Все пути скрещиваются, Вережников Александр Васильевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

Вс пути скрещиваются.

І.

Отцы не стали понимать обоихъ дтей.

Такъ теперь по деревнямъ. Несогласія и вражда молодого со старикомъ.

И тхъ, и другихъ это взаимное несогласіе выбиваетъ изъ колеи. И въ старой, и въ молодой голов бродятъ неясныя, безпокойныя мысли.

Въ прежнія времена не было нужды ломать голову, шевелить мозгами людямъ, привыкшимъ жить по инерціи. О многихъ вещахъ и думать забыли! И такъ бы, можетъ быть, и забыли думать о сущности своего человческаго значенія, если бы согласіе восторжествовало надъ несогласіемъ, какъ добро надъ зломъ на вчное время.

Но вчныя времена замкнутой стоячей жизни, инертнаго согласія прошли.

Наростаютъ тревожные, безпокойные дни.

И кто теперь не говоритъ, что русская деревня умираетъ духовно, теряетъ самобытность?

И перестала быть русская деревня ‘лономъ природы’.

Въ былыя времена не только поля, засянныя пшеницей, овсомъ и рожью, имли прелесть, но и выжженныя солнцемъ равнины и топи, надъ которыми стоялъ безпросвтный туманъ, давали воображенію сладостный просторъ, и, глядя на нихъ вдохновенными глазами, подъ звонъ колокольчиковъ и ржанье лихой тройки, всякій путникъ становился въ душ поэтомъ.

Поэзію въ деревн съли господа Обломовы и проспали на мягкихъ турецкихъ диванахъ. Тургеневскія, Гоголевскія времена канули въ вчность. Та самая Малороссія, которая восхищала читателей своими красотами въ изображеніяхъ Гоголя, утратила всю свою прелесть.

Живописныхъ красокъ, поэтическихъ настроеній не даетъ деревня въ наше время.

Я бродилъ по черноземнымъ степямъ Малороссіи. Во многихъ мстахъ обширныя пространства земли совсмъ лишены лса и проточной воды. ‘На шляху’ по дорог торчатъ кое-гд вербы. Рдкая хата въ сел или въ мстечк съ садочкомъ. Говорятъ, въ прежніе годы садочковъ было много, а теперь вишни, сливы, груши, яблони выкорчевали и на ихъ мст устроили огороды. Иныя хаты не прикрыты даже вербами. А тамъ, кругомъ ‘въ степу’, налво и направо гладкая земля, земля и небо. И на сто верстъ вширь и гладь ни капли проточной воды подъ открытымъ небомъ. Разв только посл большихъ дождей то тамъ, то здсь появится грязное болотце, сверкнетъ подъ солнцемъ вороненой сталью на день, на два, земля жадно выпьетъ воду и опять ни одной влажной точки ни тамъ, ни здсь. Единственные источники питьевой воды — колодцы. Вода въ колодцахъ жесткая, съ привкусомъ ржаваго желза. Мыться ею можно только по необходимости. Долго не растворяетъ мыла. Волосы посл мытья слипаются и покрываются вязкимъ, блымъ налетомъ. И можетъ быть, благодаря отсутствію хорошей рчной воды, баня въ здшнихъ мстахъ на рдкость. И нтъ другихъ способовъ для поддержанія въ чистот и опрятности тла. Не хватаетъ ни времени, ни средствъ соблюсти самыя необходимыя требованія гигіены.

Чтобы кормиться, содержать семью и жить въ кое-какомъ тепл, надо работать, не покладая рукъ. И будь то блая хата или курная изба — одинаково тамъ и здсь общежитіе людей съ животными.

Какими болзнями ни страдаютъ крестьяне здшнихъ мстъ! Волчанка, рожа, различные виды застарлыхъ болзней, инфекціонныя и паразитическія болзни, болзни органовъ пищеваренія и дыханія, болзни кожи и подкожной клтчатки, болзни глазъ, трахома… Родина этой послдней болзни не Египетъ, и трахома совсмъ не іудейская болзнь, какъ это утверждаютъ нкоторые ‘спеціалисты’. Трахома — болзнь хлборобовъ, землепашцевъ, болзнь россійской нищеты.

Въ Малороссіи она культивируется, главнымъ образомъ, на свекловичныхъ плантаціяхъ или, какъ говорятъ здсь, ‘на бурякахъ’ наряду съ другими заразными и эпидемическими болзнями.

Въ селахъ, въ мстечкахъ, въ хуторахъ уныло скучно. Днемъ около хатъ торчатъ только калки, старые и малые. Дядьки, молодицы, парубки и дівчаты далеко отъ деревни, гд-то въ степяхъ, въ панскихъ и ‘богатырскихъ’ поляхъ. Дівчаты и молодицы цапаютъ буряки на свекловичныхъ плантаціяхъ.

Хаты съ садочками, хутора съ левадами точно провалились сквозь землю. И небо, южное малороссійское, о которомъ я такъ много наслышался и начитался, не кажется такимъ яснымъ и голубымъ. Днпръ обмеллъ. Поэты и экскурсанты уже не любуются имъ, не воспваютъ его красотъ. Не встрчалъ я здсь людей, лирически настроенныхъ, живущихъ красками.

На каждомъ шагу попадались обнищалые крестьяне, да то тамъ, то здсь споконъ вка бдные евреи.

И въ тихую и втренную погоду Днпръ бороздятъ пароходы экономическаго общества, переполненные дівчатами и нарубками, плывущими къ Черному морю.

Съ котомками съ узелками и совсмъ налегк парубки и дівчаты прощаются съ родными мстами.

На пароходахъ не случайные путешественники и туристы, а толпа безработныхъ, мечтающихъ о фабрикахъ и заводахъ. Палуба, четвертый классъ унизаны, усыпаны молодымъ деревенскимъ народомъ, хлынувшимъ въ городъ.

Архитектура деревни не измнилась. Все т же соломенныя крыши и блыя хаты. Все то же съ вншней стороны вокругъ и около деревни. Лишь садочки около хатъ исчезли, а если остались, то только у ‘богатырей’. Но и здсь ‘гусеница проклята’ съдаетъ до тла эти немногіе фруктовые садочки.

Обыкновеннымъ смертнымъ со среднимъ и малымъ крестьянскимъ достаткомъ мста, гд были садочки и левады, понадобились для огородовъ. Прежніе огороды распахали для пшеницы, засяли табакомъ, сахарной свеклой и всмъ тмъ, что можно свезти на базаръ.

Выкорчеванныя сливы, вишни, яблони пошли на ремонтъ старой клуни, на погнившій срубъ хаты, на подпорки похилившихся хлвовъ и хатинокъ.

Деревня обновляетъ свои старыя жилища тмъ, что было вырощено и взлеляно ддами и праддами. Когда то стройныя блыя хаты потускнли, покривились, на полсруба вросли въ землю, пережили своихъ строителей, перешли къ сыновьямъ, дали пріютъ внукамъ и правнукамъ, переполнились молодымъ народомъ.

И нтъ имъ износа — все держатся на подпоркахъ!..

Не богатетъ русская деревня.

Только хата ‘богатыря’ подъ желзной крышей, блостнная, съ раскрашенными ставнями, съ тюлевыми занавсками на смющихся окнахъ, хвастливо поглядываетъ по сторонамъ и скалитъ зубы, какъ писаная красавица.

А то сторонамъ, налво и направо, въ сел, въ мстечк, по хуторамъ (по прежнимъ хуторамъ) тянется, перебивается изъ кулька въ рогожку безпросвтная крестьянская жизнь, огородами, окопанными рвами, то тамъ, то здсь обсаженными плакучими вербами. И ужъ совсмъ не видно плетней около дворовъ. Земляные рвы и канавы замнили плетеныя ограды. Только плетни, оставшіеся отъ ддовъ и праддовъ, доживаютъ свои послдніе дни.

Дядьки и хлопцы донашиваютъ отцовскія и ддовскія киреи и свитки, домашніе сукна и холсты. А кому нечего донашивать, ходятъ полураздтые.

Чудится, что и деревня доживаетъ свои послдніе дни. А что будетъ дальше — неизвстно.

Все, что бросается въ глаза свжему человку, въ сел, въ мстечк, говоритъ за то, что люди здсь не живутъ устроенно и не начинаютъ жить, а доживаютъ остатки той старой жизни, а новой жизни нтъ — тамъ гд то ея начало!

Степные крестьяне говорятъ:

— Жить стало дуже погано.

— Своей земли нема, а исты треба,— слышится со всхъ сторонъ, слва и справа. Степные крестьяне мрачны, угрюмы и на видъ подавлены какимъ-то безысходнымъ горемъ. Старики таятъ эту безысходность въ себ, хмуро, исподлобья смотрятъ по сторонамъ, замкнуты, неразговорчивы. И только, когда пьяны, у нихъ развязываются языки. Одни буйны, крикливы въ пьяномъ чаду, другіе добродушно заговариваютъ со всякимъ встрчнымъ о хорошей погод. Но не разскажутъ того, что глубже пьянаго хмля.

Деревенская молодежь, дти этихъ стариковъ, прямолинейны и заявляютъ о себ громко. Культурно оставаясь все въ томъ же состояніи, какъ ихъ отцы, они, однако, не остались безучастны къ окружающему. Книгъ и газетъ они не читаютъ попрежнему, но видятъ и слышатъ.

Сельскіе привилегированные жители теперь много говорятъ о деревенскихъ головорзахъ и разбойникахъ.

Дамы и барышни сельскихъ интеллигентовъ жалуются на грубость, невжество и дерзость этихъ послднихъ. Они готовы мстить за что-то всякому встрчному и поперечному пану и панычу. И на каждаго изъ нихъ, когда тотъ или другой проходитъ мимо собравшихся въ кучу парубковъ и дівчатъ, эти послдніе смотрятъ враждебно исподлобья и выливаютъ свою ненависть съ какимъ-то молодечествомъ, съ сознаніемъ своего достоинства, бахвальствомъ.

И когда замышляютъ какую-нибудь месть или воровство, буйство изъ молодечества, непремнно при этомъ присутствуютъ дівчаты. Каждому хлопцу хочется выкинуть что-нибудь позабавне, чтобы отличиться передъ своей дамой и удивить всхъ дівчатъ.

У деревенскихъ ‘богатырей’ особенно подъ праздникъ часто пропадаютъ то свинья, то овца, то цлый теленокъ.

Въ краж обвиняютъ деревенскую молодежь.

Украсть, досадить чмъ-нибудь, или какъ-нибудь зло посмяться надъ всякимъ паномъ и панычемъ вошло въ веселящую привычку неспокойнаго деревенскаго молодого народа. И часто длается это на смхъ честного народа, но во зло самому себ. Лишь бы посмялись другіе твоей выдумк, а тамъ хоть трава не расти.

‘А я знаю?!’

Я знаю случай кражи сдла въ одномъ сел среди благо дня, на глазахъ у всхъ.

Къ винной лавк подъхалъ на верховой лошади въ мексиканскомъ сдл экономъ изъ имнія. Слзъ съ лошади и передалъ поводья торчавшему здсь хлопцу, который не разъ работалъ у него въ имніи. Вспомнилъ даже имя хлопца и сказалъ, передавая ему лошадь:

— Подержи, Петро! я скоро выйду.

Винная лавка была закрыта на обденное время, и экономъ вошелъ съ задняго крыльца. Оставался у сидльца съ четверть часа. А когда вернулся къ лошади, на ней не оказалось сдла. Между тмъ какъ хлопецъ Петро продолжалъ держать лошадь за уздцы съ такимъ добродушнымъ спокойствіемъ, точно ничего не случилось.

Экономъ разинулъ ротъ:

— Гд сдло?

— А я знаю,— отвтилъ Петро кротко.

— Что за шутки!— вспылилъ экономъ:— гд сдло?..

— А я знаю!— отозвался хлопецъ съ прежнимъ хладнокровіемъ.

— Какъ не знаешь, такой-сякой, вдь я теб вручилъ лошадь, чтоібы ты ее сохранилъ.

— Лошадь! Вотъ она!

— А сдло гд?

— А я знаю.

Экономъ разразился бранью. Сталъ допрашивать съ пной у рта:

— Кому отдалъ, зачмъ такъ глупо пошутилъ, куда спровадилъ сдло, зачмъ это сдлалъ?

Хлопецъ Петро простовато пожималъ плечами, точно и самъ недоумвалъ, въ чемъ его обвиняютъ. Отвчалъ самымъ искреннимъ образомъ, что и не подходилъ къ сдлу, держалъ лошадь за поводья и удивлялся, почему экономъ пристаетъ къ нему. Если бы пропала сама лошадь, тогда бы могъ спрашивать. Едва-едва экономъ добился отъ него какого-нибудь отвта. И по словамъ хлопцевъ выходило такъ: сдло снялъ съ лошади дядько, котораго онъ раньше въ глаза не видлъ. Подошелъ къ лошади, какъ къ своей, отстегнулъ ремни, снялъ сдло, перекинулъ черезъ плечо и пошелъ своей дорогой — ‘можетъ, такъ и надо было!’

— Но какъ онъ смлъ снять чужое сдло съ чужой лошади?— надрывался экономъ.

— А я знаю!— слышалось въ отвтъ.

Экономъ обращался за содйствіемъ, за доказательствами къ бывшимъ около винной лавки и проходившимъ мимо крестьянамъ,— ‘вдь могли видть — видли, кто укралъ сдло?’

Но т и другіе отвчали лаконически:

— А мы знаемъ!

— А, можетъ, сдла то не было — сдло пропилъ. А къ пану безъ сдла хать не гарно,— раздавались насмшливые голоса.

Такъ экономъ и ухалъ безъ сдла.

Помчался къ уряднику и заявилъ о краж.

Въ тотъ же день стражники отыскали хлопца Петро и доставили его на допросъ къ уряднику.

И уряднику Петро ничего новаго не сказалъ.

— Признавайся! Ты укралъ сдло?— бшено кричалъ урядникъ.

— Не я!

— А кто укралъ?

— А я знаю!

И кулаками урядникъ не добился настоящей правды. Но нужно было отыскать такъ глупо пропавшее сдло.

Убдившись, что хлопецъ Петро самъ не сознается и вора не выдастъ, урядникъ пустилъ въ ходъ ‘ласковыя слова’ — единственно возможный выходъ, въ такихъ случаяхъ. Скрпя сердце, самъ согласился, что это ни что иное, какъ дурацкая шутка, и предъявилъ хлопцу ультиматумъ, чтобы сдло было доставлено, такъ или иначе, владльцу къ завтрашнему дню. И сдло нашлось.

На слдующій день утромъ, выйдя изъ своего помщенія на улицу, экономъ увидлъ похищенное сдло у себя на крылечк. Онъ осмотрлъ его и не нашелъ при немъ стремянныхъ ремней. Воръ оставилъ ихъ у себя. Стремяна были привязаны къ сдлу веревочкой. Желая убдиться, не пострадало ли сдло еще какъ-нибудь, экономъ сталъ разглядывать въ немъ вс ремешки и вытрясъ четвертушку бумаги со слдующими строками:

‘Пошутковалъ я, а хлопецъ, что держалъ лошадь, не виноватъ, что пошутковалъ другой. Сдла не треба менэ, а треба менэ стремянные ремни. Я зробилъ изъ тыихъ ремней уздечку для своей худобы — добра уздечка! Въ чемъ и подписуюсь. Неизвстный вамъ подъ титлой съ многоточіемъ’…

Жаръ-птица.

Вс люди съ достаткомъ, живущіе по-пански, не добывающіе себ хлбъ насущный въ пот лица — одного поля ягода въ глазахъ у всхъ этихъ веселыхъ людей.

Зажиточные крестьяне, ‘богатыри’, несмотря ни на какія ‘чрезвычайныя охраны’ и ‘усиленныя положенія’, живутъ въ постоянномъ страх за сохранность своего имущества. За всякія обиды и притсненія бднйшее населеніе деревни мститъ ‘богатырямъ’ поджогами. Начиная съ 1906 года въ мстечк Лосиновк, Нжинскаго узда, Черниговской губ., было 80 пожаровъ — горли богатыри.

Въ окрестностяхъ нтъ помщичьихъ усадебъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ мелкихъ владній, но и т горли. Обыкновенно сжигались клуни съ хлбомъ, амбары, хаты. Было время, когда всякій ‘богатырь’, владлецъ тридцати-пятидесяти десятинъ земли, зналъ, что не сегодня-завтра сгоритъ въ ночь, что онъ стоитъ на очереди, что это неизбжно. У каждаго богатыря была своя роковая ночь. И ни одинъ изъ 80 поджоговъ не былъ открытъ. Поджигатели остались неразысканными, несмотря на всякія строгія, крайнія мры. Въ разгаръ поджоговъ мстечко и его окрестности были наводнены стражниками и ингушами.

Перепороли чуть не всхъ крестьянъ мстечка, ближайшихъ хуторовъ и деревень и даже тхъ, которые были жертвами поджога: никто не сознался, и никого не выдали.

Но все-таки кое-кого повсили, кое-кого сослали на каторгу. Но народная молва говорила, что и т, и другіе пострадали невинно: ‘надо же кого-нибудь обвинить, а то и награды не получишь, а то, пожалуй, еще и погоны снимутъ’.

Мстные крестьяне говорятъ, что поджигатели были не дураки, съ головой хлопцы. Не просто пучкомъ соломы поджигали, а порохомъ, какимъ-то снарядомъ, хвостомъ ‘жаръ-птицы’. И жгли такъ, что горлъ только тотъ ‘богатырь’, къ которому прилетла ‘жаръ-птица’. Жгли богатырей, чтобы сравнять ихъ съ бдными, чтобы никому обидно не было, чтобы богатыри не задирали носа, а бдные не кланялись имъ ниже пояса.

‘Докажи мн, что я неправъ?!’

Нтъ увренности въ завтрашнемъ дн. Не складно, не ладно, пасмурно въ молодой, здоровой голов! Путаются, безформенныя непроходящія мысли, томятъ душу.

Водка, русская водка изъ хлба, изъ злаковъ земли — море невыплаканнаго русскаго горя.

Пьетъ русскій человкъ чашу своихъ страданій и не выпьетъ,— до дна еще далеко!

У пьяныхъ и у трезвыхъ молодыхъ крестьянъ стремленіе развернуться, взлетть куда-то, показать свою удаль! Еще какое то, непонятное имъ самимъ желаніе горячить ихъ кровь,— сила, необузданная здравымъ смысломъ. Сами: не знаютъ, куда имъ итти, чтобы избыть свои томленія. Застряли между плохимъ и хорошимъ и силятся освободиться отъ тсноты, отъ духоты, отъ томленія однимъ взмахомъ.. Хорошаго не видятъ, а плохое по дворамъ блудитъ, по улицамъ шляется, высматриваетъ, что плохо лежитъ, а что и припрятано въ надежное мсто, къ тому въ шапк-невидимк подобраться можно.

‘И что въ немъ хорошаго то, когда оно чужое, не свое — изъ чужихъ рукъ не получишь добромъ. И съ добромъ то не разстанутся, силой брать надо!’ А силы хоть отбавляй: бродитъ по жиламъ пьяная, горячитъ кровь, надо ее чмъ-нибудь потшить, а голова-то съ пьяна не смыслитъ, что худо, что хорошо.

Въ ихъ характер ярко обозначены два прямолинейныхъ полюса: все потрясающее буйство и стихійно веселая удаль. И оба эти полюса воспламеняются, вскипаютъ, одинъ за другимъ, какъ только пьяный хмль бросается въ толову. Отъ того то въ удалой радости столько же и буйства.

Подвыпившій хлопецъ-малороссъ или великороссъ, здоровый, молодой парень отъ ликованія, отъ радости быстро переходитъ къ озлобленію, къ буйству, лишь бы въ этотъ вулканъ съ неизлитыми человческими страстями попала искра откуда-нибудь, со стороны.

Откуда это взялось? Какъ разрослось, какими дорогами шло? Можетъ, съ татарской кровью смшалось! И прежде въ чьихъ то жилыхъ текло.

Русская земля вспоила, вскормила и пустила гулять по блому свту веселую удаль и пьяное буйство.

Широкимъ размахомъ, буйно-веселой стихійной силой надлилъ Богъ русскаго человка.

И самъ онъ не знаетъ, что ему надо, а шумитъ.

Можетъ быть, сытости, пьянаго хмля?

Но во хмлю, въ пьяной голов отъ чего лихая кручина, звриный крикъ, жажда разрушать свое и чужое, надъ всмъ смяться, на всхъ итти войною?!

Буянъ кричитъ:

— Докажи мн, что я не правъ! Что я глупе тебя, что я хуже тебя, что у меня не такое же сердце, не такая же душа, какъ у тебя?!.

Безсловесный.

Часто у пьянаго человка не находится словъ и не хватаетъ смысла выразить человческимъ языкомъ то, что тснитъ его грудь, выматываетъ душу, не поддается ясному слову. И онъ безсвязно кричитъ, вращаетъ свирпо глазами, бьетъ себя въ грудь кулакомъ, жестоко, больно, безгласно.

Томится не высказанная, не вылитая душа. И нтъ близкаго, родного человка, который бы понялъ, выслушалъ томленіе безсловеснаго…

Въ Малороссіи на ярмарк я видлъ хлопца лтъ шестнадцати, гулявшаго въ трактир. Онъ сидлъ за столомъ и пилъ водку ‘безъ компаніи’. Когда я вошелъ въ трактиръ, онъ уже былъ пьянъ и какъ то особенно приподнятъ пьянымъ хмлемъ. Было видно, что началъ онъ гд-то въ другомъ мст, а здсь продолжалъ или кончалъ свою гульбу. Передъ нимъ стояла уже на половину опорожненная бутылка. лъ онъ безъ ножа, жадно откусывая острыми, блыми зубами отъ цльныхъ кусковъ колбасу и сало, и большой кусокъ благо хлба рвалъ руками размашисто, съ какимъ-то азартомъ. Пихалъ въ ротъ и жевалъ все вмст, проглатывая непрожеванное. И снова наполнялъ ротъ блымъ, мягкимъ хлбомъ, смачнымъ саломъ и колбасой.

По дтски-жадному лицу скользила хвастливая, пьяная усмшка.

Казалось, что онъ пируетъ такъ въ первый разъ, что и самому ему въ диковинку происходящее съ нимъ.

Когда хлопецъ переставалъ жевать, лицо его становилось такимъ, точно онъ уразумлъ, понялъ смыслъ жизни, и благосклонно улыбался самому себ. Его подвижное лицо играло, мняло выраженіе. Онъ то надменно хмурился, то подмигивалъ своему блаженному состоянію, короткому сну сытой жизни и снова принимался сть.

Полбутылки водки выпилъ въ два пріема, залпомъ. Пилъ стаканами.

Прежде чмъ поднести къ губамъ стаканъ, онъ пронизывалъ его побдоноснымъ взглядомъ и торжественно потрясалъ головой, точно говорилъ: ‘Я теб покажу, я теб дамъ’.

Воспаленные глаза дымились, таращились, выпирали наружу, точно имъ тсно было въ орбитахъ. Опрокидывалъ въ ротъ водку изъ стакана порывистымъ движеніемъ руки, какъ въ воронку, вставленную въ ведерную бутыль.

Опорожненный стаканъ съ шумомъ опускалъ на столъ и на мгновеніе застывалъ какъ то неподвижно. Прислушивался ли къ огненному потоку, хлынувшему въ желудокъ, или столбенлъ отъ пьянаго хмля, ударившаго въ голову.

Выпивъ послдній стаканъ, скверно выругался себ подъ носъ, метнулъ глазами снизу вверхъ и медленно опустилъ голову на грудь. О чемъ то тяжко задумался, провелъ рукой по волосамъ и какъ то сразу опустился всмъ тломъ, точно испугался кого то, заморгалъ виновато глазами и сталъ царапать голову всей пятерней, что то припоминая, о чемъ то догадываясь и холодя отъ какого то страха.

Такъ продолжалось съ минуту.

Опять ободрился. Лицо стало удивленнымъ. Задумался по другому. По дтскимъ губамъ пробжала стыдливая улыбка. Но лишь на мгновеніе. Ее потушила кривая, пьяная усмшка, растянувшая ротъ до самыхъ ушей.

Вначал что-то скрипнуло въ груди, нжное, тонкое, какъ сломавшееся молодое деревцо. Но пьяная усмшка хлестнула по щекамъ провинившагося ребенка и потушила рычащимъ смхомъ дтскій испугъ.

И снова вся фигура куражливо подбоченилась, хвастливо обострились локти. Сытое, пьяное лицо вздулось, выпятилась чванно грудь, завозились подъ скамейкой чоботы въ срой глин и стали притаптывать каблуками.

Напыжился, вытянувъ шею, раскрылъ ротъ и безгласно потянулъ въ себя воздухъ.

Хотлъ что-то спть, но не вспомнилъ мотива, обалдлъ такъ, что перезабылъ вс слова и псни. Пошатнулся всмъ тломъ на сторону, бодливо уставился остеклянвшими глазами въ одну неподвижную точку передъ собою. Замычалъ, замоталъ головою, подражая заправскимъ пьяницамъ. Щелкнулъ пальцами правой руки и сталъ хмуро морщить лобъ, опять припоминая что-то невеселое. Пытался ворочать мозгами, хотлъ осмыслить что-то, отвтить себ на вопросъ, опредлить какую-то сумму, но это не удавалось ему. На лбу выступилъ потъ.

Тяжко вздохнулъ. Уперся одной рукой о край стола, другую свсилъ внизъ, точно парализованную. Нащупалъ карманъ въ штанахъ. Долго шарилъ въ карман и выложилъ на столъ горсть мди съ блеснувшими двумя-тремя серебряными монетами. Положилъ локти на столъ, склонилъ голову надъ деньгами, прищурилъ лвый глазъ и трескуче разсмялся. И такъ любовался кучей мди минуты дв. Потомъ сталъ считать деньги шумно и размашисто. Сперва вынулъ изъ кучи мди серебряныя монеты. Потомъ взялся за мдныя деньги. Старательно разложилъ по стопкамъ двушки, трешки, пятачки и сталъ забавляться счетомъ денегъ, какъ дтской игрой. Что-то нашоптывалъ надъ мдью, таинственно улыбаясь. Произносилъ важно ‘рубль двадцать три. Рубль сорокъ одна’. Путаясь въ счет, плутовато грозился пальцемъ самому себ. Долго считалъ, сердись и улыбаясь въ то же время. И сосчиталъ таки: ‘рубль восемьдесятъ дв копйки’. Смшалъ серебряныя монеты съ мдью, собралъ въ горсть и со звономъ опустилъ въ карманъ.

Собрался уходить. Устало тряхнулъ головой, освобождаясь отъ хмля. И какъ то вдругъ насторожился, вздрогнулъ, точно морозъ прошелъ по кож. Вспомнилъ, наконецъ, то, надъ чмъ ломалъ голову, что ускользало, что бжало отъ сознанія. Вспомнилъ и тускло заморгалъ глазами, скривилъ лицо, какъ ребенокъ, собравшійся плакать. И въ то же мгновеніе лихо мотнулъ головой и стукнулъ кулакомъ по столу. Сапоги подъ скамейкой громко заговорили каблуками.

Настроился на другой ладъ. Собрался предпринять что-то веселое буйное. Кромшно выругался. Затялъ что-то лихое, отчаянное. Плюнулъ въ сторону. Еще разъ выругался въ три этажа. Глаза заблестли злымъ, дерзкимъ огонькомъ. Отяжелвшее отъ пьянаго хмля тло насторожилось. Сжались озорные кулаки.

Хлопецъ проворно поднялся со скамьи, окинулъ трактиръ лихимъ, дерзкимъ взглядомъ и, размахивая руками и шатаясь изъ стороны въ сторону, направился къ выходу.

Въ дверяхъ онъ столкнулся съ какимъ-то старымъ человкомъ съ сдой всклокоченной бородой, изрядно выпившимъ. Толкнулъ его грудью. Старикъ попятился. Хлопецъ уставился на него пьяными, шальными глазами. Размахнулся и ударилъ со всего плеча стараго человка по лицу. Тотъ повалился на землю.

Двери трактира были раскрыты настежь. Буяна окружила толпа и съ улицы и изъ трактира. Кто-то двинулъ его по затылку, и кто-то другой поддержалъ спереди размашистымъ кулакомъ. А потомъ смяли его и стали катать по земл, избивая ногами и кулаками.

‘Битва русскихъ съ кабардинцами’.

‘Битва русскихъ съ кабардинцами’ въ полномъ разгар. Бьются по селамъ, мстечкамъ и деревнямъ, своя своихъ не познаша.

Я не встрчалъ ни одного урядника, который не бился бы съ крестьянами, и котораго не побили бы хоть разъ за время его полицейской службы т же крестьяне всмъ своимъ скопомъ, или какой-нибудь головорзъ, вступившій съ нимъ въ единоборство, не выместилъ бы на немъ злобу своихъ односельчанъ.

Одинъ урядникъ, посвящая меня во вс трудности своей полицейской службы, разсказалъ, какъ совсмъ ‘невзрачный плюгавенькій мужиченко’ чуть не отправилъ его на тотъ свтъ.

‘Мужиченко проворовался. Нужно было его проучить какъ слдуетъ’.

Для этой цли урядникъ пригласилъ его въ одну изъ пустыхъ комнатъ волостного правленія и остался съ нимъ съ глазу на глазъ. Себя онъ считалъ непобдимымъ: широкоплечій, въ сажень ростомъ, съ рененкампфовскими усами, гладкій, жирно лоснящійся, какъ іоркширская свинья.

Оставшись наедин съ невзрачнымъ мужиченкой, онъ ‘отечески’ ругнулъ его и, ласково улыбнувшись, хватилъ по рож.

Мужиченко покачнулся отъ удара, но не потерялъ равновсія. Прислъ, изловчился, втянулъ голову въ плечи, съ быстротой кошки пролзъ между ногъ урядника, разставленныхъ по-кавалерійски, схватилъ его ниже колнъ и повалилъ черезъ сабя. Огромная, сырая туша, какъ подрубленное дерево, грохнулась на полъ лицомъ внизъ.

Невзрачный мужиченко набросился на остолбенвшее грузное тло и сталъ катать его по полу, работая зубами, кулаками и ногами.

Такъ бы и закаталъ до смерти, если бы, не почуявъ бду, не явился на выручку старшина съ двумя десятниками.

Двери оказались закрытыми на ключъ самимъ же урядникомъ. Влзли черезъ окно и стащили съ мокраго отъ пота и крови тла невзрачнаго мужиченку. И ужъ общими силами угомонили его.

‘Фасономъ кверху’.

Водка, пьяная гульба, кружокъ псенниковъ тоже съ пьяными — единственный способъ развлеченія деревенской молодежи во время отдыха. Другого ничего нтъ, да и не откуда быть другому-то!

Псни, хороводы, вечеринки съ пляскою — это есть. Но этого мало, не хватаетъ на весь праздничный день. И многое въ этомъ прискучило, надоло. Хочется полнаго веселья. Можетъ быть, и не деревенскаго.

На бирюлькахъ играть прискучило, хочется настоящихъ псенъ, которыя бы хватали за сердце. Разрастается стремленіе къ красот звуковъ, красокъ и движеній. Хочется новыхъ псенъ, новыхъ словъ въ псняхъ, настоящей музыки.

Тотъ, кто былъ въ город на заработкахъ или отбывалъ солдатчину, слышалъ настоящую музыку, настоящія псни. ‘И мотивы, и слова такіе веселые!’ Бывалые люди слышали и разсказчиковъ и куплетистовъ. Разсказываютъ о кинематографахъ, циркахъ, театрахъ. Слышали и видли настоящее, веселое.

Въ город хорошо, умютъ веселиться! И одинъ принесъ, другой привезъ частицу городского веселья. И пятый, и десятый набрался, нахватался всякаго городского веселья на открытыхъ сценахъ, въ народныхъ домахъ, въ балаганахъ.

Много и такихъ, что подцпили веселье на улиц, во всякихъ закоулкахъ большого города, въ веселыхъ домахъ.

Худо или хорошо, но это городское, новое, веселящее не мужиковъ, а людей, которые видывали виды.

Но вс эти частицы городского веселья въ передач, въ пересказахъ, въ перепвахъ своихъ деревенскихъ бывалыхъ людей не увлекательны, грубы, а подчасъ циничны и по своему существу.

Но кое-какъ да понемножку деревенская молодежь пробавляется этими недоброкачественными продуктами городской культуры.

И ужъ не попрежнему веселится русская деревня. И псни, и пляски не т. Русская, камаринскій, сапоги съ подковками, отбивающіе битый часъ трепака, устарли и забавляютъ только самыхъ ‘срыхъ’ парней и двокъ, не понюхавшихъ городского веселаго духа ни тамъ, ни здсь.

Т проголосныя псни, которыя распвали въ прежнія времена, потеряли всю свою прелесть, оказались ‘срыми’, совсмъ мужицкими, отстали отъ вка, наскучили и надоли. Мало въ тхъ псняхъ ‘смыслу’.

Однообразный мотивъ прежнихъ проголосныхъ псенъ, часто безъ словъ, или со словами, но безъ всякаго содержанія, сходятъ со сцены деревенскаго репертуара. А на смну являются часто нелпыя, отвратительныя ‘вокально-музыкальныя’ городскія новинки и треплются деревенской молодежью по селу, часто не въ томъ вид, не въ тхъ тонахъ, и по-своему, по-деревенски увеселяютъ, развлекаютъ нудную, скучную жизнь крестьянъ, лишенныхъ возможности видть, слышать и понимать дйствительную красоту звуковъ, красокъ и движеній.

И такъ часто бываетъ. Затваютъ что-нибудь веселое молодые парни, придумываютъ забаву для себя и для двокъ, сговариваются спть хоромъ какую-нибудь забавную псенку, веселую, удалую, чтобы однимъ взмахомъ развеселить, разсмшить двокъ, да и потшить стариковъ. Но веселыхъ, забавныхъ псенъ мало, а если и знаютъ ихъ заговорщики — вс он пты, перепты, прискучили и старымъ, и молодымъ, устарли. Надо выкинуть колнце понове, развеселое, разудалое, или спть что-нибудь смшное, съ перцемъ. А съ перцемъ-то еще меньше псенъ, еще меньше словъ въ псняхъ.

Поискать бы по селу человка знающаго, пришлаго, городского ‘ухаря’.

Стоятъ парни кружкомъ, думаютъ, кого еще не хватаетъ. А знающій человкъ тутъ какъ тутъ, идетъ навстрчу, пошатывается, не такъ ужъ пьянъ, ‘а линію держитъ, для форса’.

— Вотъ онъ!— въ одинъ голосъ вскрикиваютъ парни:— явился явленный! Здравія желаемъ, служба! На побывку пришелъ, добро пожаловать въ нашу компанію.

Служба молодцевато козыряетъ, жметъ товарищамъ руки.

Бравый парень не даромъ служитъ въ гвардейскомъ полку въ Москв Блокаменной, ‘со столичнымъ духомъ, явился въ деревню, чай набрался, нахватался всякихъ премудростей’.

— Выкладывай, что видлъ, что слышалъ, народъ веселья хочетъ!

— Можетъ, псню какую посмшне да позабавне, изъ столицы вынесъ? Запвалой прежде былъ, а въ город то образовался.

— Знаешь развеселую?

— Есть одна похабная съ припвомъ,— отвчаетъ, ‘гвардія’.

— Жарь похабную, балалайка настроена, подыграемъ живымъ манеромъ!

‘Гвардія’ становится въ средину кружка.

— Я буду слова выговаривать, а вы припвайте посл, каждаго моего куплета,— говорилъ образованный человкъ, приплясывая бойкими солдатскими ногами въ аккуратныхъ ‘собственныхъ’ сапогахъ.

‘Гвардія’ напваетъ мотивъ. Бренчитъ понятливая балалайка, подбираясь къ мотиву.

Въ пять-десять минутъ балалайка налажена, повторяетъ напвъ, чуть ни говоритъ слова.

‘Гвардія’ уже спла три раза.

Хохотъ, одобрительныя восклицанія!

Начинается спвка. ‘Гвардія’ поетъ куплеты, хоръ разучиваетъ припвъ.

Спвка продолжается недолго. Въ четверть часа хоръ разучилъ мотивъ и слова припва. Съ шумомъ, съ трескомъ выступаетъ на улицу и двигается въ развалку, въ растяжку по селу.

И деревня обогащается еще однимъ произведеніемъ ‘вокально-музыкальнаго искусства’.

И это единственная городская культура, доступная и возможная для деревни.

Здоровая, крпкая, настоящая деревня принаряжается въ линючее, разноцвтное шутовское домино кривляющагося порнографическато потшнаго, ни словомъ, ни дломъ, ни помышленіемъ не задтаго настоящей культурой.

‘Все теперь у насъ шиворотъ-на-выворотъ. Не дло, а мода по деревн пошла’!— говорятъ старые деревенскіе люди.

Ничего нтъ опредленнаго, законченнаго, самобытнаго въ разноцвтно-линючей деревенской толп. Смшанная, нескладная, засоренная городскими отбросами — новая русская деревня.

Праздничная деревенская толпа не нарядная, а франтовская.

Настоящее и фальшивое спорятъ другъ съ другомъ.

Фальшь высмиваетъ непосредственность и простоту. Настоящее деревенское козыряетъ фальшивому, поддльному. Солдаты и вс молодые люди, побывавшіе въ город, культуръ-трегеры новой деревни.

Городъ кривляется и идетъ въ деревню ‘фасономъ кверху’. Прячутъ ноги, лапти липовые, и ‘стснительно’ расшаркиваются сапоги съ подковками. Франтовски шуршитъ накрахмаленная юбка, и пестрый сарафанъ стыдливо прячется въ модный фартукъ съ фабричными кружевами.

Накрахмаленная юбка и полосатые брюки ‘фасономъ кверху’ танцуютъ кадриль съ фигурами. И сапоги съ подковками и лапти липовые приплясываютъ сзади въ тактъ кадрили.

Пестрый сарафанъ въ модномъ фартук завистливо посматриваетъ на шуршащую ‘крахмалами’ модницу и учится танцовать кадриль съ фигурами.

‘Ахъ, вы, сни мои сни’ обиженно прислушиваются къ польк, которая шепеляво выговариваетъ: ‘Каролина нмка, танцуй хорошенько’… Гармоника скалитъ зубы и выводитъ на разные лады: ‘Танцуй польку и кадриль и пляши въ присядку’.

Балалайка попрежнему рветъ и мечетъ и подстраивается къ мандолин. Разводитъ шуры-муры съ венгеркой, съ полькой и лихо звенитъ струнами.

Городъ ломается, крутитъ нафабренные усы и дирижируетъ танцами.

Танцоръ изъ города несетъ въ деревню ‘всякую всячину’.

‘Городская мода’ — дло его рукъ. Онъ же знатокъ всякихъ скабрезныхъ псенъ, куплетовъ и анекдотовъ. Ему же принадлежитъ все выше и выше поднимающая въ деревн свою голову худая болзнь. Онъ же картежникъ и пьяница, ‘тайный похититель индюковъ и куръ, гитаристъ и соблазнитель деревенскихъ дуръ’. Ему же принадлежитъ культура деревенскаго хулиганства.

Но объ этомъ рчь впереди.

Рано, рано на зар.

Радостной лтней порой земля молится въ благодатной утренней прохлад.

Въ степяхъ, въ лсахъ, въ широколистой зелени огородовъ, человческая, звриная растительная жизнь въ говор, въ псняхъ, въ аромат творитъ божественную симфонію, и самъ Богъ, проясняя раннее утреннее небо своимъ миротворящимъ взоромъ, благословляетъ землю, возставшую отъ сна.

Земля зачарована пробужденіемъ.

Здоровая, живая земля стосковалась за ночь о свтломъ дн и жадно выпила всю чашу радости пробужденія.

Начался день. Все земное, все живое трепетно прислушивается, приглядывается къ земл. Дышитъ полной грудью, всми силами своими отдается труду.

Въ поляхъ, въ степяхъ, въ лсахъ сторожкое движеніе. Стелется по земл пластомъ, ложится вковчная забота. Душой и тломъ творитъ земля, согртая разумомъ, въ трудахъ рожденнымъ.

И ужъ не тянется къ небу.

Мать сыра-земля, въ мукахъ рождая все сокровенное свое, страдаетъ и наслаждается.

Такъ въ будніе, трудовые, заботливые, хлопотливые дни.

Праздничный день.

И въ праздничный день жизнь деревенская начинается съ утренней зорьки и бьетъ во вс колокола.

Жить, жить — хочется жить всмъ и каждому. И само сердце живой земли жаждетъ радости и восторговъ, красоты небесной.

Праздничный деревенскій день начинается съ церковнаго благовста и молитвы.

Не одни старики, но и деревенская молодежь идетъ въ церковь. Но не такъ настроена, чтобы молиться. Праздничный благовстъ зоветъ ее къ веселью и радости, къ свтлому празднику молодости. И скорбныя молитвы о спасеніи души ускользаютъ отъ ея вниманія.

Въ воскресную обдню, въ самой церкви стоятъ только пожилые, старые люди, да матери съ младенцами. Вся молодежь на улиц около праздничной солнечной церкви.

Снаружи церковь веселе, богаче, нарядне. Золотой куполъ блеститъ на солнц. А со стороны полей, подступившихъ къ самой церковной оград, несется благодать Божья, освжающая, ободряющая здоровыхъ и молодыхъ.

И дышется около церкви просторно и легко.

Въ церковь заходятъ только перекреститься, и то не вс. Стоятъ на паперти, откуда сквозятъ въ церковныя двери смющіеся молодые женскіе и мужскіе голоса. И весь церковный дворъ усыпанъ молодымъ народомъ.

Гуляютъ по двору, стоятъ парами, сидятъ въ кружкахъ. И за церковной оградой слышатся веселые голоса. Здсь и тамъ переглядываются, перебрасываются пучками травы и цвтами.

Въ церковной оград ведутъ себя чинно, но иногда, то тамъ, то здсь срывается молодой веселящій задоръ. И сквозь присмирвшій, едва внятный говоръ раздаются громкіе, веселые возгласы.

Втихомолку шутятъ, любятъ и смются.

Украдкой говорятъ:

‘Пусть старики молятся, а насъ въ церковь и калачомъ не заманишь. А будетъ время, и мы помолимся, коли доживемъ до вашихъ дней’.

Со всмъ этимъ борются деревенскіе батюшки. Читаютъ проповди, гнвныя и жестокія. Но съ гуся сползаетъ вода.

Не внемлютъ!

Батюшки гнваются: ‘распустили себя! Табакъ въ церковной оград курите, сквернословите, съ вожделніемъ блуждаете вокругъ храма, пустозвоните! Сметесь нагло, веселите дьявола, сыто рыгаете, громко сморкаетесь’…

Порицаетъ замужнихъ и незамужнихъ женщинъ: ‘осатанли, отреклись отъ всего божескаго и человческаго. Креститесь, а куда смотрите блудными очами? Безбожницы! Молиться пришли, а смечки грызете. Отъ того то Господь Богъ вамъ и милости не даетъ’.

Въ нкоторыхъ селахъ крестьяне пріурочили батюшекъ служить ‘кратко’, и на это т же батюшки жалуются:

— Извольте съ ними жить! Приходится сокращать богослуженіе, иначе подъ конецъ обдни ни единой души не останется въ храм. Разв это не демонстрація! А какъ бороться съ этимъ?

Рано кончается воскресная обдня, еще утромъ. Старики расходятся по домамъ, а молодежь идетъ искать веселья.

Длинный праздничный день скоротать надо, прожить весело. Надо почувствовать его. Съ утра до вечера быть веселымъ, быть довольнымъ и веселить другихъ.

Скучаетъ въ деревн и крестьянская молодежь. Слишкомъ узка и примитивна деревенская обстановка праздничнаго дня.

Такъ и въ Великороссіи, такъ и въ Малороссіи. Въ праздничной крестьянской толп чувствуется какая-то тревожная растерянность, неудовлетворенность, усталость отъ пустого бездлья. Съ утра уже ходятъ по селу пьяные хлопцы. А трезвому человку некуда дваться…

Праздничный день для веселья. Такъ складывается въ голов молодого крестьянина.

Ждетъ онъ праздника съ нетерпньемъ. Жажда веселья въ немъ велика. Пьетъ онъ его полнымъ ковшомъ, потому что нтъ передъ нимъ ковша съ другимъ напиткомъ. Но въ томъ весельи, которое онъ ждетъ съ жаждой цлую недлю, нтъ веселаго хмля, и онъ разбавляетъ свободной. Водка горячитъ кровь, и, хмльная, она бродитъ по тлу, подстрекаетъ къ новому веселью.

А безъ пьянаго хмля и веселье не въ веселье. Скитается трезвый, веселый человкъ съ одного кутка на другой съ мыслью, какъ бы и чмъ свое веселье подправить.

Къ пьянымъ не пристаетъ — биться еще начнутъ за то, что увидли непьянаго веселаго человка.

Сторонится трезвый человкъ пьяныхъ и встрчается, съ такимъ же скитальцемъ съ неудовлетвореннымъ трезвымъ весельемъ, спрашиваетъ:

— Куда пошелъ?

— Искать веселья.

— Пойдемъ вмст — мое веселье безъ товарища.

Идутъ веселые, трезвые хлопцы вдвоемъ, а разговаривать не о чемъ.

О злобахъ деревенскаго дня толкуютъ старыя бабы и разносятъ по селу новости, давно слышанныя, давно виданныя, часто повторяющіяся.

Разв о дівчатахъ поговорить? Но разговоръ о дівчатахъ исчерпывается двумя-тремя вопросами и отвтами. ‘Въ душу дівки не влзешь’. Да и разговоръ о дівчатахъ не клеитоя — веселаго языка не хватаетъ! Если выпить, развязался бы веселый языкъ. Много на веселомъ язык словъ, которыхъ въ трезвомъ вид и не скажешь.

Идутъ веселые люди по дорог — скучаютъ. Навстрчу попадаются дівчаты. Ужъ не такъ и веселы, а смются.

Дв: одна русявая, другая чернявая.

Останавливаютъ дівчатъ. Одинъ чернявую, другой русявую. Здороваются за руку.

И хлопцамъ не весело, а тоже смются. Молчатъ. Держутоя за руки. Придумываютъ веселыя слова, и еще скучне становится. Застряли вс четверо на средин дороги. И дівчата то не свои, съ далекаго кутка, да дло молодое.

Сперва парочки стоятъ вмст. Занимаютъ другъ друга переглядываньемъ, смшками.

Начинаютъ веселть отъ близости. Вытанцовываются, наконецъ, веселыя слова. У одного и у другого хлопца находится какой-нибудь секретъ къ своей дівчин, который надо сообщить ей на ушко, чтобы никто не подслушалъ. Расходятся въ разныя стороны парочками.

Секреты позволяютъ поближе подойти къ дівчин. Но секреты не интересные. Дівчины смются кокетливо:

‘Выдумали бы ще покраще!’

Крпко держутся хлопцы за горячія двическія руки. Готовы признаться въ любви. Одинъ обнялъ правой рукой свою чернявую. Языкъ развязался, заводитъ рчь о любви. Еще ближе наклонился къ ней. Дівчина взвизгиваетъ, любо ей, но отстраняется отъ горячаго дыханія своего кавалера:

— Не треба!

Другой хлопецъ не отстаетъ отъ товарища. Обнялъ свою русявую обими руками, готовъ поцловать ее въ сахарныя губы, но русявая съ веселымъ смхомъ откидываетъ голову назадъ и роняетъ ласково:

— Съ чужими щаловаться не треба!

Хлопцы какъ-то сразу тускнютъ.

Очарованіе смняется огорченіемъ. Отстраняются отъ дівчинъ, но рукъ не выпускаютъ. Дівчина улыбается, лукаво и насмшливо.

Первый хлопецъ говоритъ своей чернявой обиженными глазами:

‘Нужда заставила остановиться — скука’.

И ужъ совсмъ ему невесело.

И дівчина думаетъ, скупо улыбаясь: ‘и менэ нужды не мае кохатысь съ хлопцемъ безъ свого веселья’. Освобождаетъ свои руки. И застнчиво, стыдливо улыбаясь отходитъ отъ хлопца, медленно, какъ будто-бы говоря: ‘постояла бы трошки, да треба до дому’.

Покинутый хлопецъ поворачиваетъ мрачную спину и шагаетъ, куда глаза глядятъ, одиночкой. Оставляетъ на дорог товарища — такъ ужъ принято. Если одинъ раньше получилъ отставку, другого не ждетъ. Рано или поздно, но и тотъ отойдетъ отъ своей русявой съ мрачной спиной.

И какъ одинъ, такъ и другой блуждаютъ по селу со своимъ непристроеннымъ къ мсту весельемъ.

Не радуетъ взоровъ деревенской молодежи зрлище помщичьихъ полей и лсовъ, вокругъ которыхъ ‘живописно’ расположились села, деревни и хутора.

Ни хлопцевъ, ни дівчатъ не веселитъ та самая природа. Они срослись съ землей, привычно и буднично. Она въ нихъ, они въ ней.

Крестьянская молодежь въ праздничные дни не гуляетъ по полямъ и по лугамъ, не ищетъ живописныхъ мстъ, не любуются перспективой лсовъ и степей, и синевой небесной, граничащей съ землей.

Закаты и восходы солнца не блещутъ для нихъ новизной.

Съ раннихъ лтъ проглядли и утреннее, и полуденное, и вечернее небо въ ожиданіи вечернихъ сумерекъ, несущихъ съ собою отдыхъ отъ длиннаго трудового дня.

Чужая вода.

Нсколько мсяцевъ я прожилъ въ большомъ сел уманскаго узда, кіевской губерніи. Рядомъ съ селомъ деревня, такая же большая и многолюдная. Деревня и село сошлись край съ краемъ и протянулись на четыре версты.

Посреди села и деревни большой ‘ставокъ’, широкій и глубокій, длиною больше версты, рдкій для безводныхъ степей Малороссіи.

Но деревенская молодежь только гуляетъ по бережку, любуется ставкомъ со всхъ четырехъ сторонъ. Чистая и прозрачная вода, запруженная помщичьей мельницей, заливаетъ крестьянскіе огороды. А сами крестьяне только поятъ своихъ лошадей въ этомъ ‘ставк’, да ихъ жинки и дочки полощутъ въ немъ блье.

И деревенская молодежь любуется чистой и прозрачной водой ‘ставка’ издали.

Поплавать-бы по ставку на лодк, на бревн въ корыт!

Но ставкомъ завладлъ помщикъ. Его охраняетъ ставочникъ и охотится за всякимъ хлопцемъ, подросткомъ безъ штановъ, отплывшимъ отъ своего огорода на обрубк бревна.

И рыбы всякой много въ ставк. Но и ловить рыбу крестьянамъ строго воспрещается. Помщикъ сдалъ ставокъ арендатору, и тотъ не подпускаетъ къ ставку крестьянъ и крестьянскихъ дтей, вооруженныхъ рыболовными снастями.

Въ солнечные и праздничные дни хлопцы и дівчаты стоятъ на бережку чужого ставка и скучающе бросаютъ камушки въ чужую воду, любуясь, какъ они булькаютъ и всплескиваются на зеркально-гладкой поверхности, отражающей въ себ крестьянскіе огороды съ плакучими вербами.

И такъ всюду въ здшнихъ мстахъ.

Веселье веселое и все сокрушающая дубинка.

Длинный праздничный день переваливается съ боку на бокъ, вздыхаетъ тоскливо. Но никому не хочется жить сиротой. И пьяное веселье куражится: ‘Мало выпито, скучно мн, еще хочу’. Съ пснями, съ плясами идетъ по селу, ухаетъ и кричитъ: ‘еще хочу — псенъ и пляса мн мало!’

Пока еще свтло, дівчаты не пристаютъ къ разгулявшимся хлопцамъ.

Среди благо дня на глазахъ у всхъ, въ шумной толп молодыхъ хлопцевъ веселиться имъ не позволено — такъ ужъ по традиціи. Да и сами стсняются выступать въ рядахъ растянувшихся по всему селу хлопцевъ, хотя и влечетъ ихъ къ нимъ, къ ихъ буйному веселью. Но много пьяныхъ ‘дурней’, боятся драки. Въ пьяномъ хмлю почти вс буйные. Какъ вспыхнетъ ссора, такъ биться начнутъ. У всхъ подгулявшихъ стремленіе громче пройти по селу.

Пьяныхъ становится все больше и больше, а до вечера еще далеко, надо скоротать, избыть праздничное время.

Отъ полдня къ вечеру уже наростаетъ какая-то тоскливая тревога, отравляющая деревенскій покой буйными, пьяными голосами. То на одномъ, то на другомъ кутк вспыхиваетъ драка. Одна кончается, другая начинается. Побившіе другъ друга прежде, ввязываются въ новую драку. То тамъ, то здсь раздаются отчаянные, душу раздирающіе голоса. И трудно понять — ржутъ ли кого, или кто-то допился до зеленаго змія и сражается съ нечистой силой, обступившей его со всхъ сторонъ.

Во всемъ этомъ чувствуется, что люди не идутъ навстрчу веселаго праздника, а бгутъ отъ него, оставляя на пути своего бгства крики ужаса, стоны проклятій.

Дівчаты еще могутъ скоротать праздничный день безъ тревогъ и томленій въ своемъ двичьемъ кругу около батьковскихъ хатъ, въ кругу своихъ сестеръ, матерей и сосдокъ.

Он еще не разстались со своими стародавними суеврными причудами. Ночью имъ снятся небывалые сны. И въ сумеркахъ вечера чудится лшій. Ихъ веселятъ еще дтскія сказки и всякія байки. Он разсказываютъ другъ другу о своихъ сердечныхъ длахъ, ревнуютъ и любятъ втихомолку… У нихъ много разговоровъ о своей женской судьб, о радостяхъ и горестяхъ будущаго. Он показываютъ другъ другу свои обновки, колечки, брошки, крестики, купленные на ярмарк по пяти копеекъ за любую вещь на выборъ. А наскучитъ общій двичій разговоръ, по домамъ разойдутся. Около двора, около хаты не перемежается женская работа.

Трезвая голова, молодого хлопца не находитъ себ пристанища. Веселятся только пьяные. Море по колно пьяному человку! Бредетъ онъ, пьяный шатается, безъ шапки, мотаетъ кудлатой головой, грабастаетъ руками, точно и впрямь плыветъ по синему морю, шумитъ, кричитъ, борется съ какими-то таинственными силами.

Да и въ пьяномъ-то вид онъ не чувствуетъ подъ своими ногами родной земли. Точно и впрямь не родная, не держитъ на ногахъ, шатаетъ. У трезваго человка ноги прикованы къ земл. Стоитъ онъ на своей полоск, тсно ему ворочаться и некогда смотрть. А когда пьянъ — онъ у синяго моря, собирается итти пшкомъ по морямъ, по волнамъ. И все его веселитъ. И везд ему надо. Шумитъ, куражится.

Вдвоемъ, втроемъ идутъ по селу пьяные хлопцы въ обнимку, изливаютъ свои пьяныя чувства, клянутся, каются въ чемъ-то, раскрываютъ душу, бьютъ себя въ грудь кулакомъ, жестоко и признательно. Одни плачутъ, расчувствовавшись отъ пьянаго хмля, другіе негодуютъ, жестоко бранятся, ‘выворачиваютъ душу’, мстительно грозя кому-то, потрясая жесткими, мозолистыми кулаками.

Въ лтнюю полуденную пору жарко. Солнце палитъ, дорога пылитъ. Тошно.

И трезвые хлопцы томятся отъ многаго. Отдыхающее тло капризно. Ищетъ покоя, сытости, прохлады.

Жаркій праздничный день удлинняется, когда ничего этого нтъ. Молодое, здоровое тло страдаетъ отъ жажды, отъ приступовъ тоски.

А тутъ еще пьяные бередятъ душу своимъ весельемъ, своею буйной удалью.

И трезвые, и пьяные хлопцы играютъ въ карты, въ орлянку, въ четъ-нечетъ, во всякія азартныя игры, занесенныя въ деревню ‘бывалыми людьми’. Прячутся отъ стариковъ въ пустыхъ, заброшенныхъ клуняхъ или гд-нибудь на огородахъ, въ густо разросшейся зелени. Тусклая колода картъ съ едва замтнымъ крапомъ, съ отгрызанными краями, съ протертыми до дыръ тузами и валетами ходитъ по торопливо дрожащимъ рукамъ, подмываетъ, подзадариваетъ къ азарту.

Нтъ ничего другого, здороваго, яснаго, свжаго, волнующаго молодую кровь, кром азарта и водки. Чмъ дальше къ вечеру, тмъ больше пьяныхъ. Веселые, пьяные хлопцы ищутъ шумной, веселой компаніи. Собираются со всхъ кутковъ въ какой-нибудь оживленный, пьяный центръ села. Являются отптыя головы ‘півни’, звонкоголосые, танцоры, куплетисты, исполнители похабныхъ псенъ. И здсь трезвые, мшаясь съ пьяными, спваются, сговариваются итти съ пснями и музыкой по всему селу. Выступаютъ ‘въ походъ’ всей грузной ‘пьяной компаніей.

Шагаютъ по улиц медленно въ развалку, и не пьяные шатаются, куражливо кривляются для виду, для форсу. Въ заднихъ рядахъ поютъ одно, въ переднихъ другое. И средина шумитъ, подтягиваетъ то тмъ, то другимъ. Или, заткнувъ уши, поетъ свое. Но въ переднихъ рядахъ подавляющее большинство извстныхъ въ сел псенниковъ и музыкантовъ, буйныхъ, удалыхъ и пьяныхъ.

Впереди всхъ идетъ городская мода, ‘фасономъ кверху’. Ей подтягиваетъ, подыгрываетъ, подплясываетъ вся пьяная компанія. Городская мода выкраиваетъ, выколачиваетъ вс свои ‘фасоны’.

Шумъ, гамъ, дождь съ градомъ, громъ и молнія веселой компаніи, запрудившей широкую деревенскую улицу, ставитъ на ноги всю сельскую полицію.

Передъ шумной толпой выростаетъ староста съ двумя полицейскими изъ тхъ же крестьянъ.

Стражники пока что не появляются въ людной веселой толп.

Староста и полицейскіе тоже навесел, покачиваются, но не теряютъ полицейскаго апломба. Съ толстыми палками въ рукахъ.

Становятся на почтительномъ разстояніи отъ веселящейся толпы вс трое, угрожающе машутъ своими дубинками, командуютъ:

— Раз-раз-разойдись! По хатамъ, тикайте до дому, разбойники!

Лихія, буйныя псни съ присвистомъ, гуканьемъ и все пьяное торжество становится громче.

Потрясая палками, полицейскіе кромшно ругаются, также возбужденные пьянымъ хмлемъ.

Пніе не прекращается. Становится громче и громче. Толпа не останавливается.

Блюстители порядка пятятся назадъ, рвутъ и мечутъ. Ихъ дубинки готовы обрушиться на идущихъ впереди хлопцевъ.

Озлобленіе въ пьяной толп растетъ и крпнетъ въ пьяныхъ полицейскихъ.

По бокамъ улицы собрались зрители: бабки и дядьки, старые и малые. Нкоторые не безъ любопытства ждутъ, когда начнутъ биться.

Но въ переговоры съ хлопцами вступаютъ и со стороны старые люди. Являются отцы и матери разгулявшихся хлопцевъ, тоже съ палками, врываются въ веселую толпу и выколачиваютъ изъ нея, кого имъ надо. Этому никто изъ веселящихся не протестуетъ, и дти въ такихъ случаяхъ повинуются своимъ отцамъ. Движеніе впередъ замедляется, но буйные голоса съ присвистомъ, съ гуканьемъ, становятся несносне.

Ободренные вмшательствомъ стариковъ, полицейскіе заявляютъ о себ громче, командуютъ:

— Не пойте похабныхъ псенъ!

А сами кромшно ругаются — и въ душу, и въ сердце, и въ печенку, и въ селезенку.

Трезвые высмиваютъ, сыплютъ по ихъ адресу остроты, мене пьяные подзадариваютъ совсмъ пьяныхъ щегольнуть какимъ-нибудь забористымъ словечкомъ, подаютъ реплики, тоже ради забавы.

Пьяные, буйные готовы биться не на жизнь, а на смерть за то, что имъ помшали пть, итти по улиц съ пснями, тшить себя и веселить другихъ.

И часто подобныя праздничныя увеселенія кончаются, кровавыми драками, убійствами, въ пылу гнва, въ пьяномъ чаду.

Ложится мертвыми костьми кто-нибудь изъ буйно веселящихся. Бываетъ, что такъ же расплачиваются и сами полицейскіе за свое сверхсиліе.

Это одна изъ яркихъ картинъ праздничнаго деревенскаго веселья.

Но деревенской молодежи вообще запрещаютъ пть псни на улиц. И не только вдали отъ своихъ хатъ, на площади, на шляху, на выгон, но не позволяютъ пть хоромъ и на своихъ дворахъ.

И если бы боролись только съ пснями, въ которыхъ слышится площадная брань, циничныя слова — другое дло! Но въ псняхъ деревенской молодежи сельская полиція не разбирается, и сама не въ состояніи отдать себ отчета, что въ той или другой псн цинично и не цинично, какую брань, какое слово, произнесенное нараспвъ, должно пресчь, какая брань не нравится начальству и господамъ, прозжающимъ мимо веселящихся хлопцевъ?

Сама сельская полиція, со всми стражниками и урядниками во глав, пропитана насквозь матернымъ словомъ, и въ своей назидательной роли утратила всякую чувствительность къ чистому, здоровому слову.

Всякія хоровыя псни съ плясками подъ открытымъ небомъ преслдуются мрами пресченія.

Но для деревенскаго праздничнаго веселья другого мста нтъ, кром базарной площади и выгона для скота.

Плясать, пть, радоваться праздничному дню въ хатахъ, въ избахъ, деревенская молодежь, собравшаяся компаніей, не иметъ физической возможности.

Въ каждой хат крестьянина-малоросса или въ изб великоросса тсно, скученно до тошноты. Вс углы, вс простнки загромождены, заставлены неповоротливымъ крестьянскимъ скарбомъ. Въ каждой крестьянской семь восемь-десять-пятнадцать душъ, со старыми да малыми. Здсь же ютятся и куры съ цыплятами, и телята, и ягнята.

Нтъ у крестьянъ строеній, даже сараевъ безъ крыши для развлеченій и увеселеній. И естественно, что они выливаютъ свои радости и восторги подъ открытымъ небомъ. А что у нихъ слишкомъ элементарны, грубы, до жестокости циничны средства для удовлетворенія своихъ ‘духовныхъ потребностей’, въ этомъ не виноваты даже всякіе франты ‘фасономъ кверху’, и столь же некультурная, нескладная, неладная ‘русская гвардія’, приносящая въ родную деревню съ военной службы похабныя псенки.

Палка о двухъ концахъ.

Ожесточили деревню предержащія власти и всякія мры пресченія.

Въ томъ же сел, уманскаго узда, прошлымъ лтомъ былъ убитъ полицейскій разгулявшимися по селу хлопцами.

Я зналъ этого полицейскаго и нкоторыхъ изъ его убійцъ. Эти хлопцы не пользовались плохой славой на сел. Никто изъ односельчанъ не видлъ ихъ буйно пьяными. Дти сравнительно зажиточнаго крестьянина. Два брата. Третій братъ служилъ лакеемъ въ гостиниц узднаго города.

Пріхалъ въ гости въ свое село и загулялъ съ двумя своими братьями въ компаніи съ товарищами, тоже мстными хлопцами.

Сперва хлопцы гуляли въ отцовской хат, а когда смерклось, пошли по селу съ пснями.

Гд-то, около ставка, на безлюдьи, ихъ встртили старосты и два полицейскихъ, набросились на хлопцевъ съ бранью, заставляя ихъ прекратить пніе. Хлопцы продолжали пть, идя своей дорогой. Полицейскіе пустили въ ходъ свои дубинки. Было уже совсмъ темно. Одинъ хлопецъ, гость, набросился на одного изъ полицейскихъ, вырвалъ у него изъ рукъ палку и той же палкой обрушился на усмирителя.

Товарищи и братъ насли на старосту и на другого полицейскаго, повалили на землю и стали бить кулаками и пинками.

Гость, братъ и товарищъ остальныхъ хлопцевъ обломалъ всю палку о своего полицейскаго и уложилъ его на смерть.

Въ ту же ночь всхъ этихъ хлопцевъ арестовали, а на слдующее утро отправили въ тюрьму узднаго города.

Такъ кончилось веселье городского гостя, пріхавшаго въ родное село на побывку къ своему отцу и братьямъ.

——

Никогда мн не забыть одного пьянаго хлопца (и не совсмъ пьянаго), разгнваннаго, оскорбленнаго полицейской палкой, преградившей ему дорогу къ веселью. Онъ былъ въ небольшой компаніи хлопцевъ, гулявшихъ по своему кутку съ пснями.

Во всей компаніи пьяныхъ было два-три человка вмст съ этимъ хлопцемъ. Пли стройно, безъ буйныхъ, выкриковъ, въ ихъ рядахъ даже мелькали нарядные, яркіе платки веселыхъ, смющихся дівчатъ. Медленно шли по своему кутку около своихъ хатъ.

Откуда-то изъ-за угла выскочили полицейскіе со своими палками и набросились на хлопцевъ.

Дівчаты съ визгомъ и криками разбжались въ разныя стороны. Разсыпалась по кутку и небольшая компанія хлопцевъ.

Не далъ тягу одинъ хлопецъ. Его только отодвинули въ сторону отъ полицейскихъ разбжавшіеся по кутку хлопцы. Онъ остался одинъ. Не сдвинулся съ мста. Вытянулся во весь ростъ, какъ колъ, вбитый въ землю.

Пламенно, жестокимъ голосомъ выругался по адресу полицейскихъ. Вскинулъ на нихъ ожесточенные глаза и заговорилъ, заговорилъ страшнымъ голосомъ. Слова трудно было разобрать — такъ они были переполнены гнвомъ, взрывами проклятій.

Разодралъ рубашку на себ и сталъ бить кулакомъ въ свою грудь.

Въ неразборчивыхъ славахъ, въ гнвныхъ крикахъ столько было негодованія, ненависти, рыцарства, благороднаго сознанія своего превосходства! Онъ готовъ былъ сжечь, испепелить, разрушить вс преграды, остановившія его восторгъ, его веселье. Онъ не произносилъ своихъ неразборчивыхъ словъ, а выдыхалъ изъ себя, выбрасывалъ клубы дкаго, чернаго дыма, съ огненными искрами, какъ изъ трубы раскаленнаго паровоза.

Билъ, немилосердно билъ себя въ грудь правой рукой, а лвой хватался за горло. Хотлось обнаружить свое пылающее сердце, вылить всю желчь, все свое большое зло, накопленное за короткую, молодую жизнь. Хотлось брасить свое оскорбленное сердце, облитое кровью, въ глаза притснителей.

Вотъ, гд я увидлъ Прометея, прикованнаго къ скал, съ пылающимъ сердцемъ!

Полицейскіе какъ-то непривычно остолбенли. Смотрли на Прометея съ пылающимъ сердцемъ, выпученными удивленными глазами.

И разбжавшіеся въ разныя стороны хлопцы, съ прерваннымъ весельемъ, и старыя бабки, старые дядьки, бывшіе на улиц, и т, что шли по дорог, и т, что хали, остановились.

И т, и другіе, и третьи, громко говорившіе, перекликавшіеся до этого, замолчали, точно лишились дара слова.

И потомъ, когда ужъ онъ замолкъ, когда сгорло его пламенное сердце, заговорили кругомъ, негромко, несмло, осторожно. И одни невесело улыбались, другіе, хмуря брови, чесали затылки и бормотали что-то угрюмое, третьи все еще молчали, пугливо переглядывались, спрашивали другъ друга невнятными глазами: ‘откуда это взялось?’…

И со стороны, нездшнему человку, безотрадно жутко, страшно было, точно нездшній человкъ, стоя у самаго края скалы, взглянулъ въ бездонную пропасть, и у него закружилась голова отъ мысли, что, если бы малйшая оплошность, онъ полетлъ бы въ бездну внизъ головой.

Глаза — да видятъ, уши — да слышатъ.

Такая жизнь несносна, враждебна человческому существу. Разстроенная, задавленная жизнь! Ничего своего — все чужое, недоступное. На всемъ начертано черными буквами: чужое, не подходить близко, не брать руками, не трогать ни словомъ, ни дломъ, ни помышленіемъ.

А хочется многаго, когда это многое видитъ око, да зубъ нейметъ!

У тхъ, кто начинаетъ жить, у кого жажда жизни, безпокойные, завистливые глаза.

Молодая, необдуманная жизнь, полная чаша силъ и здоровья плещется черезъ край. Въ голов нескладно, пасмурно. Неясные обрывки слышаннаго, возможность другой, новой жизни навяна, можетъ быть, сномъ — все въ молодой, неясной, не отдающей себ отчета голов.

Представленіе о настоящемъ, сбитое съ толку мрами пресченій и всякими воздйствіями, предчувствіе какого-то торжества въ жадномъ, неясномъ сознаніи. Неизбжная сила зоветъ куда-то! Но что-то мшаетъ свободно двигаться, что-то связываетъ:по рукамъ и ногамъ, что-то сдавило со всхъ сторонъ, а грудь полна жаждой, движенія.

Дды и прадды жили по щучьему велнью. А когда, народились внуки и правнуки, щучье велнье все вышло. Но дорога къ щучьему велнью еще не заросла травой. Прежніе старые люди не разстаются съ надеждами на щучье велнье, живутъ по привычк.

Новые отказываются жить по привычк.

Молодое на старое не мняютъ и со старымъ не живутъ въ ладу. Ищутъ своего впотьмахъ, ощупью, безпріютные въ своихъ исканіяхъ. Блуждаютъ по тупикамъ, гд-то въ сторон отъ широкой дороги къ сознательной, жизни. Щупаютъ здсь, пробуютъ тамъ, стучатся въ другомъ мст, бросаются, сломя голову, съ самой кручи и падаютъ, разбитые на смерть.

Свою вражду, свое озлобленіе они сильне чувствуютъ въ дни отдыха, когда стремленіе къ удобствамъ жизни, къ радостямъ жизни сильне въ нихъ.

Некуда приложить голову и свободныя руки.

Сознаніе своего равенства со всми людьми обмозговали еще дды и прадды, рожденные по образу и подобію Божію.

Хочется того, чмъ люди живы. Все молодое, здоровое существо жаждетъ праздничнаго, требуетъ хорошей жизни.

Такъ много видятъ глаза, эти вчно живые, лучезарные источники, отраженные въ чуткомъ человческомъ сердц и въ его пытливомъ ум.

Страхи.

Боятся, трепещутъ за судьбу своихъ сыновей старые батьки.

Я жилъ въ сел рядомъ съ хатой древняго крестьянина, у котораго было семь сыновей. Пять человкъ взрослыхъ. Самый младшій семнадцати, самый старшій сорока трехъ лтъ. Этотъ жилъ гд-то въ город безвыздно, откололся отъ семьи. Одинъ сынъ отбывалъ воинскую повинность. Три взрослыхъ хлопца и два подростка жили дома. И одинъ изъ послднихъ былъ уже въ юношескихъ годахъ. Отращивалъ себ чубъ и стригъ волосы ‘подъ польку’. Отбывавшій солдатчину сынъ былъ женатъ, имлъ дочь и сына. Жена съ дтьми жила въ хат свекра. И одинъ изъ сыновей, живущій дома, имлъ жинку и троихъ дтей. Было у ‘старого’ еще три дочери. Дв меньшія — семи и двнадцати лтъ, третья, старшая, была выдана замужъ и не жила у ‘батьки’.

Вся эта многолюдная семья питалась отъ трехъ десятинъ земли и считалась на сел зажиточной.

Полъ-десятины изъ всей этой земли мой сосдъ получилъ въ приданое за жинкой, у которой былъ живъ восьмидесятилтній старикъ-отецъ — одинокій. Надо было еще кормить и его, хотя жилъ онъ въ своей полуразрушенной хат на другомъ кутк.

Жить при такихъ условіяхъ было бы невозможно, если бы сыновья не прирабатывали кое-какіе гроши ‘на бурякахъ’.

Взрослые сыновья, жившіе дома, тревожили старика. Въ праздничные дни онъ не находилъ мста отъ безпокойныхъ томленій, особенно подъ вечеръ, когда псни хлопцевъ на сел становились громче, развязне и крикливе.

Я видлъ этого старика въ теченіе двухъ мсяцевъ, въ праздничные дни, тревожно настроеннымъ около своей хаты, когда вс взрослые сыновья, или одинъ-двое отсутствовали изъ дома.

Уже съ полдня, и лтомъ въ овчинномъ кожух, онъ стоялъ посреди своего двора и пытливо глядлъ на улицу, высматривая тоскливыми глазами: ‘сколько сегодня пьяныхъ хлопцевъ на своемъ кутк’. И если я попадался ему на глаза, онъ сообщалъ мн упавшимъ голосомъ:

— Богато пьяныхъ!

И говорилъ безнадежно:

— Женатый дома, ты ихъ немае!

Перекинувшись со мной черезъ плетень двумя-тремя: словами, онъ поворачивалъ свою спину въ порыжломъ, пятнистомъ кожух и выходилъ на открытую часть двора, чтобы лучше слышать то и дло раздающіеся по селу крикливые голоса. И такъ стоялъ сгорбленный и тревожный два-три часа, то на одномъ, то на другомъ углу двора, окопаннаго землянымъ рвомъ. Особенно напряженнымъ становился въ сумеркахъ вечера. Весь превратившись въ сторожкій слухъ и вниманіе, онъ пытливо вглядывался то въ одну, то въ другую сторону села, прислушиваясь къ пьяному крику близкихъ голосовъ и едва долетавшихъ до него издали. И если удавалось ему уловить въ близкихъ или далекихъ псняхъ голосъ какого-нибудь изъ своихъ сыновей, отсутствующихъ изъ дома, приходилъ въ отчаяніе. Сдой, съ непокрытой головой, метался по двору, какъ во время пожара. Сзывалъ, собиралъ весь наличный составъ своей семьи и принималъ вс мры родительскаго воздйствія, чтобы отбить загулявшаго сына отъ опасной компаніи.

То же самое. Окаянные затылки.

Т же страхи, тревоги, т же жалобы старыхъ деревенскихъ людей на молодыхъ и въ Великороссіи.

Пріхалъ я въ русскую коренную деревню и слышу отъ стариковъ:

Въ прежнія времена не было такого разбоя. Матернаго слова и у кабаковъ не было слышно. А теперь, не дай Богъ, что пошло! И намъ не сладко жилось, а не были мы такими. И не разобрать путемъ, что имъ надо. Ровно и жить не хотятъ. Изъ города пошла разруха — не иначе. Къ городу стали ближе. Раньше изъ городовъ только слухъ доходилъ до деревни. А нынче все пошло! На теб, Боже, что намъ не гоже. къ городу проштрафился, въ деревню, посылаютъ этапнымъ порядкомъ. Раньше и солдатъ другой былъ. Радъ не радъ, что домой вернулся. И не такъ, чтобы расточать отцовское хозяйство, а наровилъ умножать. Гнулъ спину въ три дуги со скуки по крестьянству. И жена рада: муженекъ пришелъ съ царской службы — кончилась маята! А взять теперешняго солдата — характеръ другой. Вернулась служба царская въ деревню. Платочекъ носовой въ карман, папиросница съ секретомъ. Жену, свою прежнюю по боку. Деревенщина, видишь ты, нечесаная, криво повязана! Письмецо въ городъ къ полюбовниц, такъ и такъ, молъ: милая моя, скучно по васъ. Пропью все, все недвижное со скуки, вещи въ карманъ, паспортъ на извозчика и къ вамъ пожалую, скорымъ поздомъ. Мн ли, молодцу, горевать!

Одинъ старый крестьянинъ, великороссъ, жаловался мн на войну:

— Какъ вернулись съ войны, такъ и пошли разбои. Китай дловъ натворилъ. Оттуда все пошло. Тамъ, говорятъ, человческая жизнь въ род собачьей. Лишнихъ людей вылавливаютъ. Драки пошли со всякими вывертами. Съ боксами какими-то, на японскій манеръ. Кастеты пошли, резина съ набалдашниками. Хватитъ разъ и поминай, какъ звали! Дрались и мы въ молодости. А какъ дрались! Православнымъ кулакомъ и больше для удовольствія. Злобу не таили другъ къ другу.

Деревенскіе хлопцы и парни отравляютъ всякое существованіе сельскимъ батюшкамъ.

Часто приходилось слышать отъ этихъ послднихъ ‘горькое признаніе’:

Дти ныншнихъ крестьянъ — не прежняя молодежь! Все какіе-то хулиганы, отъявленные разбойники. Въ ныншнія времена пастырь въ сел — пасынокъ своего стада. А стадо необузданное, оголтлое, одичалое. Не только божеское, но и человческое не хотятъ слышать. Влачимъ жалкое существованіе, не какъ отцы духовные, а какъ затравленные зври.

Сельскіе батюшки не довольны и молодыми, и старыми крестьянами.

Въ одномъ сел крестьяне отршили своего священника отъ богослуженія по постановленію всего сельскаго общества. И, конечно, безъ вдома всякаго начальства.

Въ теченіе трехъ мсяцевъ строгій, ‘богобоязненный’ батюшка лишенъ былъ возможности войти въ храмъ и для собственныхъ молитвъ.

Крестьяне закрыли церковь своимъ ключомъ, наглухо заколотили двери храма и арестовали звонаря.

Такому гоненію своей паствы отецъ духовный подвергся, по показаніямъ прихожанъ, за грубое обращеніе, за подзатыльники молящимся на исповди и во время причастія, за бранныя слова, оскверняющія храмъ и оскорбляющія молящихся.

Пасъ свое стадо этотъ своенравный пастырь въ теченіе тридцати лтъ, оголтвшее, одичавшее за послдніе годы. И прежде, по показаніямъ тхъ же прихожанъ, отецъ духовный ‘безобразничалъ’ въ храм, осквернялъ лики святыхъ бсовской бранью, но сходило съ рукъ: ‘народъ былъ другой, мирился со всми строгостями его и поученіями православнымъ кулакомъ’.

Въ теченіе трехъ мсяцевъ не горли свчи въ храм. И пастырь не могъ переступить его порога.

Первые два мсяца своего гоненія священникъ увщевалъ паству раскрыть двери храма безъ всякихъ крайнихъ воздйствій со стороны предержащей власти.

Но прихожане не открывали храма, предлагая священнику отмаливать свои грхи въ поповскомъ дом или перейти въ другой приходъ, но, лучше всего, для спасенія души уйти въ монастырь.

Посл двухмсячныхъ безрезультатныхъ переговоровъ съ прихожанами священникъ обратился за содйствіемъ къ подлежащему начальству. Но прошелъ еще мсяцъ въ сумятиц и толкотн, въ допросахъ и запросахъ, пока, наконецъ, храмъ былъ открытъ уже силою предержащей власти. Батюшка вошелъ въ храмъ подъ охраной полиціи и, укрпившись въ прежнихъ своихъ правахъ, сталъ расточать возмездіе главнымъ виновникамъ своего посрамленія.

Главныхъ виновниковъ оказалось около десяти человкъ, которыхъ водворили въ тюрьму срокомъ отъ двухъ до пяти мсяцевъ для исправленія оголтлыхъ и одичалыхъ затылковъ.

Что посешь, то и пожнешь.

За послдніе годы я не встрчалъ ни одного джентльмена въ селахъ, въ мстечкахъ, въ уздныхъ городахъ, который не жаловался бы слезно или не бранилъ, на чемъ свтъ стоитъ, деревенскую молодежь.

И вс т, кто сталкивается съ деревенскимъ хулиганствомъ, негодуютъ:

— Нельзя быть спокойнымъ ни за свою жизнь, ни за свое имущество. Ни во что не врятъ, ничего не признаютъ. Въ крови у нихъ, что-ли, это варварство!

Зналъ я одного крупнаго землевладльца, бывшаго предсдателя союза русскаго народа, организатора черносотенныхъ бандъ. Въ свое время онъ гремлъ по всему узду, какъ одинъ изъ самыхъ ярыхъ человконенавистниковъ, раздавалъ даровые полтинники черной рати, которую поучалъ въ истинно-русокомъ дух, и командовалъ ею во время еврейскихъ погромовъ.

Теперь этотъ истинно-русскій человкъ живетъ среди крестьянъ, какъ затравленный зврь. Самъ жаловался:

— Разор-или, мерзавцы, поджогами — вс одного поля ягода, обнаглли! Утратили человческій образъ. Хоть всхъ вшай!

И всякіе батюшки, проповдники истинно-русскаго духа черносотеннаго толка въ недавнемъ прошломъ и въ настоящія времена, жалуются на оскудніе крестьянскихъ нравовъ, въ тхъ же тонахъ.

Но не сами ли они вырыли яму, которая теперь страшитъ ихъ!?.

Въ каждомъ уздномъ город въ т памятныя времена былъ союзъ истинно-русскаго народа, отдлъ или подотдлъ, который воспитывалъ и обучалъ инструкторовъ теперешнихъ деревенскихъ хулигановъ.

Кто этого не зналъ, и кто этого не видлъ?

Истинно-русскіе люди читали лекціи въ своихъ институтахъ человконенавистничества о погромахъ, объ избіеніи интеллигентовъ, обучали обращаться по всмъ правиламъ искусства съ дубинками и ножами.

Съ ихъ легкой руки пошли въ ходъ т самые кастеты ‘резина съ набалдашниками’, желзныя перчатки. Они научили своихъ питомцевъ стрлять изъ браунинговъ въ мирную толпу, нападать изъ-за угла, охотиться за краснымъ звремъ и т. д.

Кончившіе полный курсъ наукъ хулиганскаго искусства отличились въ свое время въ городахъ и, награжденные значками и медалями союза русскаго народа за храбрость, вышли въ запасъ впредь до новаго призыва.

Однихъ разослали этапнымъ порядкомъ, другіе сами разбрелись по мстамъ своей родины, въ поискахъ за примненіемъ своего хулиганскаго искусства.

И здсь, среди товарищей дтства, ученые инструкторы ножа и дубинки ‘пустили корни’, обстоятельно познакомили деревенскую молодежь съ новымъ искусствомъ, однихъ для забавы, другихъ для ремесла.

Новинка вошла въ моду ‘фасономъ кверху’.

Хлопцы и парни обзавелись кастетами, желзными перчатками, резинами съ набалдашниками, вооружились ножами и дубинками, за которыми не надо было далеко ходить.

Т же инструкторы ножа и дубинки научили деревенскую молодежь еще кое-чему. Стали поводырями, коноводами деревенскихъ головорзовъ и разбойниковъ, вдохновителями поджоговъ и грабежей.

И въ ночную пору тревожатъ мирные сны помщиковъ, крупныхъ землевладльцевъ, богачей, батюшекъ и матушекъ, прихожанъ и горожанъ, которые и при свт благо дня никакъ не могутъ сладить съ народомъ.

Т же самые инструкторы истинно-русской дубинки и ножа явились разрушителями того самаго строя, для котораго призваны были служить оплотомъ.

Разно говорятъ люди…

Въ самый корень многострадальной Россіи вросло разгульное буйство. А кто его посялъ, вскормилъ, вспоилъ, какіе втры буйные разнесли по всей русской земл — разно говорятъ люди.

Былъ у меня знакомый крестьянинъ, лавочникъ, деревенскій кулачокъ. Но разсудительный мужикъ. Кое-что зналъ изъ своего горькаго опыта, кое-о-чемъ понаслышался. Крестьянскую нужду понималъ, но на деревню смотрлъ сверху внизъ.

И такъ говорилъ:

— Словъ нтъ, обнищалъ народъ, но тоже и съ лнцой. Водка, главное дло, всему вина! Безъ водки жили бы еще! А такъ какъ на пропой души деньги плывутъ, достатки скудные. И чмъ дальше, тмъ хуже становится — вотъ и по торговл видать. Полезныхъ товаровъ не держу, что для достатка потребно — не покупаютъ. Мелочью торгуемъ вс мы, что надо на сегодня, да на завтра. Прочный товаръ не идетъ — цна высокая. Ноньче и съ пустымъ брюхомъ на базаръ пошли, своего хлба не стало. Издалека то не видно, а тоже подумать надо! Мужикъ безъ земли, что птица безъ гнзда. Мытарится, мытарится, да и запьетъ: пропадай моя телга, вс четыре колеса. А лошаденка-то ужъ давно ушла по той дороженьк.

Народъ отчаялся. И словъ нтъ! Вражда растетъ повсемстная. Есть у насъ всякіе горюны. Иной и водицы не замутитъ, съ виду сирота казанская, а попадись ему въ узкомъ переулк — шкуру сдеретъ за рубль съ мелочью Большой переломъ произошелъ въ жизни крестьянской. Времена другія! Вотъ и у насъ по деревнямъ такіе молодчики объявились: дурь вошла въ голову. Отбились отъ двора. Старшихъ надъ сабой не признаютъ. Съ камнемъ за пазухой по селу бродятъ — злобу таятъ. Со всми должностями зубъ за зубъ. Не имешь, молъ, права поднимать голоса. И мы умемъ говорить! Дурь вошла въ голову. Ну и, дло извстное, бунтуютъ, а смысла мало. Выколоти ты вою эту дурь изъ головы, провй, просй, да сдлай изъ отрубей-то закваску, да и забирай ужъ въ голову. Можетъ? она, дурь-то эта, взаправдашняя? А провянная да просянная на закваск-то взойдетъ, да слово скажетъ.

Можетъ, она дурь-то эта самая, смыслу нужна? Вдь тоже видятъ, что къ чему! По слуху живутъ. Слухомъ земля полнится. Головы-то можетъ и не хватаетъ, а въ мозгахъ пространства много — кое-чмъ и заполнили.

Порядки другіе пошли — къ порядкамъ прислушиваются. А правды-то въ порядкахъ съ птичій носикъ: клюй не клюй — толку не добьешься. Государственную Думу выдумали, а какія тамъ головы думаютъ, про что думаютъ — нашему брату и въ умъ не взять! А, слышно, красныхъ словъ говорятъ много, да не про насъ. Въ красныхъ-то словахъ нарядное, а не однорядное: что мужику до зарзу надо. Крашеное-то линяетъ! Крашенаго, да раскрашенаго намъ не надо. Давай, что попрочнй да поврнй. Жеваннымъ насъ не корми. На жованномъ-то мы вс зубы съли. Давай, что поздобне — вотъ какъ народъ-то говоритъ! Не прежнія времена! Святымъ духомъ сытъ не будешь. Жизнь вздорожала кругомъ. Не знаю, какъ у васъ въ городахъ, а деревенская жизнь съ гроша на алтынъ вскочила. Да и не однимъ хлбомъ живъ человкъ. Всякія моды по деревн пошли — фасономъ кверху. Трактиръ съ граммофономъ. Заводная музыка съ пснями. Раньше ходили въ пенькахъ, да въ холстахъ, лапотки липовые и въ праздничный день. А нынче сапоги варшавскіе заскрипли, по деревнямъ. Щиблеты со строчками. Калоши резиновыя на двкахъ и на парняхъ, какъ кто побогаче. Суконные пиджаки, кофточки, ленточки, бусы и разные вкусы. Душистаго мыла и помады запросили. Богатый можетъ, а бднаго зависть гложетъ.

Свтъ клиномъ не сошелся.

Хорошіе люди и тамъ водятся, гд хорошее не жнутъ, не сютъ, гд не растетъ хорошій человкъ. И тамъ я часто встрчался съ хорошими людьми. Много на святой Руси хорошаго смшалось съ грязью. Безъ солнца, безъ тепла живетъ, а подойдешь поближе — гретъ. И правды не скрываетъ человкъ, когда и его подаришь своимъ тепломъ.

Зналъ я одного сельскаго священника, съ сдыми волосами, который много хорошаго хранилъ въ себ. И крестьяне живутъ съ нимъ въ ладахъ и, не въ примръ прочимъ, хвалятъ своего батюшку. И самъ батюшка не читаетъ гнвныхъ проповдей, не расточаетъ проклятій своей грховной паств.

Я часто бесдовалъ съ нимъ по равнымъ вопросамъ крестьянскаго житья-бытья. И всегда слышалъ отъ него, подчасъ и рзкія, но правдивыя, какъ кристаллъ, сужденія. Такъ онъ отзывался о молодыхъ крестьянахъ:

— Молодая, здоровая голова не фунтъ изюму. Много въ ней сладкаго, больше того горькаго. И не отстоялось еще — бродитъ. И не все, что бродитъ въ этой голов, отъ собственнаго сознанія. Такъ часто бываетъ: въ мысляхъ одно, а на дл другое. Много въ ней отъ всей души, отъ чистаго сердца, отъ чувства. Но чувства не укладываются въ логику. Если-бы была какая-нибудь логика! А то нтъ ея. Не откуда ей взяться. Темна, безграмотна, а жить, веселиться хочетъ! И много буйнаго въ ней. И не отъ ума, а отъ стихійной силы мускуловъ, отъ всего здороваго, жаднаго тла. Жить хочетъ. Не отдаетъ себ отчета въ своихъ поступкахъ. Рвется на свободу, не разбирая броду. Съ хорошимъ не повстрчалась, дурное влзло въ голову да и вередить, какъ заноза. Этики и эстетики и во сн не видла. Топоромъ рубитъ съ плеча, а топоръ вязнетъ, клиномъ вышибаетъ. Да и кто нынче въ этику-то вритъ! Эстетовъ много развелось, а наши ребята циничны и грубы. Ничего не смыслятъ въ ней — еще не обмозговали. Въ честность не врятъ. Честными мы называемъ тхъ, кто не переходитъ границы позволеннаго — не больше. Да и такихъ примровъ нтъ. А непозволеннаго много. Не позволенное тамъ, здсь, въ другомъ мст. И течетъ слюнка со стороны-то глядючи! Такъ вотъ и ходятъ вокругъ и около непозволеннаго. Съ позволеннымъ враждуютъ — набило оскомину. Тошнитъ! Враждуютъ между собой и со всякимъ встрчнымъ и поперечнымъ. Въ позволенномъ-то тсно. Въ одной семь, въ одной изб, у одного родителя четверо, пятеро-шестеро, большаковъ — народъ здоровый, молодой, размашистый, широко сидитъ. Тснота одолла! А тутъ еще мелюзга подъ ноги лзетъ, тоже отцовскія дти. Т, другіе и третьи выросли на отцовскихъ хлбахъ. А земли у отца десятина, полторы, много дв. На своихъ-то хлбахъ не разгуляешься! Два сына женатыхъ, внуки, правнуки и отецъ-то еще не старъ. Народъ растетъ, какъ грибы, а собирать некуда. Въ лукошко не влзетъ! А тутъ и третій сынъ задумалъ жениться — невсту присмотрлъ, а мста нтъ для житья — кровать новобрачную некуда, поставить! Семейный раздоръ, повседневныя семейныя ссоры все ставятъ вверхъ дномъ! Разошлись-бы кто куда, да длиться нечмъ — горшокъ общій, столъ одинъ на всю семью. Какъ его длить на пять, на шесть частей,— и по ножк на брата не придется — выхода нтъ! Бабій содомъ, братъ идетъ на брата! Уйти отъ тсноты некому — вс приросли къ родной земл. Кром земли, ничего не знаютъ. Ни второму, ни пятому нтъ пути въ городъ съ пустыми руками.

Женатые старшіе братья съ дтьми и женами у младшихъ, какъ бльмо на глазу. Бываютъ и побочные заработки, и старшіе братья наравн съ младшими зарабатываютъ, да не поровну длятъ общій заработокъ. Надо еще на женъ и на дтей. Младшіе холостые братья не видятъ въ хозяйств заработанныхъ денегъ. Все сыплется въ какую-то бездонную прорву! Злитъ это младшихъ братьевъ. ‘Для братнихъ дтей мы не дураки работать’. Пріобщай, умножай, а рано или поздно — уходить надо отъ тсноты, отъ спертаго воздуха въ изб, отъ безземелья. Пропить — такъ видно, по крайней мр, куда заработанныя деньги пошли — ‘въ свое удовольствіе!’ Замазываютъ еще старыя трещины женатые братья, да и т на ножахъ ходятъ! И жены ихъ безъ волосъ оставили другъ друга въ ежедневныхъ ссорахъ. И такъ въ одной, такъ въ другой семь: бьется братъ съ братомъ, тесть съ шуриномъ, невстка съ невсткой, дядя съ племянникомъ, сосдъ съ сосдомъ. Вс деревенскія ссоры изъ-за земли! Не подлятъ клочка земли, спорной пахатной полоски, огорода, одной десятой огорода. И бьются не на животъ, а на смерть! Выросли люди въ степяхъ, въ лсахъ, на скотскихъ дворахъ, на пастбищахъ, среди стужи и непогоды россійской, безъ тепла и безъ, радости. Кровныхъ обидъ не сносятъ, къ состраданію не привыкли и не научились любить ни близкихъ своихъ, ни самихъ себя. Съ мягкимъ сердцемъ никто не подходитъ къ нимъ. И къ мягкому общенію другъ съ другомъ не привыкли.

Круто поступали съ людьми во вс времена. И круто взболтали мужицкое нутро черствымъ сердцемъ. Съ кулака жить пошли, кулаку и поврили. Въ кулак ищутъ и справедливости. Иного суда, иной расправы не вдаютъ. Кто побилъ, тотъ правъ, кого побили, тотъ виноватъ. Съ кровными, междоусобными обидами не идутъ въ судъ. Судъ такъ, между прочимъ, для успокоенія совсти пострадавшихъ. И пострадавшіе идутъ въ судъ съ такимъ же безразличіемъ, съ какимъ посщаютъ земскую лечебницу — чтобы полечиться каплями и мастею отъ ранъ, которыя и въ могил не заживутъ. Самая скорая, самая ясная расправа въ кулак. Кровная обида не терпитъ проволочекъ, не ждетъ суда и ждать не можетъ, когда отъ обиды, отъ оскорбленія, отъ злобы, грудь переполнена негодованіемъ, дышать нечмъ! Мускулы, какъ раскаленное желзо, кулаки терпнутъ, а другого орудія нтъ, чтобы доказать свое человческоое право.

Я знаю убжденнаго кулачника, уже немолодого крестьянина, который не разъ сидлъ въ тюрьм за кулачную расправу, и которому предсказываютъ его хорошіе знакомые вчную каторгу. Вотъ онъ какъ разсуждаетъ:

‘Право у человка въ кулак. Дано это ему свыше, самимъ Богомъ дано’. Когда отъ обиды сердце болитъ, кулаки чешутся! Онъ сердца право-то это поднимается и къ суставамъ идетъ, какъ токъ электрическій. Никакими силами не удержишь кулаки въ эту минуту. Самой природой показано, для чего у человка конечности. Такъ я и самъ понимаю. Зубы и ротъ даны мн, чтобы раскусывать и жевать. Горло, чтобы глотать пищу и воздухъ, а руки, чтобы хлбъ добывать и защищаться. Пусть мн ученые отвтятъ, а я самому архимандриту отцу преподобному доказалъ правду сію’…

Удалый поповичъ.

Другой батюшка — сосдъ моего знакомаго священника по приходу, такъ охарактеризовалъ непросвщенный русскій народъ:

‘Хаосъ у нихъ въ голов’, который былъ на земл до сотворенія міра. Горитъ деревня отъ пьянаго хмля и отъ краснаго птуха! Не живутъ люди для мира и благоденствія на земл. Въ крови у нихъ разбои! Вс они внуки и правнуки Емельки Пугачева и Стеньки Разина’.

Но, если такъ — ‘вс они’ еще не исчерпываются одной крестьянской средой.

Много на святой Руси возможностей, создающихъ разбойниковъ, буйно пьяныхъ, веселящихся ‘на страхъ врагамъ’ и изъ дворянъ, изъ купецкихъ дтей, изъ духовнаго званія.

Въ наше время и сыновья ‘просвщенныхъ’ родителей, получившіе воспитаніе въ семьяхъ, гд процвтаютъ миръ и благоденствіе, часто выходятъ въ хулиганы.

Въ одномъ сел я познакомился съ глашатаемъ разбоя и пьянаго бунта — сыномъ священника. Это былъ молодой человкъ, совсмъ еще юноша. Недоучка. Не кончилъ и духовнаго училища. Выгнали за пьянство и буйство. Самъ отецъ-священникъ называлъ его хулиганомъ. Деревенскіе парни прозвали его ‘удалымъ поповичемъ’. По всему селу шла про поповича слава. Онъ плъ буйныя арестантскія псни, веселилъ деревенскую молодежь и ‘сокрушалъ’ отца-священника и тревожилъ всхъ почетныхъ людей села своимъ веселымъ буйствомъ. Дружилъ со всми деревенскими головорзами и разбойниками, участвовалъ въ пьяныхъ буйныхъ компаніяхъ, игралъ въ карты. За версту былъ слышенъ зычный громогласный голосъ удалаго поповича, когда онъ шелъ по улиц съ пьяной компаніей или бродилъ по окрестностямъ села.

Отецъ поролъ своего непокорнаго, блуднаго сына, какъ Сидорову козу, уже взрослымъ, но отцовскіе побои не исправляли ‘удалаго поповича’, а наоборотъ, подбивали къ новому буйству.

Вставалъ онъ спозаранокъ и съ шумомъ, съ трескомъ выходилъ на улицу, пугая деревенскихъ собакъ и заставляя суеврно креститься старыхъ деревенскихъ людей.

Предводительствуя подгулявшими деревенскими парнями, онъ длалъ набги на огороды и баштаны богатыхъ крестьянъ, блудилъ въ помщичьихъ садахъ и надланъ деревенскихъ двицъ крадеными яблоками, грушами и сливами. Поповскимъ и дьяконовскимъ дочкамъ добывалъ откуда то пышные парниковые цвты.

Вс помыслы ‘удалаго поповича’ были направлены къ тому, чтобы позабавне отличиться, выкинуть такой фортель, который удивилъ бы всхъ своей удалью.

Однажды въ воскресный день передъ началомъ обдни забрался на церковный куполъ на самую макушку и проплъ птухомъ, вспомнивъ всхъ молящихся, идущихъ къ воскресной обдн.

Отецъ священника обращался съ нимъ жестоко за вс его буйства, но не могъ выгнать его изъ дома и разстаться съ нимъ навсегда.

‘И въ кого уродился такой разбойникъ — сорви голова?’ — недоумвали отецъ, мать и вс, близко знавшіе семью священника.

‘Богъ далъ разбойнику вс таланты и голосъ рдкостный — басъ профунда и музыкальныя способности. Могъ бы быть первокласснымъ протодьякономъ’!— говорили про неудачника священники сосднихъ селъ.

Дрался съ деревенскими парнями, самъ билъ и самого били безъ числа. Но дружилъ съ ними и съ самыми буйными изъ нихъ.

Если бы не священникъ-отецъ, давно бы сидлъ въ тюрьм или ходилъ по большимъ дорогамъ съ досужей дубинкой.

И, несмотря на вс отрицательныя стороны ‘удалаго поповича’, его такъ или иначе терпли, допускали въ дома, гд была молодежь, гд старыхъ и молодыхъ одолвала скука.

И тамъ, гд появлялся онъ, заражалъ своими буйными пснями и музыкой самыхъ невеселыхъ людей. Въ него влюблялись и поповскія и купецкія дочки, и деревенскія двушки.

Въ буйномъ разбойничьемъ сердц поповскаго сына сильне, обаятельне пороковъ были его восторги.

Когда онъ отсутствовалъ на сельскихъ вечеринкахъ, скучала молодежь. Ни въ псняхъ, ни въ танцахъ не было подъема. О немъ вздыхали двицы, жаждущія веселыхъ псенъ и веселой музыки. Онъ игралъ на всхъ инструментахъ, которые попадались ему въ руки. Зналъ вс псни наперечетъ и отыскивалъ гд-то новыя псни, удалыя, буйныя, разбойничьи.

Въ дом его отца мн случайно попалась въ руки тетрадка съ его буйными пснями. Тетрадка была исписана чернилами и карандашомъ разными малограмотными и еле грамотными почерками. Была озаглавлена:— ‘народныя псни’.

Я записалъ одну изъ нихъ съ примчаніемъ на пол: ‘здорово выходить на балалайк’. Вотъ эти вирши:

Нтъ ни хлба ни муки —

Грабить намъ теперь съ руки,

въ аккуратъ!

Головы не вшаемъ —

Всхъ мы васъ потшимъ,

въ аккуратъ!

Тшиться съ дубинкой

Намъ ужъ не новинка,

въ аккуратъ!

Развернулась сила,

Раздувай кадило,

въ аккуратъ!

Черезъ пень въ колоду,

И въ огонь, да въ воду

въ аккуратъ!

Голова я лихая —

Жизнь намъ не плохая,

въ аккуратъ!

Мы — ребята вольные,

Всми недовольные,

въ аккуратъ!

Кто же намъ не радъ —

Чорту — братъ.

въ аккуратъ!

Плъ онъ свои народныя псни среди деревенскихъ парней и двицъ, прозванный этими послдними ‘удалымъ поповичемъ’, на деревенскихъ свадьбахъ и двичникахъ, плъ на вечеринкахъ среди поповенъ и купецкихъ дочерей и на пикникахъ зазжихъ студентовъ.

Буйное веселье удалаго поповича, его разбойничьи псни выливались непосредственно, стихійно, безъ всякой предвзятой мысли, безъ тенденціи, и не казались навянными со стороны, точно онъ родился со всмъ этимъ.

Самородокъ.

А можетъ быть въ крови у нихъ то, что было на земл до сотворенія міра.

Я зналъ мальчика-художника совсмъ еще ребенка изъ крестьянской семьи. Его воспитывала бездтная помщица, сердобольная кающаяся гршница, давшая общаніе Казанской Божьей Матери согрть у своей дворянской груди крестьянскаго младенца.

Взяла она его къ себ еще съ пеленокъ и хвасталась всмъ и каждому:

— Крестьянскій мальчикъ, сирота, Богъ знаетъ, что было бы съ нимъ! А я его въ люди выведу, учить буду, какъ дворянина.

Познакомился я съ этимъ ребенкомъ у той же помщицы въ имніи Орловской губерніи.

Въ то время мальчику было около пяти лтъ. Помщица похвасталась мн своею любовью къ нему.

Но не столько любила она его, сколько забавлялась имъ.

Въ эти годы она учила мальчика грамот. Открыла въ немъ талантъ художника. И, правда, было въ немъ что-то не отъ міра сего.

При первомъ знакомств съ нимъ онъ показался мн какъ то не по своимъ годамъ настороженнымъ, пугливо-чуткимъ ребенкомъ. Пытливо приглядывался, прислушивался ко всему, точно въ звукахъ, въ краскахъ, въ движеніяхъ окружающаго постигалъ иной смыслъ, иное начало, чмъ вс остальные, и дти, и взрослые. Замтно роблъ, когда я заговорилъ съ нимъ въ первый разъ. Но, освоившись со мной, сталъ радостне, доврчиво прижался ко мн.

Помщица представила мн его, какъ рдкій экспонатъ изъ коллекціи своего зоологическаго музея.

— Немножко разсянъ и чуточку шалунъ!— сказала она, какъ только мальчикъ появился въ гостиной по первому ея зову.— Но я отвлекаю его отъ шалостей полезными играми. Жажда у него какая то къ изображенію, къ рисованію! Я сразу это въ немъ подмтила. Онъ ужъ рисуетъ у меня. Пока сама занимаюсь съ нимъ, а потомъ учителя рисованія приглашу. Самородокъ, настоящій талантъ. Вотъ сами увидите! Я покажу вамъ его работы. Во время нашего разговора мальчикъ послушно улыбнулся. Было видно, что онъ приглядлся, прислушался къ подобному разговору своей благодтельницы съ посторонними людьми, что его обязанность, постоянная роль служить предметомъ вниманія этихъ постороннихъ, что это нужно не ему самому, а матушк-благодтельниц. И это не позволяло ему быть самимъ собой. Участливость и вниманіе къ нему постороннихъ связывало его, а необходимость выступать передъ людьми всегда съ однимъ и тмъ же длало его принужденно послушнымъ, прирученнымъ, приласканнымъ звркомъ. Онъ казался чужимъ здсь. И самъ не чувствовалъ во всемъ окружающемъ своего родного.

Дальше помщица познакомила меня съ работами ребенка-художника, признанными ею самой.

Было нсколько тетрадокъ съ раскрашенными домиками съ крылечкомъ, съ человчками и лошадками, срисованными съ картинокъ.

Вс эти рисунки носили на себ отпечатокъ старательнаго, кропотливаго, не по дтски внимательнаго труда. Глядя на ихъ, казалось, что и взрослый не срисуетъ, не скопируетъ такъ похоже, такъ врно. Иные рисунки были живе, занятне тхъ деревянныхъ куколъ, которыми пестрятъ вс наши книжки для дтскаго чтенія и рисованія.

— Все это хорошо! Чувствуется въ ребенк дарованіе, но все это срисовано, съ картинокъ. Я думаю, что у него является желаніе рисовать съ натуры то, что онъ видитъ, и то, что ему представляется. Можетъ быть и въ другомъ не настоящемъ свт. Интересно было бы видть рисунки его собственной фантазіи, то, что онъ самъ придумалъ, самъ нашелъ интереснымъ изобразить карандашомъ, красками, углемъ, мломъ, чмъ угодно, только свое!— сказалъ я посл просмотра всхъ тетрадокъ.

— Ахъ! сколько, угодно! На это онъ мастеръ. Если не направлять его, онъ будетъ безъ конца, безъ устали чертить, что Богъ на душу положитъ. За этимъ я слжу и не позволяю ему, увлекаться фантазіей, безсмысленнымъ бумагомараньемъ. Прежде всего должна быть школа.

Я попробовалъ возразить.

— Но онъ еще совсмъ ребенокъ!

— Въ этомъ то и дло, что совсмъ ребенокъ! А надо вкладывать ему то, что въ пору и взрослому. Иначе ничего изъ него не выйдетъ. И рисовать то какъ слдуетъ не научится. И безъ того онъ туго поддается техник. Рвется въ какую то непролазную трущобу, и никакъ не обуздаешь его…

Такъ и не захотла признать свободы дтскаго творчества!

Потомъ я поближе познакомился съ ребенкомъ-художникомъ изъ крестьянскихъ дтей и увидлъ, что зайчики съ ушками, солдатики въ мундирахъ, овечки и человчки совсмъ не увлекаютъ его, хотя жажда къ рисованію въ немъ велика.

Въ своихъ ученическихъ тетрадкахъ онъ рисовалъ то, что требовали отъ него. Но какъ только оставался безъ присмотра своей благодтельницы, принимался за то, что ‘Богъ на душу положитъ’. Чертилъ украдкой, разбрасывалъ по бумаг съ пугливой поспшностью дремучіе лса, темные, безпросвтные, надвигалъ дерево на дерево, сплеталъ втку съ вткой, скрещивалъ стволъ со стволомъ. И все увеличивалъ, увеличивалъ дремучій лсъ, темный боръ, нагромождая сосны и ели другъ на друга. Темнилъ карандашомъ блые просвты на бумаг чудовищными гидрами, змиными головами, извивающимися хвостами. И все темне, все страшне становился дремучій лсъ подъ торопливо-пугливой рукой ребенка-художника. Пни и корни деревьевъ, точно вырванные изъ земли бурей, извивающіеся, узловатые становились развсисте, гуще самихъ стволовъ, расползались по бумаг звриныя лапы съ когтями.

Помщица отбирала отъ своего воспитанника такіе рисунки, какъ контрабанду, если они попадались ей на глаза. И когда я приходилъ къ ней въ домъ, она показывала ихъ мн и жаловалась:

— Посмотрите, какую ахинею нарисовалъ. И въ моемъ, же присутствіи читала нотаціи ребенку-художнику.

— Такъ, милый мой, изъ тебя ничего не состряпаешь! Скажи пожалуйста, что ты тутъ намазалъ? Учись какъ слдуетъ — теб добра желаютъ…

Мальчикъ виновато моргалъ глазами.

Рисовалъ онъ моря,— но какія это были моря! Сплошная буря волнъ. Не хватало для нихъ полнаго листа бумаги. Онъ подставлялъ другой листъ и быстро-быстро нагромождалъ на немъ, морскія пучины. И не хватало другого листа! Сгущалъ волны. И все вздымались, все росли он кверху, и не оставалось мста для неба.

Помщица гнвалась и поучала:

— Гд же ты нарисуешь небо? Безъ неба не видно, что это море! И землю рисуй съ небомъ. А то, кто узнаетъ, что это море! Стихія какая то, пучина безбрежная…

И кошекъ, собакъ, волковъ и медвдей ребенокъ рисовалъ съ человческими руками, зубастыхъ, съ раскрытыми ртами, чудовищно страшныхъ, и не одного, не двухъ на одномъ клочк, на одномъ лист бумаги, а цлую звриную стаю.

Барышники.

Земля не богатетъ! Сельскіе культуръ-трегеры — помщики не служатъ образцами для непросвщенныхъ крестьянъ. Берутъ отъ земли то, что она можетъ дать. Ничего своего не вносятъ.

Не добретъ земля! Съ чмъ родила ее мать-природа, тмъ она и красна.

И помщичье хозяйство живетъ упованіями на волю Всевышняго. Плетется трехполкой и выколачиваетъ изъ единоутробной матушки-родной земли, что Богъ на душу положитъ. И сильно только тмъ, что обильно землями, природными богатствами земли, которыя сами лзутъ въ руки по щучьему велнью.

Да и коренные помщики не прочно сидятъ на земл. Шатаются по морямъ, по волнамъ, сегодня здсь, а завтра въ земскихъ начальникахъ, и цнятъ землю по стольку, по скольку она на сегодняшній день хороша, а тамъ хоть трава не расти!

Отощала земля, а чмъ ее вздобрить и рукъ не приложить,— жалуются крестьяне, купившіе помщичьи земли черезъ крестьянскій банкъ. А тмъ, что не покупалъ и не прикупалъ и жаловаться не на что — земля огородная, да земля усадебная, потомъ и кровью политая, не истощается.

Вчной земли не стало!

Проданная и купленная земля — не родная, кто дороже далъ, тмъ и треплется.

Крупные землевладльцы и помщики выжимаютъ изъ земли послдніе соки, выколачиваютъ барыши съ единственнымъ расчетомъ, лишь бы на свой вкъ хватило.

Чмъ больше земли у помщика, тмъ онъ податливе на разживу, какъ-нибудь, да чмъ-нибудь, лишь бы за одинъ взмахъ озолотила.

Въ Малороссіи съ какимъ-то азартомъ крупные и мелкіе помщики и землевладльцы набросились на эксплоатацію своихъ земель для сахарной свеклы.

Въ каждомъ узд можно видть безконечныя пространсттва степей, засянныхъ сахарной свеклой. Лучшія хлбородныя земли, ради наживы, сотнями тысячъ десятинъ отдаются на съденіе ‘буракамъ’.

Это такой продуктъ, который родится въ Малороссіи и Царств Польскомъ въ неурожайные годы.

Хлба иногда страдаютъ въ здшнихъ мстахъ отъ проливныхъ дождей, когда цлыми недлями мочитъ сверху. Мягкая черноземная земля раскисаетъ, какъ тсто. Поваленные втромъ хлба не выпрямляются, не подымаются кверху съ наступленіемъ ясныхъ и солнечныхъ дней. Тяжелые колосья ржи и пшеницы не просыхаютъ, поваленные въ густо разросшейся зеленой солом, и гніютъ зерна, проростаютъ плсенью.

Сахарная свекла, ‘буряки’, не боятся проливныхъ дождей. Въ дождливую лору увеличиваютъ свой ростъ, и чмъ грязне, чмъ слякотне земля, тмъ больше шансовъ на высокій урожай сахарной свеклы.

‘Землю истощаютъ буряками’, такъ говорятъ крестьяне и опытные экономы помщичьихъ хозяйствъ. И сами помщики и крупные землевладльцы знаютъ это. Но большой спросъ на сахарную свеклу, ‘врные барыши’ не удерживаютъ ихъ отъ истощенія земли.

И всюду мн приходилось наблюдать, крупные и мелкіе помщики и землевладльцы засваютъ сахарной свеклой по меньшей мр дв третьихъ своихъ владній.

Съ каждымъ годомъ сахарная свекла захватываетъ все новыя и новыя площади пахатной хлбородной земли. Нтъ такого узда въ здшнихъ мстахъ, гд бы въ теченіе послднихъ пяти лтъ не выросъ сахарный заводъ. И продолжаютъ строить новые сахарные заводы тамъ и здсь.

Дороже становится хлбъ и дешевле сахарная свекла.

Но не легче отъ этого тому же крестьянину и всякому обывателю. Сахаръ въ Россіи не дешеветъ, а увеличивается въ цн.

Легче отъ этого англійскимъ свиньямъ!

Но пока-что, крестьяне, оставшіеся съ одними огородами посл выдла изъ общины, кое-какъ жуютъ базарный хлбъ или т же ‘буряки’, благодаря быстрому росту засва помщичьихъ полей сахарной свеклой.

Въ тхъ мстахъ, гд только что народились сахарные заводы, или постройка этихъ заводовъ приходитъ къ концу, помщики спшатъ, перегоняя другъ друга, снабдить ихъ сахарной свеклой.

Благодаря этой горячк, заработанная плата полевыхъ рабочихъ увеличилась по сравненію съ прошлыми годами въ два, въ три раза.

Въ уманскомъ узд кіевской губерніи прошлымъ лтомъ крестьяне ближайшихъ селъ и деревень къ сахарнымъ плантаціямъ получали поденную плату отъ пятидесяти копеекъ до одного рубля.

Въ теченіе лта буряки пропалываются, ‘цапаются’ два раза, а въ дождливую пору три-четыре раза.

Прошлое лто было дождливое, и дти-подростки восьми-двнадцати лтъ зарабатывали на бурякахъ пятьдесятъ, семьдесятъ пять кошеекъ въ день, въ то время, какъ года два-три тому назадъ трудъ взрослыхъ хлопцевъ и дівчатъ оцнивался пятнадцатью, двадцатью пятью копейками поденной платы.

Заработная плата повысилась не сама по себ, не по щучьему велнью,— ее подняли сами же рабочіе-крестьяне забастовками всмъ своимъ скопомъ, сговоренностью, тмъ дружнымъ натискомъ на хозяина, который иногда не по силамъ бываетъ и организованнымъ культурнымъ рабочимъ большихъ фабрикъ и заводовъ.

Хозяева и работники.

Вечеромъ, какъ только начинаетъ смеркаться, село оглашается монотоннымъ речитативомъ:

— Цапать бурями къ помщику Бржозовскому, пятьдесятъ копеекъ въ день, чарка водки, деньги вечеромъ посл работы.

Это въ одномъ конц села. Въ другомъ тотъ же напвъ.

И такъ въ продолженіе двухъ-трехъ часовъ, до послдней минуты деревенскаго сна, слышится напвъ приказчиковъ, разъзжающихъ по селу.

Все село чуетъ этихъ первыхъ ласточекъ, но ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ не выражаетъ своего согласія или несогласія.

— Побачимъ завтра,— думаетъ каждый про себя:— утро вечера мудрене.

Замолкли голоса приказчиковъ. Полегли спать и старые, и малые. Дівчаты и хлопцы приготовили свои цапы, поддали ихъ подъ головы.

Поутру проснулись спозаранку. Но никто не трогается съ мста, чтобы пойти въ имніе помщика Бржозовскаго на приглашеніе его приказчика.

Вс ждутъ по установленному правилу новаго утренняго приглашенія на работу.

‘О цн побачить треба’.

А цну, свою цну установили еще вчера всмъ селомъ.

Цна съ запросомъ. Можно и уступить ‘трошки’, смотря по тому, какъ велика нужда помщика въ рабочихъ рукахъ на сегодняшній день.

Съ ранняго утра церковная площадь наполняется молодымъ народомъ. Одни только еще двинулись со своихъ кутковъ, другіе около своихъ дворовъ торчатъ — свиней кормятъ, не торопятся.

А приказчикъ изъ имнія съ разсвтомъ явился на село, охрипъ отъ крика. Гарцуетъ на церковной площади въ мексиканскомъ сдл, горячитъ лошадь и самъ горячится.

— Пятьдесятъ копеекъ въ день, деньги вечеромъ посл работы. Чарка горилки. Шевелись, раскачивайся — давно пора!

Хлопцы и дівчаты съ ближнихъ кутковъ явились на площадь раньше другихъ, шутятъ съ приказчикомъ, посмиваются. Объявили свою цну. Но тотъ не слушаетъ, твердитъ свою стереотипную фразу.

Толпа увеличивается. Начинается настойчивая торговля. Нервная, торопливая съ одной стороны, и невозмутимо-спокойная съ другой.

Приказчикъ стоитъ на своемъ:

‘Пятьдесятъ копеекъ въ день. Чарка горилки. Деньги вечеромъ посл работы’.

— А не дасте рубля — до хаты близко! Тикайте до пана. Цапайте съ паномъ за пиврубля.

Такъ продолжается съ четверть часа. Исчерпавъ вс доводы и доказательства, приказчикъ останавливаетъ свою лошадь передъ топлой и заявляетъ безповоротно:

— Пятьдесятъ копеекъ и ни гроша больше!

— Не треба!— слышатся въ отвтъ дружные голоса.

Приказчикъ круто поворачиваетъ лошадь и детъ прочь со словами:

— И намъ не треба!

Передніе ряды хлопцевъ и дівчатъ тоже отступаютъ — одни пятятся взадъ пятками, другіе поворачиваютъ спины съ веселымъ смхомъ.

Приказчикъ не узжаетъ далеко. Снова возвращается къ толп. Лошадь подъ нимъ пляшетъ. Онъ, наконецъ, ршается на что-то, раздумываетъ съ минуту и произноситъ, властнымъ движеніемъ руки заставляя себя слушать.

— Шестьдесятъ копеекъ! Четыре злотыхъ! Айда за мной!

Поворачиваетъ лошадь самымъ ршительнымъ образомъ и детъ, не оглядываясь, прямо въ имніе. Но никто не слдуетъ за нимъ. Исчезаетъ съ глазъ.

Черезъ пять минутъ мчится обратно во весь опоръ. Мечетъ громъ и молнію, торопитъ, требуетъ, чтобы шли. Но никто не трогается съ мста. Спадаетъ съ высокаго тона, начинаетъ убждать, доказывать, что больше шести гривенъ не стоитъ работа. Хлопцы смются ему въ глаза.

Обращается непосредственно къ дівчатамъ. Предлагаетъ только имъ однмъ слдовать за нимъ. Говоритъ ласково, влзаетъ въ душу. Дівчаты и слушать не хотятъ. Придвигаются все ближе и ближе къ отступающимъ хлопцамъ.

Приказчику становится жарко. Снимаетъ шляпу и машетъ ею около своего носа.

Выбился изъ силъ. А время идетъ. Самъ экономъ мчится во весь опоръ на вспотвшей лошади. Останавливается предъ толпой, какъ вкопанный.

— Забастовщики! Солнце-то ужъ вонъ гд! За полдень получите, коли еще будете стоять! Шестьдесятъ копеекъ, четыре злотыхъ — красная цна!

— Рубль! Дастё и рубля!— слышится въ отвтъ.

Экономъ настаиваетъ на своемъ. Волнуется, что уже давно пора на работу — солнце высоко! Но никого это не трогаетъ. Точно и не рабочее время. Хлопцы и дівчаты разбрелись по церковной площади. Стоятъ парочками то тамъ, то здсь. Толкуютъ о своихъ любовныхъ длахъ, точно пришли на ярмарку.

Экономъ спадаетъ съ тона. Лицо становится озабоченнымъ. Горько тускнетъ отъ подавленнаго негодованія. Начинаетъ прибавлять. Убждаетъ тмъ, другимъ. Сбавляютъ цну и крестьяне-рабочіе, но туго. И, наконецъ, сходятся на семидесяти пяти, на восьмидесяти копейкахъ.

Толпа въ триста пятьдесятъ, въ четыреста человкъ направляется къ буряковымъ полямъ.

Но не всегда такъ кончается. Бываетъ, что экономъ демонстративно покидаетъ поле сраженія, но возвращается снова. А если не возвращается, вс триста пятьдесятъ — четыреста человкъ, какъ одинъ, расходятся по своимъ дворамъ.

А. Вережниковъ.

‘Современникъ’, кн. 4—6, 1913

Вс пути скрещиваются.

‘А я знаю?!’

Жаръ-птица.

‘Докажи мн, что я неправъ?!’

Безсловесный.

‘Битва русскихъ съ кабардинцами’.

‘Фасономъ кверху’.

Рано, рано на зар.

Праздничный день.

Чужая вода.

Веселье веселое и все сокрушающая дубинка.

Палка о двухъ концахъ.

Глаза — да видятъ, уши — да слышатъ.

Страхи.

То же самое. Окаянные затылки.

Что посешь, то и пожнешь.

Разно говорятъ люди…

Свтъ клиномъ не сошелся.

Удалый поповичъ.

Самородокъ.

Барышники.

Хозяева и работники.

Читайте также: