КОРОЛЬ РИЧАРДЪ ТРЕТІЙ.
ТРАГЕДІЯ ВЪ ПЯТИ ДЙСТВІЯХЪ.
ВСТУПЛЕНІЕ.
——
Вступление к переводу ‘Короля Ричарда Третьего’, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1862
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том третій.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Историческая драма Шекспира ‘Ричардъ III’, по свидтельству Чельмерза и Дрека, написана въ 1695 году {Мелонъ относитъ ее къ 1697 году.}. Поэту въ то время шелъ тридцать второй годъ отъ роду, онъ уже шесть лтъ трудился для театра, и усплъ написать, между другими не столь замчательными твореніями, Сонъ въ Лтнюю Ночь,— Ромео и Юлію. Почти въ одно время съ ‘Ричардомъ III’ были написаны: Король Ричардъ II и Укрощеніе строптивой женщины. Изъ этихъ сближеній можно видть, что ‘Ричарда III’ должно отнести къ великимъ произведеніямъ молодости Шекспира — если только выраженіе ‘произведеніе молодости’ — можетъ быть примнено къ твореніямъ гиганта, ускользающаго отъ всхъ критеріумовъ цнителя и своей дятельностью уничтожающаго вс гипотезы комментаторовъ. Если постройка драмы иметъ нкоторыя несовершенства, какихъ не встрчается въ період Шекспировой зрлости, если она избыткомъ лиризма показываетъ въ поэт еще не полное обладаніе драматической манерою,— зато она въ отношеніи языка представляетъ загадку своего рода. Англійская литература была заражена эвфуизмомъ въ періодъ ея появленія, самъ Шекспиръ, за два года до ‘Ричарда III’, поставилъ на сцену ‘Ромео и Юлію’ — одно изъ величайшихъ и наиболе дурно написанныхъ своихъ твореній {Льюизъ.}, его ‘Сонъ въ Лтнюю Ночь’ обиліемъ метафорическихъ тирадъ превзошелъ вс современныя ему произведенія,— а между тмъ языкъ ‘Ричарда III’ сжатъ, воздерженъ, и въ самыхъ лирическихъ своихъ мстахъ не иметъ почти никакой напряженности. Если допустить, что Шекспиръ, послуживъ мод своего поколнія, наконецъ почувствовалъ ея дурныя стороны и кончилъ съ нею въ своей исторической драм,— то опять придется ршать другую задачу: отчего же онъ поддавался тому же эвфуизму въ своихъ послдующихъ, зрлыхъ произведеніяхъ? Такихъ задачъ мы ршать не беремся, да едва ли он когда нибудь и будутъ ршены, какъ слдуетъ.
‘Ричардъ III’ принадлежитъ къ числу популярнйшихъ и самыхъ любимыхъ публикою драмъ Шекспира. Съ первой ея постановки, когда товарищъ поэта, актеръ Бербеджъ, въ роли Ричарда повергалъ въ ужасъ придворныхъ Елизаветы и восхищалъ королеву,— до нашего времени, когда Ольдриджъ называетъ эту роль лучшей своей ролью,— драма ‘Ричардъ III’ держится на недосягаемой сценической высот. Ее вполн разумютъ даже люди, для которыхъ ‘Гамлетъ’ слишкомъ глубокъ и ‘Лиръ’ утомителенъ. Даже въ період владычества французскаго вкуса, въ пору холодности англичанъ къ генію своего поэта, ‘Ричардъ III’ не сходилъ съ британской сцены. Роль горбатаго короля была тріумфомъ Гаррика,— и не усплъ умереть великій актеръ, какъ новые сильные таланты поспшили принять ее, какъ наслдство. Популярность драмы была такова, что старикъ Джонсонъ счелъ долгомъ на нее вооружиться, въ защиту другихъ твореній Шекспира. ‘Ричардъ III’ — писалъ онъ,— считается въ народ одною изъ самыхъ знаменитйшихъ драмъ Шекспира, но мн кажется, что тутъ произошло то, что часто происходитъ на свт: величайшая похвала досталась на долю произведенія, наимене ее заслуживающаго. Никто не посметъ отрицать того, что ‘Ричардъ III’ изобилуетъ сценами высокими и разительными. Но нкоторыя подробности драмы ничтожны, другія возмутительны, а нкоторыя совершенно не правдоподобны.’
Ни современники, ни потомство не утвердили этого приговора. Съ каждымъ годомъ росла слава суровой драмы, и утвердительно можно сказать, что въ настоящее время она проникла въ такіе слои общества, которые почти неспособны цнить геній поэта въ его другихъ произведеніяхъ. Первою изъ причинъ такой несравненной популярности прежде всего должно назвать оригинальность главнаго лица въ сценическомъ отношеніи. Герой драмы — помимо всхъ своихъ достоинствъ — овладваетъ воображеніемъ самого неразвитаго, самого неподготовленнаго зрителя. И простолюдинъ, и ребенокъ, и неразвитая женщина могутъ не понять ‘Макбета’, позабыть ужаснувшаго ихъ ‘Отелло’,— но кто въ состояніи не понять ‘Ричарда III’, а забыть этого блднаго, хромого покрытаго кровью тирана такъ же невозможно, какъ невозможно позабыть разсказъ о мертвецахъ, слышанный въ дтств, наконецъ какой нибудь кровавый эпизодъ изъ собственной жизни. Первое появленіе Глостера на сцен уже приковываетъ къ нему напряженное вниманіе зрителя: Шекспиръ хорошо зналъ, что длаетъ, напирая на физическое и нравственное уродство своего историческаго героя. Даже на лицъ, тщательно изучавшихъ поэта, коротко ознакомившихся съ толпою героевъ, созданныхъ его фантазіею, лицо ‘Ричарда III’ дйствуетъ какъ-то особенно разительно. Стоитъ только, съ помощью воображенія, вызвать передъ собою нсколько лицъ изъ драмъ Шекспира, для того, чтобъ помимо вашей воли, впереди всхъ и отдльно отъ великой фаланги, появился образъ маленькаго блднаго, человка съ злымъ взглядомъ, цинической усмшкой и грозной осанкой воина, почти заставляющей забывать все его физическое безобразіе…
Вторая причина безпримрной популярности драмы ‘Ричардъ III’ — чрезвычайная энергія въ ея замысл. Будто желая испробовать, возможно ли строить произведенія искусства безъ любви, счастливой или несчастной, Шекспиръ обошелся безъ нея въ своей драм. Онъ замнилъ любовь интересами, доступными для всхъ людей честолюбивыхъ и властолюбивыхъ, и чрезъ то затронулъ массу людей, холодныхъ для нжной стороны поэтическихъ созданій. На сцен идетъ борьба зла съ добромъ, ршается участь государства, взволнованнаго до основанія, люди падаютъ съ высоты величія и изъ ничтожества возносятся на вершину почестей. Дйствующія лица защищаютъ свои головы, свою родину и свою семью. Горбатый выкидышъ восходитъ на британскій престолъ, а гордыя королевы, сидя во прах, оплакиваютъ свое былое величіе. Могущественныя арміи идутъ одна на другую, корона снимается съ кроваваго чела похитителя и возлагается на голову его счастливаго соперника. Всюду кровь, ужасъ,— но всюду борьба, всюду отпоръ и защита. Потому вся драма, увлекая собой массы, поражая ихъ величавостью экспозиціи, вмст съ тмъ трогаетъ самый не легко возбуждаемый классъ зрителей. Люди пережившіе періодъ любви и поэзіи, люди зачерстввшіе въ практической сфер, лица наклонныя къ политической дятельности или необладающія развитіемъ необходимымъ для наслажденія неуловимыми красотами искусства — не остаются равнодушными при представленіи короля ‘Ричарда’. Передъ ними развертывается страшная картина, полная злодйствъ и труповъ, и эта картина способна овладть сухими душами и разгорячить самое неподатливое воображеніе.
Посл всего нами сказаннаго, можно бояться, что самыя достоинства пьесы, только что нами изложенныя,— привлекая къ ‘Ричарду III’ лицъ, отчасти равнодушныхъ къ другимъ шекспировскимъ созданіямъ,— могутъ отвратить отъ него людей съ тонкимъ поэтическимъ развитіемъ. Но и въ этомъ отношеніи за разбираемую нами драму бояться нечего. Не взирая на интригу безъ любви, не взирая на безпредльную, иногда даже бшеную энергію изложенія, ‘Ричардъ III’ не уступаетъ ни одному изъ созданій Шекспира по великой поэзіи, его наполняющей.
Повидимому, замыселъ произведенія вовсе не предполагаетъ сторонъ трогательныхъ, нжныхъ и чарующихъ: въ ‘Ричард III’ нтъ мста для лирическихъ изліяній, сумрачная атмосфера преступленій и грозы, нависшая надъ дйствующими лицами, словно исключаетъ собой возможность поэтическихъ вдохновеній, такъ неизбжныхъ, напримръ, при обработк ‘Ромео и Юліи’. Но для пвцовъ, подобныхъ Шекспиру, не существуетъ условій, обязательныхъ для другихъ поэтовъ. Воплощеніе длъ крови онъ смло перемшиваетъ съ рядомъ картинъ, полныхъ поэтической прелести, между сценами зла и отчаянія онъ разсыпаетъ ‘собраніе плнительнйшихъ стихотвореній, когда либо сочиненныхъ’. Совершенно справедливо, что повременамъ стихотворенія эти замедляютъ дйствіе и нисколько не способствуютъ полнот объективнаго изображенія лицъ, ихъ произносящихъ,— потомство восхищается ими, не спрашивая, насколько он согласны съ законами драматической механики. Пускай Тиррель, злодй и мерзавецъ, описываетъ смерть дтей Эдварда такъ, какъ могъ бы это описывать родной отецъ, лишившійся своихъ малютокъ — дйствующее лицо отъ этого блднетъ, но кто изъ грамотныхъ людей въ мір не знаетъ ‘дтей Эдварда!’ Герцогъ Кларенсъ подробно разсказываетъ свой сонъ, сидя въ темниц,— сонъ этотъ, какъ вс сны не нуженъ для дйствія, разсказъ его не произведетъ впечатлнія на сценическихъ подмосткахъ, но необъятной поэзіею дышетъ сонъ Кларенса, и оставаясь ошибкою, относительно хода пьесы, навки останется однимъ изъ первыхъ алмазовъ въ внц Шекспира. Букингама приводятъ на казнь и останавливаютъ передъ зрителями (какъ извстнаго графа въ ‘Риголетто’) единственно затмъ, чтобъ онъ произнесъ нсколько стиховъ, замедляющихъ дйствіе,— но что за стихи произноситъ этотъ человкъ съ душой, ‘пробитой скорбью!’ Во всякомъ представленіи, для удобства дйствія, послднюю рчь Букингама необходимо выкинуть, но не выкинетъ ее никогда изъ своей памяти почитатель Шекспира.
Все это несомннно замедляетъ дйствіе, повидимому даже не согласуется съ живостью драмы, а между тмъ дйствіе течетъ съ возможною быстротою только огибая эти оазисы поэзіи, какъ какой нибудь стремительный водопадъ Новаго Свта огибаетъ цвтущіе острова, раскинувшіеся по рк, выше и ниже его паденія.
Мы разсказали въ немногихъ словахъ причины безпримрной популярности драмы ‘Ричардъ III’, дальнйшія замтки, по поводу ея хода, читатель найдетъ въ нашемъ обозрніи главнйшихъ дйствующихъ лицъ произведенія. Кончая съ общими выводами, мы должны кончить и свести къ одному цлому замчанія о слабыхъ сторонахъ труда, когда-то вызвавшаго уже приведенный нами протестъ суроваго лексикографа Джонсона. Въ отношеніи драматической постройки, ‘Ричардъ III’ уступаетъ многимъ первокласснымъ драмамъ Шекспира, въ особенности: ‘Макбету’, ‘Гамлету’, ‘Лиру’, ‘Отелло’, ‘Юлію Кесарю’. Эта драма уступаетъ имъ въ разнообразіи второстепенныхъ лицъ и въ естественности развитія. Въ ней есть сцены, разительныя и высокія, но которыхъ поэтъ однакоже не дозволилъ бы себ въ эпоху полной зрлости. Въ ‘Ричард III’ Шекспиръ иногда поперечитъ Шекспиру, и какъ бы уклоняется отъ принциповъ творчества, составляющихъ его неотъемлемую собственность. Со времени Блинскаго у насъ принято говорить: ‘въ Шекспир ни одно лицо не выдаетъ себя словами, не называетъ себя злодемъ, честолюбцемъ’ и т. д. Но Ричардъ Глостеръ, впослдствіи король Ричардъ III, съ первыхъ же словъ перваго явленія, и довольно длиннымъ монологомъ, выдаетъ себя такъ, какъ длаютъ это тираны псевдоклассической французской трагедіи. У Шекспира все творится естественно, просто и послдовательно, какъ въ самой жизни, но перечитайте изъ ‘Ричарда III’ сцену съ леди Анной у гроба короля Генриха, и вы согласитесь съ Нэйтомъ, что здсь Шекспиръ подходитъ къ самому краю неестественности (on the verge of impossibility). Дале, уже близь самаго конца, дйствіе прерывается длиннымъ объясненіемъ короля Ричарда съ королевой Елизаветой, матерью имъ убитыхъ малютокъ. Объясненіе это вовсе не нужно по ходу пьесы, и хотя прибавляетъ нсколько художественныхъ чертъ къ изображенію двухъ дйствующихъ лицъ, но взамнъ того надолго пріостанавливаетъ ходъ событій, тучами надвинувшихся со всхъ сторонъ, не терпящихъ ни малйшаго промедленія. Выше, на предыдущихъ страницахъ, мы указали другія неправильности дйствія — сонъ Кларенса, рчь Букингама передъ казнью и т. д., теперь же, ко всему этому перечню можно присовокупить лишь тотъ общій выводъ, что погршности въ драматической постройк ‘Ричарда III’, хотя и выкупаются высокими лирическими красотами,— но все же показываютъ въ драматург нкоторую юношескую незрлость, отъ которой онъ избавился въ послдующихъ своихъ произведеніяхъ.
Не то встрчаемъ мы въ созданіи дйствующихъ лицъ драмы. Тутъ передъ нами геній во всемъ оружіи, тутъ проявляется намъ сердцевдецъ въ полной зрлости. Толпой живыхъ людей выступаютъ передъ нами эти лица, и чмъ доле мы въ нихъ всматриваемся, тмъ боле распознаемъ ихъ полноту и художественность. Большая часть изъ нихъ высказываются съ перваго раза даже критику невнимательному и разсянному: другія требуютъ поясненій, и въ особенности раскрытія той точки зрнія, безъ которой полное разумніе останется невозможнымъ. Потому-то мы попросмъ читателя проглядть съ особеннымъ вниманіемъ эту часть нашего этюда: она кажется намъ почти необходимою. Мы писали ее съ большимъ тщаніемъ, ибо на себ испытали, какъ трудно дается настоящее пониманіе нкоторыхъ второстепенныхъ лицъ въ драм ‘Ричардъ III’.
Подобно поэм Мильтона, драма ‘Ричардъ III’ наполнена однимъ дйствующимъ лицомъ. Какъ у Мильтона вс остальныя лица мелки предъ истиннымъ героемъ поэмы, такъ у Шекспира все меркнетъ и блднетъ передъ главнымъ лицомъ драмы. У поэта ‘Потеряннаго Рая’ впереди всхъ стоитъ сатана, у творца ‘Ричарда’ — человкъ наиболе приближающійся къ существу, которое мы привыкли звать сатаною. Повелитель злыхъ духовъ очерченъ Мильтономъ съ неподражаемой силой и величіемъ: онъ громаденъ въ своей гордости и отчаянномъ могуществ, онъ истинно падшій ангелъ, когда-то бывшій первымъ между ангелами. Шекспировъ ‘человкъ зла’ такъ же несходенъ съ Мильтоновымъ сатаною, какъ несходны съ падшимъ ангеломъ рогатыя чудовища въ искушеніяхъ св. Антонія, фламандской школы. Ричардъ III ближе къ простымъ, народнымъ изображеніямъ дьявола, изображеніямъ, которыя впослдствіи частію олицетворились въ Мефистофел. Подумавъ о характер Ричарда III-го, можно уразумть, какимъ образомъ средневковой и, по нашему, довольно пошлый образъ безобразнаго, циническаго, пронырливаго бса могъ быть истинно страшенъ, а не презрителенъ. Ричардъ страшенъ потому, что силенъ, а силенъ онъ потому, что духъ его могучъ, даже великъ, хотя великъ только на злыя дла. Онъ не обладаетъ прелестію Мильтонова демона, но иметъ передъ нимъ перевсъ своего рода. Онъ не былъ ангеломъ и не былъ брошенъ, помимо своей воли, въ источникъ силы, враждебной законамъ неба. Онъ самъ создалъ свое могущество, онъ изъ ничего сдлался мучителемъ людей, изъ ‘слабаго и хромого урода’ — непобдимымъ королемъ Британіи. По грудамъ жертвъ онъ взобрался на престолъ, и слъ на самомъ сердц своей родины, какъ ночное страшилище, облитое кровью. Онъ — король, и король — извергъ, король — мучитель. Онъ не прикрытъ фатализмомъ или несокрушимымъ началомъ зла. Убивая другихъ и проливая кровь потоками,— онъ не выше борьбы и мщенія. Его можно проклинать, умирая, съ нимъ можно биться на смерть, когда на то достаетъ силы. Его собственная жизнь, его сатанинское величіе, его военные и политическіе успхи постоянно стоятъ на одной карт. Онъ ведетъ азартную, смертную игру со всмъ добрымъ на земл, и перипетіи этой игры, своимъ исполинскимъ интересомъ, наполняютъ свою драму. Ричардъ III ненавистенъ читателю, и между тмъ поглощаетъ собою всю нашу душу. Мы не знаемъ, какъ дождаться его паденія, а между тмъ наше сердце замираетъ отъ восторга, когда онъ, въ порыв воинственнаго бшенства, летитъ передъ своимъ войскомъ на полки Ричмонда. Мы проклинаемъ его, какъ самаго лютаго непріятеля, но духъ нашъ ужасается и мутится, когда онъ немногими словами переманиваетъ на свою сторону всякого, къ кому только ни обратитъ свои бсовскія, медовыя рчи. Ужасомъ и отвращеніемъ Ричардъ переполняетъ наши души, но въ наши души, наперекоръ намъ самимъ, рядомъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, прокрадывается чувство удивленія къ этой энергіи зла, къ этому могучему, несокрушимому, циническому безстрашію передъ цлымъ свтомъ!
Гервинусъ говоритъ, что король Ричардъ не иметъ ни качествъ, ни слабостей обыкновеннаго смертнаго, и что въ немъ есть только одна человческая особенность, сближающая его съ породою людей и мирящая съ нимъ читателя, а именно суевріе {Высказывающееся въ сценахъ съ королевой Маргаритой, въ примтахъ передъ боемъ и въ небольшомъ числ другихъ частностей.}. Мы не можемъ согласиться съ этимъ мнніемъ слишкомъ знаменитаго германскаго критика. Суевріе Шекспирова Ричарда слишкомъ невелико и совершенно сообразно съ понятіями его времени, сверхъ того намъ кажется, что проявленіями суеврія трудно плнить читателей и изъ тирана, губителя людей, сдлать особу, къ нимъ близкую. Не черезъ мелкія черты суеврія король Ричардъ завладваетъ нашими помыслами. Онъ овладваетъ ими, какъ величайшее олицетвореніе политической энергіи, какъ типъ мучителя людей, изъ ничего умвшаго вознестись надъ цлымъ поколніемъ, и кровавыми буквами вписать свое имя въ лтописи родины. Взглянувши на Ричарда съ этой точки зрнія, мы уже не въ силахъ оторваться отъ его личности какъ, напримръ, не въ силахъ оторваться отъ вида сильной азартной игры, покуда она не кончится, отъ разсказа о какомъ нибудь великомъ преступник, покуда общественная правда не удовлетворена его казнью. Съ напряженіемъ слдя за всми словами и длами Ричарда, отъ его перваго монолога до той минуты, когда онъ требуетъ коня, чтобъ въ шестой разъ кинуться на ненавистнаго Ричмонда, мы убждаемся въ безконечной, всесторонней энергіи этого человка, въ его способности бороться съ судьбою и властвовать людьми по своему произволу. Черезъ громадную энергію духа, всюду пробивающуся наружу и всюду вступающую въ бой съ враждебными обстоятельствами, и проявляется безконечное разнообразіе характера, созданнаго Шекспиромъ. Сообразно различнымъ положеніямъ и ходу своего возвышенія, Ричардъ является намъ въ тысяч противоположныхъ видовъ, начиная отъ хитраго плута, прикидывающагося добрякомъ и простодушнымъ другомъ правды, до грознаго полководца,, созданнаго на то, чтобъ повелвать милліонами себ подобныхъ.
Въ самомъ дл, взглянемъ на герцога Ричарда Глостера въ начал драмы, въ ту пору, когда онъ еще только что пробивается къ престолу. Какими невроятными трудностями загороженъ его путь, подъ какимъ гнетомъ ничтожества ворочается его бдная, безобразная личность {На сцен существуютъ два преданія о томъ, въ какомъ вид долженъ являться актеръ, представляющій Ричарда III. По первому, онъ долженъ являться горбатымъ, безобразно хромымъ и физически уродливымъ. Такъ принято на всхъ почти театрахъ,— и безспорно, безобразный Глостеръ однимъ своимъ видомъ сильно дйствуетъ на публику. Но на нкоторыхъ театрахъ Германіи, Ричардъ представляется не горбатымъ и не противнымъ на видъ, но слегка хромымъ, съ неровными плечами, съ лицомъ чрезвычайно блднымъ — и только. Это олицетвореніе главнаго дйствующаго лица намъ кажется боле поэтическимъ. Правда, что въ драм Шекспира и самъ Ричардъ, и многія другія лица безпрестанно говорятъ о безобразіи, но не слдуетъ забывать, что во времена рыцарства и безпрестанныхъ военныхъ упражненій, хилыми уродами считались люди, которые въ ваше время, можетъ быть, показались бы красивыми. Можетъ быть мы очень ошибаемся, но намъ всегда казалось, что актеръ, пытающійся дать королю Ричарду наружность Квазимодо, посягаетъ на величіе одного изъ величайшихъ Шекспировскихъ созданій.}. Безъ голоса въ королевской семь, нелюбимый народомъ, снискавшій себ незавидную славу злого и хилаго выкидыша,— Глостеръ не иметъ ни надеждъ на возвышеніе, ни друзей, ни партіи, на которую могъ бы опереться. Онъ хорошій воинъ, военное поприще одно могло бы дать какой нибудь исходъ пожирающему его честолюбію, но война давно кончилась, заслуги Глостера забыты и новой войны не предвидится. Презирая людей и считая вс преступленія дозволенными, Глостеръ посваетъ раздоръ въ своей семь, склоняетъ короля на дла жестокости и мало по малу губитъ всхъ лицъ, стоящихъ между нимъ и короной. Планъ его очень простъ, и злодйскій путь не извилистъ, но взгляните, какими демонскими средствами онъ заметаетъ свои слды и съ какой дивной изобртательностью онъ скрываетъ свои хищные помыслы! Прежде всего онъ силится прослыть правдивымъ чудакомъ, добрякомъ и такимъ человкомъ, который не трогаетъ никого и желаетъ только, чтобъ другіе его не трогали. Разъ ставши на эту точку, Ричардъ Глостеръ, во-первыхъ, пріобртаетъ возможность всюду сять раздоръ, во-вторыхъ, хотя изрдка давать волю своему сердцу, которое безъ того разорвалось бы отъ сосредоточеннаго бшенства. Герцогъ не изъ тхъ злодевъ, которые творятъ темныя дла съ сладкой улыбкою и безстрастіемъ,— душа его полна ненависти къ людямъ, а потому не можетъ оставаться спокойною въ ожиданіи гибели противниковъ. Глостеръ не въ силахъ холодно выжидать плода своихъ замысловъ,— ему, какъ воздухъ, необходима возможность оскорблять, позорить и ожесточать всякаго, кто стоитъ на его дорог. Вотъ почему роль правдиваго чудака ему такъ по сердцу. Прикрываясь ею, онъ отравляетъ послднія минуты короля Эдварда, злыми рчами доводитъ жену его до отчаянія, ссоритъ между собой лицъ ближайшихъ къ престолу, и наслаждается муками людей, уже помченныхъ на гибель, но которыхъ еще нельзя погубить безнаказанно. Мало по малу, успхи всхъ его происковъ начинаютъ наполнять сердце Глостера лютою гордостью, онъ сознаетъ свое превосходство надъ людьми, онъ видитъ свою силу, все боле выбивающуюся изъ ничтожества, онъ любуется своими подвигами, и съ наслажденіемъ кидается всюду, гд видится поле для побды надъ себ подобными. Неподражаемая, хотя нсколько эксцентрическая сцена съ леди Анной, у гроба Генриха VI, показываетъ намъ Глостера во всемъ величіи наслажденія зломъ, во всемъ безпредльномъ его могуществ, какъ обманщика. Крикъ неподдльнаго восторга, вырывающійся изъ его души въ ту минуту, когда вдова убитаго имъ принца, позабывъ свои проклятія и жажду мщенія, отвчаетъ лаской на его страстныя рчи, этотъ крикъ выдаетъ намъ всего Глостера и одинъ ставитъ художественный типъ, созданный поэтомъ, на высоту истинно недосягаемую.
Въ слдующихъ сценахъ драмы путь честолюбца расчищается боле и боле. Король Эдвардъ умеръ, герцогъ Кларенсъ убитъ въ темниц, Ричардъ Глостеръ назначенъ протекторомъ королевства, между имъ и престоломъ лишь нсколько младенцевъ, да партія придворныхъ, преданныхъ семь Эдварда. Дйствіе становится шире,— шире идетъ и дятельность герцога. Онъ уже оставилъ роль правдиваго добряка, кинулъ свои жолчныя рчи, онъ чувствуетъ, что теперь начинается настоящая игра за корону и боле прежняго обуздываетъ свои наклонности. Онъ уже не задираетъ, не мучитъ словами своихъ недруговъ,— онъ мягокъ и ласковъ, онъ иметъ для всякаго любезное слово, не грозитъ никому, старается поласкать всякого. Только изрдка волканъ злобы, подавленной и клокочущей въ его сердц, высказывается въ краткомъ монолог, въ бесд съ самымъ довреннымъ изъ клевретовъ, затмъ все умолкаетъ, и передъ нами снова является лицемръ, превозмогающій свое бурное сердце. Съ каждымъ часомъ ростетъ могущество Ричарда. Ему не трудно переманить на свою сторону сильнаго Букингама, овладть особами молодыхъ принцовъ, изъ которыхъ старшій еще не коронованъ на царство, избавиться отъ родныхъ королевы Елизаветы, но остается еще небольшое число людей, несклонныхъ къ измн. Лордъ Гестингсъ стоитъ во глав этихъ людей, съ нимъ прежде всего надо свести счеты. За нсколько дней назадъ, Глостеръ ршился бы избавиться отъ Гестингса съ помощью разныхъ мръ сатанинской хитрости, но теперь обстоятельства измнились и хитрость боле не нужна. Страшнымъ величіемъ дышетъ сцена погибели Гестингса. Лорды собрались въ Товеръ толковать о дн коронаціи, доврчивый Гестингсъ сидитъ между ними въ самомъ счастливомъ расположеніи духа. Протекторъ является въ совтъ, добродушно сознается, что проспалъ доле обыкновеннаго, шутитъ съ лордами, и вспомнивши, что въ саду у гольборнскаго епископа видлъ отличную клубнику, проситъ, чтобъ велли ее нарвать и привести въ собраніе. Вс спокойны, вс радуются, вс очарованы дружеской болтовней протектора, когда громовый ударъ вдругъ разражается надъ собраніемъ. Придравшись къ пустому слову, вслдствіе самого невроятнаго обвиненія, Ричардъ Глостеръ закрываетъ совтъ и приказываетъ казнить Гестингса немедленно. За казнью идетъ рядъ сценъ, оканчивающихся избраніемъ Глостера на царство. Вслдъ за тмъ ршается погибель дтей Эдварда, и мы видимъ хромого и хилаго урода на королевскомъ престол, въ кругу врноподанныхъ перовъ на вершин почестей и величія.
Періодъ полнаго, безспорнаго владычества Ричарда, какъ короля и тирана, въ драм чрезвычайно коротокъ. Уклоняясь отъ исторической истины, Шекспиръ дйствуетъ на основаніи самыхъ коренныхъ правилъ искусства. Въ двухъ или трехъ сценахъ онъ рисуетъ вамъ кровавыя дла своего героя — убійство невинныхъ младенцевъ, погибель королевы Анны, и выказываетъ намъ вс изгибы души мучителя, не стсненнаго никакими препятствіями. Держаться доле на такомъ пункт не позволяетъ искусство, несовмстное съ картиной злодйства безъ примси, какъ и съ изображеніемъ приторной добродтели. Потрясающая сцена материнскаго проклятія служитъ переходомъ къ новому фазису художественнаго созданія. Уже тучи скопились надъ головой изверга: оскорбленный Букингамъ поднялъ знамя бунта, частные мятежи вспыхнули по разнымъ угламъ Британіи, и въ довершеніе всего, рядомъ съ десятью тревожными встями, до короля доходитъ извстіе о высадк Ричмонда на берега Англіи. Престолъ, добытый рядомъ преступленій, снова становится спорнымъ престоломъ, подданные не хотятъ повиноваться мучителю, и снова должна начаться только-что пріостановившаяся игра на жизнь к на царство.
Тутъ-то, въ виду ршительной борьбы, за одинъ шагъ отъ паденія, развертывается передъ нами вся необъятная, и въ самомъ зл царственная натура Ричарда. Наперекоръ всему ряду только-что свершенныхъ преступленій, наперекоръ законному голосу попраннаго человчества,— блдная, искривленная фигура короля и воина возвышается надъ міромъ, надъ правдою, надъ самой судьбою. Первая, истинно царственная нота вырывается у Ричарда въ ту минуту, когда лордъ Стенли, уже замышляющій измну, извщаетъ его о томъ, что народъ зоветъ Ричмонда на престолъ британскій.
‘Иль тронъ мой пустъ? иль праздно царство наше?’ грозно восклицаетъ король Ричардъ, кидаясь какъ тигръ, на оробвшаго вельможу. Помимо невыразимаго сценическаго эффекта, слова эти предсказываютъ намъ вполн, какимъ покажетъ себя бывшій герцогъ Глостеръ въ послдней схватк за свое величіе. И онъ вполн сдерживаетъ свое предсказаніе: пятый актъ драмы, безспорно самый энергическій во всемъ самомъ энергическомъ изъ твореній Шекспира, достаточно подтвердитъ слова наши.
Сцена переходитъ на босвортское поле {Босвортское поле находится въ весьма небольшомъ разстояніи отъ шекспировскаго родного Стратфорда. Эти мстность и народныя преданія съ ней неразлучныя — не могли быть неизвстны поэту во время его дтства. Память о зломъ Ричард еще была свжа въ народ, и Шекспиръ не изъ однхъ книгъ черпалъ свднія о своемъ геро. Въ этомъ отношеніи легко разъясняются причины несходства шекспирова Ричарда III съ Ричардомъ III лтописцевъ и историковъ, тиранъ поэта подготовленъ фантазіею вольнолюбиваго народа, соединившаго въ этомъ лиц черты многихъ властителей, ему ненавистныхъ.}, гд долженъ ршиться споръ между тираномъ и его противникомъ. Войска сблизились, об стороны жаждутъ боя, войско короля втрое сильне мятежниковъ, въ самомъ Ричард разгорлись вс его воинскія доблести, но, странное дло, онъ не веселъ духомъ, не чувствуетъ въ себ своей обычной, несокрушимой бодрости. Наступаетъ ночь, послдняя ночь для многихъ. Палатка короля находится неподалеку отъ палатки графа Ричмонда, зритель присутствуетъ при ихъ распоряженіяхъ на завтрашній день, видитъ, какъ они оба ложатся и засыпаютъ. Во время ихъ сна происходить сцена, исполненная поэтическаго ужаса. Въ тишин ночной, изъ зловщаго сумрака поднимаются тни жертвъ короля Ричарда, тни младенцевъ, задушевныхъ въ Товэр, тни погубленныхъ сообщниковъ, въ крови и съ смертельными ранами на тл… Каждая тнь пророчитъ Ричарду кровавую гибель, и потомъ обратясь къ палатк Ричмонда, ласковыми словами призываетъ его на царство. Съ послдними словами обезглавленнаго Букингама привиднія исчезаютъ, король Ричардъ вскакиваетъ съ постели, и изъ глубины души мучителя вырывается небывалое слово. ‘Умилосердись, Іисусе!…’ произноситъ онъ въ безпамятств…
Кажется, посл сцены привидній, дйствію невозможно подвигаться, и интересу драмы держаться съ прежней силою. И предсказанія мертвыхъ, и голосъ правды, и преданія исторіи громко говорятъ про исходъ босвортской битвы,— гд же взять неизвстность, и неизвстность необходимую для послднихъ сценъ произведенія? Но Шекспиру все возможно: боле чмъ когда либо во всей драм, онъ приковываетъ насъ къ своему Ричарду. Утро освтило равнину, Ричмондъ весело проснулся, сказалъ войскамъ рчь и увелъ ихъ впередъ, дружины Ричарда каждую минуту ждутъ нападенія. Видите вы передъ войсками этого блднаго короля, еще неоправившагося отъ впечатлній ночи, еще недавно призывавшаго имя Спасители и все еще какъ будто вспоминающаго зловщій сонъ, ему приснившійся? Солнце скрыто за тучами, роса все еще лежитъ на пол, небо хмурится надъ полками, — во всемъ дурная примта. Ричардъ задумчивъ и говоритъ неохотно. Но вотъ скачетъ гонецъ съ извстіемъ, что враги уже перешли болото. — ‘Стройтесь, бейте сборъ!’ кричитъ король и немедленно выростаетъ въ своемъ прежнемъ величіи. Въ быстрыхъ, крылатыхъ словахъ онъ даетъ послднія распоряженія, весело спрашиваетъ Норфолька, хорошо ли онъ придумалъ планъ сраженія, съ рыцарскимъ презрніемъ кидаетъ отъ себя подметное письмо, въ которомъ ему предсказываютъ измну. Самая подозрительность тирана замолкла тамъ, гд заговорило сердце война и полководца. Тихо подходитъ Ричардъ къ войску, его катъ будто еще гнетутъ остатки ночныхъ воспоминаній: какъ то неохотно начинаетъ онъ обычную рчь передъ битвою, ‘что бы вамъ еще сказать на этотъ случай?’ произноситъ онъ, между прочимъ. Но видъ мечей и закованныхъ въ сталь воиновъ быстро разгоняетъ прежнюю вялость. Какъ громъ трубы, какъ голосъ истиннаго повелителя людей, разражается рчь короля, начатая почти черезъ силу. Это не призывъ къ слав, не поэтическая импровизація Ричмонда,— это циническая, возбуждающая рчь властителя надъ людьми, не произносящаго даромъ лишняго слова. Тутъ все, что способно расшевелить душу суроваго англійскаго воина, готоваго лечь костьми за свой клочокъ поля и за свой семейный очагъ, тутъ ругательства надъ непріятелемъ, до сихъ поръ любимыя британскимъ солдатомъ, тутъ непристойныя слова и вмст съ ними безпредльная увренность въ побд, увренность не фальшивая, а вырывающаяся изъ сердца и увлекающаго самаго шаткаго изъ подчиненныхъ. Ни въ одной литератур мы не знаемъ образца военнаго краснорчія, который хоть сколько нибудь приближался бы къ послдней рчи короля Ричарда. Вс примты забыты, вс колебанія разсялись прахомъ, и передъ нами остается одна грандіозная фигура полководца съ ‘побдой на шлем’. И какимъ великолпнымъ моментомъ завершаются слова короля Ричарда. Непріятель уже наступаетъ, его барабаны загремли въ утреннемъ воздух: барабаны мятежниковъ, послдній вызовъ королю отъ головы до ногъ! При этомъ звук Ричардъ доходитъ до послднихъ предловъ изступленія. ‘На бой, дворяне Англіи!’ кричитъ онъ, кидаясь впередъ передъ своими полками: — ‘на бой, лихіе поселяне Британіи! Стрлки, впередъ! шпорьте коней изо всей силы, скачите по крови, ломайте копья на страхъ самому небу! Въ груди забилась тысяча сердецъ! Впередъ знамена — святой Георгъ и побда!’ Несправедливо было бы увлечься колоссальною личностью героя до такой степени, чтобъ не примтить за нею достоинствъ другихъ лицъ драмы, сколько бы они не исчезали передъ фигурой короля Ричарда. Поэтому переходъ отъ короля къ лицу графа Ричмонда,— немного неловкій, если взять въ соображеніе размры обоихъ соперниковъ,— все таки необходимъ и законенъ. Графъ Генрихъ Ричмондъ, впослдствіи король Генрихъ VII, является на сцену только въ пятомъ акт разбираемой нами трагедіи, но его значеніе, какъ противника и побдителя короля Ричарда, какъ представителя добраго начала, и мстителя, вызваннаго разгнваннымъ народомъ, даетъ ему первое мсто между другими второстепенными лицами. Шекспиръ видимо не придавалъ большаго значенія отдлк этого характера, все таки необходимаго, какъ необходимо jeune premier въ труд намъ современныхъ драматурговъ. Генрихъ Ричмондъ совершенный jeune premier и джентльменъ по понятіямъ елисаветинскаго времени, но не слдуетъ забывать, что елисаветинское время было великимъ историческимъ періодомъ и что, стало быть, его идеалы ни въ какомъ случа не могутъ считаться мелкими. Ричмондъ — герой того общества, которое при всхъ своихъ порокахъ и несовершенствахъ, все-таки стояло во глав современной цивилизаціи,— истинное дитя Британіи, въ которой прилагательное gentle (милый, кроткій, ласковый), присоединенное къ собственнымъ именамъ вельможъ и принцевъ, считали почетне словъ: vaillant, noble, puissant, употребляемыхъ по сосднимъ странамъ. Во многихъ драмахъ Шекспира видимъ мы молодыхъ рыцарей въ род Ричмонда, gentfe Richmond, но въ ‘Ричард III’ этотъ современный типъ ясне обрисовавъ, и сверхъ того получаетъ особенную прелесть отъ своей противоположности съ сатанинской фигурой соперника.
Непорочнымъ и нжнымъ агнцемъ выходитъ графъ Ричмондъ на апокалиптическаго исполина-змя, обвившаго его родную Британію своими кольцами. Чистымъ и трогательнымъ явленіемъ проходить онъ посреди крови и огня, поверженныхъ труповъ и лицъ, распаленныхъ бшенствомъ. Онъ считаетъ себя избранникомъ неба, ‘капитаномъ Господа’, и благочестиво, смиренно, но съ юношеской гордостью, носитъ это званіе. Осиротвшая отрасль царственнаго дома, онъ воспитанъ вдали отъ междоусобій, матерью и старушкой герцогиней Йоркской, о которой будетъ ниже сказано, слды женскаго вліянія еще свжи въ молодомъ граф. Въ ночь передъ сраженіемъ, на минуту увидавъ отчима своего, лорда Стенли, онъ почтительно спрашиваетъ о томъ, что длаетъ его мать, и проводивъ лорда, закончивъ приготовленія къ предстоящему бою, набожно творитъ молитву, и какъ младенецъ ‘опускаетъ окна своихъ глазъ’, въ полной надежд на не дремлющее покровительство Спасителя. Во всхъ разговорахъ съ своими подчиненными вождями, онъ показываетъ себя истиннымъ типомъ благовоспитаннаго рыцаря, всегда готоваго на ласковое слово и привтливую шутку. И въ бою, и передъ боемъ, не взирая на весь свой дйственный пламень вождя, онъ не произноситъ жестокой брани, не позволяетъ себ ни одной цинической выходки, которыя такъ страшны и такъ возбудительны въ устахъ короля Ричарда. (Genie Richmond покраснлъ бы, какъ двушка, услыхавъ какой нибудь отрывокъ изъ рчей своего соперника, и можно сказать, что если Ричардъ — король всмъ тломъ, то юный его побдитель — елисаветинскій джентльменъ отъ головы до ногъ, что тоже не мало значитъ въ Англіи. Импровизація, которую говоритъ графъ Ричмондъ своимъ войскамъ въ день сраженія, совершенно исчезаетъ передъ бшеными, кипучими, неблагопристойными словами Ричарда къ своимъ дружинамъ, но при вторичномъ чтеніи, когда нашъ умъ успокоился отъ всей бури пятаго дйствія, мы найдемъ, что эта рчь полна юношескимъ, возвышеннымъ лиризмомъ. Ничего боле свтлаго и крылатаго не въ силахъ сказать молодой полководецъ передъ первымъ своимъ сраженіемъ, а едва бой кончается и корона снята съ кроваваго чела ея похитителя, какъ Ричмондъ освдомляется о сын лорда Стенли, томящемся въ заложникахъ у Ричарда, приказываетъ съ почетомъ похоронить непріятельскихъ вождей и объявить помилованіе всякому, кто придетъ въ его войска съ изъявленіемъ покорности. Вслдствіе прелести, приданной всми этими подробностями особ молодаго Ричмонда,— заключеніе драмы, пунктъ самый трудный для поэта, не иметъ ничего безцвтнаго: не такъ, какъ напримръ, заключительныя слова Фортинбраса, свалившагося съ неба при конц ‘Гамлета’, единственно затмъ, чтобъ немного пофилософствовать надъ кучей труповъ. Радостныя пророчества Ричмонда на боевомъ пол, передъ грудой убитыхъ враговъ, и короной ему предлагаемой, не общее мсто счастливаго резонера, а радостный вздохъ народа, съ груди котораго снята тяжесть, благодарственная молитва страдальцевъ, избавленныхъ отъ плна вавилонскаго. Величавымъ аккордомъ заканчиваютъ они всю грозную ораторію, за минуту назадъ доходившую до полнаго crescendo, и умилительно возносятся къ небу, снова прояснившемуся надъ небомъ любимой Британіи.
Для полнаго уразумнія, сложнаго и нелегко разгадываемаго характера Букингама, прежде всего въ немъ надобно видть человка придворнаго. Не понапрасну Шекспиръ пользовался милостями двора и имлъ дружескія связи съ людьми, высоко стоящими въ государств,— безъ этого счастливаго обстоятельства въ жизни поэта, онъ можетъ быть не былъ бы въ силахъ коснуться многаго въ своихъ историческихъ драмахъ. Само собой разумется, утонченный дворъ королевы Елизаветы не могъ представить Шекспиру лицъ, сходныхъ съ Букингамомъ ‘Ричарда III’ по злодйствамъ, но въ отношеніи типическихъ сторонъ и, такъ сказать, всего остова этой личности, онъ былъ способенъ дать наблюдателю многое, какъ и всякій дворъ въ гораздо позднйшее время. Букингамъ — лицо двойственное. Натура его вовсе не натура злодя, въ ней есть величавость вельможи и еще другое чисто британское качество — независимость, которая можетъ на время изгладиться, даже замниться раболпствомъ, но которая непремнно проявится при избытк гнета, а потому всегда будетъ требовать большой осторожность со стороны повелителя. Ричардъ на минуту забылъ эту осторожность, и за то нажилъ себ врага въ человк, который, за день тому назадъ, продалъ бы свою душу дьяволу по его прихоти. Это свтлыя стороны Букингама, черныя его стороны вс въ одномъ слов: онъ царедворецъ всей душой, и способенъ быть человкомъ тогда только, когда царедворецъ погибъ навки. Какъ хамелеонъ получаетъ свой цвтъ отъ предмета, на которомъ сядетъ, такъ Букингамъ получаетъ свои качества и пороки отъ властителя, который даетъ ему поле для интригъ и почести для честолюбія. При вяломъ, но кроткомъ Эдвард, Букингамъ не только не длаетъ худыхъ длъ, но считается истиннымъ вельможей, стоящимъ выше мелкихъ ссоръ или смятеній. Въ тревожную пору междоусобій, при конц царствованія Генриха VI, онъ не только велъ себя съ осторожностью, но даже пріобрлъ почетную извстность, не принимая участія въ кровавыхъ длахъ, развязка которыхъ была для него еще загадочна.
‘Ты не запятнанъ нашей царской кровью’, говоритъ ему королева Маргарита и выдляетъ его изъ общихъ своихъ проклятій до тхъ поръ, пока онъ не раздражаетъ ее, угождая Глостеру. Живи Букингамъ при Генрих V, мы бы видли его на кон, врубающимся во французскія дружины, при Ричард II, онъ забавлялъ бы короля разными увеселеніями и, можетъ быть, пошелъ бы защищать его противъ Болингброка. Но судьба послала ему въ повелители кроваваго злодя, въ лиц Ричарда III. Дальновидный боле всхъ своихъ товарищей но двору, Букингамъ сразу понялъ, что этотъ человкъ сокрушитъ все передъ нимъ стоявшее и схватитъ корону въ свои руки. Безъ усилія, безъ внутренней борьбы, онъ избралъ единственный путь, сулившій ему власть, милость сильнйшаго изо всхъ принца, довріе существа, рожденнаго для владычества, Онъ продалъ свою душу и хладнокровно сталъ Іудою при особ повелителя адскихъ легіоновъ. Спокойно и навсегда передавшись интересамъ герцога Глостера, Букингамъ до малйшихъ подробностей дйствуетъ сообразно своему призванію царедворца. Не имя въ душ никакой жестокости, онъ исполняетъ вс желанія тирана, не питая никакой вражды къ людямъ, ни даже къ своимъ соперникамъ у трона, онъ проливаетъ кровь, исполняетъ казни, замышляетъ убійства. Привязанности къ Глостеру онъ не чувствуетъ ни малйшей, въ этомъ отношеніи онъ замтно отдляется отъ Кетсби и Ратклиффа,— грубыхъ убійцъ, по симпатіи зла питающихъ къ Ричарду собачью преданность {*}. Наслажденія зломъ Букингамъ не понимаетъ и между тмъ, какъ Глостеръ при всякомъ помысл о еще живомъ враг, позволяетъ себ выходки бшенаго бульдога, его клевретъ ведетъ дла мрака и крови, словно какое нибудь дипломатическое дло или придворный праздникъ. Въ тонкомъ, требующемъ великой ловкости, дл, по избранію на царство Ричарда Глостера, Букингамъ одушевляется несравненно боле, во первыхъ потому, что тутъ интересъ его собственнаго возвышенія, а во вторыхъ изъ за возможности вести огромную интригу, передъ которой ничто вс такъ презираемыя имъ интриги, кипвшія при корол Эдвард. Тутъ онъ на своей почв, тутъ душа его радуется, рчь становится весела, и хитрйшія выдумки идутъ одна за другою. Что за тонкость при подготовк всей суеты избранія, что за глазъ на эффекты обстановки, что за свтлое сознаніе своего мастерства въ ту минуту, когда Глостеръ выходитъ на балконъ своего замка, съ молитвенникомъ въ рук, между двумя почтеннаго вида епископами. И епископы, и молитвенникъ, и дале ожиданіе гражданъ подъ галлерею — все это придумано Букингамомъ, при всей хитрости патрона его, такія ухищренія даже Глостеру не подъ силу! Вчитайтесь со вниманіемъ въ рчь, которою Букингамъ призываетъ на престолъ своего соумышленника: какой торжественно офиціальный тонъ, какая изворотливость доводовъ, какая тонкость лести, какое смлое и такъ необходимое для глупаго народа обращеніе къ угрозамъ, — вслдствіе колебаній Глостера! Тутъ Букингамъ весь высказывается, и посл этой сцены, характеръ его не требуетъ уже никакихъ художественныхъ дополненій.
{*) Вспомнимъ, какъ Ратклиффъ ухаживаетъ за королемъ въ пятомъ акт, какъ онъ говоритъ съ нимъ, и на сколько самъ Ричардъ полонъ къ нему доврія. Что до Кетсби, то онъ увлеченъ личностью своего повелителя, дивится ей за минуту до потери сраженія.
На помощь, герцогъ Норфолькъ! Выручай!
Король въ бою творитъ за чудомъ чудо.
Какъ бшеный, въ опасность лзетъ онъ,
Подъ нимъ коня убили,— безъ коня
Онъ рубится…}
Ссора Букингама съ королемъ Ричардомъ вдвойн замчательна: и по поводу, и по событію. Изъ-за чего свтлйшій вельможа, по богатству и значенію почти равный съ принцами крови, да сверхъ того, никогда не выказывавшій признакомъ корыстолюбія, до такой степени вдругъ захотлъ какого-то графства и движимой собственности покойнаго короля Эдварда? Какимъ образомъ этотъ тонкій человкъ могъ до такой степени увлечься жадностью и даже позабыть первыя условія двора, запрещающія тревожить короля частными просьбами во время торжественныхъ выходовъ? A какимъ же способомъ объяснимъ мы безуміе сильнымъ и умныхъ вельможъ, выходящихъ изъ себя за то, что имъ не данъ въ очередь какой нибудь орденъ святаго Лазаря, цной въ девять червонцевъ, считая тутъ и ленту? Изъ-за какихъ причудъ екатерининскій магнатъ, получивъ извстіе о томъ, что ему велно побывать въ его великолпныхъ имніяхъ, упалъ на полъ, пораженный апоплексическимъ ударомъ*? Кто самъ не испытывалъ или, по крайней мр, не видалъ ничего подобнаго, тотъ можетъ философствовать вволю, но Шекспиръ не счелъ тутъ философіи за необходимость, а предпочелъ воспользоваться истинно художественной чертою, безъ сомннія, не разъ подмченною имъ въ Виндзор и Ричмонд.
Какъ вы презрненъ поводъ разрыва герцога Букингама съ королемъ Ричардомъ, но нельзя не сознаться, что самый разрывъ не можетъ быть заклейменъ этимъ эпитетомъ. При всхъ своихъ преступленіяхъ и безсовстности, Букингамъ все-таки британскій лордъ, котораго не всегда можно оскорблять безнаказанно. Баронъ Пумперникель или Картоффельнъ-Кранцъ, германскіе вельможи, на его мст, отправились бы въ свои замки, полные безсильнаго гнва, и король, ихъ обидвшій, оставилъ бы обоихъ недовольныхъ дуться на свобод, но въ настоящемъ случа ничего подобнаго быть не можетъ, и Букингамъ не удетъ дуться въ свой замокъ, и король Ричардъ не оставитъ его хмуриться сколько ему угодно. Первое слово раздора между этими товарищами по пролитой крови есть слово войны и вызова. Герцогъ скачетъ на берегъ моря, собираетъ ополченіе и зоветъ на царство графа Ричмонда,— король немедленно идетъ на него и, захвативъ своего бывшаго друга, приказываетъ казнить его немедленно. Мы встрчаемъ Букингама въ послдній разъ, передъ топоромъ и плахой, на конц кроваваго поприща, съ полнымъ сознаніемъ всхъ своихъ преступленій. Здсь онъ въ первый разъ предстаетъ предъ насъ не царедворцемъ, а человкомъ. Душа его пробита скорбью, память хранить въ себ весь рядъ ложныхъ клятвъ, вс жертвы, когда-то принесенныя минутному кумиру. Завса спала съ глазъ несчастнаго, и подобно умалишеннымъ, которые почти всегда приходятъ въ разумъ предъ смертью, Букингамъ кидаетъ взглядъ раскаянія на свое отвратительное прошлое, а потомъ безъ ропота сходитъ въ могилу.
Лордъ Гестингсъ и лордъ Стенли — тоже британскіе аристократы и тоже придворные люди. Ни между ими двумя, ни между ними и Букингамомъ нтъ ни малйшаго сходства, Букингамъ не можетъ существовать безъ двора и великаго вліянія на государства,— Гестингсъ же слишкомъ молодъ, а Стенли слишкомъ старъ для такой исключительности. Гестнигсъ слишкомъ любитъ наслажденія, слишкомъ крутъ для того, чтобъ сдлаться чьимъ либо хамелеономъ,— лордъ Стенли слишкомъ дорожитъ остаткомъ своей жизни для того, чтобъ, очертя голову, бросаться въ опасный водоворотъ придворныхъ происковъ. Тмъ не мене и Стенли и Гестингсъ люди далеко не ничтожные, король Ричардъ понимаетъ ихъ хорошо и видитъ въ нихъ опасныхъ непріятелей. Онъ длаетъ все возможное для того, чтобъ переманить на свою сторону блестящаго, храбраго, щедраго и любимаго народомъ лорда Гестингса. Гестингсъ, какъ вс вельможи, еще не вполн порабощенные дворомъ, не уметъ скрытничать: его дружба горяча, его непріязнь порывиста, открыта и неумолима. Онъ ненавидитъ родню королевы Елизаветы, не можетъ ладить съ новоиспеченными графами и маркизами, подпадаетъ ихъ навтамъ, и не смотря на свое званіе лорда-камергера, подвергается аресту въ Товэр. Ричардъ пытается, подойти къ нему съ этого пути, По смерти короля Эдварда, онъ арестуетъ и осуждаетъ на казнь противниковъ Гестингса, и подсылаетъ къ лорду-камергеру Кетсби съ этимъ извстіемъ. Радость принца порывиста и необузданна. Онъ весело вспоминаетъ о гоненіяхъ, какія терплъ отъ своихъ враговъ, подсмивается надъ ихъ бдой, какъ ребенокъ, хвастаетъ своей побдой передъ посторонними лицами, еще недавно бывшими свидтелями его немилости. Но Кетсби, клевретъ герцога Глостера, иметъ къ Гестингсу другое, боле щекотливое порученіе, онъ долженъ выпытать его мысль насчетъ честолюбивыхъ видовъ Ричарда, насчетъ низложенія сына той самой Елизаветы, которая когда-то такъ вредила нашему лорду. При нервомъ намек передъ нами раскрывается вся прямота Гестингса, вся его преданность законности, а вмст съ нею и его гибельная неосмотрительность.
Покуда голова моя цла,
Короною играть я не позволю!
говоритъ Гестингсъ, и словами этими выкупаетъ многое изъ своего прошлаго. Кетсби искусно лавируетъ въ сторону, заминаетъ рчь и безъ труда обманываетъ доврчиваго пріятеля, произнесшаго собственный смертный приговоръ и все еще продолжающаго считать себя на верху величія и почестей. Мало того, что Гестингсъ безъ нужды выдаетъ свои помыслы и становится на дорог лорда-протектора, онъ не принимаетъ никакихъ мрь для защиты короны, даже для спасенія собственной жизни. Напрасно Стенли даетъ ему добрые совты, напрасно самый конь его спотыкается на пути и вздрагиваетъ, глядя на стны Товэра: — ни старческая мудрость, ни суевріе не наводятъ Гестингса на мысль объ осторожности. Онъ спокойно входитъ въ западню: шутитъ и болтаетъ въ совт лордовъ, а минуту спустя, пропасть разверзается подъ нимъ — и мертвая голова Гестингса падаетъ съ плахи.
Лордъ Стенли, какъ было уже сказано, старъ и остороженъ, да и странно было бы не выучиться осторожности, видвши на своемъ вку все то, что видлъ нашъ лордъ въ теченіе самыхъ кровавыхъ годовъ британской исторіи. Стенли не принадлежитъ къ друзьямъ законности, головы своей онъ не положитъ ни за кого на свт, и уживется со всякимъ извергомъ, до той поры однако-же, пока не представится явная, положительная возможность отдлаться отъ изверга, насоливши ему какъ слдуетъ. Ричардъ III видитъ Стенли насквозь, ненавидитъ въ немъ отчима графа Ричмонда, но при всей своей смлости и ловкости, не можетъ погубить этого старика, выскользающаго изъ рукъ, умаляющегося, увертывающагося при каждой опасности. Можетъ быть популярное имя Стенли удерживаетъ руку тирана, можетъ быть король надется на свой зоркій глазъ и своихъ шпіоновъ, но какъ бы то ни было, старый лордъ, подобно Протею въ милогіи, неминуемо ускользаетъ отъ всхъ преслдованій. Ричардъ не можетъ говорить съ нимъ хладнокровно: съ каждымъ словомъ онъ колетъ его своими подозрніями, выказываетъ къ нему оскорбительное недовріе, даже передъ сраженіемъ беретъ его сына въ заложники, а между тмъ Стенли все-таки остается однимъ изъ главныхъ вельможъ и командиромъ цлаго отряда, который въ ршительную минуту весь передается Ричмонду, конечно со своимъ начальникомъ.
На босвортскомъ пол, посл выиграннаго сраженія, лордъ Стенли снимаетъ корону съ мертваго Ричарда и надваетъ ее на голову своего пасынка. Эта минута, на всей вроятности, должна назваться лучшей минутой въ жизни старой лисицы — Стенли. Но мы думаемъ, что радость стараго лорда должна нсколько разниться отъ радости Ричмонда и вождей, съ нимъ побдившихъ. Пока юноши возносятъ мольбы къ небу и пророчатъ счастливые годы своей родин, хитрый старичокъ, по всей вроятности, размышляетъ о томъ, какъ сладко будетъ ему отдохнуть въ своемъ великолпномъ замк и оттуда явиться ко двору, гд ждетъ его, подъ конецъ жизни, почетное спокойствіе, безъ всякой перспективы быть обезглавленнымъ или задушеннымъ въ Товэр.
Побочная и безъ всякаго старанія отдланная роль короля Эдварда IV стоитъ, однакоже, большаго вниманія въ психологическомъ отношеніи. Король не длаетъ ровно ничего и является только въ одной сцен, впрочемъ довольно обширной, на которую мы долгомъ считаемъ обратить особенное вниманіе читателя. Въ ней соединены вс художественныя черты, вслдствіе которыхъ выростаетъ передъ нами образъ умирающаго сластолюбца, истощеннаго излишествами, не злого по душ, и самой болзнью расположеннаго къ болзненной нжности. Мнительность и суевріе короля, которыми Глостеръ воспользовался на погибель Кларенса, тоже совершенно подходятъ къ положенію Эдварда и роду его недуга. Люди неумренные въ любовныхъ наслажденіяхъ рдко бываютъ злы, но иппохондрическая недоврчивость, чувстввтельность, развитая ненормально, и трусливость во всхъ длахъ жизни, почти всегда бываютъ ихъ удломъ, что подтвердитъ всякій медикъ, знающій свою науку. Въ этомъ отношеніи Шекспировъ Эдвардъ вренъ природ, и такъ какъ мы видимъ его въ послднемъ період истощенія, за нсколько дней передъ смертью, то и черты выше обозначенныя, сказываются въ немъ съ полной рельефностью. Его тяготятъ несогласія приближенныхъ, въ будущемъ видитъ онъ бды для своей семьи, и потому пытается примирять враждующихъ вельможъ, соединить ихъ воедино словами дружбы и благочестія. Какъ дитя, онъ радуется дружеской комедіи, разыгранной въ его угоду лицами, неспособными на примиреніе, какъ больной человкъ онъ съ отрадою встрчаетъ минуту отдыха, разсчитываетъ на ея продолженіе,— и посреди до приторности добродтельнаго расположенія духа, внезапно получаетъ извстіе о смерти своего брата Кларенса. Тутъ къ его сердцу подступаютъ и ужасъ передъ судомъ Божіимъ и болзненная чувствительность, про которую мы говорили, и дйствительная братская любовь, на время позабытая. Душу леденящими словами, истиннымъ воплемъ сердца встрчаетъ король Эдвардъ роковое извстіе, и на долю его, одного изъ самыхъ незначительныхъ лицъ драмы, выпадаютъ строки, принадлежащія къ лучшимъ памятникамъ Шекспировой поэзіи:
Имлъ я духъ сгубить родного брата,
И я ршусь помиловать раба?…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто мн напомнилъ, какъ мой бдный братъ,
Порвавши связи съ Варвикомъ могучимъ,
Сталъ за меня и бился за меня?
Кто мн напомнилъ, какъ въ бою тяжеломъ,
Когда Оксфордъ меня одолвалъ,
Онъ спасъ мн жизнь и ласково сказалъ мн:
‘Живи и будь царемъ, мой милый братъ!’
Кто мн напомнилъ, какъ въ холодномъ пол,
Полузамерзшіе, лежали мы,
И онъ меня закрылъ своей одеждой,
A симъ, больной, полунагимъ остался
Подъ леденящимъ сводомъ темной ночи?…
Нужно ли говорить о томъ, какое дйствіе производитъ этотъ вопль о погибшемъ, этотъ пароксизмъ братской любви въ устахъ умрающаго человка и короля Англіи?
Женскихъ лицъ въ драм немного: первое и плнительнйшее изъ нихъ несомннно леди Анна, несчастная супруга короля изверга. Мы знаемъ очень хорошо, что женщинамъ не нравится характеръ леди Анны, и даже многіе изъ горячихъ поклонниковъ Шекспира не шутя упрекаютъ за него поэта. По мннію поклонниковъ этихъ, творецъ ‘Ричарда III-го’, всегда готовый смотрть на женщинъ съ слишкомъ средневковой точки зрнія, умышленно совмстилъ въ леди Анн вс шаткія, ребяческія и слабыя стороны женскаго характера. Защищать шекспировыхъ героинъ мы не беремся: Корделія и Дездемона въ этомъ случа краснорчиве всякой защиты, что же касается до леди Анны, то, по нашему мннію, она не только не представляетъ поэта, по чему нибудь оскорбительнаго, но напротивъ, кажется намъ прелестною при всхъ своихъ слабостяхъ. Леди Анна есть лицо живое, врное во всхъ поколніяхъ, стоящее не одного пристальнаго изученія, но и всей симпатіи читателя. Она не иметъ героизма Корделіи, это правда, у нея шаткій, женскій разумъ, какъ она сама сознается, при первомъ своемъ появленіи на сцену, она совершаетъ величайшее дло непостоянства, на какое только можетъ быть способна женщина,— но изъ за этого еще нельзя бросать камня въ одно изъ трогательнйшихъ созданій Шекспира. Міръ наполненъ женщинами въ род леди Анны,— хотя, по счастію для нихъ, въ томъ же мір рдко встрчаются демоны-соблазнители, подобные Глостеру. Натура Анны — страстная и вспыльчивая, не знающая границъ въ своихъ порывахъ, но вмст съ тмъ неспособная на продолжительный гнвъ, и смягчающаяся тмъ полне, чмъ ужаснй были минуты ея недолгаго раздраженія. Это натура чистаго, горячаго, благороднаго ребенка, вчно нуждающагося въ надзор и любящемъ руководств, вчно впадающаго въ бду, чуть его предоставятъ собственному произволу. Вс побужденія этой натуры идутъ изъ чистаго источника, лишенная всякой зоркости на худое, она легко поддается каждому обольщенію, если оно прикрыто маской любви, страданія, чистаго раскаянія. Безсиліе леди Анны передъ страстной рчью есть недугъ всхъ преданныхъ женщинъ, ея способность скоро забывать старую любовь показываетъ въ ней существо, полное жизни и жаждущее любви живой, а не мертвой. Безъ этого, какъ все бы могли мы объяснить ея вниманіе къ человку, который зарзалъ ея мужа, ея отца, и еще при гроб послдняго, едва умывши свои кровавыя руки, осмлился произнести передъ всю признанія отчаянной страсти? Не физическая же красота Ричарда ее обольстила, не увлеклась же она положеніемъ Глостера, въ то время не имвшаго ни силы, ни общественнаго уваженія, да еще и запятнаннаго во всхъ отношеніяхъ! Ее просто увлекъ голосъ раскаянія и преданности, ея доврчивое сердце не могло предугадать обмана въ человк, который подставилъ ей свою грудь и съ воплемъ требовалъ смерти, наконецъ, ея женское самолюбіе увлеклось мыслію о любви мужа, всмъ страшнаго, который никогда
Ни къ другу, ни къ врагу
Не обращался съ ласковой мольбою.
Неужели же эти побужденія презрнны, неужели они могутъ набросить тнь на характеръ леди Анны и дать поводъ къ осужденію Шекспировыхъ понятій о женщин? Да ежели бъ наконецъ леди Анна была дйствительно тмъ, что хотятъ видть въ ней иные комментаторы, то есть пустою дурою, еслибъ въ ея существ не было началъ святыхъ и чистыхъ — то какъ же объяснить посл того восхищеніе Глостера посл ея ласковаго прощанія? Такъ можетъ радоваться только демонъ, смутившій душу ангела, а для ангела плохая характеристика въ глупости и женскомъ непостоянств. Когда въ четвертомъ дйствіи, король Ричардъ уничтожаетъ гнвъ королевы Елизаветы, матери имъ зарзанныхъ принцевъ, и даже выпрашиваетъ у ней согласіе на бракъ съ ея дочерью, такая побда не исторгнетъ изъ его души никакихъ радостныхъ криковъ. ‘Насилу-то смягчилась непостоянная дура’, холодно говоритъ онъ вслдъ королев, и въ этомъ случа онъ правъ, какъ нельзя боле: побд надъ Елизветой радоваться не стоитъ. Леди Анна — дло иное, и вотъ почему, обольстивъ ее, человкъ-демонъ доходитъ до проявленій безпредльнаго восхищенія. Нтъ, и повторяемъ это съ полнымъ убжденіемъ: леди Анна есть достойный цвтокъ въ роскошномъ цвтник Шекспировыхъ женщинъ, свтлое созданіе, не теряющее своего блеска въ созвздіи другихъ свтлыхъ и боле безгршныхъ созданій, которымъ цлый свтъ по справедливости удивляется. Подобно Корделіи, она является лишь въ самомъ небольшомъ количеств сценъ драмы, но везд является живою, врною себ, возбуждающею наше безграничное сострадаеіе. Мы не знаемъ ничего умилительне сценъ, въ которыхъ снова является это бдное дитя, созданное для любви и счастія, и является передъ нами обольщеннымъ, покинутымъ, и какъ будто въ насмшку надъ его долею, осыпаннымъ всми наружными признаками величія. Трудно удержаться отъ слезъ въ т минуты, когда Стенли приходитъ звать леди Анну въ церковь для коронованія: такое сочетаніе неизбжнаго величія съ безутшной скорбью могло бы одно прославить всякаго поэта, но у Шекспира подобныя сближенія родятся безпрестанно, и подмчать ихъ значило бы писать новый этюдъ въ добавленіе къ этюду нашему. Королева Елизавета, которой мы сейчасъ только коснулись, говоря о леди Анн, есть дйствительно, если не дура, какъ называетъ ее король Ричардъ, то во всякомъ случа женщина пустая и вялая. Поэтъ очертилъ ее съ небрежностью, но обыкновенная сила таланта сказалась сама собой и помимо всякой заботы со стороны творца. Елизавета стоитъ предъ нами какъ живая. Елизавета Грей, впослдствіи жена и вдова короля Эдварда, родилась въ небогатомъ семейств, вышла замужъ за небогатаго дворянина и служила образцомъ нехитрыхъ мщанскихъ добродтелей до той поры, когда Эдвардъ, самъ человкъ не блистательный, не плнился ею и не возвелъ ее съ собою на тронъ британскій. Елизавета была уже не молода во время своего второго брака, вмст съ ней, въ семью Эдварда вошла многочисленная толпа ея родственниковъ, которымъ надавали титловъ и чиновъ въ ущербъ людямъ боле достойнымъ. Это породило ссоры и интриги, въ которыхъ королева не могла не принять участія. И дворъ, и народъ не были расположены къ Елизавет, хотя, полнаго пристрастія къ своей родн, она не длала ничего худого, и даже можетъ быть, при другихъ боле спокойныхъ годахъ, могла бы прослыть доброю королевою, какъ бы то ни было, посреди политическихъ смутъ, неизвстности за свою будущность, ссоръ и вчнаго столкновенія партій, Елизавета могла думать только о себ, своихъ дтяхъ и своихъ неспособныхъ родственникахъ. Нелюбимая братьями короля, тяжко оскорбляемая Глостеромъ и его сторонниками, она горько стуетъ о своей прежней скромной дол, но стованія эти (художественная черта, общая всмъ безхарактернымъ женщинамъ) не мшаютъ ей высоко цнить званіе королевы, безпрестанно трепетать за свою власть и свое вліяніе. Разъ вкусивши почестей, бдная женщина привязалась къ нимъ со всей силой своей мщанской натуры, но не получила ни энергіи, нужной для королевы, ни даже способности вполн наслаждаться своимъ величіемъ. Не смотря на то, Елизавета все таки выше всего цнила свой санъ, была готова забыть все на свт для его сохраненія. Вс эти тонкія особенности мелкой души переданы Шекспиромъ съ большою рельефностью. Съ самаго начала драмы жена Эдварда плачется на свою долю, тоскуетъ о прежнихъ безмятежныхъ годахъ, открыто говоритъ, что званіе британской королевы принесло ей одни оскорбленія, а между тмъ боится всякой перемны и не столько жалетъ объ умирающемъ муж, сколько заботится о тамъ, что будетъ съ ней самой посл его смерти. Когда посл смерти короля, Ричардъ Глостеръ наноситъ ударъ всей ея партіи арестомъ Грея и Вогена, Елизавета, даже еще не зная о ихъ предстоящей казни, почти лишается разсудка со страха. Вмсто того, чтобъ соединить вокругъ себя друзей законности, и, принявъ вс мры для защиты, выжидать своего часа, она запирается въ церкви съ своимъ младшимъ сыномъ, раздражаетъ протектора признаками явнаго недоврія и вмст съ тмъ не длаетъ ровно ничего, способнаго разрушить его зловредные планы. Плаксивая и пустая женщина, она упускаетъ вс случаи въ свою пользу, до послдней минуты не помышляетъ о возможности дать отпоръ злодю, и, оставаясь истинно неспособною на какое нибудь дло, все-таки отчаянно держится за свой безплодный санъ королевы. Самое состраданіе, возбуждаемое въ насъ Елизаветою въ ту пору, когда на голову ея обрушивается потокъ величайшихъ бдствій, когда лта ея, невинные отроки предательски умерщвлены въ Товэр, самое состраданіе наше, говоримъ мы, какъ-то неполно и перемшано съ нкоторымъ чувствомъ презрнія. Елизавета выказывается пустою и шаткою даже въ своей ненависти къ Ричарду, убійц ея малютокъ. Она встрчаетъ губителя вскор посл преступленія, когда еще тла маленькихъ принцевъ не успли предаться тлнію: мы ждемъ отъ нея проклятій или какого нибудь отчаяннаго дла, а она довольствуется многословными упреками, за которыми, въ самомъ скоромъ времени, слдуетъ поступокъ истинно позорный, то есть согласіе за бракъ оставшейся дочери, и съ кмъ же — съ Ричардомъ, губителемъ всего ихъ семейства! Тмъ или другимъ путемъ, званіе королевы и почетъ съ нимъ неразлучный будутъ сохранены для Елизаветы. ‘Дрянная дура!’ говоритъ про нее Ричардъ, и эти слова единственная награда несчастной женщины, позабывшей и стыдъ, и мщеніе, и материнскую скорбь для сохраненія сана, которымъ столько лтъ не умла пользоваться.
Не такова королева Маргарита, вдова короля Генриха VI, свергнутаго съ престола и умерщвленнаго представителями Йоркскаго дома. Это королева настоящая и рожденная для королевскаго санъ, это женщина запятнанная кровью и преступленіями, но горько поплатившаяся за свое прошлое, и все-таки величавая въ своемъ уничиженіи. Не безъ боя уступила Маргарита свои права во время предпослдней борьбы Ланкастеровъ съ Йоркскимъ домомъ: народъ называлъ ее французской волчицей (she wolf of France), и не понапрасну. Она, какъ волчица, грызлась за свое логовище, она вызжала верхомъ передъ войсками, собирала дружины и вызывала помощь изъ Франціи, она издвалась надъ умирающимъ Йоркомъ и радовалась, глядя, какъ убивали маленькаго Рутленда, его сына. Изгнанная подъ страхомъ смертной казни Маргарита нсколько разъ пробиралась въ Лондонъ, нсколько разъ замышляла возстаніе и до послдняго часа не переставала звать себя королевою. Для Маргариты санъ королевы выше всего, утрата его тяжеле гибели мужа и сына, о ней она никогда не забываетъ, ею она начинаетъ и заканчиваетъ вс свои проклятія. Сыну Елизаветы говоритъ она:
Вамъ, новаго издлія вельможи,
Знать не дано, что значитъ — санъ высокій
Утратить и оплакивать его…
‘Ты мой престолъ взяла’, безпрестанно повторяетъ она жен Эдварда І, и за то пророчитъ ей отплату, по ея мннію, изо всхъ отплатъ самую страшную:
Ты, королева,— тамъ же какъ и я
Переживи свой королевскій санъ,
Переживи дтей, и плачь надъ ними,
И все живи,— и наглядись на то,
Какъ новая захватитъ королева
Твои права и почести твои!
Даже увидавши прежнихъ своихъ враговъ посреди уничиженія, она неспособна смягчить своего гордаго сердца, и только можетъ радоваться исполненію своихъ проклятій, да снова припомнить свои слова о томъ, что значитъ когда-то быть королевою и навсегда проститься съ этимъ званіемъ. ‘Теперь ты пузырь за водной глади’, повторяетъ она Елизавет,— ‘теперь ты королева, годная только для театральныхъ подмостковъ! Гд твоя былая радость,— гд вельможи, толпами ходившіе за тобой? гд войска, тебя сопровождавшія? Кто становится на колни передъ тобою? кто кричитъ въ честь твою: да здравствуетъ королева Британіи?...’ Слова истинно страшныя,— раскрывающія передъ нами всю душу этого неукротимаго существа, у порога гроба не имющаго силы забыть о прошломъ величіи. Какая разница съ Елизаветою и ея жалобами по поводу прежней безвстной доли и тихихъ радостей!
Роль королевы Маргариты невелика, но вся преисполнена великолпныхъ лирическихъ мстъ, и потому можетъ дать много чудныхъ моментовъ артистк съ дарованіемъ. Какъ вы уже замтили въ своемъ мст, черезъ избьггокъ лиризма, эта роль не всегда ладитъ съ ходомъ драматическаго дйствія, и не смотря на то, вообразить драмы ‘Ричардъ III’ безъ королевы Маргариты мы не въ состояніи. Душ было бы тяжело, еслибъ, во всемъ этомъ лабиринт кровавыхъ и беззаконныхъ длъ, глаза наши не останавливались на величественной фигур женщины, жестоко пострадавшей за свои преступленія и пророчащей еще страшнйшія кары злодямъ, наполняющимъ сцену. Потребность высшей справедливости удовлетворена, а нкоторая задержка въ движеніи пьесы съ избыткомъ выкупается художественнымъ созданіемъ этой дряхлой, изтерзанной, но не сокрушимой Сивиллы, съ ея жаждой мщенія, съ безконечной скорьбю объ утраченномъ величіи.
Въ созданіи лица герцогини Йоркской, матери короля Ричарда и бабушки младенцевъ задушевныхъ въ Товер, опять таки сказывается поэтъ, безпредльный какъ море, и сильный какъ сама природа. Самой черствой душ хоть что нибудь окажетъ этотъ безукоризненный, сердцу говорящій образъ кроткой старушки, чуждой всмъ преступленіямъ, вокругъ нея совершающимся, испытавшей вс удары враждебнаго рока, оплакавшей все свое, когда-то цвтущее семейство, родившей на свтъ сына-чудовище, и не смотря на все это, милой и любящей, чуждой всякаго ожесточенія, до той поры, когда наконецъ послднее гибельное дло Ричарда, убійство дтей Эдварда, переполнивъ вс мры зла, не заставляетъ ее произнести свое тяжелое, материнское проклятіе. Герцогиню Йоркскую мы постоянно видимъ окруженную дтьми, въ кругу сиротъ Кларенса, маленькихъ принцевъ, сыновей Эдварда, и всякій читатель, когда либо наблюдавшій за проявленіями любви прародительской, неминуемо признаетъ въ старушк типическое лицо бабушки. Ея нжныхъ разговоровъ съ внучатами, ея горькихъ стованій о ихъ участи, никто не смшаетъ съ нжностью материнской, съ материнской скорбью: тутъ сказывается нжность и горе женщины, черезъ старость сближенной съ дтствомъ, положившей всю свою честную, любящую душу въ любовь къ внучатамъ. Даже въ ту минуту, когда, поглощенная отчаяніемъ, герцогиня Йоркская проклинаетъ своего сына злодя, трезвыя слова получаютъ особенный характеръ отъ одного нжнаго выраженія по поводу погибшихъ младенцевъ. ‘Малютки души дтей Эдварда вдохнутъ отвагу твоимъ врагамъ, и предскажутъ имъ побду надъ тобою’, произноситъ страдалица, убитая во всхъ своихъ привязанностяхъ. Неправильное и полное ласки выраженіе littte souls (малютки души), своей прелестью выдается изо всей рчи, вызывая слезу отъ самаго холоднаго цнителя.
Собственно о перевод мы не считаемъ нужнымъ распространяться, и скажемъ только, что онъ сдланъ не по Колльерову изданію. Полемика по поводу колльерова открытія, въ прошломъ году разгорлась съ новой силою и мы сожалемъ откровенно, что у насъ недостало терпнія снова слдить за ходомъ этого нескончаемаго спора. Съ годами вопросъ ршится, и тогда мы успемъ, если будетъ нужно, сдлать въ нашемъ текст небольшія измненія, сообразно замткамъ, открытымъ въ знаменитой рукописи. Равнымъ образомъ читатель почти не найдетъ въ нашихъ примчаніяхъ подстрочно-буквальнаго перевода нкоторыхъ стиховъ, какъ это было въ примчаніяхъ ‘Коріолана’. Въ ‘Ричард III-мъ’ мы тоже останавливались предъ странностью нкоторыхъ, черезчуръ метафорическихъ отрывковъ, и переводили ихъ безъ смягченія.
Такое дло, безъ сомннія, облегчалось отчасти энергіею подлинника, отчасти его чистотой отъ эвфуистическихъ пятенъ.