Всадник, Иванов Евгений Павлович, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

E. П. ИВАНОВ

Всадник

Нечто о городе Петербурге

Серия ‘Русский путь’

Москва-Петербург. Pro et contra

Диалог культур в истории национального самосознания

СПб, Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000

Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал…
Того, кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой…
Ужасен Он в окрестной мгле!¹

‘Медный всадник’. Пушкин¹, 7 мая 18**

Homme sans murs et sans religion! *
‘Пиковая дама’. Эпиграф к IV главе

* Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого (фр.). — Ред.

Речь здесь идет о двух Всадниках города, сидящего на водах многих рек Невы и ее протоков, вливающихся в море.

Одного из Всадников Пушкин назвал ‘Медным Всадником’.

Пойдите к нему в бурю, вглядитесь в его зверя-коня, который точно несется на вас, бурей, с вершины скалы, вглядитесь в сидящего на звере-коне гиганта, в его лицо, в его неподвижный взор, в его открытую на вас ладонь десницы, вглядитесь особенно в пору бури ночной, когда еще за ним луна встанет, — силен он, как Смерть, — черен, как бездна.

‘Ужасен он в окрестной мгле’.

А за ним, за ‘Всадником Медным’, — другой, ‘Всадник Бледный’: он оглушен шумом внутренней тревоги, его смятенный ум не устоял против ужасных потрясений петербургских наводнений, — оттого он и бледный.

Он — Всадник, но сидящий не на звере-коне, а на звере мраморном верхом, на одном из ‘львов сторожевых’, стоящих над возвышенным крыльцом углового дома на площади Петровой.

Его Пушкин ‘Евгением’ назвал в своей ‘Петербургской повести’.

На звере мраморном верхом

Без шляпы, руки сжав крестом,

Сидел недвижный, страшно бледный

Евгений… Вкруг него

Вода и больше ничего…

И обращен к нему спиною

В неколебимой вышине,

Над возмущенною Невою

Сидит с простертою рукою

Гигант на бронзовом коне.

Так ‘Всадник Бледный’ следует за ‘Всадником Медным’.

Оба они стоят на площади Петровой над водами многими.

У города нашего есть тайна, и она в бурю явнее становится.

В бурю — наводнение наш город сидит на водах, зверем вздыбившихся под ним, вздыбившихся, как конь под ‘Медным Всадником’.

И не от этого ли подобия с ‘Медным Всадником’ тайна города явнее выступает на челе его.

‘Пойдем, я покажу тебе суд над Великою Блудницею, сидящею на водах многих’, — говорится в 17-й главе Апокалипсиса. — ‘И повел меня в духе в пустыню, и я увидел жену, сидящую на звере… и на челе ее написано: Тайна, Вавилон Великий’…

Не блудница ли эта наш город, сидящий на водах многих, со Всадниками своими, сидящими в нем на звере и на водах многих, как выше описано во время наводнения?..

И кто хочет видеть суд над нею, тот ведется в духе бури на пустынную вершину скалы, где Всадник стоит, и видит он Блудницу и тайну на челе ее, и суд над нею в тайне ее. Каков суд — такова и судьба и ее, и наша и нашего города со Всадниками его.

——

Не во сне ль все это вижу?

Не сон ли это Всадника, который снится ему вот уже третье столетье, с тех пор как остановился он, случайно, в густом неведомом лесу средь мшистых топких берегов реки Невы, вливающейся в море.

И это не город кругом шумит, а лес… И вот, вот перейдет шум города в шум леса, и Всадник, вздрогнув, проснется, но не переходит городской шум в лесной, по-прежнему стоит Медный Всадник на скале и грезит, и взоры его, ‘недвижно на край один наведены’, как взоры Евгения, Всадника Бледного.

— Что ж это за край?

— Словно горы,

Из возмущенной глубины

Вставали волны там и злились,

Там буря выла, там носились

Обломки…

Здесь, в буре, тайна города Блудницы, сидящей на водах многих, сидящей на Звере, и в этой тайне загадка наших Всадников, двух сфинксов нашего времени.

— И кто разгадает эту загадку!

— Пушкин.

— Но Пушкин умер и унес с собою в могилу великую тайну, и вот мы все призваны ее разгадывать (Достоевский).

——

И вот длинные задумчивые улицы, и погруженные в ‘прозрачный сумрак’ белой-бледной ночи ‘молчаливые громады’ домов приняли манерные позы, как статуи в ‘летнем саду’, и стекла домовых окон, отражая бледнеющее небо, кажутся глазами, которые закатив, смотрят дома… в непомерную высь,

‘Там где купол вечернюю принял зарю’.

‘Пустынны улицы и светла Адмиралтейская игла’…

Но тревога поднимается во мне в такую ночь, а вдруг эти глаза домов совсем под лоб зайдут, так что и зрачков не видать, как у мертвецов, и скроят рожи.

Что-то полубезумное, полупророческое в этом прозрачном полусвете белых ночей и что-то блудное — блуждающее.

В такую ночь блуждал и я, блуждал, машинально, куда глаза глядят, ‘не разбирая дороги’, останавливаясь на перекрестках улиц перед иными домами, на площадях и мостах. Меня точно тянула какая-то неведомая сила, которую я никак не мог объяснить себе, но которой повиновался в мучительном напряжении и тоске.

Так порой вы не можете объяснить себе, что за тревожное чувство заставляет вас оглянуться и, только оглянувшись, видите вперившийся в вас тяжелый взгляд.

Я чувствовал, что на меня напряженно смотрят, но я не знал, чьи это глаза, и шел, шел, не разбирая дороги, как Евгений, шел, куда глаза эти глядели.

И вот с Петербургской стороны увидел город, сидящий на реке-звере, — город, эту Блудницу Великую, сидящую на звере, на водах многих.

Горели окна домов, глядя на всенощную зарю, огнем пожара ли, бала ли Великой Блудницы, разгоравшегося во всех этажах: и не огонь ли это багряный глаз Зверя багряного, на котором сидит Блудница, который в такую ночь так тих и ласков, так нежно лижет гранитные колени Сидящей на нем языком своих волн.

Кстати, по-латински ‘lupa’ значит вместе и зверь-волчица, и блудница…

Глядел я на эту Красавицу-Всадницу, сидящую на звере — водах многих и вдруг вздрогнул весь.

Мелькнул за мной, как тень, огромный зверь-конь, и у сидящего на нем в бронзовом лице глаза огнем багряным горели и глядели.

И понял я, чьи глаза томили меня тревогой…

И пошел я на площадь к нему взглянуть, не осталась ли скала пуста без Всадника, носящегося по городу, и лишь змий по-прежнему вползает на вершину скалы, да еще осталось два следа от стоящих здесь копыт коня.

Но, выйдя на площадь, увидел я Всадника по-прежнему стоящего с конем своим на вершине, над водами многими и кругом него растянулось бесконечное утро белой ночи.

Полный все той же непонятной ‘сумрачной заботой’, я уже шел домой, как вдруг внимание мое привлекло нечто.

На одном из ‘мраморных львов’, стоящих у крыльца углового дома на первой площади, кто-то сидел бледный, бледный…

Он сидел без шляпы, руки сжав крестом, с глазами недвижно наведенными на край один за реку…

Был ли это какой-нибудь сумасшедший, которому пришла в такую ночь нелепая мысль сесть верхом на мраморного льва, или почудилось мне Петербургское видение Бледного Всадника, едущего за Медным, только вскрикнул я от ужаса и стремглав бежать пустился: всадник-то на меня был похож…

И как бежал я, все видел, что кругом с домами красавицы-столицы, Блудницы, неладное делается… что они как-то вытянулись, окостенев, и глаза свои совсем завели под лоб: не видно зрачка, как у мертвеца: и, вдруг прищурившись, усмехнулась Блудница (город наш), как ‘Пиковая Дама’ Германну.

‘Необыкновенное сходство поразило его.

— Старуха! — закричал он в ужасе’.

‘Ужасен он в окрестной мгле!’

‘Тройка, семерка, Дама!’

——

‘Три карты, три карты, три карты’.

‘Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, туз!’

‘Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице, в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: ‘Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!»

Кстати, число 17 — число Петербургское: глава Апокалипсиса, в которой говорится о сидящей на водах многих, сидящей на звере, Блуднице, — глава 17-я, вышина ‘Медного Всадника’ — 17 футов, и вот нумер, в котором Германн сидит — 17-й нумер: ‘Семерка’ участвует.

‘Германн — это колоссальный тип петербургского периода’ (Достоевский). В его лице есть нечто такое, что в лице Медного Всадника видим, но его потом ‘Бледный Всадник’ одолел.

У Германна, как у Евгения,

…Смятенный ум

Против ужасных потрясений

Не устоял…

Да и кто вполне устоит неколебимо против наития Петербургских потрясений, разве тот, у кого тело из бронзы:

Гигант с простертою рукою.

Помните ночь из ‘Пиковой Дамы’, в которую Германн является убийцей старухи графини, хоть и невольным.

‘Homme sans moeurs et sans religion!’

‘Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уже стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями: фонари светились тускло, улицы были пусты…

Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега’.

У кого тело из бронзы, тот тоже стоит, не чувствуя ‘ни ветра, ни снега’ и конь его на скале вздыбился у самой бездны.

‘Homme sans moeurs et sans religion!’

‘У этого человека по крайней мере три злодейства на душе!’ — вспомнились слова, сказанные про Германна.

‘Утро наступало: бледный свет озарил ее комнату (комнату воспитанницы графини ‘Пиковой дамы’)… Германн сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурившись. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона’… И, конечно, в этом внешнем сходстве с Наполеоном нельзя не узнать сходства с тем, ‘кто неподвижно возвышался во мраке медною главой!’.

Ужасен он в окрестной мгле наступающего бледного, как белая ночь, утра, ужасен этот Германн.

И вот, странно, ну что общего между Германном, похожим, как мы сейчас говорили, на портрет Наполеона, похожим на бронзовую фигуру Медного Всадника, что общего между Германном и каким-нибудь Евгением, сидящим верхом на мраморном льве, ‘руки сжав крестом’, но вот вспоминается же этот Бледный Всадник, тем более что у Германна, сидящего на окошке в бледных лучах наступающего утра, руки тоже сжаты крестом. ‘Три карты, три карты, три карты!’ ‘Ночь была ужасная’… Пишет Достоевский в своем петербургском рассказе ‘Двойник’:

‘Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки… Шел дождь и снег разом… Хотя снег, дождь и все то, чему даже имени не бывает, вдруг атаковали и без того убитого несчастиями господина Голядкина, сбивая с пути и с последнего толку, несмотря на все это, господин Голядкин, оставался почти не чувствителен к этому последнему доказательству гонения судьбы… Где-то далеко раздался пушечный выстрел: ‘Чу, не будет ли наводнения? Видно, вода поднялась слишком сильно’. Только что сказал или подумал это господин Голядкин, как увидел впереди себя идущего ему навстречу прохожего’ — это и был его призрачный отвратительный ‘двойник’. Эти пушечные сигналы наводнения вызывают тень Всадника.

Голядкин тоже ‘колоссальный тип петербургского периода’. И если в Германне ‘Всадник Медный’, то как в Голядкине-господине, не узнать все того же бледного-бледного Евгения, ‘оглушенного шумом внутренней тревоги’, которого ‘смятенный ум не устоял против ужасных потрясений’ петербургских ‘наводнений’.

Голядкин в роковую для него ночь также остается нечувствителен к атакующим его ветру, снегу и дождю, как и Бледный Всадник, Евгений, сидящий ‘на звере мраморном верхом’:

Он не слыхал,

Как поднимался жадный вал,

Ему подошвы подмывая,

Как дождь ему в лицо хлестал,

Как ветер, буйно завывая,

С него и шляпу вдруг сорвал.

И образ одного Всадника, вызывает образ другого, вместе с надвигающимся наводнением:

И прямо в темной вышине,

Над огражденною скалою

Гигант с простертою рукою

Сидел на бронзовом коне.

Это двойники немую беседу ведут. Вы заметьте, какое сходство в описании погоды петербургской роковой для Германна ночи и роковой для Голядкина.

По-видимому, ни Германн с Голядкиным, ни Голядкин с Гер-манном ничего общего не имеют, но их роднит сумасшедшая Петербургская хмара, ‘погодка’ с поднимающимся наводнением. И как в Германне образ Всадника Медного вызвал образ Всадника Бледного (Евгения), так в Голядкине образ Всадника Бледного (Евгения) вызвал образ Всадника Медного.

Ибо Всадники — двойники и, как зарницы, они ведут немую беседу меж собой².

И замечательно, что именно в такую же ночь, как вышеописанная, роковая для Германна и Голядкина, в такую же ночь в ‘петербургской повести’ Пушкина ‘Медный Всадник’, Евгений-безумец узнает двойника своего Всадника Медного, —

…Дышал

Ненастный ветер. Мрачный вал

Плескал на пристань.

Бедняк проснулся. Мрачно было.

Дождь капал: ветер выл уныло

И с ним вдали, во тьме ночной

Перекликался часовой.

Евгений вздрогнул. Прояснились

В нем страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой!

Ужасен он в окрестной мгле!..

‘Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

И вот, приходит навязчивая мысль, может, от того и роковыми стали для Германна и Голядкина ночи, роковые для них, что Евгений, Всадник Бледный в такую ночь узнает там, на площади Всадника Медного.

Город наш — Великая Дама, Блудница, сидящая на водах многих реки Невы и ее протоков, вливающихся в море, Великая Блудница, сидящая на звере, и на челе ее, как на челе сидящих на зверях Всадников ее, написана ‘тайна’.

И вот, мы все призваны эту тайну разгадывать.

И как Германн, проникший в спальню графини ‘Пиковой Дамы’, стою перед городом нашим и Всадниками его и умоляю:

‘Откройте вашу тайну!

— Вы можете составить счастье моей жизни, я знаю, вы можете угадать три карты сряду… Откройте мне вашу тайну, что вам в ней? Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором…

— Я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне вашу тайну! ‘

Так спрашивают о тайне город наш и Всадников его, когда над ними бушует буря — наводнение, завывая в трубах и в проулках, и точно рассерженная хозяйка, захлопывая с размаха незапертые двери и окна чердаков.

В такую бурную ночь Германн спрашивал ‘Пиковую Даму’ об ее тайне, и в такую ночь Евгений узнал того, кто неподвижно ‘возвышался во мраке медною главой’. В такую бурную ночь лицо Медного Всадника, внезапно ‘гневом возгоря’, обратилось к вставшему перед ним двойнику, бледному Всаднику, и Медный погнался за Бледным Евгением, и осталась пуста скала, лишь змий по-прежнему всползал, да еще остались два следа от копыт коня.

И, спрашивая о тайне Великую Блудницу нашу, я боюсь, как бы не произошло то же, что мне причудилось в летнюю белую ночь.

Как бы Блудница Великая красавица не оказалась бы ‘Пиковой Дамой’. На игральной-то карте Пиковая Дама — красавица, но вдруг ‘Пиковая Дама прищурилась и усмехнулась’.

‘Необыкновенное сходство поразило его.

— Старуха! — закричал он в ужасе’.

——

Но что же сей сон означает? Все это похоже на сон, все это точно сон Медного Всадника, что сей сон означает?

Я не знаю, что сей сон означает.

Я не знаю, в чем тайна, но я верю, что тайна Великой Блудницы, сидящей на звере и на водах многих, не в смерти ее и безумии, что грядет с моря какая-то неведомая буря — наводнение, и ее первая встретит Блудница с двумя одержимыми всадниками на берегу.

‘И наведет Господь воды реки бурные и большие, и поднимется она во всех протоках своих и выступит из всех берегов своих… и распростертие крыльев ее будет во всю широту земли твоей, Еммануил!’ (Исайя. 8 гл., 7-8 ст.).

Имя же последней Бури — Мария — Дева, чреватая Христом, грядущим с моря, и сковал Всадника ‘железный сон’, и во сне ему, как Иосифу, сказано: ‘не бойся принять Марию — Бурю, ибо родившееся в ней есть от Духа Святого’.

И, встретив бурю-Марию, проснется Всадник.

Тогда уж пройдет оглушенность шумом внутренней тревоги, и уже Всадник Медный не будет гоняться за взглядевшимся в него ‘Бледным’ Евгением.

Но прежде должно быть то, что есть, и Всадники должны породниться.

И как двое бесноватых у моря вышли навстречу к грядущему с моря Христу и исцелились, так и двое всадников наших выйдут к морю навстречу ему, грядущему в буре с моря.

И встанет резвое лицо, чаемое в резвом плеске весенне-синих вод, и резвом блеске синих небес, и в резвом запахе петербургской воды и мокрой щепы.

1907

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по первопубликации: Белые ночи. Петербургский альманах. СПб., 1907. С. 75—91.

Иванов Евгений Павлович (1879—1942) — русский писатель, сотрудник символистских изданий, участник Петербургских религиозно-философских собраний 1900 и 1910 гг., участник Вольной философской ассоциации. Из дворян — по отцу. Сближение с кругом Мережковских и авторским коллективом ‘Нового пути’ и ‘Вопросов жизни’ органически ответило внутренней религиозности Иванова, воспитанного в домашней атмосфере традиционной церковности. Работал конторщиком в Правлении Китайско-Восточной железной дороги (1907—1918), статистиком в Ленинградском областном статистическом отделе. В 1929 г. репрессирован, сослан в Великий Устюг, где жил, голодая, более трех лет. С возвращением в Ленинград Иванов менял одно место работы за другим, в последние годы служил кассиром Музыкальной школы при Ленинградской консерватории. Е. Иванов остался заметной фигурой литературно-художественной жизни (что отражено в мемуарах А. Белого, и не только в них), он был верным другом Блока, отношения этих писателей не раз служили предметом специальных исследований (см., в частности, публикацию Э. П. Гамберг и Д. Е. Максимова ‘Воспоминания и записи Евгения Иванова об Александре Блоке’ (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 344—424). В указанной публикации читатель найдет библиографию немногих статей, рецензий, а также книг для детей.

¹ Е. Иванов цитирует с пропусками. У Пушкина: ‘Евгений вздрогнул, Прояснились / В нем страшно мысли. Он узнал / И место, где потоп играл, / Где волны хищные толпились, / Бунтуя злобно вкруг него, / И львов, и площадь, и того, / Кто неподвижно возвышался / Во мраке медною главой, / Того, чьей волей роковой / Над морем город основался… / Ужасен он в окрестной мгле! / Какая дума на челе! / Какая сила в нем сокрыта!’. Ниже автор ‘Всадника’ еще раз цитирует это место (пунктуация выправлена нами), контаминируя его с другими фрагментами пушкинской поэмы.

² Аллюзия на стихотворение Ф. Тютчева ‘Ночное небо так угрюмо…’ (1865): ‘Одни зарницы огневые, / Воспламеняясь чередой, / Как демоны глухонемые, / Ведут беседу меж собой’. См. также его стихотворение ‘Не остывшая от зною…’ (1851).

E. П. ИВАНОВ

Всадник

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: