяхъ о верховномъ правленіи.
Наконецъ, сейже Бесужевь-Рюмиъ на вопросъ: ‘кто изъ членовъ общества наиболе стремился къ достиженію цли введенія республики посредствомъ революціи совтами. сочиненіями и вліяніемъ своимъ на другихъ?’ отвчалъ: ‘Директоръ общества Тургеневъ на севр и Пестель на юг’, присовокупивъ, что Общество вознамрилось ввести въ Россіи республиканское правленіе съ самаго начала по предложенію, сдланному Николаемъ Тургеневымъ’. {См. пред. прим.}
Сіе показаніе для меня, если возможно, неизъясниме всхъ другихъ. Въ каждомъ слов явная ложь, и оно меня давитъ своею непостижимостію даже и посл другихъ столько же ложныхъ показаній. Во всхъ изслдованіяхъ и допросахъ бываютъ показанія ложныя, но я, кажется, могу служить особеннымъ примромъ между жертвами неосновательности и клеветы. Что могу сказать о показаніи человка, котораго я не видывалъ, о которомъ я не слыхивалъ,— о показаніи, которое ссылается на мои совты, на мои сочиненія, на мое вліяніе, между тмъ какъ другіе, коимъ я могъ давать совты, могъ показывать сочиненія, на коихъ могъ имть вліяніе, коимъ могъ сдлать предложеніе о республик, не говорятъ ни о чемъ подобномъ, хотя говорятъ все, и правду и неправду.
Стараясь угадать причину такого показанія, я долженъ откровенно сказать, что не вижу иной, кром вліянія Пестеля, съ коимъ Бестужевъ, какъ видно, былъ въ короткихъ сношеніяхъ. Догадка моя, можетъ быть, несправедлива, но злобный оборотъ, данный Пестелемъ словамъ моимъ, ложное его показаніе о моемъ мнніи о республиканскихъ правленіяхъ длаютъ сію догадку позволительною. Иначе съ чего Бестужевъ сталъ бы такъ грубо клеветать человка, вовсе ему неизвстнаго?
Но я обязанъ отвчать и на это показаніе. Итакъ, я скажу, что я никогда не стремился къ достиженію и исполненію цли введенія республики посредствомъ революціи, ни иначе, ибо никогда я не имлъ сей цли: что я никогда ни кому не давалъ совтовъ въ семь смысл, что не сочинялъ ничего въ семъ смысл и не употребляль ни какого для сего вліянія: что я никогда не былъ директоромъ и что никогда ни кому не предлагалъ ввести республиканскаго правленія. Нтъ для меня возможностн иначе опровергать сего показанія, ибо, кром словъ показывающаго, ничего противъ меня не представляется. Гд видно мое вліяніе? Кому я давалъ совты? Кому длалъ предложенія? Гд мои сочиненія о республиканскихъ правленіяхъ?
Вс сіи показанія не были приняты во уваженіе Слдственною Коммисіею, ибо Коммисія, въ записк исчисливъ вс, какъ сіи, такъ и другія показанія, упоминаетъ, что противъ меня остается только два показанія: Рылева и Пестеля, о коихъ я говорилъ выше, слдственно, вс прочія оставила безъ вниманія. Но невыгодное противъ меня предубжденіе, сими показаніями произведенное, не мене того осталось, и въ приговор сказано, что я виновенъ въ умысл ввести республиканское правленіе. Сіе обвиненіе не могло основываться на остальномъ показаніи Пестеля, ибо сіе показаніе, утвержденное двумя, отвергалось четырмя. Коммисія почитала опаснымъ признать оное достаточнымъ къ обвиненію, законъ же такимъ показаніямъ вры не даетъ. Изъ сего, очевидно, следуетъ, что самое тяжелое обвиненіе противъ меня имло побудительною причиною показанія, явно ложныя, нелпыя и даже Слдственною Коммисіею оставленныя безъ вниманія. Могу ли посл сего истребить въ душ моей надежду, что, наконецъ, настанетъ для меня время оправданія и истинны?

О деятельности тайного общества (Союза Благоденствия). 1

1 Привожу этот отрывок из записки, хотя он и не стоит в непосредственной связи с ‘таблицами’, по тому соображению, что он является выразительной иллюстрацией к общим взглядам Тургенева на Союз Благоденствия и свое положение в Союзе.
Прежде всего я скажу, что при всхъ недостаткахъ и порокахъ моихъ я никогда не питалъ въ душ моей ничего злодйскаго. Всякое злодйство, всякое гнусное дло, даже всякая несправедливость наполняла душу мою сильнымъ негодованіемъ. Напротивъ, я всегда, особливо въ молодости, питалъ любовь или сильное доброжелательство къ людямъ вообще, пламенно любилъ добро и съ какимъ то энтузіазмомъ, можетъ быть чрезмрнымъ, обожалъ справедливость, правду. Въ слдствіе сего, съ одной стороны, я естественно предполагалъ т же чувства въ большей или меньшей степени въ людяхъ вообще, особливо же въ тхъ, кои говорили о польз общей, о благ общемъ. Вря добродтели, я врилъ и людямъ, говорившимъ о добродтели. Недоврчивость къ людямъ раждается съ лтами и съ несчастливою опытностію. Сначала въ молодости т только не врятъ людямъ, кон ничему не врятъ. Съ другой стороны, сіи мои чувства и изъясненія оныхъ долженствовали препятствовать и предупреждать другихъ сообщать мн что — либо противное онымъ.
Въ семъ разположенін мнніи и чувствъ я узнаю людеіі. соединившихся особенною связію, дабы дйствовать общими силами для пользы не своей собственной, но для пользы общей. Сіи люди показываютъ мн правила, {‘Сіи правила изложены въ такъ называемой Зеленой книг’.} по коимъ они дйствуютъ или желаютъ дйствовать. Въ сихъ правилахъ я нахожу только одинъ недостатокъ: слишкомъ обширное пространство круга дйствій. Но, думалъ я, естьлн сотая часть ихъ предположеній исполнится, то и то хорошо. Я не видлъ ни какой причины отказаться вступить въ связь сію. Напротивъ, я видлъ для себя лично особенный поводъ для вступленія: въ устав говорилось и объ изложеніи правилъ государственнаго хозяйства. Симъ предметомъ я занимался боле прочихъ, кого я зналъ тогда въ Россіи, и предполагалъ, что мое содйствіе въ семъ отношеніи долясно быть особенно полезно. Ни малйшая догадка, ни какое подозрніе злоумышленностн не могло войти мн въ голову. Я не находилъ ее въ устав, ни отъ людей, оный мн сообщавшихъ, не слыхалъ ни чего такого, что могло бы произвести во мн такое подозрніе. Теперь я вижу, что прежде сего устава, прелюде сего Союза Благоденствія, былъ другой союзъ, былъ даже замыслъ на цареубійство, на бунты. Но участвовавшіе или знавшіе о сихъ уставахъ, о сихъ замыслахъ, хранили ихъ отъ меня въ тайн. И что могло бы ихъ побудить сдлать меня участникомъ сихъ тайнъ? Находили ли они во мн что-нибудь такое, почему они могли бы заключить, что я одобряю такіе умыслы, или даже что я хладнокровно услышу сообщеніе такихъ умысловъ?… Не знаю теперь, долженъ ли я благодарить судьбу, что она сохранила меня не только отъ знанія, но и отъ подозрнія сихъ замысловъ…
Вступивъ въ общество, я скоро увидлъ, что оно ничего не длаетъ, познакомясь покороче съ нкоторыми членами общества, я убедился, что почти все они и не въ состояніи ничего делать. Но вместе съ симъ я видлъ, что естли они не могутъ действовать по недостатку средствъ и образованности, то по-крайней мр они расположены ко всему полезному, показываютъ большую охоту къ занятіямъ, къ ученію, читаютъ книги, желаютъ заведенія школъ и г. п. Мне казалось, что есть ли они не будутъ полезны для другихъ, то найдутъ пользу для себя. Многіе спрашивали моихъ совтовъ о книгахъ, о предметахъ занятій. Я давалъ сіи советы, но видя, что недостатокъ пріуготовительныхъ сведеній не позволяетъ имъ пріобрсти много пользы изъ книгъ, кои понимать имъ будетъ трудно, я ршилъ облегчить для нихъ занятія изложеніемъ первоначальныхъ правилъ политики общей. Для сего я началъ переводить одну изъ моихъ тетрадей, написанную мною при слушаніи лекцій о политике въ Гетинген, лекцій, съ коихъ начинаютъ свое ученіе вс, посвящающіе себя наукамъ политическимъ. Симъ переводомъ я занимался несколько времени, но такъ какъ сношенія мои съ членами Общества становились со временемъ реже и реже и, наконецъ, прекратились, то я оставилъ переводъ, и сіе намреніе мое не имло никакого результата. Между темъ я присутствовалъ на некоторыхъ совщаніяхъ. Со вступленія моего въ Общество до уничтоженія онаго въ Москве едвали такихъ совщаній, где я былъ, было боле пяти. Обыкновенно поводъ къ симъ совщаніямъ для меня состоялъ въ томъ, что секретарь общества, Семеновъ, приходилъ ко мн и говорилъ: ‘Оболенскій и другіе члены, особливо офицеры Измайловскаго полка, жалуются на недятельность Общества и особенно на Никиту Муравьева. Я говорилъ о семъ Муравьеву, продолжалъ Семеновъ, положено собраться въ такой то день у Муравьева’. Въ другой разъ Семеновъ говорилъ: ‘положено собраться у Колошина, у Глинки’. Но причина собраній всегда была одна и таже: жалобы различныхъ членовъ, между коими всего чаще слыхалъ имя Оболенскаго. Въ слдствіе сего собирались на совщанія, жаловались на худое устройство Общества, но такъ какъ ни кто не могъ придумать лучшаго, то скоро разговоры объ Обществ прекращались, и переходили къ общимъ предметамъ: одинъ сообщалъ газетныя новости о камер Депутатовъ во Франціи, хвалилъ новую книгу Прадта, Констана, другой читалъ новые стихи Пушкина, третій смялся надъ цензурою журналовъ и театровъ и пр. и пр.
Въ одномъ изъ сихъ такъ называемыхъ совщаній, на которыхъ, въ прочемъ, никогда не было ничего ршаемо, я предложилъ вмнить всмъ въ обязанность отпускать крпостныхъ людей на волю. Вс приняли мое предложеніе. Но охота, съ которою оно принято, происходила, думаю, боле отъ того, что члены какъ будто рады были, что, наконецъ, явилось хотя одно предложеніе и что, наконецъ, состоялось хотя одно постановленіе, такъ что по крайней мр хотя одно совщаніе имло цль и результатъ. Я надялся, что мое предложеніе не только будетъ превращено въ постановленіе, но и исполнено. Исполненія никакого однакоже не было, и когда въ послдствіи Семеновъ явился ко мн съ сообщеніемъ, что члены жалуются на недятельность Общества, то я отвчалъ, что они сами не исполняютъ собственныхъ своихъ постановленій. Посл сего сношенія мои по Обществу совершенно прекратились. Вотъ единственное совщаніе, о которомъ я могу привести какой-нибудь факт. Вс прочія не имли инаго повода, кром жалобъ на недятельность Общества, и совершенно никакого результата…
Многихъ членовъ я совсмъ не зналъ и слыхалъ о нихъ только отъ Семенова. Вообще члены Общества, сколько я могу судить, боле знались между собою, такъ сказать, отдльными обществами, такъ что все Общество раздлялось на нсколько отдльныхъ отраслей. Иные жили вмст, иные были связаны пріязнію. Я боле всего слыхалъ о Оболенскомъ и о нкоторыхъ офицерахъ Измайловскаго полка, коихъ и именъ теперь не помню.
Принявъ все сіе въ соображеніе, можетъ ли еще казаться невроятнымъ, страннымъ то, что я почиталъ Общество ничтожнымъ, ребяческимъ? Гд признаки, по коимъ я могъ бы находить Общество опаснымъ? Гд могъ я тогда замтить смена зловредныя, произведшія такія ужасныя послдствія? Естьли даже нкоторые члены буйностію разговоровъ могли общать буйность дйствій, то такихъ разговоровъ я не слыхалъ ни на совщаніяхъ, ни на частныхъ свиданіяхъ. Я утвердительно думаю, что надлежало бы имть необыкновенное предвидніе, дабы быть въ состояніи предвидть тогда, что случилось посл. И я ли одинъ почиталъ Общество ребяческимъ? Не раздляли ли сего мннія и многіе другіе?
Тургенев Николай Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Туркестан и туркестанцы, Терентьев Михаил Африканович, Год: 1875
  2. Дневник пребывания Царя-Освободителя в Дунайской армии в 1877, Чичагов Леонид Михайлович, Год: 1877
  3. Проект торговли России с Египтом и берегами Чермного моря, составленный Е. П. Ковалевским, Ковалевский Егор Петрович, Год: 1847
  4. Договор Плетнева с Панаевым и Некрасовым, Плетнев Петр Александрович, Год: 1847
  5. Приветствия тов. А. С. Серафимовичу, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1933
  6. Письма о природе и человеке, Кантемир Антиох Дмитриевич, Год: 1742
  7. Апокалипсис нашего времени, Розанов Василий Васильевич, Год: 1918
  8. В Сахарне, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Электронная библиотека