Всеволод Михайлович Гаршин, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1889

Критика и публицистика
Время на прочтение: 66 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

ХУДОЖЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ СБОРНИКЪ.

Съ двумя портретами В. М. Гаршина, видомъ Его могилы и 21 рисункомъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія и фототипія В. И. Штейнъ. Почтамтская ул., 13.
1889.

ВСЕВОЛОДЪ МИХАЙЛОВИЧЪ ГАРШИНЪ.

(МАТЕРІАЛЫ ДЛЯ БІОГРАФІИ).

Всеволодъ Михайловичъ Гаршинъ родился 2-го февраля 1855 года въ имніи его бабки А. С. Акимовой, ‘Пріятная долина’, Бахмутскаго узда, Екатеринославской губерніи. Отецъ его былъ военный и мелкій помщикъ. О дтскихъ годахъ жизни Всеволода Михайловича извстно мало. Извстно только, что ему пришлось много постранствовать, перебывать въ самыхъ разнообразныхъ мстностяхъ Россіи. Деревня Екатеринославской губерніи, Харьковъ, Старобльскъ, Петербургъ, Петрозаводскъ — вотъ какія разнообразныя воспоминанія оставило дтство Всеволоду Михайловичу. По нкоторымъ извстіямъ, ребенкомъ Вс. Мих. обнаруживалъ многія качества, которыя характеризовали его и въ зрломъ возраст. Онъ былъ такъ-же добръ, мягокъ, кротокъ и любимъ всми въ дтств, какъ и въ послдніе годы его жизни. Вмст съ тмъ еще ребенкомъ онъ проявлялъ ту же способность увлеченія, которая затмъ играла такую большую роль въ его жизни. Журналъ ‘Родникъ’, въ которомъ напечатаны воспоминанія о покойномъ, между прочимъ, разсказываетъ такую характерную исторію. Еще четырехлтнимъ ребенкомъ Вс. Мих., наслушавшись разсказовъ слуги-солдата о походахъ и войнахъ, ршился идти на войну, чтобы Припять участіе въ ея бдствіяхъ, для чего принялся за сборы, прощался съ родными, горько плача,— и только кое-какъ могъ быть отвлеченъ отъ этой идеи. Тотъ же ‘Родникъ’ отмчаетъ еще одну любопытную черту изъ дтства Вс. Мих. И ребенкомъ онъ отличался тою изумительною красотою, которою сіяли его лице и особенно глаза и въ юношеств и въ зрломъ возраст. Это была поистин ‘неземная’ красота, и, по словамъ ‘Родника’, она производила такое впечатлніе на совершенно постороннихъ людей, что они сравнивали ее съ красотою Іоанна Крестителя въ Дрезденской галлере. Мы, знавшіе Вс. Мих. уже въ зрломъ возраст, вполн допускаемъ вроятность сообщаемаго ‘Родникомъ’, ибо красота покойнаго и въ зрломъ возраст сохранила тотъ же ‘неземной’ характеръ. Особенно хороши были его глаза,— большіе, кроткіе, грустные, сіяющіе…
Вншнія условія дтской жизни покойнаго были далеко не изъ благопріятныхъ. Еще ребенкомъ Вс. Мих. пришлось пережить многое такое, чти выпадаетъ на долю лишь немногихъ. Говорить объ этомъ, однако, неудобно въ виду того, что до сихъ поръ еще живы участники драмъ, невольнымъ свидтелемъ которыхъ былъ Вс. Мих. Во всякомъ случа несомннно, что дтство имло большое вліяніе на складъ характера покойнаго. По крайней мр, онъ самъ объяснялъ многія особенности своего характера именно воздйствіемъ фактовъ изъ своей дтской жизни.
Въ 1864 году, девяти лтъ отъ роду, Вс. Мих. поступилъ въ первый классъ с.-петербургской 7-й гимназіи (нын 1-е реальное училище). О гимназическихъ годахъ покойнаго извстно также мало. Учился онъ хорошо и оставилъ самыя пріятныя воспоминанія въ своихъ учителяхъ и воспитателяхъ. Среди товарищей онъ съ первыхъ же лтъ пріобрлъ много друзей, съ которыми и поддерживалъ затмъ самыя задушевныя отношенія до самой смерти. Въ этомъ возраст въ немъ уже ярко проявлялись вс т прелестныя черты его характера которыя поздне невольно очаровывали и покоряли всякаго, имвшаго съ нимъ какое-либо дло: его необычайная мягкость въ отношеніяхъ къ людямъ, глубокая справедливость, уживчивость, строгое отношеніе къ себ, скромность, отзывчивость на горе и радость ближняго и многое другое. Вмст съ тмъ, уже въ это время проявлялись весьма замтно и т умственныя качества Вс. Мих., которыя затмъ такъ пышно развились въ Гаршин — юнош и зрломъ человк: его вдумчивое отношеніе ко всему виднному, слышанному и читанному, способность быстро схватывать сущность дла и находить разршеніе вопроса, видть въ предмет т стороны, которыя обыкновенно ускользаютъ отъ вниманія другихъ, оригинальность выводовъ и обобщеній, способность быстро и легко пріискивать доводы и аргументы въ подкрпленіе своихъ воззрній, умнье находить связь и зависимость между предметами, какъ бы они затемнены ни были, и т. д. Авторъ одного изъ воспоминаній о покойномъ, видвшій его въ начал 1866 года, т. е, когда Вс. Мих. было всего 11 лтъ, передаетъ весьма интересныя свднія о характер и умственномъ настроеніи его въ этотъ періодъ жизни. Мы приведемъ здсь отрывокъ изъ этихъ воспоминаній.
‘Помню, мн нравились въ маленькомъ Всеволод — пишетъ г. Рейнгардтъ {‘Волжскій Встникъ’, 1888 г. No 101.},— любознательность и основательное знаніе тхъ предметовъ, съ которыми онъ усплъ познакомиться. Онъ очень любилъ естественныя науки и сильно интересовался ими. Пользуясь полной свободой, проводя часто время со взрослыми, онъ не былъ похожъ на тхъ дтей, которыя любятъ корчить большихъ, вмшиваться въ разговоры, резонерствовать. Ничего подобнаго у него не было. Онъ былъ добрымъ, милымъ ребенкомъ и, вмст съ тмъ, очень умнымъ. Впрочемъ, я помню, какъ онъ однажды вмшался въ разговоръ взрослыхъ, но это вмшательство было необходимо я вышло само собой. Какъ-то вечеромъ собрались у Екатерины Степановны {Мать В. М—ча.} нсколько знакомыхъ, между которыми были довольно извстныя въ интеллигентныхъ кружкахъ лица. Мы съ Всеволодомъ сидли въ сторон и о чемъ-то вполголоса трактовали. По какому-то поводу одна дама, очень образованная и начитанная особа, задала вопросъ: почему такъ легко подымается якорь изъ воды, между тмъ какъ онъ такъ крпко держится на дн, что скоре лопнетъ во время бури якорная цпь, чмъ сдвинется корабль? Изъ присутствовавшихъ никто не могъ дать отвта, одинъ, очень образованный господинъ, замтилъ, между прочимъ, что надо спросить моряка. Услышавъ это, Всеволодъ всталъ съ своего мста и подошелъ туда, гд шелъ разговоръ объ якор.— ‘Вотъ почему его такъ легко поднять’,— обратился онъ къ вопрошавшей особ, — и затмъ объяснилъ весьма просто и наглядно способъ подъема якоря, Оказалось, что образованные люди, изучавшіе физику и много разъ, вроятно, видвшіе поднятіе якоря, не могли дать объясненія относительно очень простого и обыкновеннаго явленія, которое объяснилъ гимназистъ 3-го или 4-го класса (на самомъ дл второго). Въ то время меня очень поразило описанное обстоятельство. Меня поразило не столько его знаніе, сколько умнье весьма просто и наглядно объяснить непонятную для многихъ вещь. Этотъ фактъ, да и многіе другіе, заставили меня предполагать въ то время, что изъ Всеволода Гаршина выйдетъ или замчательный ученый, или замчательный педагогъ… Всеволодъ Михайловичъ, насколько я усплъ замтить, былъ вполн самостоятельной натурой. Эта самостоятельность, какъ мн казалось тогда, выражалась въ томъ, что на него не имла никакого вліянія окружающая обстановка. Вообще дти, которымъ предоставлена полная свобода, являются часто врнымъ отраженіемъ всего окружающаго, они повторяютъ слова, фразы, которыя приходится имъ слышать, стараются интересоваться тмъ, чмъ интересуются взрослые. Но Вс. Мих. представлялъ, по моему мннію, въ этомъ отношеніи нчто особенное: онъ жилъ какъ будто въ другомъ мір. Да и дйствительно, у него былъ свой маленькій мірокъ, который заключался въ книжкахъ, рисункахъ, различныхъ вещицахъ, небольшихъ естественно-историческихъ коллекціяхъ,— кажется, если не ошибаюсь, имъ самимъ составленныхъ,— и этотъ маленькій мірокъ сосредоточивалъ на себ все его вниманіе, вс его созерцательныя способности, отвлекая мысли отъ окружающихъ явленій’.
Книги, коллекціи и друзья-товарищи поглощали вниманіе Вс. Мих., однако, только въ Петербург. Лтомъ, когда онъ узжалъ изъ Петербурга въ провинцію, онъ весь отдавался своей любви къ природ, которую онъ продолжалъ любить и въ зрломъ возраст. ‘Какъ только появились грибы,— пишетъ авторъ воспоминаній о В. М. въ ‘Родник’, описывая, какъ покойный проводилъ лто 1867 г. на берегахъ Шелони, — Всеволодъ со страстью принялся за ихъ собираніе. Онъ уходилъ рано утромъ и возвращался поздно вечеромъ, пропадая цлыми днями въ окрестныхъ лсахъ’. Эту любовь къ экскурсіямъ по боле или мене глухимъ мстамъ Вс. Мих. сохранилъ и поздне и охотно отдавался имъ, какъ читатель можетъ прочитать въ воспоминаніяхъ г. Фаусека. По любви В. М. къ природ, въ немъ все предвидли будущаго естествоиспытателя, какъ удостовряетъ тотъ же авторъ воспоминаній въ ‘Родник’. ‘Всхъ окружающихъ очень занималъ мальчикъ, постоянно возившійся съ лягушками, ящерицами и жуками. Однажды онъ распоролъ брюхо лягушк, разсмотрлъ ея внутренности, затмъ аккуратно зашилъ, приложилъ деревяннаго масла, обвязалъ тоненькимъ бинтикомъ, и лягушка посл этого ускакала’. Интересуясь животнымъ міромъ, Вс. Мих. еще больше интереса проявлялъ къ міру растеній. Страсть собирать гербаріи проявилась у него рано, и уже 13 лтнимъ мальчикомъ, узжая изъ Старобльска въ Петербургъ съ каникулъ, онъ везъ гербарій, собранный имъ въ теченіе лта. Любовь къ собиранію растеній онъ сохранилъ до конца своихъ дней и при всякомъ удобномъ случа отдавался этому длу.— Однако, естествоиспытателемъ Вс. М. не сдлался. Сохраняя всю жизнь любовь къ живой природ, интересуясь естествознаніемъ, онъ, однако, не придавалъ первостепеннаго значенія естественнымъ наукамъ, въ особенности біологіи, въ общей сумм человческихъ знаній и приписывалъ имъ лишь служебную роль, какъ это мы увидимъ ниже.
Вншнія условія жизни В. М. въ описываемый періодъ жизни оставались по прежнему мало благопріятными. Дло доходило до того, что, напр., въ 1868 году, В. М., тогда 13 лтній мальчикъ, долженъ былъ одинъ, безъ чьего либо руководства и покровительства, отправляться изъ Старобльска въ Петербургъ къ началу занятій въ гимназіи. Впрочемъ, съ этого времени условія жизни В. М. улучшились, благодаря тому, что онъ устроился въ симпатичной семь одного изъ своихъ товарищей по гимназіи, В. Н. Афанасьева. Скоро, также благодаря одному изъ товарищей, В. М. Наткину, онъ нашелъ доступъ въ семью А. Я. Герда, которому, какъ онъ самъ выражался, онъ былъ обязанъ боле, чмъ кому либо другому, въ дл своего умственнаго и нравственнаго развитія. По переход въ 6-й классъ гимназіи В. Мих. былъ принятъ въ пансіонъ на казенный счетъ.
Въ періодъ жизни въ семь Афанасьевыхъ В. М. проявлялъ уже стремленіе, такъ сказать, къ общественной дятельности. Между прочимъ, однимъ изъ проявленій этого стремленія было образованіе библіотеки. Къ добыванію средствъ на пріобртеніе книгъ онъ привлекъ нсколько товарищей, средства добывались самыми разнообразными способами: собирались членскіе взносы и добровольныя пожертвованія, деньги, отпускаемыя на завтракъ, шли туда же, продавались старыя тетрадки въ мелочныя лавочки и т. д. Книги пріобртались самымъ экономическимъ способомъ: не было въ Петербург букиниста, которому В. М. съ товарищами не надоли бы, розыскивая разрозненныя книги старыхъ журналовъ. Собранныя книги разрывались и изъ нихъ составлялись цльные романы, повсть и проч., и все это переплеталось опять-таки экономическимъ способомъ: кое-что изъ переплетныхъ инструментовъ было пріобртено, а остальное замнялось домашнею утварью.
Въ старшихъ классахъ гимназіи В. М. началъ уже пробовать ‘сочинять’. Отъ этого времени осталось небольшое сочиненіе его, поданное въ 1872 году учителю словесности. В. М. въ это время было 17 лтъ. Сочиненіе, о которомъ мы говоримъ, носитъ въ себ, конечно, вс слды юношеской неопытности, но въ то же время въ немъ уже замтно присутствіе таланта. Вотъ это юношеское произведеніе въ полномъ вид.

Смерть.

‘Я прочиталъ ‘Смерть’ Тургенева и не могу не согласиться съ нимъ, что русскій человкъ умираетъ удивительно. Другого слова и не подберешь. Припомните смерть Максима, обгорвшаго, мельника, Авенира Сорокоумова — какъ они умирали: тихо, спокойно, какъ будто исполняя свою непремнную обязанность. И разв это не обязанность?
Помню и я смерть близкаго мн, дорогого человка, Е. Ф. Ф. Часто, бывало, сажалъ онъ меня въ своей комнат и заставлялъ слушать докучные разсказы о томъ, откуда происходитъ слово серьга (не помню уже откуда, кажется, съ языка Фризовъ или Бетовъ), что ни одному филологу доподлинно неизвстно происхожденіе слова хорошо. Былъ онъ человкъ маленькій, крайне некрасивый, съ такимъ же землянымъ цвтомъ лица, какой былъ у Авенира Сорокоумова. Былъ онъ записнымъ филологомъ, писалъ диссертацію на магистра, здилъ и къ Костомарову, и къ Срезневскому, которые признавали въ немъ глубоко-ученаго языковда. Умеръ Е. Ф.— и вся его ученость канула въ Лету. Но не въ томъ дло, я взялся описывать его смерть.
Е. Ф. страдалъ болзнью, погубившею много добрыхъ и умныхъ, сильныхъ и слабыхъ людей. Онъ страшно пилъ. Когда я жилъ вмст съ нимъ на дач въ 1866 году, однажды онъ попросилъ У меня пучекъ соломы, я принесъ, Е. Ф. молча перерзалъ ее на трубочки вершка по три и спряталъ въ столъ. Скоро я узналъ, для какого страшнаго употребленія предназначаются эти трубочки: онъ тянулъ черезъ нихъ вино. Конечно, я утащилъ несчастную солому и забросилъ ее въ рку.
Это было лтомъ 1866 г., когда въ Петербург и по его окрестностямъ страшно свирпствовала холера. Соломенки помогли ей убить Е. Ф. Онъ заболлъ, нашъ докторъ И. П. Б. вылечилъ его отъ холеры, но не спасъ отъ воспаленія въ кишкахъ и печени. Черезъ мсяцъ посл начала болзни Е. Ф. пришлось очень плохо.
Онъ умеръ въ сентябр, въ дождливый вечеръ. Онъ лежалъ на постели, его густые волосы падали на липкій, зеленоватый лобъ, покрытый каплями пота. Тло исхудало страшно, на ребрахъ осталась одна кожа, на ногахъ и спин были пролежни. На столик предъ нимъ горли дв лампы (онъ уже жаловался на недостатокъ свта), стояли лекарства, лежали его любимыя нмецкія книжки, да тетрадь съ диссертаціею. Я сидлъ въ углу комнаты и смотрлъ на сцену съ лихорадочнымъ нетерпніемъ. Какъ ни любилъ я моего Е. Ф., какъ ни былъ привязанъ къ нему, но зная что черезъ четверть часа онъ умретъ, я уже не жаллъ о немъ. Это не была холодность или равнодушіе: я уже отплъ и похоронилъ своего больного друга, передо мной лежалъ просто умирающій человкъ, а я видлъ смерть еще въ первый разъ. Надъ больнымъ склонился его другой другъ, бывшій товарищъ. Далеко уже теперь онъ, за Атлантическимъ океаномъ, но какъ теперь помню его блдное, страдающее за больного лице. Вс мои воспоминанія объ этомъ человк касаются только смерти Е. Ф.
Больной лежалъ почти неподвижно, только губы шептали что-то, изрдка произнося слова. Его другъ уговаривалъ его причаститься. Е. Ф. Жилъ атеистомъ и хотлъ умереть такъ, какъ жилъ. Послали за священникомъ, онъ пришелъ. Это былъ высокій худощавый человкъ въ широкой ряс, со строгимъ худымъ греческимъ профилемъ и симпатичнымъ лицомъ. Онъ наклонился надъ кроватью, Е. Ф. отрицательно покачалъ головой. ‘Не надо’ — тихо произнесъ онъ. ‘Уже пора-бы’ — сказалъ священникъ. Другъ бросился уговаривать больного, говоря, что черезъ четверть часа онъ умретъ. Е. Ф. серьезно слушалъ сначала, потомъ на лиц его появилась широкая добродушная улыбка. ‘Какой ты странный, Лева! всю жизнь былъ умнымъ человкомъ, а теперь глупости говоришь. Ну, умру, — ну, что же такое? Пора и на покой, жаль только — диссертацію не копчу’. Все это онъ говорилъ шепотомъ: послднія слова были слышны только Лев и мн (я подошелъ къ кровати). ‘Дописалъ-бы ты ее… охъ, да вдь ты математикъ’, какъ-бы вспомнилъ онъ. Онъ замолчалъ, наступила долгая томительная тишина.
Священникъ началъ исповдывать. ‘Уйдите, батюшка, пожалуйста, Лева, попроси батюшку уйдти’. ‘Да причастись ты, Бога ради, отца-то успокой!’ Е. Ф. не отвчалъ, наконецъ онъ выговорилъ уже съ трудомъ: ‘Дайте свчку, темно… уже пора зажигать’. Подали свчей. Вдругъ больной оживился, приподнялся даже, схватилъ Леву за руку и сказалъ ему: ‘А если Reine Glaube?…’ Онъ не кончилъ и упалъ мертвый на подушку. Я заплакалъ. Лева зарыдалъ, какъ ребенокъ… Священникъ какъ-то странно смутился и поспшно сталъ снимать съ себя эпитрахиль. На лиц мертваго осталось странное выраженіе, ни испуга, ни боли душевной, ничего на немъ не было: оно было спокойно.
….. и страненъ
Былъ томный ликъ его чела.
Его похоронили на Волковомъ кладбищ. Отцу написали, что сынъ умеръ, какъ христіанинъ. На могил поставили маленькій памятникъ, окруженный другими, подъ которыми лежатъ люди, умершіе такимъ-же страннымъ образомъ, какъ Е. Ф. Также умерли и Тургеневскіе Максимъ, мельникъ, Авениръ, старушка-помщица. Ни бравурства, ни горести, ни страха не увидите вы на лиц умирающаго русскаго человка: въ послднюю минуту жизни онъ будетъ заботиться о своихъ длахъ, о какой-нибудь коров, о томъ чтобы заплатить священнику за свою отходную. Врующій былъ человкъ — онъ точно обрядъ надъ собой совершитъ, неврующій умретъ въ большинств случаевъ безъ сознательнаго раскаянья, не отступивъ отъ того, за что онъ стоялъ предъ самимъ собой всю жизнь, что досталось ему посл тяжелой борьбы’.
3-е мая 1872 г.
На этомъ сочиненіи учитель словесности поставилъ отмтку 4 1/2.
Повидимому, съ этого Времени В. М. серьезно задумалъ сдлаться писателемъ. По крайней мр, въ одномъ изъ писемъ позднйшаго времени онъ указываетъ, что попытки его писать, пока для себя, начались именно во время пребыванія въ старшихъ классахъ гимназіи.
Во время пребыванія въ 6 класс и въ особенности въ 7-мъ, т. е. въ конц 1872 года, у В. М. впервые стали проявляться признаки недуга, отравившаго ему жизнь и сведшаго его въ могилу. Въ это время въ Петербург жилъ его старшій братъ Викторъ (поздне застрлившійся), и В. М. обратилъ его квартиру въ сосредоточіе разнообразныхъ предпріятій, которыя всецло завладли имъ въ это время и были доводимы имъ до ненормальныхъ крайностей. Онъ былъ поглощенъ устройствомъ всевозможныхъ коллекцій — гербарія, коллекціи минераловъ, зоологической и т. д., причемъ придавалъ своимъ занятіямъ какое-то особенное, чуть не міровое значеніе. Затмъ онъ занялся гальванопластикой, устройствомъ химической лабораторіи, проведеніемъ въ квартиру газа и мн. др. Увренный въ чрезвычайной важности своихъ занятій, онъ увлекъ ими и многихъ изъ своихъ товарищей. Но этимъ онъ не довольствовался, ему хотлось, чтобы важность затянныхъ имъ предпріятій была признана и взрослыми и чтобы послдніе также приняли въ нихъ участіе. Въ виду итого имъ съ горячностью разъяснялъ всмъ и каждому значеніе своихъ затй и въ особенности энергично нападалъ на директора гимназіи, настойчиво желая привлечь его на свою сторону. Его странности, крайнее нервное возбужденіе, припадки обратили на него общее вниманіе и заставили помстить его въ больницу св. Николая для душевно-больныхъ. Здсь онъ первое время велъ себя сравнительно спокойно и пользовался полной свободой. Онъ перевезъ сюда свою лабораторію, переплетные инструменты, задумалъ у другихъ больныхъ учиться музык, англійскому языку, говоря, что и время леченія нельзя терять даромъ, вообще велъ себя хотя и нервно, но вполн разумно. Скоро, однако, недугъ его усилился. Онъ сталъ спаивать другихъ больныхъ, пользуясь находившимся въ его лабораторіи спиртомъ. Однажды, пользуясь правомъ отпуска, онъ купилъ рояль и приказалъ доставить его въ больницу (деньги на задатокъ онъ взялъ подъ какимъ-то предлогомъ у брата). Болзнь шла crescendo, и въ начал 1873 года онъ былъ уже настолько болнъ, что къ нему не всегда пускали навщавшихъ его. Иногда на него находили минуты просвтленія и онъ вспоминалъ все, что длалъ въ періоды безумія. Мало по малу здоровье его, повидимому, оправилось, но когда онъ былъ взятъ изъ больницы, съ нимъ стали случаться рзкіе нервные припадки по ночамъ. Тогда его помстили въ лечебницу д-ра Фрея, гд разумное леченіе оправило его и лтомъ 1873 года онъ былъ снова совершенно здоровъ.
Въ слдующемъ году В. М. успшно окончилъ курсъ гимназіи и поступилъ въ Горный Институтъ.
Къ этому времени относится стихотвореніе В. М., написанное подъ впечатлніемъ картинъ Верещагина. Стихотвореніе это, какъ и другія, написанныя В. М., не было напечатано при его жизни и появилось посл его смерти въ воспоминаніяхъ г. Засодимскаго, напечатанныхъ въ газет ‘День’. Довольно слабое съ технической стороны, стихотвореніе это любопытно въ томъ отношеніи, что съ одной стороны даетъ понятіе объ отношеніи В. Ы. къ искусству, отъ котораго онъ требовалъ не удовлетворенія потребности наслажденія изящнымъ, а высокаго служенія длу нравственнаго усовершенствованія человчества, распространенія гуманности, а съ другой — о тогдашнемъ душевномъ настроеніи В. М. и отношеніи его къ явленіямъ, съ которыми его сталкивала жизнь. Въ то время, какъ толпившіеся предъ туркестанскими картинами Верещагина восхищались тмъ,
‘Какъ это — мило и реально,
Какъ нарисованы халаты натурально’,
и приходили въ восторгъ отъ техники художника:
‘Взгляните на песокъ: что стоитъ онъ одинъ,
Дйствительно, пустыни море
Какъ будто солнцемъ залито…
И… лица не дурны!…’
— авторъ стихотворенія видлъ въ картинахъ Верещагина совсмъ не то:
‘Увидлъ смерть, услышалъ вопль людей,
Измученныхъ убійствомъ, тьмой лишеній…
Не люди — то, а только тни
Отверженниковъ родины своей.
Ты предала ихъ, мать! Въ глухой степи — одни,
Безъ хлба, безъ глотка воды гнилой,
Изранены врагами, вс они
Готовы пасть, пожертвовать собой,
Готовы биться до послдней крови
За родину, лишившую любови,
Пославшую на смерть своихъ сыновъ…
Кругомъ — песчаный рядъ холмовъ,
У ихъ подножія — орда свирпая кольцомъ
Объяла горсть героевъ. Нтъ пощады!
Къ нимъ смерть стоитъ лицемъ!…
И, можетъ быть, они ей рады,
И, можетъ быть, не стоитъ — жить-страдать?!…
Плачь и молись, отчизна-мать!
Молись! Стенанія дтей,
Погибшихъ за тебя въ глухихъ пескахъ степей,
Вспомянутся чрезъ много лтъ
Въ день грозныхъ бдъ!’
Какъ видимъ, въ картинахъ Верещагина В. М. увидлъ только ихъ общественную сторону,— изображеніе ужасовъ войны и протестъ противъ несправедливости родины, губящей своихъ дтей для достиженія разныхъ эфемерныхъ цлей. Такое отношеніе къ искусству — требованіе отъ него общественнаго служенія — осталось у В. М. и поздне, какъ сохранилась и его чуткая способность находить и выяснять общественное значеніе художественныхъ произведеній. Объ этомъ мы еще будемъ имть случай говорить ниже. А теперь отмтимъ тотъ любопытный фактъ, что уже въ 1874 г., какъ показываетъ приведенное стихотвореніе, В. М. считалъ виновною въ гибели убитыхъ и погибшихъ инымъ путемъ на войн — родину, т. е. всхъ членовъ даннаго общества. Поздне этотъ взглядъ привелъ его къ убжденію объ обязательности для каждаго принять на себя долю общаго бдствія, представляемаго войною, что, какъ увидимъ ниже, заставило его поступить въ ряды дйствующей арміи во время русско-турецкой войны.
Во время пребыванія въ Горномъ Институт В. М. съ должнымъ вниманіемъ относился къ своимъ учебнымъ занятіямъ. Но они не увлекали его, не захватывали его души. Теперь онъ уже всецло отдался мысли сдлаться писателемъ. Онъ писалъ много, но истреблялъ все написанное, хотя не всегда былъ недоволенъ тмъ, что писалъ. Онъ боялся выступить въ печати, опасаясь неуспха, такъ какъ для него въ это время вопросъ о томъ, можетъ ли онъ быть писателемъ или нтъ, являлся настоящимъ сбыть или не быть’. Вотъ что, между прочимъ, писалъ В. М. лтомъ 1875 года А. Я. Герду изъ Харькова, куда онъ здилъ проводить каникулы: ‘Длаю довольно мало, это касается институтскихъ занятій, вообще же я сижу за столомъ цлое утро и исписываю весьма значительное количество бумаги. То, что я пишу, очень интересуетъ меня и, будучи близко моему сердцу, доставляетъ хорошія минуты… Мои литературные замыслы очень широки и я часто сомнваюсь въ томъ, смогу ли исполнить поставленную задачу. То, что написано, по моему, удачно, само собою разумется, что я не могу не быть пристрастнымъ, не смотря на самое строгое и недоврчивое отношеніе къ своимъ силамъ… Но если я буду имть успхъ?!… Дло въ томъ (это я чувствую), что только на этомъ поприщ я буду работать изо всхъ силъ, стало быть успхъ — вопросъ въ моихъ способностяхъ и вопросъ, имющій для меня значеніе вопроса жизни и смерти. Вернуться уже я не могу. Какъ вчному жиду голосъ какой-то говоритъ: ‘Иди, иди’, такъ и мн что-то суетъ перо въ руки и говоритъ: ‘Пиши и ниши’. Не подумайте, что это заставитъ меня бросить ученье. Нтъ, я очень хорошо знаю, что будь я семи пядей во лбу, курсъ даже и Горнаго Института мн необходимъ: вдь я совершеннйшій еще невжда…’
Въ 1876 г. В. М. впервые выступилъ въ печати, напечатавъ маленькій разсказъ. Самъ В. М., однако, не придавалъ значенія этому своему печатному первенцу, также какъ и статьямъ о художественныхъ выставкахъ, появившимся вслдъ затмъ въ ‘Новостяхъ’, и считалъ начало своей литературной дятельности съ’Четырехъ дней’, появившихся въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ за 1877 годъ.
Какъ ни сильно было желаніе В. М. писать, событія жизни, къ которымъ онъ относился съ болзненною чуткостью, отвлекали его отъ удовлетворенія своей потребности выражать происходившіе въ немъ процессы мысли въ художественныхъ образахъ. 1876 годъ былъ, какъ извстно, мрачнымъ годомъ. Болгарія обливалась кровью: Россія готовилась къ войн съ Турціею, Австрія готова была соединиться съ Турціею противъ Россіи. Положеніе длъ было неопредленное и общавшее мало хорошаго. Въ обществ царило возбужденіе. Сборы пожертвованій разнаго рода на славянъ, добровольческое движеніе въ Сербію, сборъ арміи въ Кишинев — все это взбудоражило вс слои общества. Какъ все это отражалось на В. М., видно изъ слдующихъ отрывковъ изъ писемъ его къ H. С. Дрентельну, писанныхъ лтомъ 1876 г. изъ Харькова:
’18 2/VI 76. Харьковъ… Пишу я теперь съ отчаяньемъ, вчера исписалъ нсколько листовъ бумаги. Работа удовольствія не доставляетъ, скоре какое-то злобное, желчное чувство. Если это такъ пойдетъ всегда, то незавидная предстоитъ мн участь. А не писать не могу, да и что со мною будетъ безъ этого’…
’18 18/VI 76. Харьковъ… За сообщеніе новостей изъ профессорскаго міра весьма благодаренъ, хотя, но правд сказать, электрофорная машина Теплова и соединеніе химическаго и физическаго обществъ интересуютъ меня гораздо меньше, чмъ то, что турки перерзали 30,000 безоружныхъ стариковъ, женщинъ и ребятъ. Плевать я хотлъ на вс ваши общества, если они всякими научными теоріями никогда не уменьшатъ вроятностей совершенія подобныхъ вещей’…
’18 VII 76. Харьковъ… Дражайшій H. С., пиши, пожалуйста. Ей Богу, я также нуждаюсь въ чьихъ-нибудь письмахъ. Если бы ты зналъ, каково бываетъ у меня на душ, особенно со времени объявленія войны {Рчь идетъ или о сербски-турецкой войн, или только о мобилизаціи русской арміи, такъ какъ собственно война Турціи объявлена Россіею весною 1877 года.}. Если я не заболю это лто, то это будетъ чудомъ.
Получилъ письмо отъ Alexander Heard, Esq-re изъ London’а. Тоже тоскуетъ. Господи, куда-же дваться? Разв въ самомъ дл удариться въ гартмановщину или еще въ какую-нибудь ерундищу? Не ударишься ни во что подобное, мозги все таки такъ положительно устроены, что Гартманъ не соблазнитъ’…
Возвратившись въ Петербургъ, В. М. съ жаднымъ вниманіемъ слдилъ за извстіями съ Балканскаго полуострова. Извстія эти производили самое потрясающее впечатлніе на его чуткую душу. Вмст съ тмъ, онъ не могъ безъ ужаса думать о тхъ бдствіяхъ, которыя должны были обрушиться на русскій народъ въ виду ставшей неизбжною войны съ турками. Свое тогдашнее душевное состояніе В. М. изобразилъ поздне въ разсказ ‘Трусъ’. Герой этого разсказа, какъ помнитъ читатель, приходитъ въ ужасъ отъ реляцій, въ которыхъ кратко говорилось о томъ, что въ томъ или другомъ дл убито только столько-то, ранено — столько-то, и, все боле проникаясь мыслью объ обязанности для него принять и на себя долю обрушившагося на русскій народъ бдствія, отправляется, наконецъ, рядовымъ на театръ военныхъ дйствій. Такъ именно поступилъ и В. М. Онъ бросилъ переходные экзамены (со второго на третій курсъ Горнаго Института) и отправился въ дйствующую армію. Примръ его увлекъ и двухъ его товарищей: одинъ изъ нихъ, В. Н. Афанасьевъ, въ семь котораго В. М. прожилъ нсколько лтъ гимназическаго ученья, какъ о томъ было уже упомянуто выше,— отправился вмст съ В. М., а другой, художникъ М. Е. Малышевъ, явился на театръ военныхъ дйствій поздне, въ август. Въ Кишинев В. М. и его товарищъ поступили рядовыми въ 138-ои Волховской пхотный полкъ и черезъ день выступили въ походъ. Походъ къ Дунаю былъ очень тяжелъ. В. М. приходилось страдать вдвойн: и какъ рядовому, на долю котораго выпадали вс тягости похода, и какъ интеллигентному человку, сердце котораго возмущалось печальнымъ положеніемъ нашего солдата, царившими въ арміи злоупотребленіями, которыя теперь раскрывались передъ ними во всей нагот, и т. д. По словамъ его сотоварища, В. Н. Афанасьева, В. М. весь походъ перенесъ замчательно хорошо. Не смотря на всю трудность похода, большіе переходы, грязь, жару, жажду, никогда онъ не былъ въ числ отсталыхъ, и не только самъ, казалось, легко переносилъ вс тягости похода, но и другихъ подбодрялъ,— то займетъ разсказомъ, то поподчуетъ табакомъ, то пристыдитъ. По приход на привалъ или ночлегъ, онъ первый бжалъ съ манеркой за водою, и пока другіе отдыхали, онъ уже устраивалъ чай, и т. д. Поздне В. М. описалъ сдланный имъ походъ къ Дунаю въ ‘Запискахъ рядового Иванова’. Отъ этого времени сохранилось нсколько писемъ В. М., изъ которыхъ мы приведемъ здсь нкоторыя выдержки.

Изъ писемъ къ И. К. Малышеву.

‘Кишиневъ. 5/V 77. Мы очень удачно пріхали въ Кишиневъ: пріхали вчера, 4 мая, а завтра, 6-го, уже выступаемъ въ походъ съ 138 пхотнымъ полкомъ. Служить будемъ въ рот у Ив. Наз. Афанасьева, брата Васи (товарищъ В. М.), и притомъ вмст. Одинаковый ростъ позволяетъ намъ даже во фронт стоять рядомъ. Не знаю, каково вынесемъ мы походъ. Выступивъ завтра въ 5 1/2 часовъ утра, мы придемъ въ Баніасъ (покуда наша конечная цль, мстечко на Дуна противъ Рущука) 28 мая. Походъ — пшкомъ, по 20—30 вв. въ день.
Итакъ, почти на мсяцъ мы лишены всякихъ сношеній съ міромъ: можетъ быть, не придется увидть клочка печатной бумаги, такъ какъ маршрутъ избгаетъ всхъ городовъ. Только черезъ Плоешти (гд теперь главная квартира) придется проходить.
Писалъ бы больше, да нужно идти представляться полковому командиру.
До свиданья. Когда-то увидимся? Да не увидимся-ли еще?’
‘1 іюня. Бивуакъ въ дер. Баніасъ, предм. г. Бухареста. Походъ нашъ по первому маршруту конченъ: мы пришли въ Баніасъ, который оказался вовсе, не на Дуна, а около Бухареста (наши офицеры, не имя картъ, ошиблись). Дня черезъ 3 или 4 идемъ на Дунай. Сдланный походъ былъ не легокъ. Переходы доходили до 48 верстъ. Это — при страшной жар, въ суконныхъ мундирахъ, ранцахъ, съ шинелями черезъ плечо. Въ одинъ день изъ нашего батальона упало на дорог до 100 человкъ: по этому факту можете судить о трудности похода. Но мы съ В. (т. е. Афанасьевымъ) держимся и не плошаемъ. Хорошо, что теперь уже идемъ въ очень легкихъ костюмахъ: блыя рубахи и штаны’.

Изъ письма къ А. Я. Герду.

‘Черница (между Блою и Рущукомъ). 1877 г. 9 іюля…. Что писать, я ршительно не знаю. Правда, впечатлній множество, но если бы я вздумалъ излагать ихъ, то необходимо вдался бы въ такія подробности, которыя сдлали бы доставку этого письма невозможною. Удивляюсь нашимъ корреспондентамъ! Какъ они ухитряются писать, лавируя между Сциллою и Харибдою, — достойное изученія явленіе.
Наша дивизія (35), какъ вы вроятно знаете изъ газетъ, прикомандирована къ Рущукскому отряду. До сихъ поръ я не слышалъ ни одного выстрла и до того привыкъ къ мирному характеру нашего похода, что мн теперь кажется, что мы и вернемся въ Россію, не бывъ въ бою. Впрочемъ, кто знаетъ?
Вчера вернулся изъ довольно интереснаго путешествія. Изъ Коссова, гд мы стояли раньше, мы, т. е. я, Афанасьевъ и еще трое солдатъ были посланы въ Тырново за покупками для роты. Мы отправились рано утромъ, а въ 10 ч. нашей бригад приказано было выступить, и когда мы вернулись изъ Тырнова, то не нашли на мст бивуака ничего, кром золы и проч. признаковъ оставленнаго лагеря. Куда ушелъ отрядъ — неизвстно. Два дня блуждали мы и наконецъ догнали нашъ полкъ уже здсь, въ Черниц.
Тырново — преинтересный городъ. Узкія, кривыя улицы (узкія до того, что во многихъ мстахъ разъхаться нельзя), двухъ-трехъ-этажные дома съ выдающимися верхними этажами, открытыя на улицу лавки и мастерскія, водоемы. Болгаре радуются, вшаютъ поперекъ своихъ переулковъ гирлянды, а въ окнахъ лоскутки бумаги съ надписями въ род: ‘Ура, ура, ура, царь Александръ!’ Въ деревняхъ этой радости меньше. Весьма понятныя причины этого не могу изложить вамъ.
Говорить съ болгарами не составляетъ особаго труда, особенно съ грамотными, знающими церковный языкъ. Съ однимъ же образованнымъ лавочникомъ я объяснялся совершенно свободно’…

Изъ письма къ И. Е. Малышеву.

‘Ковачица. 29 іюля 77 г. Наиболе выдающееся событіе нашей жизни вамъ уже описалъ Вася, поэтому не стану распространяться объ немъ. Скажу только, какое впечатлніе произвелъ на меня видъ раненыхъ, крови, труповъ и прочихъ аксесуаровъ войны.
Я никогда не ожидалъ, чтобы при моей нервности я до такой степени спокойно отнесся къ сказаннымъ предметамъ. Трупы мы видли истинно ужасные, одного турку вмсто того, чтобы зарывать, казаки обложили снопами и зажгли! Представьте, что изъ него вышло. Черная, обугленная масса, приблизительно подходящая по форм къ человческому тлу. Въ нкоторыхъ мстахъ трещины, въ которыхъ видно красное мясо. Черепъ оскалилъ зубы, они рзко выдаются на черномъ фон своею близною. Тамъ, гд были ноги, какія-то черныя, угольныя бревна. Кости высовываются изъ нихъ, потому что ступни отвалились. И все это отъ пятидневнаго лежанія на солнц издаетъ невыносимый запахъ. (Перечитавъ это описаніе, я всею душою пожелалъ, чтобы вамъ не пришлось читать его за столомъ), И представьте, даже такое нехудожественное описаніе дйствуетъ на меня самого боле непріятно, боле вывертываетъ душу, чмъ самый видъ неизвстнаго правоврнаго.
Тоже и раненые. Непріятно слушать, читать объ ужасныхъ ранахъ, видть ихъ на картинахъ, но на самомъ дл впечатлніе значительно смягчается. А какія ужасныя бываютъ раны! Я пересмотрлъ около 150 человкъ и видлъ страшно искалченныхъ людей. Особенно непріятны раны въ лице.
Констатировано, что турки стрляли, между прочимъ, и разрывными пулями.
18 и 19 іюля нашъ батальонъ (2-й) посылали прибрать трупы посл боя. Турки лежали какъ посянные. Нашихъ было гораздо меньше. Да и сами-то они меньше. Турецкіе солдаты (бывшіе въ этомъ дл) — огромный, жирный народъ. Раздуло ихъ въ пять дней ужасно. На позиціи осталось множество большихъ цинковыхъ ящиковъ и цлыя груды гильзъ. Страшно подумать, что все это было высыпано въ наши нсколько ротъ.
Полковника-венгерца узнали по надписи на клинк: Patrona Hungariae, Virgo Maria. Кром того на бль у него мтка латинскими буквами — А. М.
Обмундировка турокъ, аммуниція и оружіе — превосходны. Ружья Снайдера лучше нашихъ Крика, но хуже Бердана, но зато ружья Пибоди лучше даже и Бердана. Заряжаются моментально. Кром Снайдера и Пибоди у турокъ были еще ‘магазинныя’ ружья, изъ которыхъ можно выпустить безъ перерыва чуть ли не 20 пуль.
Это-то хорошее оружіе отчасти и было причиною турецкой неудачи. Имя огромное количество патроновъ и скорозаряжающіяся ружья, они не жалли патроновъ и сыпали пулями, не цлясь, тогда какъ наши солдаты стрляли рдко, да мтко.
Изъ газетъ вы, конечно, знаете, гд стоитъ 13 корпусъ и каково его назначеніе. Быть можетъ, къ тому времени, какъ это письмо дойдетъ до васъ, вы уже прочтете о дл, въ которомъ мы, конечно, будемъ участвовать. Турки непремнно будутъ наступать на насъ отъ Разграда и Шумлы.
Теперь они отъ насъ верстахъ въ 10—12. Видно каждый день зарево то тамъ, то сямъ. Это горятъ болгарскія деревни. Самихъ болгаръ ржутъ. Богатйшіе хлба, уже готовые (рожь даже осыпается) стоятъ неприбранными. Несчастная страна! сколько она заплатитъ выкупа за свое освобожденіе!
Вообще турки — премилый народъ. Недли дв назадъ казаки привели двухъ негодяевъ (‘мирныхъ’ жителей), которые изнасиловали двочку лтъ 15, а потомъ перерзали ей жилы на рукахъ’.

——

Во время похода В. М. сошелся весьма близко съ солдатами. По своей натур онъ не могъ держаться въ сторон отъ окружавшихъ его срыхъ шинелей, не могъ воспользоваться своимъ привилдегированнымъ положеніемъ ‘барина’, которымъ остается человкъ его положенія даже и въ качеств рядового. Напротивъ, В. М. всячески избгалъ пользоваться какими либо привиллегіями, несъ вс тягости службы и похода наравн со всми солдатами, принималъ участіе во всхъ работахъ и т. д. Вмст съ тмъ, онъ, какъ интеллигентный человкъ, былъ полезенъ солдатамъ во многихъ отношеніяхъ: писалъ и читалъ письма, давалъ разнаго рода объясненія по различнымъ поводамъ, объяснялся съ начальствомъ за солдатъ и т. д. Добрая, кроткая натура В. М. скоро расположила къ нему всхъ его товарищей но служб. Солдаты полюбили его и память о немъ долго хранилась между ними. Когда поздне солдаты роты, въ которой служилъ В. М., узнали, что онъ почему-то не получилъ ордена св. Георгія, къ которому былъ представленъ, они крайне сожалли, что не присудили ему ротный Георгій въ надежд. что онъ и безъ того получитъ этотъ орденъ. Самъ В. М. весьма привязался къ своимъ товарищамъ по походу и многихъ изъ нихъ охотно вспоминалъ. Вообще онъ сильно заинтересовался положеніемъ солдатъ, какъ и вообще многими сторонами военнаго дла. Его разсказы о войн были всегда очень печальные. Его ужасало не только обиліе жертвъ людьми, приносимыхъ войн на ноляхъ битвъ, но и многія другія стороны дла, не мене ужасныя. Онъ съ негодованіемъ разсказывалъ о ненужныхъ лишеніяхъ и бдствіяхъ, которымъ подвергались солдаты ради каприза или корыстныхъ цлей разныхъ лицъ. Говорилъ онъ также много о разныхъ бдствіяхъ, выпадающихъ на долю населенія мстностей, запятыхъ войсками — почти все равно непріятельскими или дружественными. Вообще, самое ужасное, что В. М. видлъ въ войн, это то обстоятельство, что во время ея люди утрачиваютъ слишкомъ много человческихъ чертъ и слишкомъ много воли даютъ зврскимъ качествамъ, животнымъ инстинктамъ. Особенно поразительны были разсказы В. М. объ одной сторон дла, которую почему-то всегда оставляютъ безъ вниманія какъ военные писатели, такъ и очевидцы-разсказчики. Мн, по крайней мр, не приходилось ни читать объ этой сторон дла, ни слышать отъ кого-либо, кром В. М. Дйствительно, эта сторона дла весьма щекотлива во многихъ отношеніяхъ. Постараюсь, однако, дать о ней понятіе, насколько смогу. Представьте себ, что въ какомъ-нибудь городк, мстечк или сел сосредоточены десятки тысячъ войскъ, состоящихъ преимущественно изъ людей въ самомъ цвтущемъ возраст, изъ которыхъ притомъ большій или меньшій процентъ отличается далеко не примрною нравственностью. Представьте также, что это скопище здоровыхъ, молодыхъ, полныхъ силы людей находится большее или меньшее время въ полномъ бездйствіи. Можно представить себ, что изъ этого должно выйдти для мстнаго населенія. Правда, разнаго рода аферисты, имя въ виду столь сосредоточенный ‘спросъ’, слдуютъ за арміями съ партіями ‘живого товара’. При несоотвтствіи размровъ ‘спроса’ на этотъ товаръ съ предложеніемъ его, несчастныя проститутки подвергаются прямо самому ужасному истязанію. В. М. приводилъ по этому поводу до такой степени чудовищные факты, что у слушателей буквально становились волоса дыбомъ. но какъ ни интензивно идетъ использованіе ‘живого товара’, все таки его далеко не хватаетъ для удовлетворенія спроса, и тогда приходится расплачиваться мстному населенію…
В. М. пришлось принять участіе въ двухъ длахъ съ турками. Первое было небольшимъ дломъ. Посл него позиція осталась за турками, которые, однако, затмъ очистили ее. Были посланы войска для уборки и погребенія труповъ. И здсь-то былъ найденъ среди труповъ живымъ солдатъ того же Волховскаго полка, къ которомъ служилъ и В. М.: несчастный четыре дня оставался на нол сраженія съ перебитыми ногами, безъ пищи и воды. Этотъ случай и послужилъ темой для перваго разсказа В. М., доставившаго ему извстность: ‘Четыре дня’.
Вторымъ дломъ, въ которомъ участвовалъ В. М., было сраженіе при Анслар, описанное имъ въ ‘Новостяхъ’. Въ реляціи объ этомъ сраженіи сказано, что ‘рядовой изъ вольноопредляющихся В. Гаршинъ примромъ личной храбрости увлекъ впередъ товарищей въ атаку, во время чего и раненъ въ ногу’. Приводимъ здсь относящееся къ этому факту письмо В. М. къ И. Е. Малышеву.
‘Бла. 56 военный временный госпиталь. 20 авг. 1877 г. Пишу къ вамъ лежа, поэтому прошу извинить за, можетъ быть, ужъ слишкомъ дурной почеркъ. Вроятно, вы уже знаете отъ В. о томъ, что мн прострлили ногу. Рана неопасная, но все-таки придется провозиться съ нею мсяца 3—4.
Лежу я въ 56 военномъ временномъ госпитал. Такъ какъ В., вроятно, описывалъ вамъ бой* то о немъ умолчу. Могу сказать, впрочемъ, что мы лицемъ въ грязь не ударили. Я удивлялся самъ своему спокойствію: жаркій споръ съ вами изъ-за жидовъ (въ былыя времена) производилъ во мн гораздо большее волненіе. В. скажетъ вамъ то же самое. Гранатамъ, конечно, кланялись земно, да и нельзя было не кланяться: безъ этихъ поклоновъ разнесло бы на кусочки. Пахнётъ дымъ (орудія стояли отъ насъ всего на 1200— 1300 шаговъ), жужжитъ граната, прямо на тебя. Бросишься ничкомъ и чрезъ секунду, когда съ воемъ и визгомъ пронесутся надъ тобою осколки, встаешь, весь засыпанный землею. Около — ямы: это мсто, гд ‘она’ разорвалась.
Меня ранили (точно дубиной хватило) тотчасъ же посл того, какъ мы отбили турецкую атаку. Помню, какъ я слъ на землю и закрывалъ оба отверстія раны руками. Кровь лилась: я перетянулъ ногу выше раны платкомъ, снялъ съ плеча шинель, сухари, отстегнулъ патроны и поползъ. Ахъ, какъ трудно ползти съ прострленной ногой, да еще подъ выстрлами, когда пули визжатъ а лопаются около твоего носа. Гранаты рвало чуть не около меня. Однако, Богъ спасъ, я протащился шаговъ съ сотню, тутъ меня подняли нашъ барабанщикъ и еще какой-то унтеръ-офицеръ и повели. Вольная нога цплялась за кусты… Съ полверсты вели они меня, наконецъ, встртили носилки, и я закачался на нихъ. Это была сущая благодать. Черезъ два часа я уже халъ, перевязанный, въ фургон въ дивизіонный лазаретъ.
О націей санитарной части я ничего не могу сказать, кром хорошаго. Такая заботливость, такой уходъ, что хоть куда. Сестры — сущіе ангелы и ангелы, не торчащіе даромъ, а работающіе не хуже докторовъ.
14 авг. насъ привезли сюда, въ Блу. Здсь пробуду я, быть можетъ, недли дв.
Лежу, конечно, цлый день (нога въ лубк), мъ (винограду фунта по 3 въ день), пью, сплю. Два раза въ день перевязка: сквозь рану просунули дренажъ и промываютъ карболовой кислотой.
Сейчасъ пріхалъ транспортъ раненыхъ 140-го Зарайскаго полка. Это дло 18-го августа. Бдные зарайцы цлый день держались противъ цлой арміи! Убитыхъ и раненыхъ множество.
Вообще, наша дивизія хоть изъ молодыхъ, а уже потрепаны изрядно вс четыре полка. Рядомъ со мною положили офицера съ раздробленною стопою’.
Походъ со всми его тягостями, военныя дйствія, а затмъ и рана не охватили, однако, В. М. всецло, не заставили его забыть то, что онъ оставилъ позади себя, въ Петербург. Напротивъ, вс вопросы, вс явленія нашей жизни, которыя занимали и волновали его ране, продолжаютъ занимать и интересовать и теперь. Въ письмахъ онъ усиленно проситъ писать о томъ, что длается въ Петербург и вообще въ Россіи, проситъ о присылк газетъ и, получивъ таковыя, несказанно радуется и благодаритъ приславшихъ. Онъ крайн радуется встрч съ людьми, съ которыми можно говорить о Петербург, и еще боле — съ людьми, только что прибывшими изъ Петербурга, Онъ не забываетъ всхъ своихъ друзей, помнитъ ихъ радости и горести и постоянно думаетъ о нихъ. Поздне, въ письм, написанномъ одному другу изъ Харькова, немедленно по прибытіи туда въ числ другихъ раненыхъ съ театра войны. В. М. пишетъ: ‘Дорогой мой, знаешь ли ты, что твое хроническое горе до того вълось и въ мое существованіе, что въ самые мучительные дни похода, въ т дни, когда не хотлось бы думать ни о чемъ, и тогда часто вспоминался мн другой міръ страданіи, тотъ, что сидитъ въ твоемъ больномъ организм. И думалъ я, что ни мои кровавыя мозоли на ногахъ, ни перетянутыя ранцемъ и винтовкою плечи, ни голоданье, ни жажда, ничто не можетъ сравниться съ тмъ, что испытываешь ты, что испытывать доводилось и мн’…
Въ Харьковъ В. М. былъ доставленъ 4 сентября. Черезъ два дня онъ уже писалъ на театръ дйствій оставшимся тамъ товарищамъ. Между прочимъ, онъ описывалъ свое путешествіе отъ Блы до Харькова. ’25 авг. нами нагрузили транспортъ и повезли. Шоссе каменистое, трясетъ, да еще хохолъ, чтобы подотать, иногда катаетъ рысью. Мы ночевали около той самой горы, гд, помнишь, у насъ былъ большой бивуакъ. Холодъ былъ страшный и я простудился и схватилъ лихорадку. Совсмъ она меня изнурила. Да еще рана, не перевязанная два дня, уже начала вонять. Просто бда. Пріхали въ Фортешти, переночевали, а утромъ я уже катилъ на санитарномъ позд Берлинскаго креста. Очень хорошо здить на этихъ поздахъ. Въ Яссахъ насъ пересадили на поздъ Александры Іосифовны. халъ я на немъ до Бирзулы, а отсюда просто во второмъ класс’.
О своемъ жить въ Харьков В. М. писалъ В. Н. Афанасьеву отъ 12 сент.: ‘Ежедневно ко мн являются разные постители, жду скоро даже одного генерала. Десятки разъ приходится мн повторять о нашемъ положеньи, о туркахъ, какъ они вооружены, каково дерутся и пр., и пр. Надоло порядкомъ. Надоло также и валяться. Ужъ второй мсяцъ, какъ я нахожусь въ горизонтальномъ положеніи, да кажется придется оставаться въ немъ еще не одинъ мсяцъ. Вана идетъ хорошо, но страшно медленно. Ужъ очень много мяса выхватила проклятая пуля. А тутъ еще любезная сестра милосердія помогла: обожгла ногу чистою карболовою кислотою. Обжогъ мучаетъ еще больше раны’.
Ко всмъ невзгодамъ присоединилась еще лихорадка, замучившая В. М. до полусмерти. Выздоровленіе шло медленно. Рана долго не затягивалась, да и потомъ долго нельзя было ходить. Но для такой живой натуры неподвижность была не по силамъ. Поэтому онъ часто здилъ кататься по городу, а дома ухитрялся какъ-то ползать по комнатамъ, вытянувъ впередъ туго забинтованную йогу.
Въ первые же дни по прізд въ Харьковъ онъ принялся за обработку разсказа ‘Четыре дня’, набросаннаго еще въ Болгаріи, въ лазарет. Разсказъ былъ посланъ въ ‘Отечественныя Записки’ и немедленно появился въ октябрьской книжк этого журнала. Разсказъ произвелъ потрясающее впечатлніе. Художественное изображеніе одной капли тхъ страданій, которыя приноситъ война, оказалось достаточнымъ для того, чтобы заставить всхъ представить себ всю картину ужасовъ войны и задрожать отъ нея. Всмъ стадо ясно, что написать такое произведеніе могъ только недюжинный талантъ. Давнишнее желаніе В. М. сдлаться писателемъ осуществилось: онъ сталъ писателемъ съ немедленно же признаннымъ талантомъ.
А, между тмъ, этотъ писатель былъ въ это время не боле какъ ‘рядовымъ изъ вольноопредляющихся’, обязаннымъ прослужить установленный срокъ. Надъ этимъ приходилось задумываться Иное дло идти ‘подставлять свою грудь’, какъ выражается герой ‘Четырехъ дней’, и иное дло тянуть лямку ‘нижняго чина’ въ мирныхъ условіяхъ,— гд нибудь въ глуши, при казарменномъ жить, съ ‘ученьями’, фронтами, караулами и проч. И В. М. начинаетъ безпокоить данный вопросъ съ первыхъ же дней пребыванія въ Харьков. Въ письм отъ 25 сентября этого (1877) года къ H. С. Дрентельну читаемъ: ‘Мн дали Георгія (какъ мы уже упоминали, В. М. почему-то не получилъ этого ордена). Несмотря на такое поощреніе моей храбрости, я вовсе не желаю (отхотлъ) снова идти въ огонь. Постараюсь вывернуться: взять отпускъ для совершеннаго выздоровленія на многіе мсяцы. Если дадутъ на продолжительный срокъ, то въ январ увидимся, ибо я явлюсь въ Петербургъ. Примусь за работу снова и на этотъ разъ ужъ совсмъ по своему. Что изъ этого выйдетъ, еще не знаю. Только планъ моего самообученія курьезенъ’…
Весною 1878 года В. М. былъ произведенъ въ офицеры. Около этого времени у него явилась особая идея, связанная съ мыслью о необходимости служить. Въ письм отъ 18 мая онъ пишетъ H. С. Дрентельну: ‘Отъ очень многихъ хорошихъ людей выданъ и мн аттестатъ ‘хорошаго’. Эти хорошія качества (буде они существуютъ) нужно наконецъ пустить въ оборотъ. Ты, вроятно, удивишься, когда я скажу теб, на что я ршился. Я хочу оставаться въ военной служб. Буду даже добиваться академіи’. Около этого же времени В. М. въ письм къ товарищу-офицеру разъясняетъ и самую свою идею. ‘Мы съ тобой достаточно убдились въ плохомъ положеніи нашей арміи. Мы хотимъ уходить изъ нея именно потому, что въ ней для насъ скверно, душно. Если такъ будутъ разсуждать вс, видящіе гадость въ военной сред, то никогда и среда не измнится. Не лучше ли намъ влзть въ эту среду? Можетъ быть, что-нибудь и сдлаемъ путнаго. Можетъ быть, со временемъ мы будемъ имть возможность не дозволить бить солдата, какъ это длается теперь, не дозволить вырывать изъ его рта послднюю корку хлба’. Но такое настроеніе продолжалось у В. М. не долго. Уже отъ 7 авг. онъ пишетъ тому же лицу: ‘Дла мои очень Скверны. Чувствую непреоборимое желаніе удрать изъ службы, а между тмъ это едва ли удастся’. Въ конц 1878 года онъ, наконецъ, получилъ отставку.
Отмтимъ здсь еще не-безъинтересный фактъ, что мысль о поступленіи въ военную службу являлась у В. М. нсколько разъ и въ боле позднее время. Характерно, что къ убжденію о необходимости для него поступленія на службу В. М. приходилъ или въ начал припадковъ безумія, или въ тяжелыя минуты отчаянія за свою способность къ какому либо длу. Такъ въ 1880 г., посл того, какъ В. М. надлалъ рядъ удивительныхъ странностей въ Петербург, Москв и по деревнямъ нсколькихъ губерній (о чемъ будемъ говорить ниже), почти наканун поступленія въ харьковскую лечебницу для душевнобольныхъ, онъ въ письм къ А. Я. Герду отъ 25 апрля сообщаетъ о своемъ ршеніи поступить въ какой-нибудь кавалерійскій полкъ. Еще поздне, оправившись отъ душевнаго недуга, но находясь въ самомъ мрачномъ настроеніи, онъ пишетъ (отъ 10 янв. 1882 г.) В. А. Фаусеку: ‘А знаете ли. В. А., мн часто приходитъ въ голову: не махнуть ли и мн въ свой Волховскій полкъ? Завязнуть туда по уши, да и все. Ей Богу, правда: ну, на какого чорта я гожусь, если не писать, а писать я, право, кажется, не буду никогда. Буду солдатъ обучать ‘словесности’, и то хоть хорошо, что бить ихъ по морд не стану’…
Возвратимся, однако, къ хронологической послдовательности нашего разсказа. Мы оставили В. М. въ Харьков осенью 1877 г. съ прострленной ногой, принужденнымъ лежать въ кровати или ползать на рукахъ. Мало но малу онъ началъ поправляться, сталъ ходить на костыляхъ и въ декабр могъ уже ухать въ Петербургъ. Въ Петербургъ онъ усиленно стремился во все время своей болзни. Передъ отъздомъ онъ писалъ В. Н. Афанасьеву: ‘Послзавтра утромъ я узжаю въ Питеръ, безъ денегъ, больной, но все таки ду. Очень ужъ захотлось Питера. Предвижу въ немъ не мало себ затрудненій. Хотя литературная работа теперь для меня вполн обезпечена, но вотъ загвоздка: въ 55 (кажется) No Летучаго Б. Листка есть приказъ, воспрещающій ‘военнослужащимъ’ всякое литераторство. Но я буду писать, пока не посадятъ. Къ январьской книжк, думаю, поспю написать новенькое.
Мн, къ удивленію моему, дали (безъ всякой съ моей и матушкиной стороны просьбы) отпускъ на годъ, а что еще лучше — даровой билетъ до Петербурга. Впрочемъ, нога у меня попорчена надолго — это врно. Болитъ часто, устаетъ посл полуверсты ковылянья на палочк.
Болю еженедльно и все разными напастями. Теперь желудочная лихорадка… Просто горе. Нервы разстроились совершенно и все мое спокойствіе, пріобртенное за походъ, пошло къ черту’.
Черезъ нсколько дней В. М. былъ уже въ Петербург. Здсь, среди друзей, онъ снова вошелъ въ свою обычную колею и отдался писательству. Въ это время имъ написанъ маленькій разсказъ ‘Очень маленькій романъ’, мало извстный публик, благодаря тому, что онъ былъ напечатанъ почему-то въ ‘Стрекоз’. Въ эту же зиму В. М. написалъ ‘Происшествіе’. Вмст съ тмъ, онъ усиленно заботился о своемъ научномъ и художественномъ образованіи. Его чрезвычайная любовь къ живописи особенно сильно сказалась теперь. Онъ съ особеннымъ удовольствіемъ посщалъ художественныя выставки, долго всматривался въ картины, вдумывался въ нихъ и он говорили ему многое, что оставалось совершенно недоступнымъ и неизвстнымъ толп постителей выставокъ. До какой степени занимали его въ это время вопросы художественнаго творчества, наглядно показываетъ слдующее письмо его, найденное въ бумагахъ покойнаго И. Л. Крамского. В. М. въ это время не былъ лично знакомъ съ Крамскимъ, но счелъ себя въ прав обратиться къ нему за разъясненіемъ по поводу его картины ‘Христосъ въ пустын’.
‘Спб., 78. Милостивый Государь Иванъ Николаевичъ! Веру на себя смлость обратиться къ вамъ съ покорнйшею просьбою. Я увренъ въ правот моего мннія, и для себя вовсе не сталъ бы безпокоить васъ, но мн хотлось бы получить разъясненіе отъ васъ самихъ, для того чтобы другихъ вывести изъ заблужденія. Дло идетъ о момент, изображаемомъ вашего картиною ‘Христосъ въ пустын’. Утро ли это 41-го дня, когда Христосъ уже вполн ршился и готовъ идти на страданіе и смерть, или та минута, когда ‘пріиде къ нему бсъ’, какъ выражаются мои оппоненты. Я вполн увренъ въ правот перваго толкованія. Видть въ фигур Іисуса страданіе и борьбу только потому, что у него измученное лице,— это показываетъ очень поверхностное знакомство съ человческою душою. ‘Если-бъ онъ ршился, онъ имлъ бы сіяющее лице’, сказалъ мн одинъ изъ публики. Христу сіять изъ-за сознанія того, что онъ ршился на хорошее дло! ‘Какой, дескать, я хорошій!’
Т черты, которыя вы придали своему созданію, по моему, вовсе не служатъ къ возбужденію жалости къ ‘страдальцу’ (говорю это потому, что одинъ изъ толкователей нашелъ, что лице Христа ужасно жалко). Нтъ, меня он сразу поразили, какъ выраженіе громадной нравственной силы, ненависти ко злу, совершенной ршимости бороться съ нимъ. Онъ поглощенъ своею наступающею дятельностью, онъ перебираетъ въ голов все, что онъ скажетъ презрнному и несчастному люду, отъ котораго онъ ушелъ въ пустыню подумать на свобод, онъ сейчасъ же взялъ бы связку веревокъ и погналъ изъ храма безстыжихъ торгашей. А страданіе до него теперь не касается: оно такъ мало, такъ ничтожно въ сравненіи съ тмъ, что у него теперь въ груди, что и мысль о немъ не приходитъ Іисусу въ голову’….
Увлекаясь искусствомъ, В. М. не забывалъ въ то же время и научнаго образованія. Онъ много читалъ въ это время. Но это не было чтеніе систематическое, и когда ему было предложено однимъ другомъ пройдти систематическій курсъ біологіи, онъ категорически отказался. ‘Ты рекомендуешь мн курсъ біологіи, — писалъ онъ И. С. Дрентельну отъ 18 мая 1878 года,— точно будто не знаешь, что у меня въ голов постоянно будетъ сидть вопросъ: на кой чортъ мн эта біологія? Вопросъ ‘зачмъ’ до такой степени овладлъ моимъ существомъ, что ни за что, не дающее непосредственныхъ результатовъ, я не рискну взяться. Писательство иметъ результаты непосредственные — изящное (насколько изящное — это другой вопросъ) произведеніе, шевелящее если не мозги, то чувства (въ моемъ случа, беря меня) людей. Вотъ почему я писать не брошу. Учиться (т. е. читать разныя умныя книжки) я не брошу до смерти, но взяться за какой-нибудь ‘курсъ’ не ради себя, своего любопытства, я никогда не возьмусь. ‘Что онъ длаетъ?’ Учится! До какихъ же это поръ я буду учиться, до какихъ поръ съ меня не будетъ ни шерсти, ни молока?’ Нсколько поздне, отъ 7 авг., В. М. писалъ тому же лицу: ‘А все таки поступлю въ университетъ. Конечно, біологіей заниматься не буду. Что ты ни разговаривай, а съ легкой руки Писарева пошедшее мнніе о значеніи естественныхъ наукъ я мало раздляю’. Въ это время В. М. уже начала увлекать исторія, сдлавшаяся любимымъ предметомъ его занятій въ послдній періодъ его жизни, какъ увидимъ ниже. Для лучшаго ознакомленія съ исторіей, онъ осенью 1878 г. поступилъ даже вольнослушателемъ на историко-филологическій факультетъ петербургскаго университета, гд пробылъ, однако, недолго.
Относительно своихъ литературныхъ занятій В. М. писалъ В. Н. Афанасьеву въ январ 1878 года слдующее: ‘Литературныя мои дла находятся въ блестящемъ положеніи, если брать ‘потенціалъ’. Только пиши, а брать везд будутъ. Въ нкоторые журналы (‘Слово’, ‘Пчела’) я приглашенъ самими редакціями. Но печататься теперь я буду только въ крайнемъ случа. Пишу, правда, я довольно много, но все это для меня этюды и этюды, выставлять же ихъ я не желаю, хотя увренъ, что они шли бы не безъ успха. Буду печатать столько, чтобы только просуществовать’.
Оживленіе, охватившее В. М. но перезд его въ Петербургъ, продолжалось, однако, недолго, всего нсколько мсяцевъ. Уже 21 февраля 1878 г. онъ пишетъ В. Н. Афанасьеву: ‘Петербургъ уже надолъ мн хуже горькой рдьки. Стремлюсь изъ него удрать. Собственно говоря, здсь можно было бы жить и интересно: мн открыта полная возможность познакомиться со всякими знаменитостями, да со мною что то сдлалось странное: прежняя страсть къ знакомствамъ исчезла. Особенно не хочется знакомиться съ разными генералами отъ интеллигенціи, можетъ быть, потому, что но хочется ‘ученичествовать’ и съ почтеніемъ выслушивать слова, изрекаемыя на манеръ пророчествъ. Богъ съ ними. Къ своей литератур я сталъ относиться строже. Художественныя рецензіи писать бросилъ, ибо вдь собственно это было съ моей стороны шарлатанство. Буду работать побольше, вылзать поменьше, авось, что нибудь и выйдетъ?’ Еще поздне, отъ 2-го апрля, онъ писалъ тому же лицу: ‘Живу я скверно. Скверность исходитъ изъ меня самого, истому что вншнія обстоятельства вс благополучны. Часто спрашиваешь: какого еще теб рожна нужно? и не находишь отвта. Но что рожёнъ этотъ гд-то завалился и необходимо его сыскать — это ясно какъ день. Полторы недли какъ я пріхалъ въ Харьковъ и до сихъ поръ что называется палецъ о палецъ не ударилъ. Не длаю ршительно ничего. Хандра, печальныя соображенія о своемъ ничтожеств.
Одинъ хохолъ, никогда до тхъ поръ не пившій, напился пьянъ и началъ горько плакать. ‘Чего ты ревешь?’ ‘Да какъ же я пахать буду, какъ же я косить буду, когда я теперь и на печь взлсть не могу’.
Вотъ и я нахожусь теперь въ точно такомъ же положеніи. Впрочемъ, не думаю, чтобъ это продолжалось долго: вокругъ все такъ хорошо. Весна и прочія обстоятельства’.
Къ безпредметной тоск, выгнавшей В. М. изъ Петербурга уже въ конц марта и, кажется, съ этого времени аккуратно повторявшейся каждую весну, присоединилось еще серьезное физическое страданіе. Скоро по прізд въ Харьковъ В. М. серьезно заболлъ. Дв недли онъ провелъ безъ сна и безъ нищи, перенося ужасную боль. Посл болзни онъ долго едва могъ ходить.
А тутъ еще возня съ ‘военнымъ званіемъ’, отъ котораго В. М. долго не могъ отдлаться. 6 мая онъ писалъ В. Н. Афанасьеву изъ Харькова: ‘Поздравляю тебя съ чиномъ… Себя съ производствомъ не поздравляю, а, напротивъ, желалъ бы быть скромнымъ унтеръ-офицеромъ. Дло въ томъ, что отнын мой годичный отпускъ пропадаетъ, и я, какъ и вс офицеры, обязанъ свидтельствоваться. Хотя я хромаю до сихъ поръ, но вдругъ признаютъ здоровымъ — и отправляйся къ вамъ въ Виддинъ. При моемъ теперешнемъ состояніи здоровья (нервы) это мн смерть. Если бы я былъ способенъ пьянствовать, я спился бы въ Виддин въ мсяцъ. Чую это и смотрю на полкъ какъ на гробъ. Мн очень плохо: хандрю, потому что не могу ничего длать, ничего не длаю, потому что хандрю. Вс вокругъ работаютъ, одинъ я палецъ о палецъ не ударю. Тоска.
Пиши скоре и чаще. Не считайся, пожалуйста, со мною письмами, потому что мн письма писать теперь такъ трудно. Не всегда найдешь время, свободное не отъ работы, а отъ мучительной тоски, совершенно затуманивающей голову’.
Въ ма В. М. оправился. ‘Весна и прочія обстоятельства’, т. е. общество молодежи, подйствовали на него благотворно. Онъ сталъ веселъ, оживленъ. Вскор онъ ухалъ въ Орловскую губернію, въ имніе своей тетки, гд прожилъ около мсяца. Тоска оставила его и онъ съ одушевленіемъ отдавался лтнимъ деревенскимъ удовольствіямъ. Но это продолжалось не долго. По прізд въ Харьковъ онъ снова затосковалъ. Желая какъ нибудь избавиться отъ тоски, В. М. прибгалъ къ страннымъ средствамъ: ‘долблю латынь, которая приноситъ мн все-таки нкоторое утшеніе, — писалъ онъ 7 авг. изъ Харькова H. С. Дрентельну,— читаю Куно-Фишера. Куно-Фишеръ очень хорошій нмецъ, но по правд сказать мн теперь не до него’. И дйствительно, ему было не до ‘хорошихъ нмцевъ’. ‘Писать мн теперь ужасно трудно,— продолжаетъ онъ въ томъ же письм, — хотя очень хочется написать что-нибудь къ сентябрю. Пишу туго, да что и напишу, безжалостно рву’…
Прошло лто — и В. М. снопа явился въ Петербургъ.
Зима 1878—71) гг. была очень тяжела для В. М. Съ одной стороны онъ впервые познакомился съ цензурными терніями, явившнился препятствіемъ для разработки многихъ и очень многихъ занимавшихъ его темъ, а съ другой — тогдашнее время и, вообще, было полно событій, тяжело ложившихся на его впечатлительную душу. Онъ лишился многихъ друзей и знакомыхъ, что еще больше заставило его чувствовать тягость тогдашняго общаго положенія вещей. Что касается собственно вншней стороны жизни В. М., то зима 1878—79 гг. была повтореніемъ предшествующей зимы. Онъ писалъ, читалъ, но прежнему интересовался наукою и искусствомъ. Въ это время имъ написаны ‘Трусъ’ и ‘Встрча’. Такъ какъ произведенія В. М. всегда были крайне субъективны, то но указанному перечню написанныхъ имъ въ данную зиму произведеній можно судить и о томъ, что онъ переживалъ въ это время.
Весною В, М. былъ уже снова въ Харьков. Въ это время съ особенною силою проявилась одна особенность его характера. Въ то время, какъ въ душ его царилъ самый ужасный мракъ, по вншности онъ могъ казаться самымъ счастливйшимъ и беззаботнйшимъ человкомъ въ мір. Въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека В. М. рисуется въ данную эпоху душою веселой компаніи, состоявшей изъ молодежи обоего пола и предававшейся всевозможнымъ удовольствіямъ. И, однако, онъ въ это время написалъ своихъ ‘Художниковъ’, а нсколько поздне ‘Attalea princeps’,— произведенія, мрачное содержаніе которыхъ стоитъ въ такомъ противорчіи съ веселымъ настроеніемъ, повидимому овладвшимъ имъ въ это время. Еще боле мрачными оказываются нкоторыя письма В. М. изъ этой эпохи. Въ письм къ старому другу, написанномъ тотчасъ по возвращеніи изъ веселой экспедиціи въ Куряжскій монастырь, которая описана въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека, В. М. отзывается о своемъ весельи, о совершаемыхъ имъ прогулкахъ и т. п., какъ о чемъ-то въ род ‘Пира во время чумы’. Къ сожалнію мы не можемъ привести выдержекъ изъ этого щемящаго сердце письма, которое ясно свидтельствуетъ о томъ, что между дйствительнымъ душевнымъ настроеніемъ В. М. и его вншнимъ поведеніемъ лежала цлая пропасть, что участіе въ веселой компаніи было для него только средствомъ забвенія (онъ въ помянутомъ письм такъ и выражается: ‘забываться не мшаетъ’), тмъ, чмъ для другихъ служитъ часто ‘чара зелена вина’, съ тою разницею, что послдняя даетъ хоть временное забвеніе, а В. М. ни на минуту не могъ забыть того, что его мучило. Дйствительно, время тогда было весьма мало располагающее къ веселью и пріятнымъ прогулкамъ. О дйствительномъ душевномъ настроеніи В. М. того времени могутъ дать слабое понятіе выдержки изъ слдующаго письма его къ А. Я. Герду отъ 25 апр.: ‘Что-то у васъ въ Интер теперь длается! Не спрашиваю, а только восклицаю, потому что не такое теперь время, чтобы спрашивать что бы то ни было. У насъ ‘тихо и спокойно’, хотя… Поврка паспортовъ надлала много бды. На Москалевк, напр. (я передаю то, что везд говорятъ), повсились мужъ и жена, оставивъ 6 ч. дтей. Паспортовъ не было для прописыванія… на этомъ свт. Они и отправились туда, гд не введена еще паспортная система….
….Работа по немножку подвигается впередъ. Двигалась бы конечно, и не понемногу, если бы, работая, приходилось думать о томъ, что писать, а не о томъ чего не писать. Иногда просто въ мрачность приходишь при мысли: что если такъ придется всю жизнь?
Прочелъ Маудсли ‘Душу’. Хочу Гризингера прочесть и кром того хожу со студентами V курса въ психіатрическую больницу на ‘разборъ больныхъ’. Какая это интересная вещь! Дурная сторона: невольно начинаешь ‘разбирать’ не больныхъ, а т. наз. ‘здоровыхъ’ и находишь то Tabsucht, то Wahnsinn. Что, впрочемъ, неизбжно должно случаться при внимательномъ разсмотрніи людскихъ поступковъ. Профессоръ, дай Богъ ему здоровья, не гонитъ съ лекціи, такъ что я надюсь походить на Сабурову дачу (больница) еще съ мсяцъ. Что-нибудь въ голов останется…’ {Интересъ къ психіатріи сохранился у Н. М. и поздне. Въ письм отъ 9 дек. 1883 года къ В. М. Латышу онъ пишетъ: ‘Но поводу ‘Краснаго Цвтка’ познакомился со мной психіатръ Николаевской больницы, докторъ Сиккорскій… Не по этому поводу, а вообще скажу, что эта наука — психіатрія — меня восхищаетъ. Великимъ психіатрамъ (пока ихъ почти не было) будетъ дана великая власть и добрая власть, ибо великій психіатръ не можетъ быть скотомъ’…}.
Тяжелое душевное состояніе заставляло Б. М. искать ‘забвенія’ не только въ веселыхъ экскурсіяхъ съ молодежью, но также и въ перемн мста. Это лто онъ порядкомъ поздилъ, посщая своихъ многочисленныхъ друзей, былъ онъ съ Екатеринославской губерніи, въ Донской области, въ Орловской губерніи. Осенью онъ снова попалъ въ Харьковъ уже окончательно разстроеннымъ. Тогдашнее состояніе его подробно описано въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека.
Въ ноябр онъ ухалъ въ Петербургъ. Если впечатлнія предшествующей зимы били В. М., давили его душу, разрывали на части его сердце, то зима 1879—80 гг. была еще безпощадне въ этомъ отношеніи. Въ эту зиму имъ написана ‘Ночь’, содержаніе которой ясно говоритъ о тогдашнемъ его душевномъ настроеніи. Недугъ В. М. все росъ. Возбужденіе его достигло крайнихъ предловъ и, наконецъ, разразилось кризисомъ. Вслдъ за покушеніемъ на представителя Верховной Распорядительной Коммиссіи, гр. Лорисъ-Меликова, В. М. явился къ послднему, чтобы убдить его въ необходимости ‘примиренія’ и произнесенія ‘всепрощенія’. Явился онъ ночью и, хотя графа въ то время строго охраняли, В. М. былъ до такой степени проникнутъ сознаніемъ важности и необходимости своей миссіи и это сознаніе придавало его обращенію, его голосу и всей его фигур такой повелительный видъ, что онъ былъ допущенъ къ гр. Лорисъ-Меликову и долго бесдовалъ съ нимъ. Графъ отнесся къ нему, какъ къ больному, и отпустилъ его. Съ этого момента дальнйшія дйствія В. М. пріобртаютъ все боле ненормальный характеръ. Вс видвшіе его въ это время говорятъ о немъ, какъ о человк крайне возбужденномъ и дйствовавшемъ полубезсознательно. Скоро онъ ухалъ въ Москву. Здсь онъ совершилъ рядъ странныхъ и нелпыхъ поступковъ. Зачмъ-то ему захотлось поговорить съ тогдашнимъ московскимъ оберъ-полиціймейстеромъ Козловымъ и онъ избралъ для того такой странный способъ. Зайдя позднимъ вечеромъ въ публичный домъ, онъ сталъ угощать его обитательницъ и, накутивъ на приличную сумму, отказался платить, былъ составленъ протоколъ и его самого отправили въ участокъ, причемъ по дорог онъ выбросилъ зачмъ-то бывшіе съ нимъ 25 р. Въ участк онъ потребовалъ личнаго свиданія съ Козловымъ и, добившись своего, имлъ съ нимъ разговоръ, подобный тому, который велъ съ Лорисъ-Меликовымъ. Изъ Москвы В. М. здилъ въ Рыбинскъ, гд получилъ остававшіеся въ полку 100 руб. слдовавшихъ ему подъемныхъ денегъ. Деньги эти тамъ-же истратилъ на покупку новаго костюма, а бывшій на немъ подарилъ корридорному служителю въ гостинниц. Во время пребыванія въ Москв онъ строилъ самые неосуществимые планы о поздкахъ по разнымъ частямъ Россіи, въ Болгарію и т. п. Много толковалъ о роман изъ болгарской жизни, задуманномъ имъ въ это время, мечталъ объ изданіи своихъ разсказовъ подъ заглавіемъ ‘Страданія человчества’ и т. п. Въ то же время онъ до такой степени тосковалъ, что бывшій въ это время въ Москв его старый другъ В. Н. Афанасьевъ долженъ былъ посвящать ему все свободное время и хоть немного отвлекать его отъ тоски. Проживъ дв недли, В. М. ршился хать въ Харьковъ, но такъ какъ у него не было денегъ, то пришлось заложить часы и кольцо. Однако, В. М. большую часть вырученной этимъ путемъ суммы истратилъ на разныя, совершенно ненужныя ему покупки, такъ что только при помощи В. Н. Афанасьева онъ могъ взять билетъ до Тулы, гд онъ разсчитывалъ достать денегъ на дальнйшую дорогу.
Изъ Тулы В. М. прислалъ письмо А. Я. Герду, которое мы приводимъ здсь.
‘Тула. 13/III 1880. Сегодня пріхалъ въ Тулу посл двухнедльнаго житья въ Москв и поздки въ Рыбинскъ (мн нужно было быть въ полку за полученіемъ моего офицерскаго ‘содержанія’, которое ‘вышло’, какъ говорятъ солдаты, только два мсяца назадъ). Я послалъ вамъ изъ Москвы только одно письмо, да и то о постороннемъ дл, такъ какъ длъ всевозможныхъ было по горло. Нужно было разругаться съ ‘Русскими Вдомостями’ (?), сойдтись съ ‘Русскимъ Курьеромъ’ (газета, имющая будущность, какъ мн кажется, хорошую), найдти кучу знакомыхъ и пр., и пр. А писать вамъ и именно вамъ — просто нужно, это потребность. Вамъ, а не Волод (В. М. Латкину), не Над (H. М. Золотилова, впослдствіи супруга В. М.) я пишу именно потому, что вы уже пережили, и можетъ быть не разъ, страшный кризисъ, который я испыталъ въ эту зиму. Не знаю, вамъ, можетъ быть, не приходилось въ минуту отчаянья найдти правду, къ которой я стремился, что было силъ, всегда, какъ только началъ сознавать и понимать, вамъ, можетъ быть, не приходилось надвать себ петлю на шею и потомъ,— что всего страшне,— снимать ее. Я не знаю, доходили ли Вы въ острые періоды развитія до такихъ минутъ, но я врю, да пожалуй даже чувствую, пожалуй и знаю, что не легко далось вамъ то сравнительное, душевное спокойствіе, какимъ вы обладали всегда, когда я зналъ васъ. Володя старше меня на полгода, но жизнь текла его все-таки ровне, чмъ моя. Она не давала ему mdicamenta heroica, какъ мн. Этимъ и только этимъ я объясняю то обстоятельство, что даже Володя, который понимаетъ меня съ полуслова, почти ничего не понялъ изъ моего поведенія 15—25 февраля. Онъ думалъ даже, что со мною повторяется старая исторія 1872 года, что я схожу съ ума… Господи! да поймутъ ли наконецъ люди, что вс болзни происходятъ отъ одной и той же причины, которая будетъ существовать всегда, пока существуетъ невжество! Причина эта — неудовлетворенная потребность. Потребность умственной работы, потребность чувства, физической любви, потребность претерпть, потребность спать, пить, сть и такъ дале. Вс болзни, А. Я., ршительно вс, и ‘соціализмъ’ въ томъ числ, и гнётъ въ томъ числ, и кровавый бунтъ врод пугачевщины въ томъ числ.
Такъ было и со мною.
Я все отклоняюсь въ сторону. Я хотлъ писать вамъ о себ, о своемъ (хотлъ написать ‘внутреннемъ’, но тутъ это слово не идетъ: вмсто него нужно было поставить ‘всякомъ’) состояніи. Я никогда за 20 лтъ не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ теперь.
Работа кипитъ свободно, легко, безъ напряженія, безъ утомленія. Я могу всегда начать, всегда остановиться. Это для меня просто новость. Не знаю, отчего не видно II кн. ‘Русскаго Богатства?’ Читали-ли вы ее? Тамъ у меня нтъ почти ничего, но въ мартовскомъ No начинается большая, большая вещь. Для III кн. уже набрано, вчера я послалъ уже послднія странички. Вы увидите по первому отрывку въ 1 1/2 печатныхъ листа, что это только начало. Написано у меня (вполн) ихъ уже 6—7, а заготовлено на клочкахъ всего съ написаннымъ до 15 и книга все еще не кончена’ {О существованіи большого произведенія, долженствовавшаго носить названіе ‘Люди и война’ и служить протестомъ противъ войны, В. М. сообщалъ многимъ изъ своихъ друзей. Къ сожалнію, во время дальнйшаго безумія В. М. все, написанное имъ, погибло безслдно, остался только отрывокъ, помщенный въ ‘Русскомъ Богатств’ и вошедшій во вторую книжку ‘Разсказовъ’ В. М. подъ названіемъ: ‘Деньщикъ и офицеръ’. Можетъ быть, впрочемъ, сообщенія В. М. о написанномъ имъ были просто продуктомъ больной фантазіи.}.
Изъ Тулы, совершивши здсь также рядъ странныхъ поступковъ, В. М. ухалъ куда-то верхомъ, бросивъ вс свои вещи въ гостинниц. Въ это время онъ совершилъ цлый рядъ странствованій то верхомъ, то пшкомъ, но Тульской и Орловской губерніямъ, что-то проповдывалъ крестьянамъ, жилъ нкоторое время у матери извстнаго критика Писарева, попалъ въ Ясную Поляну, имніе гр. Льва Толстого, ставилъ послднему какіе-то мучившіе его вопросы, иногда выдавалъ себя за тайнаго правительственнаго агента и т. д. Въ это время его отыскивалъ братъ его, г. Евгеній Гаршинъ, которому, наконецъ, и удалось настигнуть его и уговорить хать съ нимъ въ Харьковъ. Въ Харьков онъ продолжалъ совершать самые странные поступки, какъ это можно видть изъ воспоминаній В. А. Фаусека. Однако, онъ былъ настолько тихъ и покоенъ, что окружающіе его считали излишнимъ помщать его въ больницу. Самъ онъ отнюдь не считалъ себя больнымъ. Между прочимъ онъ писалъ въ это время А. Я. Герду: ‘Я имлъ бы резонъ серьезно обидться на васъ за ваше молчаніе, а особенно за подозрніе въ сумасшествіи, которое только причинило безпокойство у насъ дома и очень разсердило меня на Володю. Онъ выкинулъ удивительную штуку. Ничего не понимая въ моемъ поведеніи, сразу ршить, что я помшанъ (хороша логика!), напугать мать, налгать (конечно, незлонамренно) на меня, на себя и на всхъ, вообще заварить такую кашу, что братъ долженъ былъ хать отыскивать меня въ Орловскую губернію. Матушка чуть не заболла, деньги истрачены даромъ, и я недли дв былъ взбшенъ, что со мною случается рдко’. Въ то же время В. М. строилъ планы относительно своей литературной дятельности. ‘По немногу продолжаю ‘Люди и война’, которые выросли до двухъ порядочныхъ томовъ, — писалъ онъ въ томъ же письм. Для апрльской книжки ‘Русскаго Богатства’ уже послано, для іюля, августа и сентября ужъ совсмъ готово, а для мая и іюня еще нтъ, такъ какъ прежде нужно създить въ Бердичевскій уздъ на старыя квартиры (зима 76 — 77 г.) нашего полка. А безъ этого писать невозможно’…
Проживъ въ Харьков 3 недли, В. М. неожиданно исчезъ изъ него, и брату его снова пришлось отыскивать его. Онъ оказался въ Орл, въ дом умалишенныхъ, куда посадили его посл нсколькихъ его чудачествъ. Состояніе его въ это время было буйное, и его пришлось везти связаннымъ, въ отдльномъ купе. Въ Харьков онъ прямо былъ доставленъ въ больницу умалишенныхъ на Сабуровой дач, куда за годъ до того онъ ходилъ слушать лекціи по психіатріи. Онъ узнавалъ всхъ, сознавалъ, что онъ душевно боленъ, но вмст съ тмъ постоянно жилъ въ мір фантазій и говорилъ постителямъ самыя невроятныя вещи. На Сабуровой дач онъ прожилъ нсколько мсяцевъ. Затмъ, по совту проф. Ковалевскаго, онъ былъ перевезенъ въ Петербургъ въ лечебницу д-ра Фрея. Здсь онъ оправился, т. е. пересталъ жить въ мір фантазій, пересталъ быть безумнымъ. Но онъ представлялъ собою человка, совершенно разбитаго и физически, и нравственно, какой-то полутрупъ. Въ такомъ вид его привезли къ роднымъ въ Харьковъ, а отсюда его взялъ къ себ въ деревню его дядя В. С. Акимовъ.
Въ деревн В. М. прожилъ съ конца 1880 г. до весны 1882 года. Имніе В. С. Акимова, д. Ефимовна, лежитъ въ Херсонскомъ узд, возл Днпровско-Бугскаго лимана. Мсто крайне уединенное и какъ разъ подходившее В. М. въ его тогдашнемъ состояніи. Отсутствіе всякихъ рзкихъ впечатлній, полное спокойствіе, степное раздолье — все это какъ нельзя боле благопріятствовало успокоенію душевному и физическому выздоровленію. Къ тому же родственники, у которыхъ жилъ В. М., были крайне добры къ нему и онъ всегда вспоминалъ съ удовольствіемъ о своемъ жить въ этой прекрасной семь. Онъ велъ самый регулярный образъ жизни, правильно питался, ходилъ и здилъ по окрестностямъ, катался зимою на конькахъ по лиману. Оправившись нсколько, онъ взялся и за умственныя занятія необременительнаго свойства: писалъ протоколы въ камер своего дяди, мирового судьи, учился англійскому языку, читалъ кое-что, переводилъ (въ это время онъ перевелъ ‘Colomba’ Мериме, переводъ напечатанъ въ 1883 г. въ ‘Изящной Литератур’). У В. С. Акимова оказалась недурная библіотека, особенно много было въ ней французскихъ авторовъ, и В. М. принялся перечитывать французскихъ беллетристовъ и поэтовъ.
Мало по малу В. М. оправился и развеселился. Многія письма его изъ этого періода полны веселаго юмора, забавныхъ разсказовъ и свидтельствуютъ о полномъ душевномъ спокойствіи ихъ автора. Приведемъ здсь отрывокъ изъ одного письма къ В. А. Фаусеку.
‘Ефимовка. 18 8/II 82 года…. Для насъ съ дядей третьяго дня кончились большія треволненія, а именно: забили вс сваи подъ строющуюся здсь пристань. Вытянули отъ берега мостъ на 60 саж., а на конц его еще платформа, куда будутъ приставать разные ‘Св. Николаи’ и ‘Съ нами Боги’, т. е. каботажки. Били сваи по льду, а ледъ плохой, всу же въ баб 20 пуд., да въ копр 40, да свая, да 25 человкъ. Вообще было страшновато. Одной матерщины издержано рабочими и подрядчиками столько, что хватило бы боле скромнымъ людямъ на всю жизнь. Куплеты ‘Ой дубинушка’ поражали меня своею совершенною нелпостью: до такой степени глупы, что сквернословіе и не кажется сквернословіемъ, а такъ только… звукъ одинъ гремящій. Но когда дло доходило до водки, то они сейчасъ же принимали нсколько осмысленный характеръ. А именно пли:
Нашъ панычъ (это я) красавчикъ
Поднесетъ вина стаканчикъ,
а также
Нашъ хозяинъ (дяди В. С.) красавчикъ,
съ тмъ же неизмннымъ окончаніемъ. Въ виду такого настроенія умовъ мстное единственноё напоминающее намъ, россіянамъ, о конституціи учрежденіе (ибо для чего же, какъ не для кабака, была учреждена ‘Зала совщательная?’) торговало недурно. Даже я въ качеств ‘красавчика’ при своей бдности долженъ былъ пріобрсти четверть крови сатаны. Да что тутъ! За Бугскимъ лиманомъ (а онъ верстъ семь ширины) есть село Паручино, тамощній попъ уговорилъ крестьянъ закрыть кабакъ, ‘потому-де, что все равно черезъ полтора мсяца всмъ кабакамъ конецъ’. И можете себ представить, что паручинцы пшкомъ путешествуютъ по льду съ спеціальною цлью напиться въ здшнемъ, ефимовскомъ кабак. Если разрдятъ кабаки, то это поведетъ къ непроизводительному расходу народнаго труда, ибо мало ли его нужно будетъ употребить на проходъ 7, 10, 12 верстъ, отдляющихъ гг. потребителей отъ продукта.— А, впрочемъ, сказать, что пьютъ много, право, грхъ. Ньютъ нкоторые такъ, что, по собственному ихъ сознанію: ‘yc у водци та у водци’, но вдь не не вс же ‘у водци’.
Спокойное состояніе нердко, однако, прерывалось то воспоминаніями о прошломъ, угрызеніями совсти за совершенное во время безумія (В. М. считалъ себя виноватымъ и въ этомъ), то мыслями о будущемъ, причемъ у него являлось разочарованіе въ своихъ силахъ, неувренность и боязнь за будущее. Письма В. М., писанныя имъ въ такія минуты, тяжело читать. Такъ онъ пишетъ А. Я. Герду отъ 22 дек. 1881 г.: ‘Живу въ такой тишин и такомъ спокойствіи, въ какомъ никогда не жилъ. Да и вообще-то въ первый разъ въ жизни живу на одномъ и томъ же мст цлый годъ. Все это, говорятъ, хорошо въ душевно-гигіеническомъ отношеніи. Оно должно быть такъ и есть, но кром избгаемой Сциллы есть еще Харибда, въ которую я ясно для себя попадаю: чувствую, что глупю и опускаюсь съ каждымъ мсяцемъ. О будущемъ стараюсь не думать, что, конечно, также хорошо въ гигіеническомъ отношеніи, но зато скверно во всхъ другихъ отношеніяхъ’.
Чмъ дальше шло время, тмъ мучительне становился для В. М. вопросъ о будущности. Въ конц пребыванія въ Ефимовк онъ пишетъ В. А. Фаусеку:
‘Ефимовка. 18 3/IV 82 г. Я въ послднее время опять повсилъ носъ на квинту (ей Богу, не могу уяснить себ этого выраженіи). Причины этому самыя резонныя: оставаться дольше въ Ефимовк зазорно, хотя я и знаю, что я здсь не составляю тяготы,— зазорно передъ самимъ собою: вдь нужно же, наконецъ, куда-нибудь дваться. Полкъ — чудище обло. (Какъ мы уже знаемъ, В. М. подумывалъ въ это время поступить въ военную службу). Матушка пишетъ, что хорошо я бы сдлалъ, если бы постарался попасть въ городскіе учителя въ Петербург, оно, положимъ, и хорошо,— только дло въ томъ, что я считаю себя совершенно негоднымъ для такого дла. Когда-то я даже слово далъ себ никогда не лзть въ педагогію. Да, наконецъ, и не легко вовсе захватить одну изъ 20 открывающихся въ этомъ году ваканцій: я увренъ, что на 20 мстъ явится, по крайней мр, 120 конкуррентовъ, которые вс боле меня имютъ право на мсто. Прибгать къ помощи протекціи, чтобы мн оттереть дйствительно годнаго человка, — какъ то погано’.
На литературныя занятія В. М. никогда не смотрлъ какъ на источникъ средствъ къ жизни. Да и не могъ смотрть, принимая во вниманіе трудность, съ которою ему давалась работа, и вытекающую отсюда малую количественную продуктивность. Особенно посл болзни онъ ясно понималъ всю невозможность возложить вс надежды по части заработка на литературу. Въ письм къ В. Н. Афанасьеву отъ 31 дек. 1881 г. онъ пишетъ: ‘Писать я не могу (должно быть), а если и могу, то не хочу. Ты знаешь, что я писалъ, и можешь имть понятіе, какъ доставалось мн это писаніе. Хорошо или нехорошо выходило написанное, это вопросъ посторонній, но что писалъ я въ самомъ дл одними своими несчастными нервами и что каждая буква стоила мн капли крови, то это, право, не будетъ преувеличеніемъ. Писать для меня теперь — значитъ снова начать старую сказку и черезъ три — четыре года, можетъ быть, снова попасть въ больницу душевно-больныхъ. Богъ съ ней, съ литературой, если она доводитъ до того, что хуже смерти, гораздо хуже, поврь мн. Конечно, я не отказываюсь отъ нея навсегда: черезъ нсколько лтъ, м. б., и напишу что-нибудь. Но сдлать литературныя занятія единственнымъ занятіемъ, жизни — я ршительно отказываюсь’.
На сколько жгучъ былъ въ это время для В. М. вопросъ о томъ, чмъ заняться, въ какой работ искать средствъ къ жизни и насколько онъ считалъ себя непригоднымъ ни къ чему, ясно показываетъ то обстоятельство, что онъ въ это время серьезно думалъ о поступленія вновь въ военную службу и велъ по этому поводу продолжительную переписку съ старымъ товарищемъ-офшоромъ. Намреніе это, какъ мы уже знаемъ, осталось невыполненнымъ.
Въ послднее время своего пребыванія въ Ефимовк В. М. написалъ свою прелестную сказочку ‘То чего не было’. Поводомъ къ написанію послужило слдующее обстоятельство. Дти А. Я. Герда задумали издавать рукописный дтскій журналъ ‘Маленькій Корабликъ’ и пригласили сотрудничать въ немъ и В. М. Однако, написанная имъ сказка, какъ онъ самъ признавалъ, была не дтская, а ‘скалдырническая’, т. е. слишкомъ мизантропическая. Сказка эта появилась въ журнал ‘Устои’. Но она стала извстного среди публики еще ране напечатанія и возбудила разные толки. По этому поводу В. М. Жалуется въ письм къ В. А. Фаусеку (отъ 26 февр. 1882 г.) на излишнюю прозорливость толкователей: ‘Господи! вотъ гд истинные мизантропы, серъ! Экій, подумаешь, нюхъ! Гд и нтъ ничего — и тамъ слышится имъ запахъ. Клянусь моимъ свиданьемъ съ вами: мн и въ голову не приходило, что за этими Антонами и мухами можно угадывать что-нибудь кром мухъ и Антоновъ. Какъ хорошо прежде было: сиди себ и бряцай ‘рукой разсянной’, а теперь только начнешь бряцать — думаешь: просто струну невинную зацпилъ, анъ оказывается, что NN за носъ задлъ’.
Любопытно, что В. М., вообще, отвергалъ какое-либо аллегорическое толкованіе своихъ сказокъ. Конечно, это былъ абсурдъ, ибо идейная аллегорія сказокъ слишкомъ очевидна. Но надо и то сказать, что толкованія, прилагавшіяся къ сказкамъ В. М., могли вывесть изъ терпнія всякаго: до такой очевидной нелпости они доходили…
Въ ма 1882 года В. М. былъ уже въ Петербург. Въ числ причинъ, влекшихъ его сюда, было и желаніе повидаться съ Тургеневымъ. Послдній сочувственно отнесся къ В. М. съ появленіи его первыхъ разсказовъ, а когда съ В. М. разразилось несчастіе (болзнь), симпатіи Тургенева къ молодому писателю еще усилились. Когда В. М. оправился посл болзни, онъ вступилъ въ переписку съ маститымъ писателемъ. Уцлвшія письма Тургенева къ В. М. печатаются здсь же, въ ‘Сборник’. Тургеневъ собирался пріхать на лто 1882 года въ Россію и приглашалъ В. М. провести это лто у него въ имніи (Спасское-Лутовшюво). Тяжелый недугъ не позволилъ Тургеневу побывать въ Россіи, но онъ все-таки приглашалъ В. М. пріхать въ Спасское и пожить тамъ, сколько ему пожелается. В. М., прибывъ въ Петербургъ, занялся изданіемъ первой книжки сбояхъ ‘Разсказовъ’. Когда книга была напечатана, В. М. воспользовался приглашеніемъ Тургенева и отправился въ Спасское. Здсь въ это время гостилъ поэтъ Я. П. Полонскій съ семьей и такимъ образомъ образовалось небольшое общество. В. М. съ удовольствіемъ отзывался о времени, проведенномъ въ имніи Тургенева, говоря, что тамошняя обстановка какъ нельзя лучше благопріятствовала душевному успокоенію и работ. Въ это время имъ были написаны ‘Записки рядового Иванова’.
Осенью В. М. былъ снова въ Петербург. Не разсчитывая жить литературными заработками, В. М. сталъ искать какихъ-либо постороннихъ занятій. Таковыя нашлись… въ Гостинномъ двор. Именно В. М. поступилъ въ помощники управляющаго торговою частью Анноловской писчебумажной фабрики. Обязанности В. М. были чмъ то врод обязанностей конторщика и отнимали у него по нсколько часовъ каждый день, иногда длаясь довольно тяжелыми и отнимавшими почти цлый день. За это В. М. получалъ 50 руб. въ мсяцъ. Занятія эти продолжались, однако, не долго,— и въ слдующемъ году В. М. получилъ мсто секретаря създа представителей желзнодорожныхъ дорогъ. Въ слдующемъ же 1883 г., 11-го февраля, В. М. Женился на слушательниц женскихъ врачебныхъ курсовъ, Надежд Михайловн Золотиловой.
Съ этого времени жизнь В. М. могла бы быть крайне счастливою, если бы не внутренній червякъ, который точилъ его, Семейная жизнь В. М. была очень счастлива, до того счастлива, что даже удивляла его и онъ писалъ всегда друзьямъ о своей семейной жизни, какъ объ ‘удивительномъ исключеніи изъ матримоніальныхъ порядковъ. Кром взаимной любви, связывавшей В. М. съ женою, и взаимнаго соотвтствія характеровъ, большое значеніе для В. М. имло то обстоятельство, что Надежда Михайловна была женщина-врачъ. Больной, а такимъ, какъ увидимъ ниже, В. М. бывалъ очень часто, онъ нуждался не только въ заботливомъ уход, но и въ разумномъ, медицинскомъ присмотр. В. М. хорошо понималъ, какъ много заботъ, хлопотъ и страданій доставлялъ онъ жен и очень высоко цнилъ ея заботливость и терпніе въ отношеніяхъ къ нему.
Матеріальныя заботы были сняты съ В. М., благодаря занимаемому имъ мсту. Занятія его вознаграждались въ размрахъ, вполн достаточныхъ для покрытія скромныхъ потребностей его и его жены. Мсто секретаря създа представителей дорогъ было таково, что оно требовало усиленныхъ и даже очень усиленныхъ занятій лишь небольшое время года — 1—2 мсяца, когда собирался самый създъ, въ остальное же время текущія дла отнимали у В. М. немного времени и были необременительны. Отношенія къ сослуживцамъ и служебному начальству у В. М. съ начала же установились самыя задушевныя.
Матеріальная обезпеченность избавила В. М. отъ печальной необходимости, выпадающей у насъ нердко на долю писателей, не исключая и самыхъ крупныхъ талантовъ,— необходимости писать не тогда, когда хочется, когда есть потребность высказаться, а тогда, когда къ тому побуждаетъ матеріальный недостатокъ. В. М. избжалъ этого ‘голодающаго’ творчества. Онъ могъ писать именно тогда, когда хотлъ. И, устроивши свою жизнь окончательно, онъ усиленно принялся за литературную работу. Въ половин 18S3 года онъ писалъ сразу три разсказа (одинъ изъ нихъ ‘Красный цвтокъ’). Съ этого же времени онъ задумалъ написать большую историческую повсть или историческій романъ изъ эпохи Петра Великаго, о чемъ онъ мечталъ еще въ ранніе годы юности, какъ онъ признавался самъ, и для этого усиленно занялся чтеніемъ историческихъ изысканій и сырыхъ матеріаловъ, относящихся къ данной эпох. Содержаніе повсти или романа должно было представлять борьбу старой и новой Россіи. Представителями послдней должны были быть самъ Петръ и ‘пирожникъ’, а впослдствіи князь Меньшиковъ, а представителемъ первой — извстный подъячій Докукинъ, ршившійся поднести столь страшному для современниковъ Петру знаменитое ‘письмо’, въ которомъ онъ прямо и ршительно указалъ великому преобразователю вс темныя стороны его богатырской дятельности, падавшія тяжелымъ гнётомъ на народную массу. Фигура Петра производила еще въ дтств громадное впечатлніе на В. М., а оригинальная дичность Докукина заинтересовала его при первомъ же знакомств съ нею. Мысль объ историческомъ роман не оставляла В. М. до самой его смерти и онъ вс эти годы постоянно былъ занятъ ознакомленіемъ съ матеріалами по исторіи эпохи Петра I, а также предшествующаго и послдующаго времени.
Но на пути работъ В. М., его плановъ, стоялъ точившій его червякъ, губилъ задуманныя работы, лишалъ энергіи и приводилъ въ состояніе крайней апатіи. Червякъ этотъ — боязнь снова подвергнуться психическому заболванію. Къ чему что-нибудь начинать, если не увренъ въ томъ, что кончишь начатое, что не проснешься завтра въ состояніи безумія? Эта ужасная боязнь давила, ложилась тяжелымъ гнётомъ на душу В. М. Пишущему эти строки В. М. не разъ говорилъ: ‘Я предпочиталъ бы страдать самою ужасною болзнью, быть сифилитикомъ, отличаться крайнимъ уродствомъ, наконецъ, потерять об руки, только избавиться бы отъ этой ужасной боязни сумасшествія’. Трудно сказать, былъ ли В. М. избавленъ отъ этой боязни когда-либо, ибо даже въ минуты совершеннаго спокойствія и счастья онъ порою совершенно неожиданно говорилъ такія вещи, которыя ясно показывали, что и въ эти минуты его точилъ все тотъ же червякъ. Время отъ времени эта боязнь безумія усиливалась и тогда онъ впадалъ въ состояніе крайней меланхоліи. Періоды эти совпадали обыкновенно съ лтнимъ временемъ, и съ наступленіемъ теплаго времени и самъ В. М., и его окружающіе такъ уже и ждали наступленія меланхолическаго состоянія.
Первое лто, проведенное въ Петербург посл болзни (1883 года), В. М. былъ избавленъ отъ припадка меланхоліи. Онъ былъ веселъ, оживленъ, полонъ энергіи и надеждъ. Отъ писемъ его этого времени ветъ бодростью и юморомъ. Приводимъ выдержки изъ нкоторыхъ писемъ.

Изъ писемъ къ В. М. Лапшину.

Спб. 3 іюня 1883 г… ‘Карамзина подчитывалъ, думаю купитъ Соловьева’.
‘Спб. 22 іюня 1883 г… ‘Въ пятницу ду съ Успенскимъ и Мишей (М. Е. Малышевъ) въ экскурсію на богомолье. Въ Тихвин празднуютъ 500-лтіе явленія Тихвинской иконы Божьей Матери, такъ вотъ мы хотимъ посмотрть на сіе торжество и свойственныя ему чудеса…
Завидую теб въ томъ отношеніи, что ты читаешь на свобод Спинозу. Когда я читалъ его, то мн приходили въ голову т-же мысли, что и теб: какъ К. Ф. будетъ критиковать систему и что я сдлаюсь спинозистомъ. Однако, современемъ впечатлніе ослабло: слишкомъ теорія отвлеченна и слишкомъ мало связана съ жизнью. Такъ что осталось воспоминаніе о прелестномъ симпатичномъ художественномъ произведеніи, а примненія системы къ объясненію жизни не вышло ни на грошъ. Чтобы быть спинозистомъ, нужно быть Спинозой и жить такъ, какъ онъ. Нужно не думать такъ, какъ онъ, а быть такимъ.
Читаю я теперь все беллетристику. Прочелъ Бальзака ‘Евгеній Гранде’, что за огромный талантъ! ‘Мизераблей’ читаю по французски, удивительная смсь чувства и надутости, ума и (смлое слово!) глупости, художества и балагана. Новый романъ Гюи-Мопасана началъ читать: умно и твердо, но только все-таки видишь Флоберова раба. Хочу достать ‘La tentation de S. Antoine’. По тмъ отрывкамъ, которые знаю, это нчто колоссальное {Тутъ кстати привести мннія В. М. о нкоторыхъ французскихъ писателяхъ, выраженныя въ боле раннемъ письм (отъ 28 ноября 1881 г.) къ В. А. Фаусеку: ‘Ламартинъ — болтунище ужасный. Мюссе все тужится быть умнымъ и изящнымъ, Христосъ его знаетъ, м. б., онъ и изященъ, только для пониманія этого изящества нужно хорошо знать языкъ, для меня онъ ужъ очень скученъ, какъ губернскія вдомости. Гюго же хоть и враль, да зато ужъ и мастеръ. Можетъ быть, вамъ попадется какъ-нибудь подъ руку ‘Les orientales’: не забудьте тамъ посмотрть ‘Le Djinns’ — это такой, я вамъ скажу, турдефорсъ стихоплетства. А впрочемъ, вс трое вмст не стоютъ томика Лермонтова’.}. У насъ въ литератур за эти мсяцы ничего нтъ. Одинъ Г. Ив. (Успенскій) ужасно разсмшилъ, разсказывая, какъ при приготовленіи икры на доску садится россійскій мужикъ и, нажимая на нее своими природными дарованіями, безъ всякаго посредства интеллигенціи и запада, производитъ цнность въ 100 р. Салтыковъ не пишетъ…
Тороплюсь кончать разсказъ, выходитъ слабовато. Большую вещь отложилъ до окончанія этого разсказа. Жаль, что выходитъ довольно нецензурно, и не знаю, пуститъ-ли Салтыковъ.
Познакомился съ Надсономъ, что за милый, прелестный юноша! И какую онъ мн прочелъ новую вещь: просто не врится, что ему только 20 лтъ. И неужели ему суждено оцвсти, не успвши разцвсть? Онъ такой дохлый и чахлый и грудь болитъ…
…На служб у меня затишье, придешь, распечатаешь дватри пакета, запишешь ихъ и сидишь часа два-три за газетами, или пишешь разсказъ, или письмо, какъ теперь. Вообще, кром времени създовъ, эта должность почти синекура. Не только не утомляешься, но какъ-то лучше чувствуешь, сходивъ сюда. Отношенія къ сослуживцамъ у меня весьма дружественныя…
В. S. А знаешь ли ты, какой слухъ ходитъ? Будто главнымъ начальникомъ по дламъ печати будетъ Катковъ!’…

Изъ письма къ В. А. Фаусеку.

‘Спб. 18 9/VII 93… Послднее письмо съ печальною исторіею юнкера Шмидта получилъ давно, да долго собирался отвчать, а тутъ еще подвернулась поздка въ Тихвинъ на 500-лтіе Тихвинской иконы Божьей Матери. здили мы съ Малышевымъ и проздили прекраснйшую недлю. Туда хали по желзной дорог и на почтовыхъ, а назадъ — на почтовыхъ и на пароход по Сяси, каналамъ и Нев.
Пишу, В. А., и пишу разомъ три разсказа: понятно, что вс три (изъ которыхъ одинъ большой и кончится очень не скоро) подвигаются весьма медленно. Одинъ относится къ временамъ моего сиднья на Сабуровой дач: выходитъ нчто фантастическое, хотя, на самомъ-то дл, строго реальное…
Письмо это пишу на служб, на которой хоть шаромъ покати — длать нечего теперь въ лтніе мсяцы. Чувствую, что ежедневное хожденіе въ опредленное мсто и недолговременное тамъ сиднье (часа 2 1/2— 3 1/2) приноситъ мн большую пользу со стороны, такъ сказать, психо-гигіенической. Работа, когда и есть, такъ мало утомительна, что совсмъ нельзя сравнивать съ той каторгой, которую я вынесъ, когда былъ a gentleman of City (т. е. служилъ въ Гостшшомъ двор). Тамъ я дйствительно попробовалъ труда.
Что вамъ еще сказать о себ? Послзавтра минетъ полгода, какъ мы обвнчались, и эти полгода — самые счастливые дни моей жизни, и чувствуется, что такъ пойдетъ надолго, если не вмшаются какія-нибудь вншнія обстоятельства’.

Изъ письма къ В. М. Лашину.

‘Спб. 9/21 дек. 1883 г… Новостей у насъ особенныхъ никакихъ нтъ, разв, что работы но създу у меня стало теперь много, потому что онъ оканчивается 15-го, пишу разные доклады, вожусь съ типографіею и прочее. Впрочемъ, черезъ дв-три недли все это кончится и опять будетъ благоденственное житіе. Теперь, конечно, не пишу ничего, въ январ же примусь за работу и, кажется, прилежно…
Вышелъ I т. Достоевскаго, содержащій въ себ его переписку. Дурную услугу оказали ему Страховъ и Майковъ. Если бы мн довелось писать подобныя гадости и потомъ увидть ихъ напечатанными — право, повсился бы. Кром прежнихъ чертъ новая — такая невыносимая хлестаковщина (въ раннихъ письмахъ, періода ‘Б. людей’), что дико видть подпись ‘. Достоевскій’…
Вотъ одиннадцатый мсяцъ, какъ мы обвнчались. Всегда буду помнить этотъ годъ съ благодарностью Богу я судьб. И надемся, что наша жизнь будетъ долго также спокойна (глупое слово,— найди самъ): очень ужъ мы съ нею сошлись’…
Благополучіе В. М. было, однако, неполное, такъ какъ сидвшій въ немъ червь давалъ себя знать иногда даже и въ это благополучнйшее время. Видимо, В, М. имлъ въ это время силы не давать разыгрываться этому червю, но, тмъ не мене, онъ нтъ-нтъ да показывался. Это отражалось и на переписк В. М., въ которой среди полныхъ благодушія, спокойныхъ писемъ появлялись и письма самаго мрачнаго характера. Еще 18 мая 1883 г. В. М., получивъ отъ В. А. Фаусека извстіе о самоубійств ихъ общей знакомой, писалъ ему слдующее:
‘Ваше письмо о бдной Над глубоко взволновало меня, но по правд сказать, удивило очень мало. Разучились ли мы вс (нын живущіе люди) удивляться, чего-чего не насмотрлись!— или просто такого исхода жизни Нади нужно было ожидать — не знаю. А впрочемъ, думаю, что послдняя причина вроятне. Право, какъ посмотришь теперь, когда ужъ все кончено и ршеніе задачи найдено, на данныя этой задачи, такъ кажется, что иначе и быть не могло. Что могла дать ей жизнь, да еще при такой рдкой гордости? Можетъ быть, и было что-нибудь, что спасло бы ее отъ смерти, если бы она снизошла до того, чтобы нагнуться и поднять это что-то, но она предпочла поступить, какъ тотъ испанскій король, который задохся, а не вынесъ жаровни съ угольями изъ своей спальни, потому что по этикету выносить жаровню долженъ былъ особо назначенный для этого донъ или тамъ грандъ какой-то: гранда этого не случилось и король умеръ. Написалъ я это, да и боюсь, что вы поймете меня не такъ: я ничего дурного о Над сказать не хочу, а только думаю, что у нея были черезчуръ большія требованія отъ жизни. А впрочемъ, все это, м. б., вранье. Вс люди, которыхъ я зналъ, раздляются (между прочими дленіями, которыхъ, конечно, множество: умные и дураки, Гамлеты и Донъ-Кихоты, лнтяи и дятельные я проч.) на два разряда, или врне, распредляются между двумя крайностями: одни обладаютъ хорошимъ, такъ сказать, самочувствіемъ, а другіе — сквернымъ. Одинъ живетъ и наслаждается всякими ощущеніями: стъ онъ — радуется, на небо смотритъ — радуется. Даже низшія физіологическія отправленія совершаетъ съ видимымъ удовольствіемъ. Прійдетъ изъ ватерклозета и говоритъ: ‘ну, братъ, да и хорошо же я и проч.’ Это я не разъ слышалъ, да наврно и вы тоже. Словомъ, для такого человка самый процессъ жизни — удовольствіе, самое сознаніе жизни — счастіе. Вотъ какъ Платоша Каратаевъ. Такъ ужъ онъ устроенъ, и я не врю ни Толстому, ни кому иному, что такое свойство Платоши зависитъ отъ міросозерцанія, а не отъ устройства.— Другіе же совсмъ напротивъ: озолоти его, онъ все брюжжитъ, все ему скверно, успхъ въ жизни не доставляетъ никакого удовольствія, даже если онъ вполн на лице. Просто человкъ неспособенъ чувствовать удовольствія, — неспособенъ да и все тутъ. Отчего?— конечно, не я вамъ это скажу: когда Бернары найдутъ хвостики самыхъ хвостиковъ нервовъ {Выраженіе изъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’ Достоевскаго.} и все поймутъ и опишутъ, тогда сейчасъ и объяснятъ. Посмотрятъ подъ микроскопомъ и скажутъ: ну, братъ, живи, потому что если тебя даже каждый день счь станутъ, то и тогда ты будешь доволенъ и будешь чувствовать себя великолпно. А другому скажутъ: плохо твое дло, никогда ты не будешь доволенъ: лучше заблаговременно помирай. И такой человкъ помретъ. Такъ умерла и Надя. Ей тоже все сладкое казалось горькимъ. Да и сладкаго немного было’…
Переходя затмъ къ себ, В. М. пишетъ въ томъ же письм: ‘Служу, женатъ. Вообще ‘очень потолстлъ и играетъ на скрипк’ {Изъ ‘Горя отъ ума’.}, на сколько можетъ предаваться такому занятію человкъ, который по устройству своему тоже склоненъ принимать сладкое, если не за горькое, то за не очень сладкое. Насколько я могу быть доволенъ, кажется, доволенъ. Недоволенъ только тмъ, что почти ничего не пишу. Пугаюсь даже, Викторъ Андреевичъ, не кончилъ ли я своей литературной карьеры. До такой степени трудно писать, думать, что я и не знаю. Въ голов ли у меня совершается какой-то скверный процессъ (‘хвостики’ портятся), или это ‘такъ’ — временное затмніе напало? Не знаю, но только хотя писать охота смертная, да участь горькая — ничего не выходитъ’.
Въ октябр В. М. пишетъ тому же В. А. Фаусеку: ‘Я очень благополученъ, дорогой мой другъ, даже въ сущности счастливъ, вншне и лично, разумется, ибо благородство души моей столь велико, что уловляя себя на минуту на мысли, что жить вообще хорошо, сейчасъ же подыскиваешь какую-нибудь пакость для приведенія себя въ должное состояніе страдальца по Достоевскому и Ко‘.
Но кром внутренняго червяка, кром ‘устройства’, мшающаго принимать сладкое за сладкое, кром опасенія порчи ‘хвостиковъ’, счастью В. М. мшала и его чрезвычайная впечатлительность. Печальныя явленія жизни дйствовали на него слишкомъ подавляющимъ образомъ. Насколько можно было, ближніе охраняли В. М. отъ болзненныхъ впечатлній, но впечатлнія эти давались жизнью въ такомъ изобиліи, что никакія предохранительныя мры не могли спасти отъ нихъ. И впечатлнія эти били В. М., мучили его и подготавливали почву для развитія недуга.
‘6-го были мы вмст съ Васей у X., — писалъ В. М. 23 дек. 1883 г. В. М. Наткину:— собралось на имянины человкъ 15 молодыхъ учителей, адъюнктовъ, лаборантовъ и прочей ученой братіи. Нехорошее я вынесъ впечатлніе. Разговоры объ единицахъ, ршеніе геометрическихъ курьезовъ, разговоры о трихлорметилбензоломилоидномъ окисл какой то чертовщины (я, конечно, навралъ въ этомъ названіи, какъ дикарь — но si non е vero, е ben trovato) — это часть первая. Гнуснйшіе въ полномъ смысл слова анекдоты — соединеніе ужасной чепухи, съ безцльной и неостроумной пахабщиной (какая-то турецкая или ташкентская) — это вторая. Основательная выпивка — третья. И больше ничего. Ни одного не только разумнаго, а хоть сколько-нибудь интереснаго слова. Право, какое то одичаніе…
Да и вообще одичаніе. Какъ мы привыкли, напр., къ этому свжеванію. Толкуютъ, конечно, потому что любопытно и интересно, но ужаса никакого, такого ужаса, какой испытываетъ человкъ въ мор, а онъ (ужасъ) вполн законенъ’…
Къ 1884 году В. М. былъ уже въ значительной мр разстроенъ какъ вншними впечатлніями, такъ и внутреннимъ червякомъ. 30 янв. 1884 г. онъ пишетъ В. М. Латкину: ‘Попытки писать удаются не особенно хорошо. Въ ночь на 1-е января написалъ сказку для Павленковскаго сборника, да на томъ и покончилъ. Теперь пытаюсь писать ‘большое’ и изъ жизни, съ бытописаніемъ, но жизнь до такой степени переплелась съ нецензурными явленіями, что постоянно натыкаешься на нихъ и разбиваешь себ лобъ. Просто хоть брось. Нужно брать такіе исключительные сюжеты, какіе я бралъ до сихъ поръ, чтобы не испытывать этого неудобства. Читаю довольно много. Купилъ себ Шлоссера (XVIII в.) и все его читаю. Думаю понемножку научиться исторіи, а потомъ, потомъ — написать что-нибудь историческое. Очень бы мн этого хотлось, да только не знаю, когда я буду знать достаточно для того, чтобы писать историческую повсть или романъ. Память у меня въ род ршета стала: сегодня прочелъ — завтра нтъ ничего. А все-таки читаю Шлоссера съ истиннымъ удовольствіемъ.— У насъ скверно. Газеты бросилъ читать, до такой степени вся жизнь преисполнена всевозможными свинствами’…
Скоро В. М. стало еще хуже. Въ феврал онъ уже страдалъ припадкомъ меланхоліи, съ этихъ поръ аккуратно появлявшейся каждый годъ. Мрачное состояніе В. М. въ значительной мр было вызвано въ этотъ разъ цлымъ рядомъ непріятностей, обрушившихся на В. М., непріятностей частью личнаго, частью общественнаго характера. 3-го февраля В. М. писалъ В. А. Фаусеку: ‘Теперь я ‘влачу жизнь’. Именно не живешь, а влачишь жизнь, т. е. не прилагаешь къ ней никакихъ стараній, а отдаешься пассивно: пусть будетъ, что будетъ. Съ нетерпніемъ ожидаю перемны настроенія (точно морякъ втра!), чтобы что-нибудь писать. Пробовалъ я было писать, да что-то не идетъ… Вчера мн минуло 29 лтъ. Довольно скверное чувство овладваетъ мной при мысли, что тридцать лтъ черезъ годъ и что молодость прошла. А впрочемъ, куда ни посмотришь, молодость далеко не обртается въ авантаж. Можетъ быть и лучше, что моя молодость прошла’…
Однако, въ это время В. М. все еще могъ отдаваться занятіямъ,— читать историческія работы, знакомиться съ новой литературой и т. д. Но скоро и эти занятія сдлались для него невозможными. Отъ 1 іюня онъ пишетъ В. А. Фаусеку о своемъ страданіи ‘самой скверной, безпричинной хандрой’, и о томъ, что онъ ‘ужасно боится, какъ бы не заболть’. ‘Мн не такъ страшно умереть, какъ заболть’.
Къ счастію, онъ не заболлъ. Съ одной стороны онъ обязанъ былъ этимъ уходу жены, какъ это онъ и самъ признаетъ въ письмахъ, а съ другой — и здоровье, нагулянное во время пребыванія въ Ефимовк, взяло свое. Къ августу онъ уже оправился и вошелъ въ обычную колею своей жизни.
Послдующая жизнь В. М. въ значительной мр представляла точную копію перваго года, проведеннаго въ Петербург посл болзни. Та же служба въ създ, тотъ же образъ жизни, т же начинанія по части писательства, рдко доводившіяся до конца, благодаря припадкамъ меланхоліи, то же обширное и разнообразное знакомство, то же обширное чтеніе, преимущественно историческихъ книгъ, тотъ же горячій интересъ къ текущимъ явленіямъ русской литературы и русскаго искусства, и наконецъ т же припадки меланхоліи, которые въ начал весны каждый годъ ожидались В. М. и его друзьями и которые съ каждымъ годомъ длались все продолжительне, начинаясь раньше и кончаясь позже. Въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека читатель найдетъ систематическое описаніе послднихъ лтъ жизни В. М. и характеристику его, какъ человка. Я же ограничусь здсь приведеніемъ выдержекъ изъ писемъ В. М. за этотъ періодъ, которыя дадутъ понятіе читателю о тхъ же предметахъ словами самого В. М.

Изъ писемъ къ В. М. Латкину.

’10 авг. 84. Спб…. Очень я сошелся съ Рпинымъ. Какъ человкъ онъ мн нравится не меньше, чмъ какъ художникъ. Такое милое, простое, доброе и умное созданіе Бояне этотъ Илья Ефинычъ, и къ этому еще, насколько я могъ оцпить, сильный характеръ, при видимой мягкости и даже нжности. Не говорю о томъ, какъ привлекателенъ уже самый талантъ его. Я, кажется, писалъ теб, что онъ началъ мой портретъ. Скоро онъ будетъ конченъ {В. М. имлъ весьма обширное знакомство какъ среда художниковъ, такъ а въ мір драматическихъ артистовъ. Почти вс наиболе крупныя имена обояхъ этихъ міровъ были въ наилучшихъ отношеніяхъ съ нимъ, а многіе были изъ самыхъ дружественныхъ.}…
Ты спрашиваешь, что я лишу. Приступаю только къ написанію той самой старинной штуки о художник, его амант и злод-убійц {‘Надежда Николаевна’.}, которую ты, помнится, одобрялъ. Выйдетъ что-то листа въ четыре, а можетъ быть и больше — по моимъ привычкамъ вещь огромная, надъ которой придется сидть мсяца 2—3. Нтъ, я не настоящій писатель! Все пишется такъ медленно, туго, да еще хорошо, если пишется, а то вдь со времени сказки о жаб я не написалъ двухъ страницъ’.
‘Спб. 18 15/X 84. У насъ все благополучно. Я продолжаю ревностно служить и довольно аккуратно пишу свой разсказъ, изъ котораго листа 2 1/2 уже готовы, а всего будетъ 4. Онъ появится въ 1 кн. 85 г. ‘Русской Мысли’. Кром того занимаюсь своимъ переплетнымъ ремесломъ. Очень много читаю по исторіи и литератур’…
’18/XI 1884 г. Спб…. 29 у насъ създъ и работы теперь очень много, а тутъ какъ на грхъ со мною приключился довольно острый припадокъ писанья, такъ что теперь работаю довольно много. Художникъ-убійца подходитъ къ концу, нарочно для него ходилъ въ ‘залъ общедоступныхъ увеселеній’ (нчто въ род Марцинкевича) и тамъ созерцалъ множество б. и б. Кром художника-убійцы готовится къ новому году нкоторая тайная вещь, которая тебя весьма удивитъ’.
‘Спб. 23/XII 1884. Дорогой другъ! Получилъ я твое грустное посланіе о нашихъ семейныхъ огорченіяхъ, Что до меня касается, то меня подвигъ Гаршина (кажется, его зовутъ ед. Никол., это сынъ моего старшаго дяди) {Рчь идетъ о Гаршин, предсдател одной уздной земской управы, скрывшемся безъ всти и оставившемъ посл себя земскую кассу расхищенною.} не произвелъ особо удручающаго впечатлнія, т. е. особенно боле удручающаго, чмъ если бы это былъ не Гаршинъ, а Семеновъ или Петровъ. Я этого человка не видлъ никогда, мальчикомъ 8 лтъ видлъ одного изъ его братцевъ, вотъ и вс наши отношенія. Конечно, все-таки тяжело и досадно. Но что меня мучитъ, такъ это то обстоятельство, что куда ни взглянешь, везд то же. Л-ы воры, Гаршины — воры, родные Г.— воры. А NN, чертъ его знаетъ, что съ нимъ случилось по онъ стоитъ на ряду со всми: растратилъ земскія, мужицкія, деньги. Сколько разъ меня спрашивали, иные съ дйствительнымъ участіемъ, другіе, лселая поиспытать: ‘не родня ли вамъ этотъ Гаршинъ, который и проч.?’ Я довольно равнодушенъ къ этому….
Я очень счастливъ, очень много работаю. Хандрильнаго періода не было съ весны, а что еще важне, не было и возбужденія.
Однимъ словомъ, tonus нормальный, какъ говоритъ Надя. Можетъ быть, и избгну третьей высидки въ сумасшедшемъ дом’.
’20/II 85. Спб…. Драму я, конечно, бросилъ. Я думаю, что если бы я работалъ одинъ, то изъ нея вышло бы что-нибудь путное, но съ Д., который все это затялъ, вдвоемъ, конечно, работать нельзя… Кажется, что я сдамъ все Д. и откажусь отъ всякихъ нравъ на сіе двухъ-геніальное твореніе.
Въ ‘Русской Мысли’ напечатана первая половина разсказа ‘Надежда Николаевна’… Напиши мн откровенно, что это такое. Самъ я разсказомъ недоволенъ. Знаю, что будутъ ругать меня жестоко, и не за т недостатки, которые вижу я, а за вещи постороннія: за отсутствіе политики, за занятіе любвями и ревностями въ наше время, когда и пр…
здилъ въ Москву, повидаться съ Львомъ Николаевичемъ Толстымъ не удалось. Толстой ухалъ въ деревню….
Я чувствую настоятельную потребность говорить съ нимъ. Мн кажется, что у меня есть сказать ему кое-что. Его послдняя вещь ужасна. Страшно и жалко становится человка, который до всего доходитъ ‘собственнымъ умомъ’….
Какъ мн жалко, что тебя здсь нтъ! Пріхалъ П. и говоритъ, что ты везд споришь объ искусств, всегда ставишь русское такъ высоко, какъ истинный ‘сынъ отечества’. Въ какомъ бы восторгъ былъ ты теперь, увидвъ ‘Ивана Грознаго’ Рпина. Да, такой картины у насъ еще не было, ни у Рпина, ни у кого другого,— и я желалъ бы осмотрть вс европейскія галлереи для того только, чтобы сказать тоже и про Европу…. Представь себ Грознаго, съ котораго соскочилъ царь, соскочилъ Грозный, тиранъ, владыка, — ничего это нтъ, передъ тобою выбитый изъ сдла зврь, который подъ вліяніемъ страшнаго удара на минуту сталъ человкомъ. Я радъ, что живу въ то время, когда живетъ Илья Ефимовичъ Рпинъ. У меня нтъ похвалы для этой картины, которая была бы ея достойна’…
’18 13—25/III 85 г. Спб…. ‘Обзоръ дтской литературы’ {‘Обз. д. лит.’ надувался подъ редакціею В. М. Гаршина и А. Я. Герда кружкомъ учащихъ. Изданіе пріостановилось вслдствіе болзни, а затмъ смерти В. М.} — выпускъ за 1884 г. скоро пришлемъ теб: сегодня мы съ А. Я. будемъ читать послдній листъ корректуры.
‘Надежда Николаевна’, кажется, иметъ нкоторый успхъ у читателей… Предполагаю получить смертельный мордобой отъ Скабичевскаго, Единицы (см. ‘Недлю’) и прочихъ. Одинъ Буренинъ, быть можетъ, будетъ благосклоненъ, какъ всегда….
….Я мечтаю часто (и даже не мечтаю, а думаю) черезъ годъ — два уйти отсюда въ провинцію. Если можно будетъ гд-нибудь пристроиться земскимъ секретаремъ, то это было бы весьма и весьма превосходно. Не скажу, чтобы я тяготился своимъ секретарствомъ, нтъ, работа не тяжелая, часто очень интересная. То техника, то юридическіе вопросы, во всемъ этомъ многому поучаешься, конечно, не какъ техникъ и юристъ, а какъ человкъ и маратель бумаги. Но хочется уйти въ деревню, измочаливаетъ по немногу петербургская жизнь. Да и просто пора перемнить декораціи. Кром того, что будетъ здсь длать Надя? Тутъ въ Питер около 150 женщинъ-врачей, ибо он по большей части стремятся остаться здсь, что представляетъ, по моему, даже нкоторое извращеніе идеи женскихъ курсовъ. Рано или поздно, мы удемъ въ глушь, не порвавъ связи съ Питеромъ, безъ котораго все-таки жить невозможно’.
‘1/13 апр. 85 г. Спб… Очень радъ тому, что ты съ сочувствіемъ относишься къ нашимъ стремленіямъ въ деревню. Винсу въ этомъ единственный путный исходъ и для себя, и для Нади. На большинство оставшихся здсь женщинъ-врачей досадно бываетъ смотрть: толкутся тутъ безъ дла и безъ денегъ, бдствуютъ, а тамъ работы непочатый уголъ…
Принимаюсь за Р. {Народная учительница, покончившая жизнь самоубійствомъ.} Хочу сдлать изъ нея центральную фигуру довольно сложной штуки (сложной для моихъ силъ, умнья). Надо писать, надо, чувствую я это и мн стыдно за… хотлъ было написать ‘свою лнь прежнихъ годовъ’, да это несправедливо’…
‘1 мая 1885. Спб… Я совсмъ испортилъ себ за послднее время расположеніе духа: пошли въ нашемъ болот дрязги и сплетни: разругались мы съ N и, кажется, навсегда… Тутъ еще пошли разныя бабьи сплетни (не объ амурныхъ длахъ, къ счастью, а объ литературныхъ дрязгахъ) и вообще чертъ знаетъ что. Все это и гнусно, и скучно, и разстраиваетъ мою дряблую нервную систему.
Ты прочелъ, должно быть, мою ‘Надежду Николаевну’, которую я послалъ теб тотчасъ же по полученіи оттисковъ изъ Москвы. Напиши мн о ней что нибудь, не стсняясь. Я чувствую, что заслужилъ за нее многіе и многіе упреки. Конечно, не съ той стороны, съ которой выругала критика. А это было цлое гоненіе. Я радъ только, что усплъ притерпться и разныя слова въ род ‘чепухи’ и т. н., изрыгаемыя Скабичевскимъ и Ко, меня очень мало задваютъ.
Ты самъ свой высшій судъ…
Но дло въ томъ, что на этомъ-то суд я не могу сказать ‘доволенъ’. Я чувствую, что мн надо переучиваться сначала. Для меня прошло время страшныхъ отрывочныхъ воплей, какихъ-то ‘стиховъ въ проз’, какими я до сихъ поръ занимался: матеріалу у меня довольно и нужно изображать не свое я, а большой вншній міръ. Но старая манера навязла въ перо и оттого-то первая вещь съ нкоторымъ дйствіемъ и попыткою ввести въ дло нсколько лицъ ршительно не удалась. Что вещь вышла не ‘реальная’, о томъ я не забочусь. Богъ съ нимъ, съ этимъ реализмомъ, натурализмомъ, протоколизмомъ и прочимъ. Это теперь въ разцвт или врне въ зрлости и плодъ внутри уже начинаетъ гнить. Я ни въ какомъ случа не хочу дожевывать жвачку послднихъ пятидесяти — сорока лтъ и пусть лучше разобью себ лобъ въ попыткахъ создать себ что-нибудь новое, чмъ идти въ хвост школы, которая изъ всхъ школъ, по моему мннію, имла меньше всего вроятія утвердиться на долгіе годы. Ибо она-то и представляетъ чистое ‘искусство для искусства’ не въ философскомъ смысл этого слова, а въ скверномъ. Для нея нтъ ни правды (въ смысл справедливости), ни добра, ни красоты, для нея есть только интересное и не интересное, ‘заковыристое и не заковыристое’.
Придется и это лто сидть въ Петербург. Тоска, хочу со злости лтомъ зассть за работу и сидть не разгибаясь, пока не кончу…
’29/IX 85. Спб… Мои дла очень плохи. Я сдлалъ большую глупость: вмсто того, чтобы лтомъ взять отпускъ и ухать куда-нибудь въ деревню, я все перемогался, и вотъ дотянулъ до того, что сталъ никуда негоднымъ. Спасибо Ф. Е. Фельдману {Непосредственный начальникъ В. М. по създу.} за то, что онъ отнесся участливо къ моему плачевному состоянію и освободилъ меня отъ работы на неопредленное время, не смотря на то, что теперь създъ и очень важный, съ премногими хлопотами и возней. Я сижу дома, ничего не длаю и иногда подвергаюсь припадкамъ тоски, отъ которой навзрыдъ реву но часу. Вотъ уже три недли, какъ я не на служб, еще недли четыре или пять можно пользоваться добротою Ф., потомъ придется бросить мсто, если я не приду въ сколько нибудь сносное состояніе и не буду способенъ работать. Не для фразы скажу теб, что часто горько сожаллъ я, что пуля восемь лтъ тому назадъ не взяла немного лве. Что это за жизнь: вчный страхъ, вчный стыдъ передъ близкими людьми, жизнь которымъ отравляешь. За что Над такое горе? и за что мн такая любовь и самоотверженіе? Она теперь живетъ мною однимъ, а во мн еще хватаетъ гадости иногда капризничать и ссориться съ нею.
Я никогда такъ не хотлъ умереть, какъ теперь. О самоубійств я, конечно, не думаю: это была бы послдняя подлость.
Голова постоянно болитъ, памяти нтъ, безсиліе и вялость постоянно валятъ на постель. И надо всмъ этимъ мучительный страхъ сойдти съума и опять испытать весь этотъ адъ.
Ну, будетъ объ этомъ!…
Это письмо лежало цлыхъ дв недли неоконченнымъ: попробую сегодня дописать его. Мн гораздо лучше: я не реву, чувствую себя физически бодре и, кажется, на этой недл пойду служить. Что можетъ быть глупе такого положенія: теперь я боюсь уже не меланхолія, а маніи, не зная, нормально ли мое улучшеніе или только кажущееся, и не зная, не пойдетъ ли мое благополучное самочувствіе все crescendo до тхъ поръ, пока не придется засаживать меня къ Фрею. Но этимъ строчкамъ ты можешь судить, въ какомъ безобразномъ состояніи находится моя душа. Все о себ и о себ. Это одно приводитъ меня въ отчаянье. Чувствуешь себя не полнымъ человкомъ, а какимъ-то существомъ, единственное назначеніе котораго — бороться противъ болзни. И эта болзнь составляетъ единственный интересъ жизни. Не гнусно ли это?…
…Такъ какъ N. N. умираетъ, то былъ на прошлой недл у него. Вроятно, больше не увижу никогда: онъ очень плохъ. Старое умираетъ, молодое не ростетъ. Ростутъ все какія-то свиныя рыла или совершенно дохлыя души врод моей. Господи, если-бы только пять лтъ жизни, но только здоровой, работящей жизни! Тогда хоть-бы и умереть’.
‘Спб. 7/XI 185 г…. Я уже мсяцъ хожу на службу и первое время какъ нарочно навалило чудовищное количество работы, такъ что я ужасно уставалъ и раздражался. По немногу, однако, успокоился, такъ какъ теперь и работы стало меньше. Если бы на носу не было новаго създа, то можно было бы приняться за новый разсказъ, который уже давно сложился у меня въ голов, да и на бумаг’…
’11/XII 85. Спб… За это время было у насъ много всякой работы. Я только что вчера кончилъ сессію присяжнаго, къ счастью продолжавшуюся только 8 дней, но все-таки достаточно измучившую. А тутъ и ‘Обзоръ дтской литературы’ печатается, и на службу приходилось заглядывать, и вообще всякая хурда-мурда.
Не пропусти въ газетахъ дло Нмчиновыхъ о подлог: я былъ на немъ присяжнымъ и ужасно изволновался, пока мы наконецъ не обвинили его и не оправдали ее.
Все бы ничего, теперь очень хорошо. Но проклятое воспоминаніе о пережитыхъ болзняхъ все сидитъ ‘увнутр’, какъ говорятъ жиды, и увренъ, что мн, конечно, еще не разъ придется вынести меланхолическіе приступы. Какъ Эзопъ, который, идя съ горы, плакалъ, что ему придется взбираться на гору, такъ и я, не смотря на свое веселое, ровное и спокойное настроеніе, вижу впереди крутой подъемъ, да еще и не одинъ’…

Изъ письма къ В. А. Фаусеку.

‘Спб. 9/IV 86 г… О себ скажу, что я въ этомъ году кажется буду свободенъ отъ своего бса. Просто не врится даже, что это лто онъ оставитъ меня въ поко, однако, пока нтъ никакихъ повстокъ съ его стороны. Работы много, но этимъ не огорчаюсь, пустяки не бередятъ сердца, какъ почти всегда бываетъ весною, и я въ первый разъ съ 82 г. чувствую себя весною настоящимъ человкомъ.
Живемъ мы благополучно и очень дружно. ‘Агей’ появится въ ‘Русской Мысли’ въ апрл, я уже отослалъ туда корректуру. ‘Четыре дня’ прошли въ цензур и съ картинками и надняхъ выйдутъ въ посредственномъ изданіи {т. е. изданіи ‘Посредника’.} (запишите каламбуръ!!). XXV общій създъ, который будетъ въ четвергъ на оминой недл, не далъ мн кончить повствованія о Р., но посл него наступитъ тихое и мирное житіе, здравіе и спасеніе и тогда, о тогда!…
….Я уже заручился правомъ отпуска, но вслдствіе нкоторыхъ важныхъ соображеній ршился перенести его на начало августа. Маршрутъ мой будетъ такой: Спб., Носковцы, Одесса, Николаевъ, Севастополь, Южный берегъ, Новороссійскъ, Пятигорскъ, Кисловодскъ и прочее, если благоугодно, — Ставрополь и затмъ домой’…
Скоро, однако, вс надежды и планы В. М. разлетлись, какъ дымъ. ‘Бсъ’ снова постилъ его. Онъ снова не могъ ходить на службу и проводилъ все время почти безъ движенія въ Сухопутной таможн (у Екатерингофа), въ квартир родныхъ его жены. Я посщалъ его въ это время нсколько разъ. Мн приходилось видть его больнымъ и въ предшествующія лта, но никогда онъ не производилъ на меня такого тяжелаго впечатлнія, какъ въ это лто. Особенно тяжело было видть его въ первое посщеніе. Онъ лежалъ полураздтый и уврялъ, что не можетъ подняться съ постели. Дйствительно, онъ страшно исхудалъ и казался совершенно обезсиленнымъ. Между прочимъ, онъ жаловался на сильную боль въ одномъ мст головы, боль, доводившую его до того, что онъ кричалъ. Мало по малу, разговаривая съ В. М. о текущихъ литературныхъ явленіяхъ, а также о французскихъ и англійскихъ писателяхъ, въ особенности о Диккенс, въ симпатіяхъ къ которому мы съ нимъ сходились, я отвлекъ его мысли отъ его собственнаго состоянія, и онъ мало по малу пободрлъ. забылъ о своей головной боли, всталъ съ постели и даже предложилъ мн погулять по садику и огороду, прилегавшимъ къ дому. Мы отправились, ходили, лежали на земл — и В. М. былъ очень разговорчивъ и почти веселъ. Между прочимъ, онъ много смшного разсказывалъ по поводу полуразрушившихся построекъ, стоявшихъ предъ нами, выстроенныхъ въ ожиданіи громаднаго наплыва товаровъ, подлежащихъ таможенному осмотру, но оказавшихся не нужными за отсутствіемъ этихъ товаровъ. Но затмъ какой-то неосторожный вопросъ съ моей стороны навелъ его мысли снова на него самого,— и онъ сразу измнился: почувствовалъ себя уставшимъ, больнымъ, поспшилъ въ комнаты, — и я оставилъ его совсмъ разнемогшимся. Въ такомъ же род были и остальныя наши свиданія. Въ его болзни большую роль играло разстроенное воображеніе, но насколько онъ дйствительно страдалъ, лучше всего показывали его пожелтвшее осунувшееся лице, его худоба и полная неспособность что-либо длать въ періодъ болзни. Между прочимъ, онъ жаловался въ это лто на то, что у него пропала довольно большая работа: въ теченіе предшествующей зимы она сложилась у него въ голов и уже въ значительной мр была перенесена на бумагу, оставалось связать отдльныя части — и повсть была бы готова, но болзнь помшала этому, и онъ, какъ уврялъ, забылъ, что собственно онъ хотлъ написать. Кажется, эта работа была имъ сожжена.
Къ зим 1886 г. В. М. опять оправился. Въ эту зиму я видлся съ нимъ особенно часто. Помимо свиданій безъ особенно опредленной цли, мы сходились часто потому, что работали вмст надъ обработкою матеріала для дальнйшихъ выпусковъ ‘Обзора дтской литературы’. Никогда В. М. не казался мн такимъ веселымъ и полнымъ жизни, какъ въ эту зиму 1886—87 и, между прочимъ, онъ усиленно интересовался въ это время художественными работами и старался просвтить на этотъ счетъ меня, совершеннаго профана по этой части: онъ чуть не читалъ мн цлыя лекціи по теоріи и исторіи искусства, затащилъ разъ на передвижную выставку и т. д. Въ это время онъ написалъ для ‘Свернаго Встника’ статью — отчетъ по поводу очередной выставки. Глядя на него, на его оживленіе, невольно хотлось врить въ то, что онъ избавился отъ своего недуга. Особенно бодрымъ выглядывалъ онъ посл того, какъ раннею весною 1887 г. сдлалъ двухнедльную экскурсію въ Крымъ въ обществ нсколькихъ друзей. Надежды на освобожденіе отъ ‘бса’ подкрплялись еще тмъ, что ‘бсъ’ этотъ не приходилъ, несмотря на то, что обычный срокъ его прихода уже наступилъ. Уже въ половин іюня В. М. былъ еще вполн здоровъ и строилъ разные планы какъ, относительно начатія исторической повсти, такъ и относительно поздокъ въ Англію, на югъ Россіи и т. п. Но ‘бсъ’ пришелъ, когда его всего мене ожидали и уже не оставлялъ В. М. до самой смерти.
На этотъ разъ, кром внутренней причины, дйствовали вншнія причины. На В. М. обрушился рядъ непріятностей, приведшихъ къ полному разрыву съ близкими ему людьми.
Болзнь В. М. сначала проявлялась въ форм, боле легкой сравнительно съ предшествовавшими годами, но затмъ она крайне усилилась и съ наступленіемъ холоднаго времени не только не исчезла, какъ бывало прежде, но сдлалась еще интенсивне. Ко всему, переносимому В. М., присоединился еще рядъ новыхъ непріятностей. Съ начала болзни В, Ы., по обыкновенію, былъ освобожденъ отъ исполненія своихъ обязанностей но създу до улучшенія здоровья. Но время шло, болзненное состояніе не исчезало. В. М. считалъ невозможнымъ доле пользоваться любезностью своего начальства и ршился приступить къ исполненію обязанностей секретаря, не смотря на свое печальное состояніе. Но когда онъ явился на службу, временно замнявшій его господинъ встртилъ его крайне грубо и заявилъ ему, что онъ, соглашаясь замнить В. М., разсчитывалъ занять его мсто на всегда. Грубая выходка замстителя В. М. такъ подйствовала на него, что онъ немедленно заявилъ объ оставленіи имъ мста секретаря. Съ этого времени къ числу другихъ давившихъ В. М. мыслей присоединились еще мысли о томъ, ито ему нечмъ будетъ жить, что теперь онъ ни къ чему негоденъ и неспособенъ и что онъ вынужденъ будетъ обременять свою жену заботами о его содержаніи.
При болзненномъ состояніи В. М., на него крайне вредно отражалась каждая мелкая непріятность, а въ эту зиму 1887—88 года какъ нарочно этихъ непріятностей выпало на его долю весьма немало. Помню, между прочимъ, какъ болзненно отозвалась на немъ грубая выходка одного изъ ‘начинающихъ писателей’. ‘Начинающіе писатели’ — истинный бичъ писателей, пріобрвшихъ имя. Каждый писатель съ именемъ осаждается письмами ‘начинающихъ писателей’, присылкою имъ рукописей съ требованіемъ категорическаго отвта на вопросъ — ‘есть-ли у меня талантъ’?— порученіями ‘пристроить* рукописи въ то или другое изданіе и, наконецъ, явкою собственныхъ персонъ ‘начинающихъ писателей’. В. М., какъ человкъ безконечно добрый, былъ въ особенности жертвою ‘начинающихъ писателей’. Они засыпали его письмами, требовали отзывовъ о своихъ произведеніяхъ и надодали своими посщеніями {Нкоторые изъ этихъ ‘начинающихъ писателей’, посл смерти В. М. поспшили отрекомендовать себя близкими друзьями покойнаго я напечатать въ органахъ мелкой прессы своя ‘воспоминанія’ о немъ. Неудивительно, что люди, бывшіе у В. М. всего по нсколько разъ, злоупотребляя его терпніемъ и добротою, могли въ своихъ ‘воспоминаніяхъ’ только приводить собственныя фантазіи, часто доходя въ этомъ занятіи до изумительной виртуозности.}. В. М. относился къ обращавшимся къ нему юношамъ, двицамъ, а порою и старцамъ, начинавшимъ ‘писать’, мягко и деликатно, но не считалъ никогда нужнымъ смягчать своего мннія о ихъ произведеніяхъ и говорилъ всегда, что думалъ, — что, конечно, инымъ изъ ‘начинающихъ писателей’ не нравилось. Одинъ изъ этихъ ‘начинающихъ писателей’, надодавшихъ В. М. въ зиму 1887—88 гг., которому В. М. откровенно высказалъ свое невысокое мнніе объ его ‘произведеніи’, наговорилъ В. М. кучу самыхъ невозможныхъ дерзостей, чмъ разстроилъ несчастнаго В. М. до послдней степени болзненности.
Еще боле болзненно дйствовали на В. М. разныя непріятныя исторіи, совершавшіяся въ это время въ литературномъ мір. В. М. всегда крайне скорблъ передъ раздорами, царящими въ литературномъ мір, вызываемыми сплошь и рядомъ чисто личными отношеніями. Въ зиму 1887—88 гг. было особенно много такихъ печальныхъ явленій,— и они крайне болзненно отзывались на впечатлительной натур В. М.
Въ начал 1888 года съ В. М. произошелъ любопытный эпизодъ, вполн характерный для этой свтлой личности. Проходя ночью по Невскому проспекту, В. М. сдлался свидтелемъ возмутительной сцены: по распоряженію агента общественной нравственности два дворника волокли двушку, заподозрнную въ проституціи. В. М. возмутился такимъ безцеремоннымъ обращеніемъ съ человкомъ, хотя бы онъ бы и проституткою, и вступился за несчастную. Заступничество его увлекло и собравшуюся на мст толпу, которая также вступилась за двушку. Явилась полиція, и посл разныхъ пререканій нсколько лицъ съ В. М. отправились въ участокъ заявить жалобу на жестокое обращеніе агентовъ полиціи съ заподозршюй. Тамъ, вмсто принятія жалобы, переписали всхъ явившихся и привлекли ихъ къ отвтственности за нарушеніе общественной тишины и порядка. На разбирательств у мирового судьи (конечно, оправдавшаго всхъ привлеченныхъ къ длу) высказалась во всей ясности симпатичная, глубоко-гуманная, всепрощающая натура В. М. Въ то время, какъ другіе участники дла не могли иначе, какъ съ глубокой злобой, говорить объ агент врачебно-полицейскаго комитета, арестовавшемъ несчастную двушку, о дворникахъ, тащившихъ ее, и о полицейскомъ чиновник, грубо встртившемъ протестантовъ, явившихся въ участокъ заступаться за арестованную, В. М. относился ко всмъ этимъ лицамъ безъ малйшей злобы, указывая на то, что корень зла не въ этихъ исполнителяхъ медико-полицейскаго надзора, а въ самомъ этомъ надзор, въ тхъ условіяхъ жизни, которыя создали и поддерживаютъ этотъ надзоръ. И таковъ В. М. былъ всегда и во всемъ. Онъ ненавидлъ зло, но любилъ людей, онъ боролся со зломъ, но щадилъ людей…
Къ марту 1888 года состояніе В. М. нсколько улучшилось и явилась надежда на его выздоровленіе. Но надежда эта оказалась тщетною. О послднихъ дняхъ жизни В. М. и о его смерти читатель найдетъ свднія въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека.
19 марта В. М. упалъ въ пролетъ лстницы дома, въ которомъ онъ жилъ, а 24-го его уже не стало.
Похороны В. М. были торжественныя. Собралось нсколько тысячъ человкъ, пожелавшихъ проводить его въ послднее жилище. На гробъ было положено боле 20 внковъ, изъ которыхъ особенно выдлялись внки отъ высшихъ учебныхъ заведеній Петербурга, а также отъ разныхъ женскихъ ‘курсовъ’ — высшихъ, фельдшерскихъ, акушерскихъ. На могил были произнесены обычныя рчи….
Печать единодушно оплакала безвременную кончину В. М., какъ тяжелую утрату для русской литературы, а вс знавшіе его, кром того, оплакивали въ лиц умершаго ‘лучшаго изъ людей’, чистаго какъ кристаллъ, чистота и благородство котораго невольно возбуждали вопросъ: какъ при условіяхъ нашей жизни могла сложиться такая натура и — что еще удивительне — какъ она могла сохраниться во всей своей чистот?…
Не даромъ В. М. производилъ впечатлніе человка не отъ міра сего: онъ оказался ‘не ко двору’ въ этомъ мір и ушелъ въ другой…

Я. Абрамовъ.

Абрамов Яков Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Выговские пионеры, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1884
  2. Очерки современного земства, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1888
  3. Очерки современнаго земства, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1888
  4. К вопросу о веротерпимости, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1882
  5. Очерки современного земства, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1888
  6. Крестьянский кредит, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1883
  7. Очерки современнаго земства, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1889
  8. Очерки современного земства, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1889
Электронная библиотека