ВСТРЕЧА С ЖЕЛАННОЙ
ВСТРЕЧА С ЖЕЛАННОЙ
[28 июня 1933 г.]
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Встреча с желанной, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 5 минут(ы)
М. А. Осоргин. Заметки старого книгоеда
В день дождливый и безрадостный, когда ожидать доброго, в сущности, даже и не приходится, вошел я в книжный магазин, зонтик поставил у двери, шляпу положил на стул, чтобы ненароком книжки какой не замочить, и думаю: придется перелистать журнальчики, потому что на полках все мне давно ведомо. И вижу вдруг, что…хозяин горд и важен, почти и смотреть на меня не хочет, хотя со всеми книжниками я старый приятель.
Отчего бы? Уж не получил ли полный комплект ‘Старых годов’1 или свиток толстовских2 иллюстраций к ‘Душеньке’ Богдановича, или попала какая уткинская гравюра? Последнею полюбовался бы охотно, имея у себя дома лишь бессмертные профили работы Уткина в первом издании гнедичева перевода ‘Илиады’3. А может быть, раздобыл хитрый человек старинную повесть, из зачитанных вчистую, и хочет помучить меня нетерпением?
Он же лишь левого глаза уголком метнул в сторону полки, где у него в почете и мрачной красоте стоит десяток кожаных переплетов. И вижу — как будто один прибыл, мне неизвестый. И как протянул я к нему руку — точно электрическая искра уколола палец: издали почувствовал. А когда, отогнув переплет прекрасной сохранности, с черной бегущей линией по краешку, времени не старого — всего годов сто, увидал знакомый заглавный лист, с младым Петром, в латах и чернобровым, в окружении медальонов со львом, орлом, скалой, атлантом и другими эмблемами,— тут я как был, так и сел на стул от волнения и приступа сердечного биения! Ибо прямо скажу — мечта жизни!
И знаю, и читывал о ней, и сам писал, даже в этих своих заметках, но видеть не сподоблялся. Видал, конечно, переиздания позднейших лет, в частности времен новиковских, но знаменитого первенца, амстердамского, восьмиязычного, 1705 года, шестой петровской книги, печатанной еще до гражданского шрифта, в руках иметь не приходилось.
‘Символы и эмблемата’! Для иного, равнодушного, звук пустой, для меня же — райская песня. Первый лист — гравюра, второй — красно-черный амстердамский титул, а с третьей страницы до конца — в полной целости все 840 кружочков гравированных символов и эмблем, вся мудрость веков, весь катехизис человеческих добра и зла, вся прелестная наивность ушедших времен, вся фантазия и бывших, и будущих художников!
Об истории этой книги и говорить много не стоит: достаточно писано4. Издана по велению Петра, пролежала долго зря в посольском приказе, 165 штук сгнило от сырости, 610 пущены в продажу — и следа их почти не осталось. Петр Великий, портрет работы Готфрида Кнеллера, 1698 года, изображен младым и прекрасным рыцарем. Переиздана в конце осьмнадцатого века и вновь в начале девятнадцатого, последнее — с посвящением Александру I. И тогда прибавлено объяснительное слово:
‘Как тело и душа, будучи воедино сопряжены, соделывают естественную связь человека, так известные образы и слова, вместе сложены будучи, составляют совершенный смысл и человеческим очам представляют вразумительные эмблемы и символы’.
В сем последнем издании, по счастливому розыску старого книгоеда, читал эту книгу в детские годы Федя Лаврецкий, герой ‘Дворянского гнезда’. Ныне, по случаю юбилея Ивана Сергеевича Тургенева, могу прибавить, что только одна картинка упомянута им правильно, а именно под номером 788 медведица, лижущая медвежонка, с надписью: ‘Помалу’ (а не ‘мало-помалу’), остальные же картинки хоть и имеются в книге, но надписи совсем иные. Так, например, летящая с веткой птичка объяснена: ‘Подожде благополучная погода’. При надписях же: ‘Мало-помалу’ — изображена в одном медальоне черепаха, а в другом неразумный купидон верхом на привязанном быке. А там, где радуга, надпись гласит: ‘Мое благовоние приятнее оттого’. Откуда и заключаю, что Федя Лаврецкий, придя в возраст зрелости, картинки позабыл и, желая посмеяться, надписания прибавил от себя, хотя и с большим остроумием.
Сочинителю все простительно, нам же того делать не подобает. И так как история книги известна, а описания самих символов и эмблем нигде не было, то и позволю себе о некоторых рассказать.
Так, например, лежит на земле исхудалый человек, одну ножку задравши, а рядом вырытая яма в его рост, и еще сбоку что-то вроде пасхального кулича, и написано:
‘Зде надлежит остановитеся’.
Или висит над землей под облаком чаша, идут от нее пары, и дано надлежащее объяснение:
‘Надобно и приятно’.
Столь же замечателен большой барабан без палочек, на боку лежащий:
‘Непотребен без грому’.
Вылез из земли медведь и приналег на улей, из которого во все стороны вылетают пчелы. Морда у него очень добродушная, и дается ему совет:
‘Удаляйся средней точки’.
На высокой виселице среди холмов висит за живот привязанный лев, а на лице страдание. Потому ‘на лице’, что у всех зверей в книге лица почти человеческие, да и солнце рисуется с носом и усиками. Подо львом же написано на восьми языках:
‘Да знет правительствовати’.
Ну, это, пожалуй, даже и слишком дерзновенно! Нынче таких символов печатать не позволено. На все же времена правильно изречение при картинке, где стоит в воротах юный купидон:
‘Врата любви суть, про приятелей, а не про неприятелей’.
Трудящему человеку, особенно писателю, пригодится изображение паука, раскинувшего сеть среди развалин:
‘Аз и справляю лучше оставленную свою работу’.
И многим невредно увидать потрепанную ворону на холмике:
‘Не всякому птицею прилично быть’.
Весьма убедительно изображен проливной дождик над селением:
‘Излишек вредителей есть’.
Но не сразу угадаешь, почему пустая сеть, вытянутая из воды рукою, от локтя ушедшею в облако, препровождена надписью:
‘Не всегда треногу’ (Non semper tripodem).
Иной раз, конечно, не доищешься соответствия изображения с надписью. Не во всяком символе может разобраться непосвященный человек. Не картинки для детей — загадки для мудрых. Скачет, например, бравый козерог, с рыбьим хвостом, над ним рог изобилия, под ним не поймешь какая лопата с шариком на рукоятке. И оказывается, что это означает:
‘Благодеяние преодолевает все’.
Или, например, изображен удирающий лев, а ему что-то кричит петух, сидящий на скале, и значить это должно:
‘Приехал, видел и победил’.
Но понятно, когда гуляет свинья по клумбам и нюхает цветочки:
‘Не твоим ноздрям дух’.
А иной, может быть, догадается, почему изображен голый бородатый старец, на берегу реки, всем телом изогнутый, из-за спины же его льется вода, откуда и почему неизвестно, с пояснением:
‘Всяк свое дело знай’.
И чтобы уж кончить, расскажу еще про муху, которая ползет по зеркалу, и порядочно эта муха на стекле понаследила, ей же все, видимо, мало, почему и написано:
‘Лучше бы к нему прицепилась. Есть ли б нетоль гладко было’.
Минуты летели, часы шли, пора и магазин закрывать,— а старый книгоед сидел на стуле, уткнувшись в книжку и глазами поедая гравюру за гравюрой. Рассказал их пятнадцать, а всех их, как сказано, восемьсот сорок! Разве же может времени хватить насладиться, хотя бы прочитав по разу? Нужно и в стеклышко посмотреть, разобрать гравюрную крупку, пальцем осторожно погладить, вдохнуть аромат старинной бумаги, отдохнуть — и опять приняться листать с первой страницы. Был бы дом, продал бы дом, уплатил, сколько полагается полностью, взял книжку под мышку — до свидания! Но нет дома у старого книгоеда.
И вот, вернувшись в свою конуру и сидя среди милого, ставшего немилым, думаю и гадаю: почему понравилась такая книга Великому Петру, так понравилась, что повелел издать ее немедленно?
Известно, что с этих эмблем Петр заказывал себе печати. Поразило его, что всякая мысль может быть выражена образом и прочтена хотя бы и неграмотным человеком. Слово забудется, но глаз дольше держит в памяти изображенное. То, что вырезал художник на гладкой доске и тиснул на бумаге,— прочитает человек любого языка, старый и малый, ученый и несведущий. И когда придет случай — всплывет в его памяти изображенье: то любовь в виде сердца и амура, то коварство змеи, то прозорливость орла, который, летая под облаками, ‘зрит даже добездны’. И никаких длинных речей и толкований не нужно.
Может быть, Петр Великий, во многом первый, был у нас первым и в понимании великого смысла символов как путей познания. Среди кружочков с искусными изображениями не все первобытны и наивны, многие пришли из глубины веков — и остались до наших дней, как закусившая свой хвост змея (‘Конец от начала происходит’), как пеликан, кормящий птенцов своим мясом (‘Живот в средине смерти’), незатянутый коринфский узел (‘Смерть едина мя развяжет’) и многое множество иных известнейших символов. Что Петрову сердцу была близка такая символика, о том говорит большинство книг, изданных по его приказу и украшенных на титульных гравюрах многочисленными символическими изображениями, преимущественно клейнодами5 строительного и военного искусства. И если всмотреться в эти рисунки, а также в позднейшие книжные виньетки, заставки, концовки, опытный глаз не упустит влияния на них первой русской книги высокого художественного значения, конечно не самостоятельной, а целиком заимствованной у тогдашней Европы, ее голландский подлинник вышел шестью годами раньше, в 1691 году, в том же Амстердаме.
Все же эти рассужденья нужны старому книгоеду больше для того, чтобы в серьезных размышлениях успокоиться и от волнующей радости свиданья с желанной, и от горечи разлуки с нею. И сколь счастлив будет тот, в чьем жилище найдет она новый временный приют после двухсот тридцати лет блуждания по сокровищницам русских книголюбов!
ПН, 1933, No 4480, 28 июня
1 ‘Старые годы’ — ежемесячный иллюстрированный журнал для любителей искусства и старины (1907—1916), выходил в Петербурге.
2 Имеются в виду рисунки Ф. П. Толстого (1783—1873) к поэме И. Ф. Богдановича ‘Душенька’ (1820—1833).
3 Первое издание ‘Илиады’ Гомера в переводе Н. И. Гнедича относится к 1829 г. (Спб.).
4 См. 12-ю ‘заметку старого книгоеда’.
5 Клейноды — войсковые регалии, символы власти.