Литературный очеркъ.
Е. Колтоновская.
‘Юный Читатель’, No 8, 1903
Всеволод Михайлович Гаршин, Колтоновская Елена Александровна, Год: 1903
Время на прочтение: 9 минут(ы)
24 марта исполнилось ровно пятнадцать лтъ со дня смерти извстнаго русскаго писателя Гаршина. Онъ умеръ еще совсмъ молодымъ — всего 33 лтъ отъ роду, въ расцвт своихъ творческихъ силъ, и что всего ужасне, умеръ насильственною смертью — убилъ самъ себя, бросившись въ пролётъ лстницы съ верхняго этажа. Онъ долго страдалъ тяжелой душевной болзнью, и въ одномъ изъ острыхъ припадковъ ея, въ мучительномъ страх совсмъ сойти съ ума, ршился на самоубійство.
Вс, кто зналъ Гаршина, любили въ немъ не только писателя, но и человка, совсмъ исключительнаго и особеннаго, какихъ въ жизни приходится встрчать очень рдко. Гаршина любили за его удивительную доброту и незлобивость, за снисходительное и справедливое отношеніе къ людямъ и способность понять каждаго. Строгій до суровости и требовательный къ себ, онъ всегда умлъ найти объясненіе, а значитъ, и извиненіе недостаткамъ другого, однимъ словомъ: понятъ и — простить.
Впрочемъ, Гаршинъ-человкъ и Гаршинъ-писатель такъ тсно связаны и слиты между собой, что о нихъ трудно говорить особо. Гаршинъ писалъ только о томъ, что самъ пережилъ, передумалъ и перечувствовалъ, и отражается въ своихъ произведеніяхъ, какъ въ зеркал. Эти произведенія даютъ о немъ самое полное и яркое понятіе. Поэтому мы скажемъ о его жизни всего нсколько словъ.
Всеволодъ Михайловичъ родился 2-го февраля 1855 г. въ деревн ‘Пріятной’, въ Екатеринославской губерніи. Съ самаго ранняго возраста онъ отличался очень мягкимъ характеромъ и удивительною красотою, обращавшею вниманіе даже совершенно незнакомыхъ людей на улиц. Особенно хороши у него были большіе свтло-каріе глаза, опушенные длинными рсницами, печальные, мечтательные и сіяющіе. Они остались такими и впослдствіи, когда Гаршинъ выросъ.
Маленькій Всеволодъ былъ очень впечатлителенъ и рано началъ обнаруживать страсть къ подвигамъ. Ему было только четыре года, когда онъ, наслушавшись разсказовъ отставного солдата, самымъ серьезнымъ образомъ ршилъ итти на войну. Онъ собиралъ свои вещи и, грустный и печальный, приходилъ прощаться съ матерью.
— Прощайте, мама,— говорилъ онъ:— что-жъ длать, вс должны служить.
— Но ты подожди, пока выростешь, — отвчала мать:— куда же теб итти, голубчикъ, такому малому?
— Нтъ, мама, я долженъ,— И глаза его наполнялись слезами. Еще боле тяжелыя сцены прощанья происходили съ няней. Домашнимъ съ трудомъ удалось отвлечь мальчика отъ овладвшихъ имъ мыслей.
Въ 1864 году, 10 лтъ отъ роду, Гаршинъ поступилъ въ гимназію. О гимназическихъ годахъ его извстно очень мало. Учился онъ хорошо, обнаруживалъ большія способности къ ученію и любознательность
Онъ пользовался любовью какъ товарищей, такъ и учителей за свою сердечность, уживчивость и другія привлекательныя черты характера, которыя въ немъ всхъ очаровывали впослдствіи. Лто онъ обыкновенно проводилъ въ деревн и тутъ всецло отдавался своей страсти къ природ, которая стала сказываться въ немъ съ самыхъ малыхъ лтъ.
‘Какъ только появлялись грибы, Всеволодъ со страстью принимался за ихъ собираніе, — говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ его младшій братъ.— Онъ уходилъ рано и возвращался поздно вечеромъ, пропадая цлыми днями въ окрестныхъ лсахъ. Въ мене отдаленныя экспедиціи онъ увлекалъ и меня, постоянно обращая мое вниманіе на разныя явленія природы. Въ этихъ прогулкахъ насъ сопровождала — кто бы вы думали, читатель?— ручная, выросшая у насъ галка. Она летла низко, рядомъ съ нами и часто садилась отдыхать на плечо или на голову брата Всеволода, котораго особенно любила. Когда впослдствіи лошадь отдавила ей ногу и она умерла, мы оба горько плакали’.
Всеволодъ собиралъ растенія для гербарія и постоянно возился съ ящерицами, жуками и наскомыми. Разъ онъ даже продлалъ цлую сложную операцію надъ лягушкой: распоролъ ей брюхо, разсмотрлъ ея внутренности, затмъ аккуратно зашилъ, приложилъ деревяннаго масла и обвязалъ тоненькимъ бинтикомъ, посл чего лягушка ускакала.
Судя по любви Гаршина къ природ, окружающіе думали, что изъ него выйдетъ естествоиспытатель. Но Всеволодъ Михайловичъ не склоненъ былъ всецло посвятить себя естественнымъ наукамъ. Онъ съ малыхъ лтъ задумывался надъ вопросомъ о томъ, на какомъ поприщ можно принести больше всего пользы людямъ, чтобы жизнь его прошла не даромъ, и къ чему онъ больше всего способенъ. Такимъ желаннымъ поприщемъ представлялась ему литература, и онъ началъ пробовать въ ней свои силы еще въ гимназіи. Первые его опыты читали только учителя и товарищи, но онъ былъ глубоко захваченъ мечтой о писательств и, готовя себя къ нему, изводилъ не мало бумаги. Строгій и требовательный къ себ, какъ всегда, онъ пока и не помышлялъ о печати, а чаще всего уничтожалъ написанное.
Въ послднемъ класс гимназіи Гаршинъ очень переутомился отъ занятій и впервые заболлъ тмъ недугомъ, который впослдствіи свелъ его въ могилу. По на этотъ разъ онъ довольно скоро оправился и, вернувшись въ гимназію черезъ годъ, окончилъ ее очень успшно. Затмъ онъ поступилъ въ Горный институтъ. Во все время пребыванія въ немъ, онъ продолжалъ увлекаться литературой и усиленно работать. ‘Я чувствую,— писалъ онъ своему другу:— что только на этомъ (литературномъ) поприщ я буду работать изо всхъ силъ, стало быть, успхъ — вопросъ въ моихъ способностяхъ и вопросъ, имющій для меня значеніе вопроса жизни и смерти. Вернуться я уже не могу. Какъ вчному жиду голосъ какой-то говоритъ: ‘Иди, иди’, такъ и мн что-то суетъ перо въ руки и говоритъ: ‘Пиши, пиши’…
Какъ видимъ изъ этихъ словъ, Гаршинъ беззавтно любилъ литературу, но сомнвался въ своихъ силахъ, въ томъ, что, отдавшись ей, онъ принесетъ наибольшую пользу людямъ, какую можетъ. Это и было причиной его постоянныхъ мукъ. Онъ не могъ заниматься литературой только для собственнаго наслажденія. Онъ долженъ былъ врить въ пользу своей работы для другихъ и потому всегда стремился взяться за такое дло, которое казалось ему самымъ нужнымъ въ ту минуту. Вотъ почему, когда въ 1877 году разразилась русско-турецкая война за освобожденіе Болгаріи, Гаршинъ бросилъ экзамены и поступилъ въ дйствующую армію. Участіе въ войн было для Гаршина большой жертвой и насиліемъ надъ собой. Служить ненавистному длу всегда очень тяжело, а Гаршинъ ненавидлъ войду, какъ величайшее зло, и не склоненъ былъ ее оправдывать, какими бы возвышенными цлями она ни прикрывалась. Но поступить иначе онъ не могъ, потому что не могъ равнодушно слышать о чужихъ страданіяхъ и считалъ, что долженъ принимать въ нихъ участіе.
Мученія и колебанія Гаршина по отношенію къ вопросу о войн отразились въ разсказ ‘Трусъ’, который, вроятно, знакомъ большинству нашихъ читателей.
Герой этого разсказа, какъ и самъ Гаршинъ, ‘смирный и добродушный человкъ, знавшій до сихъ поръ только свои книги, да аудиторію, да семью, да нсколькихъ друзей’. Онъ всей дутой ненавидитъ войну. При одной мысли о томъ, что ему придется принять въ ней участіе, у него замираетъ сердце, не отъ трусости, которая совершенно чужда его благородной натур, а отъ ужаса передъ предстоящей рзней.
‘Куда же днется твое я?— спрашиваетъ онъ себя:— ты всмъ существомъ своимъ протестуешь противъ войны, а все-таки война заставитъ тебя взять на плечи ружье, идти умирать и убивать. Да нтъ, это невозможно!’ Разсуждая такъ, герой, однако, все больше и больше переносился мыслями туда, на поле битвы. Извстія оттуда производили на него потрясающее впечатлніе.
‘Нервы, что-ли, у меня такъ устроены, — пишетъ онъ въ своемъ дневник:— только военныя телеграммы съ обозначеніемъ числа убитыхъ производятъ на меня дйствіе гораздо боле сильное, чмъ на окружающихъ. Другой спокойно читаетъ, ‘потери наши незначительны, ранены такіе то офицеры, нижнихъ чиновъ убито 50, ранено 100, и еще радуется, что мало, а у меня при чтеніи такого извстія тотчасъ появляется передъ глазами цлая кровавая картина’. Чмъ дальше, тмъ эти впечатлнія у него сгущаются. ‘Я не могу ничего длать и не могу ни о чемъ думать,’ — пишетъ онъ:—Все новыя битвы, новыя смертныя страданія. Прочитавъ газету, я не въ состояніи ни за что взяться: въ книг вмсто буквъ — валящіеся ряды людей, перо кажется оружіемъ, наносящимъ блой бумаг черныя раны’…
Той же утонченною чувствительностью и сострадательностью къ ближнему обладалъ и Гаршинъ. Поэтому-то онъ преодоллъ свое отвращеніе къ войн и пошелъ рядомъ съ другими сражаться и вмст страдать.
Гаршинъ поступилъ рядовымъ въ Волховской полкъ и черезъ всю Румынію вплоть до перехода черезъ Дунай прошелъ вмст съ другими солдатами пшкомъ. Походъ этотъ былъ впослдствіи имъ очень живо разсказанъ въ ‘Запискахъ рядового Иванова’. Судя по нимъ, можно думать, что походъ этотъ былъ не легкій. Но Гаршинъ переносилъ очень мужественно вс трудности походной жизни и не хотлъ пользоваться преимуществами своего положенія барина. При томъ онъ старался быть полезнымъ своимъ товарищамъ: читалъ имъ, писалъ имъ письма, объяснялся за нихъ съ начальствомъ и старался поддерживать въ нихъ водность духа во время походовъ. Все это располагало къ нему сердца солдатъ. Они очень любили его и долго сохраняли о немъ память посл его смерти. Товарищъ Гаршина по военной служб слыхалъ о немъ не мало разсказовъ.
‘Все то онъ зналъ, все то разсказать могъ, и сколько онъ намъ исторій разныхъ поразсказалъ на поход! Изморимся, языкъ высунемъ, еле ноги волочимъ,— разсказывали они ему:— а ему и горюшка мало, снуетъ промежъ насъ, съ тмъ покалякаетъ, съ другимъ. На привалъ придемъ — только бы ткнуться куда, а онъ соберетъ котелки, да за водой. Чудной такой, живой! Славный баринъ, душа!’
Всеволодъ Михайловичъ принималъ участіе въ двухъ сраженіяхъ и во второмъ изъ нихъ, при Аясляр, былъ раненъ въ ногу, посл чего его отправили на поправку къ роднымъ въ Харьковъ. Вскор въ военной служб его за храбрость произвели въ офицеры. Но, достаточно насмотрвшись на ужасы военщины, Гаршинъ ршилъ совсмъ съ нею покончить. Онъ взялъ продолжительный отпускъ для поправки здоровья, а затмъ и совсмъ вышелъ въ отставку. Теперь уже ничто больше не мшало ему предаться любимой литературной работ. Первый же изъ написанныхъ имъ разсказовъ, ‘Четыре дня’ {Этотъ разсказъ дальше приводится въ нашемъ журнал.}, вскор появился въ печати и произвелъ на всхъ очень сильное впечатлніе. Тогда вс только и думали и говорили, что о войн, о всхъ ужасахъ, опустошеніяхъ и жестокостяхъ, которые она несла съ собой. Понятно, какъ долженъ былъ понравиться талантливый разсказъ Гаршина, описывающій четырехдневныя мученія раненаго, забытаго на пол битвы и все, что ему пришлось передумать и перечувствовать.
Герой разсказа: ‘Четыре дня’ Ивановъ пошелъ на войну, увлеченный ея идеей (цлью), изъ жажды подвига — героизма. Онъ какъ-то не думалъ о томъ, что ему придется убивать людей, а думалъ, мечтая о подвиг, только о томъ, что ему придется ‘подставлять свою грудь’. Но теперь, когда онъ лежалъ на пол битвы раненый и забытый своими товарищами, война представилась ему въ новомъ свт. Какъ нарочно, словно въ отместку ему, въ нсколькихъ шагахъ отъ него лежалъ убитый имъ турокъ и отравлялъ ему существованіе своимъ разлагающимся тломъ.
‘Передъ мной лежитъ убитый мною человкъ. За что я его убилъ?’ — спрашиваетъ себя Ивановъ.
‘Онъ лежитъ здсь мертвый, окровавленный. Зачмъ судьба пригнала его сюда? Кто онъ? Быть можетъ, и у него, какъ у меня, есть старая мать. Долго она будетъ по вечерамъ сидть у дверей своей убогой мазанки, да поглядывать на далекій сверъ. Не идетъ-ли ея ненаглядный сынъ, ея работникъ и кормилецъ?’… ‘Я не могу не думать о немъ’,— продолжаетъ онъ на другой день:— ‘Неужели я бросилъ все милое, дорогое, шелъ сюда четыреверстнымъ походомъ, голодалъ, холодалъ, мучился отъ зноя, неужели, наконецъ, я лежу теперь въ этихъ мукахъ — только ради того, чтобы этотъ несчастный пересталъ жить? А вдь разв я сдлалъ что-нибудь полезное для военныхъ цлей, кром этого убійства?
‘Убійство, убійца… И кто же? Я!’
Подъ вліяніемъ этихъ мыслей и испытываемыхъ имъ мукъ, герой все больше проникался ненавистью и отвращеніемъ къ войн.
Т же чувства испытываютъ и читатели этого и другихъ военныхъ разсказовъ Гаршина: ‘Трусъ’, ‘Деньщикъ и офицеръ’, ‘Изъ воспоминаній рядового Иванова’, ‘Аяслярское дло’ и ‘Очень коротенькій романъ’. Прочитавшій ихъ едва-ли будетъ увлекаться военными подвигами и, вообще, идеализироватъ войну — представлять ее въ лучшемъ свт, чмъ она есть, а наврное отвернется отъ нея съ ужасомъ.
Возмущаясь войной и всякимъ насиліемъ, несправедливостью и жестокостью, Гаршинъ всегда относился, съ глубокимъ сочувствіемъ и симпатіей ко всякому страданію не только человка, но и каждаго живого существа.
Вспомнимъ хотя-бы небольшой разсказъ ‘Медвди’ повствующій объ избіеніи медвдей. Это избіеніе должно было быть произведено самими вожаками медвдей, посл того, какъ вышелъ законъ, воспрещавшій ручной промыселъ ими. Потрясающую сцену ихъ казни трудно читать безъ слезъ. Жаль становится и стараго цыгана Ивана, сроднившагося со своимъ кормильцемъ-медвдемъ, какъ съ сыномъ, и самого престарлаго медвдя — разумнаго ученаго ‘Потапа’.
Старикъ обратился къ исправнику съ просьбой ‘дозволить ему покончить первымъ’.
— ‘Думалъ я, что не доживу до такого горя, думалъ — и зврь мой любимый не доживетъ, да видно не судьба: своей рукой долженъ я убить его, кормильца своего и благодтеля. Отвяжите его, пустите на волю. Никуда не пойдетъ онъ: намъ съ нимъ, старикамъ, отъ смерти не бгать’.
Медвдь, въ самомъ дл, не тронулся съ мста, когда его отвязали. Онъ ‘услся на заднія лапы, спустивъ переднія, и раскачивался изъ стороны въ сторону, тяжело вздыхая и хрипя. Онъ былъ, дйствительно, очень старъ, его зубы были желты, шкура порыжла и вылзла, онъ дружелюбно и печально смотрлъ на своего стараго хозяина единственнымъ маленькимъ глазомъ. Кругомъ была мертвая тишина’.
Цыганъ обратился къ своему товарищу-медвдю съ длинною трогательною рчью и, кончивъ ее, съ рыданіемъ повалился ему въ ноги. И зврь, словно въ знакъ сочувствія и пониманія, тихо и жалобно зарычалъ. Когда вожакъ взялъ ружье и прицлился, ‘изъ его пасти вырвался жалобный отчаянный ревъ, онъ всталъ на дыбы, поднявъ переднія лапы и какъ будто закрывая ими себ глаза, чтобы не видть страшнаго оружія. Вопль раздался между цыганами, въ толп многіе плакали’… плакали не разъ впослдствіи надъ этой сценой и многіе изъ читателей. Такъ глубоко умлъ проникнуть Гаршинъ во всякое страданіе!
Но еще боле интереснымъ, для пониманія Гаршина и его отношенія къ жизни и къ людямъ, является разсказъ ‘Сигналъ’, тоже, по всей вроятности, знакомый нашимъ читателямъ.
Въ разсказ изображены два желзнодорожныхъ сторожа: Семенъ и Василій. Семенъ отъ природы человкъ кроткій и незлобивый, способный всегда прощать. Пройденная имъ тяжелая муштровка въ военной служб пріучила его къ мысли, что все нужно безропотно терпть. Всякую несправедливость, царящую на земл, онъ приписываетъ ‘вол Божьей’ и потому былъ готовъ ей подчиняться. Василій, напротивъ, человкъ вспыльчивый и горячій, способный глубоко помнить обиду и мстить за нее. Въ несправедливостяхъ, по его мннію, виноватъ не Богъ, а люди, и они-то озлобили его, сдлали способнымъ на преступленіе.
Вернувшись изъ своей безрезультатной поздки въ Москву (куда онъ отправлялся жаловаться на начальство), Василій ршился мстить — устроить крушеніе позда, не заботясь о невинныхъ жертвахъ — пассажирахъ. Добродтельный Семенъ, вн себя отъ ужаса, намтилъ, что его сосдъ отворотилъ рельсъ, и ршилъ спасти пассажировъ. Такъ какъ поздъ былъ близко, а краснаго флага у него не было, онъ поранилъ собственную руку и, намочивъ въ крови платокъ, поднялъ его на палк. Поздъ уже приближался, когда силы измнили Семену, и онъ упалъ. Но въ это время чья-то рука взяла отъ него флагъ и опять подняла вверхъ: то оказалась рука неизвстно откуда взявшагося Василія… И невинные пассажиры были спасены.
— Вяжите меня, я рельсъ отворотилъ,— сознался Василій.
Конечно, вы съ восторженнымъ сочувствіемъ отнесетесь къ поступку Семена. Не каждый на него способенъ. Не каждый способенъ жертвовать своимъ благомъ для блага другихъ. Но вы почувствуете также, что и Василій — человкъ, способный на великодушный порывъ, что онъ сталъ озлобленнымъ и жестокимъ отъ всего дурного и тяжелаго, испытаннаго имъ въ жизни. Вы поймете, что при боле благопріятныхъ обстоятельствахъ онъ былъ бы инымъ и нашелъ бы лучшее примненіе для своего горячаго сердца. Понявши это, вы не будете чувствовать раздраженія къ Василію, и въ этомъ заслуга Гаршина.