А. ИВАНОВ
ВСТРЕЧА С ДОСТОЕВСКИМ
(Из моих поездок по Азиатской России)
Лучше поздно, чем никогда
ПРИМЕЧАНИЯ
Встреча с Достоевским, Иванов А., Год: 1893
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., ‘АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ’ 1993
Личный адъютант начальника 24-й пехотной дивизии Алексей Иванов (? — после 1893) оставил интереснейшие по своей искренности и большой любви к писателю воспоминания о встрече с Достоевским в Семипалатинске в 1855 г.
Когда я был личным адъютантом начальника 24-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Александра Карловича Дометти, мне приходилось каждый год совершать с ним продолжительные поездки во время инспектирования войск, разбросанных по всей Западной Сибири на протяжении 12 тысяч верст. В состав дивизии в то время входили: 12 линейных батальонов и все уездные, этапные и конвойные команды, так что служебное tourne продолжалось почти все лето. Однажды, это было в 1855 году, совершая обычный объезд, который, несмотря на разнообразие быстро менявшихся, как в калейдоскопе, картин, порядочно уже надоел, мы с генералом из Барнаула через Змиев и Бухтарму приехали в самый отдаленный Зыряновский серебряный рудник, находившийся на южной оконечности нашей границы с Небесной Империей. Военное начальство сюда раньше никогда не заглядывало, солдаты были неучи и поражали нас своими наивными до комизма ответами, так, один из них на вопрос генерала: ‘С которого года у тебя мундир?’ отвечал: ‘Запамятовал, ваше благородие’.
Генерала покоробило, нахмурив брови, он продолжал:
— Ты разве не знаешь, как генералу нужно отвечать?
— Не знаю, ваше благородие.
— Да ты разве никогда не видал генерала?
— Бог миловал, ваше благородие, никогда не видал.
Из Барнаула мы на легкой лодке спустились по Черному Иртышу до Усть-Каменогорска. Иртыш здесь течет очень быстро, образуя множество красивых островов, покрытых густою зеленью кустарных растений. Любуясь ими, я невольно подумал, не те ли это нимфы, которые были обращены в острова за то, что не позвали на пиршество Хелоя, куда были приглашены все боги. Чудную картину представляют также дикие берега Иртыша, со своими поднимающимися над водою голыми утесами, достигающими местами до 20 сажен высоты. Грудь и ребра этих великанов покрыты сланцевыми породами различных цветов: синим, зеленым, красным и совершенно черным с блестящим агатовым отливом. Все они носят разные названия: Веришкин, Барышников, Крестовский, Петуший Гребень, Семь Братьев и проч., и все, как древние Эдды, хранят вековые предания о местных событиях, так, словоохотливый наш кормчий, указывая на утес Веришкин, рассказывал, что с него во время боевой схватки казаков с киргизами один офицер, не желая сдаваться, кинулся с лошадью прямо в реку и что тень несчастного каждый год в роковой день и час верхом на лошади совершает свое обычное путешествие по гребню горы. Из Усть-Каменогорска мы, пересев в экипаж, отправились в Семипалатинск, где встретили возвращающегося из Заилийского края генерал-губернатора Западной Сибири и командира отдельного Сибирского корпуса генерала от инфантерии Гасфорта. После официального представления начальству, которое продолжалось довольно долго, на другой день генерал занялся инспектированием 7-го линейного батальона, в котором служил в то время рядовым Достоевский. Печальная участь его была мне хорошо известна, так как с ним вместе пострадал один из моих знакомых — Черносвитов, сосланный, как житель Сибири, в крепостные работы в Гельсингфорс1. Да, кроме того, я знал Достоевского и по его роману ‘Бедные люди’. Желая видеть этого талантливого человека, я просил батальонного командира указать мне его.
— Да вот, стоит седьмым с правого фланга, — сказал он, понижая голос, чтобы генерал не слышал разговора.
Достоевский показался мне на вид больным, изнуренным. Впалые глаза его смотрели задумчиво куда-то вдаль, а исхудалое тело, казалось, с трудом держало в руках тяжелое солдатское ружье. Мне стало жаль его, я хотел подойти, заговорить с ним, облегчить его душевные муки, но военная дисциплина не допускала ничего подобного, и я, как виноватый, молча прошел мимо, обещаясь в душе попросить батальонного командира не мучить его больше смотрами и ученьями. В 4 часа, когда мы были дома, ординарец доложил мне, что рядовой Достоевский желает меня видеть. Обрадованный случаем с ним лично познакомиться, я приказал просить его войти. Комната у меня была отдельная, и генерал не мог видеть нашего tte a tte, a потому, не стесняясь посторонним присутствием, я просил Достоевского без церемонии садиться и поведать мне свои нужды, обещая заранее исполнить все, что будет возможно. Он поблагодарил меня легким наклонением головы, сел и, переводя дух, сказал:
— Я пришел к вам, г. адъютант, с просьбой помочь мне представить через вашего генерала корпусному командиру Гасфорту2 стихи, написанные мною на смерть Императора Николая Павловича и посвященные Его Августейшей Супруге Императрице Александре Федоровне3.
Он подал мне стихи: они были написаны на большом листе почтовой бумаги. Я прочел их вслух. В них, как в зеркале, отражалось его доброе сердце, сочувственно говорившее о незаменимой потере, понесенной Ее Величеством и всею Россией, и теплые слова утешения поэтическим потоком лились друг за другом {Как жаль, что я не списал их и не сохранил в памяти. (Примеч. А. Иванова)4.}. Дав слово исполнить его просьбу5, я спросил, как ему живется и служится в Семипалатинске.
— О, я здесь благоденствую, это не то, что в Омском остроге,— с горькою полуулыбкой отвечал он.
— Да, солдатский быт, как он ни суров, гораздо лучше, чем сидеть в каменном мешке в сообществе убийц и разбойников.
— Нет, г. адъютант, каменный мешок не так страшен, и окружающие убийцы и разбойники не так ужасны, как ужасны острожные порядки.
— Как же вы их перенесли?
— Ценою своего здоровья, видите, какой я красавец, хоть, сейчас в гроб клади.
— Да, вам надо отдохнуть, поправиться, я попрошу батальонного командира облегчить насколько возможно ваши служебные занятия.
— Не беспокойтесь, г. адъютант,— сказал он, слегка поклонившись,— я и так пользуюсь полною свободой и становлюсь во фронт только тогда, когда это необходимо, как например, сегодня.
— Что вы не просите об увольнении вас по болезни из военной службы? Я готов поддержать ваше ходатайство.
— Очень вам благодарен, но теперь еще немного рано об этом думать, я недавно возвращен из каторжных работ,— и при этом воспоминании судорожная дрожь пробежала по его’ исхудалому лицу.
— Впрочем, виноват, забыл, скоро коронация6, и вы, вероятно, без всяких хлопот будете возвращены восвояси.
— Да, если Господь поможет,— сказал он тихо.
— Ваше благородие,— громко проговорил вошедший ординарец,— генерал требует.
Я попросил Достоевского подождать и, взяв стихи, отправился в кабинет своего начальника. Александр Карлович Дометти был генерал николаевского закала, службист до мозга костей, человек с хорошим образованием и мягким сочувствующим сердцем. Подчиненные называли его ‘отцом-командиром’, и, действительно, это был отец в самом широком смысле этого слова. Он любил своих подчиненных и входил в их семейные нужды. Доложив генералу просьбу рядового Достоевского, я прочел стихи, которые произвели на него глубокое впечатление, и в добрых глазах старика, под маской напускной суровости, блеснули слезы. Как питомец Павловского корпуса, как старый гвардейский офицер, он искренно любил покойного Государя и не мог без душевного волнения вспомнить о его преждевременной кончине. Дав время успокоиться его расходившимся нервам, я спросил:
— Ваше превосходительство, что прикажете сказать Достоевскому?
— Скажите ему,— отвечал он, повернувшись в сторону, чтобы я не заметил его слез,— что стихи его прекрасны, и я буду лично просить корпусного командира представить их вдовствующей Императрице.
Я направился к дверям, чтобы исполнить его приказание, но он остановил меня словами:
— Мы сегодня обедаем у губернатора, возьмите с собою стихи Достоевского, я хочу познакомить его с этим прекрасным произведением. Да, кстати, пошлите приказ батальонному командиру, что завтра в 7 часов утра я буду смотреть стрельбу батальона по мишени, а после обеда местную и безоружную команды.
Безоружная команда была в своем роде Голгофа, куда поступали старики-скопцы, ссылаемые за сектанство в Сибирь в солдаты без срока. Многим из них было 70, 80 и более лет от роду. Форменная одежда их состояла из одной серой солдатской шинели с суконными пуговицами и такой же фуражки без кантов. В строю они стояли с палочками, без помощи которых, по дряхлости, не могли обходиться. Служебные обязанности их ограничивались собиранием лекарственных трав для военных лазаретов и в уходе за огородом. Генерал отнесся к ним ласково, добродушно спрашивал, много ли они в лето собрали ромашки?
— Много, ваше превосходительство,— шамкали их старческие губы.
— Всем ли вы довольны, старички?
— Всем довольны, ваше превосходительство, всем довольны,— повторяли они разбитым голосом.
Какая ирония сквозила в этих немногих словах! Без боли в сердце нельзя было слушать, как нельзя и в настоящую минуту в двух мимолетных словах рассказать всю скорбную историю их печальной жизни, а потому, оставляя это до другого раза, возвращаюсь к прерванному разговору.
— Ну, г. Достоевский,— сказал я, входя в свою комнату,— ваше дело я наполовину сделал. Генерал дал слово просить корпусного командира представить ваши стихи вдовствующей Государыне Императрице.
Лицо его оживилось, румянец показался на щеках, он пожал мне руку, сказал ‘спасибо’, и мы расстались.
Через час мы были у губернатора, гостей собралось много, и мне пришлось три раза прочесть стихи Достоевского, которые всем понравились. На другой день был праздник, и мы с генералом после обедни и парада были приглашены к корпусному командиру на завтрак. Пользуясь случаем, генерал передал ему стихи Достоевского, похвалив их, и просил представить вдовствующей императрице Александре Федоровне. Но Гасфорт, к сожалению, был немножко ретроград и вместе энциклопедист, только не в смысле последователя Гольбаха, а просто в смысле архивного склада отрывочных научных знаний. Считая себя таким образом ученым, он смотрел на все своими глазами, и стихи Достоевского не находил заслуживающими представления Императрице. Он говорил, как бы в укор Дометти, что стихотворство не солдатское дело, что не следует поощрять этого пустомельства и, увлекаясь полетом своей мысли, договорился до того, что назвал литературу злом, а литераторов злодеями. Такая пристрастная оценка трудов Достоевского задела, как говорится, за живое моего благородного патрона, он с увлечением юноши оппонировал против подобного заключения, и Гасфорт уступил, обещая представить стихи военному министру. Но представил ли он их — вот вопрос, который и теперь, по прошествии 37 лет, не выходит у меня из головы7.
Меня волнует и теперь
Вопрос: что сделалось с стихами,
Куда девалися они
С своими чудными словами?
* * *
Неужто властная рука
Коснулась их из тайной злобы,
Чтобы подольше не снимать
С творца железные оковы.
* * *
Но нет ответа, все молчит,
Все глухо в сумрачной пучине
Давно минувших скорбных лет
И отголоска нет поныне.
Печатается по газете ‘Туркестанские ведомости’, Ташкент, 1893, 14 (26) февраля, No 12.
1 Петрашевец Рафаил Александрович Черносвитов (1810—1868) по конфирмации был отправлен в Кексгольмскую крепость.
2 Густав Христианович Гасфорт(д) (1794—1874), генерал-губернатор Западной Сибири (1851—1860) и командующий отдельным Сибирским корпусом, с 1861 г.— член Государственного совета. См. о нем: Бабков И. Ф. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири: 1859—1875. СПб., 1912,. Семенов-Тян-Шанский П. П. Путешествие в Тянь-Шань. М., 1958.
3 Стихотворение, начинавшееся словами ‘Когда настала вновь для русского народа / Эпоха славных жертв двенадцатого года’, известно под заглавием ‘На первое июля 1855 года’ (Первое июля 1855 г.— день рождения императрицы Александры Федоровны).
4 См. это стихотворение в Полн. собр. соч. Т. 2. Л., 1972. С. 407—408.
5 Стихотворение было передано через Г. X. Гасфорта военному министру с просьбой ‘повергнуть его к стопам ее Императорского Величества вдовствующей Государыне Императрице’ (Литнаследство. Т. 22—24. С. 711).
6 Коронация Александра II.
7 См. примеч. 5.