СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
К. Н. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ III.
Повсти и разсказы.
Издане А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографя Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1897.
ВРОД СВЯТОЧНАГО РАЗСКАЗА.
ВРОД СВЯТОЧНАГО РАЗСКАЗА.
I.
II.
Вроде святочного рассказа, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1897
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Елка, сявшая огнями и увшанная сверху донизу игрушками, бомбоньерками, сластями и фруктами, стоившая присяжному повренному Ивану Ивановичу Гульчевскому порядочныхъ-таки денегъ (‘Охъ ужъ эти праздники!’ — думалъ онъ про себя),— наконецъ, потушена. Въ гостиной, гд она стояла, было душно, пахло гарью и магнемъ.
Приглашенныя вмст съ маменьками дти нались сластей, напились чаю и, получивши по цлому коробку съ елки, ухали къ большому удовольствю уставшей, сбившейся съ ногъ хозяйки, хотя она и умоляла, съ самой любезной улыбкой, не узжать такъ рано,— и вслдъ затмъ свои дти были отправлены спать.
Но нсколько боле короткихъ знакомыхъ хозяева настойчиво просили еще ‘посидть’. Особенно настаивала хозяйка. Лечь спать въ десять часовъ было просто неприлично, а оставаться вдвоемъ съ мужемъ, съ которымъ она безупречно прожила пятнадцать лтъ, не представляло особой заманчивости
По той же причин не отказались посидть и трое пожилыхъ холостяковъ. Итти домой и лечь спать было и для нихъ рано, а найти въ клуб партю винта — поздно, да и хозяева милые люди и врно дадутъ потомъ поужинать. Жаль только, что у нихъ не играли въ карты.
Варвара Петровна не допускала ихъ у себя въ дом, находя, что это банально и что можно играть въ клубахъ, а дома, когда соберется кружокъ знакомыхъ, несравненно прятне вести умные разговоры. Слава Богу, всегда найдется о чемъ поговорить!
Такъ какъ Варвара Петровна, несмотря на свои тридцать пять лтъ,— единицы она, впрочемъ, откидывала,— была довольно свжая и хорошенькая брюнетка съ большими, искусно подведенными глазами и неподдльнымъ румянцемъ на смугловатыхъ щекахъ и боле уважала, чмъ любила, своего Ивана Ивановича, и такъ какъ Ивану Ивановичу были вс пятьдесятъ,— на видъ и того больше,— и онъ не только уважалъ и слегка побаивался, но былъ до сихъ поръ чуть ли не влюбленъ въ свою кокетливую Вавочку, находя, что другой такой жены нтъ въ подлунной, то понятно, что картъ въ дом не водилось, хотя Иванъ Ивановичъ, гршнымъ дломъ, и любилъ повинтить.
Хозяинъ увелъ гостей въ свой большой кабинетъ, убранный съ роскошью адвоката, имющаго практику, предложилъ желающимъ хорошя сигары, и вс услись въ большя мягкя кресла вокругъ круглаго стола, у дивана. Въ кабинет стоялъ полусвтъ, въ камин тихо шипли уголья. Гости лниво перекидывались словами.
Скоро явилась Варвара Петровна и, опустившись на диванъ, проговорила, обращаясь къ гостямъ:
— Ну, господа, я вамъ молчать не позволю. Разсказывайте что-нибудь интересное…
— Ничего интереснаго нтъ, Варвара Петровна,— отозвался одинъ изъ гостей…
— Ну такъ вотъ что… Пусть кто-нибудь разскажетъ какую-нибудь исторю или какое-нибудь воспоминане изъ своей жизни… Сегодня такой вечеръ, когда какъ разъ кстати святочные разсказы!.. Это будетъ очень мило!
— Эти разсказы мы завтра прочтемъ въ газетахъ. Это дло господъ литераторовъ. Наше дло говорить только на суд!— смясь проговорилъ видный блондинъ съ солиднымъ брюшкомъ и съ лысой головой.
Но Варвара Петровна была не такая женщина, чтобы отказаться отъ своего желаня, разъ оно забрело въ ея голову.. Она сдлала недовольную, но милую гримаску, обводя взглядомъ всхъ трехъ гостей, и выбрала жертвой одного стараго господина съ засдвшей бородой, молча курившаго сигару, вроятно въ виду того, что онъ лтъ пять тому назадъ любилъ водить съ Варварой Петровной разговоры о дружб и частенько прзжалъ взглянуть, здоровы ли ея прелестныя малютки.
— Сергй Николаичъ! Вы должны что-нибудь разсказать.
— Почему же долженъ, Варвара Петровна?
— Потому, что я этого хочу… И вы, какъ нашъ старый другъ, должны доставить мн удовольстве…
— Охотно доставилъ бы его, но мн нечего разсказывать…
— Вамъ-то?.. Точно съ вами во всю жизнь не случалось ничего интереснаго… Ну разскажите, напримръ, почему вы не женились?..
— Право, это неинтересно… На комъ хотлъ жениться,— не могъ, а на комъ могъ,— не хотлъ.
— Во всякомъ случа разсказывайте… Вы, какъ докторъ, должны знать много любопытныхъ исторй… и вроятно таинственныхъ… Ну, ну, не ломайтесь, Сергй Николаевичъ. Я васъ прошу!— подчеркнула Варвара Петровна и даже подарила стараго доктора однимъ изъ тхъ милыхъ взглядовъ, которыми она умла очаровывать не одного только мужа, но и другихъ неосторожныхъ людей.
Но старый докторъ встртилъ этотъ взглядъ, когда-то приводившй его въ нервное настроене, довольно равнодушно.
‘Было, молъ, время, когда ты меня оболванивала, но теперь прошло!’ — весело подумалъ онъ и не безъ насмшливости улыбнулся своими маленькими острыми глазами.
— Ну, извольте, я вамъ разскажу объ одномъ своемъ прятел… Но только предупреждаю: ничего таинственнаго не будетъ въ моей истори.
— Все равно, разсказывайте…
И докторъ началъ.
— Моему прятелю,— назовемъ его хоть Ватутинымъ: къ чему вамъ знать настоящую фамилю?— было въ то время пятьдесятъ пять лтъ… Возрастъ, кажется, почтенный, господа, когда благоразуме и предусмотрительность почти что обязательны и задерживающе центры, казалось бы, должны работать добросовстно, особенно въ профессор физологи и притомъ умномъ человк, и тмъ не мене…
— Это вы въ нашъ огородъ что-ли, докторъ?— замтилъ видный блондинъ…
— Не перебивайте его… Онъ и своего огорода не минуетъ, даромъ что представляется женоненавистникомъ!— иронически проговорила Варвара Петровна…— Продолжайте, Сергй Николаичъ…
— Мой огородъ теперь неуязвимъ, Варвара Петровна, будьте-съ покойны за него… На немъ одна капуста да морковь, а незабудокъ нтъ!— подчеркнулъ докторъ.— Итакъ, продолжаю. Началось это у моего прятеля съ того, что въ одно скверное октябрьское утро онъ обкарналъ свои длинные засдевше волосы, остригъ свою красивую сдую бороду, сдлавъ изъ нея куцую, модную бородку la Henri IV, и купилъ флаконъ Jockey Club’а. Начало, какъ видите, не предвщало ничего добраго. Наблюденя привели меня къ такому выводу: если человкъ преклоннаго возраста, привыкшй носить длинную шевелюру и большую бороду, вдругъ мняетъ свою физономю, то тутъ что-то неладное. Однако, когда Ватутинъ вошелъ въ мою половину,— мы жили съ нимъ въ одной квартир,— подстриженный, напомаженный и вдобавокъ не въ черномъ, довольно неряшливомъ сюртук, въ какомъ онъ всегда ходилъ, а въ модномъ короткомъ вестон, признаться, сердце у меня екнуло. Но я не подалъ и вида, что замчаю перемну въ прятел, и, какъ ни въ чемъ не бывало, спросилъ:
— Ты вечеромъ куда… Въ засдане?— ‘Нтъ,— говоритъ,— не въ засдане… Нужно въ одно мсто!’ Отвчалъ онъ умышленно небрежнымъ тономъ и, показалось мн, нсколько смутился.
Разсказчикъ закурилъ папироску, затянулся раза два и продолжалъ:
— И это ‘одно мсто’ показалось мн подозрительнымъ. Обыкновенно прятели, ходяще въ разныя мста, называютъ ихъ, но какъ только они начинаютъ посщать ‘одна мсто’, то стыдливо умалчиваютъ. Я, конечно, не спросилъ, какое это ‘одно мсто’ вдругъ нашлось у почтеннаго профессора, немногочисленные знакомые котораго были мн извстны, хотя, признаться, любопытство мое было возбуждено до послдней степени. Современемъ, думаю, самъ разскажетъ, а теперь я ршилъ наблюдать за нимъ…
Онъ посидлъ у меня нсколько минутъ и вдругъ, словно бы удивленный, что я не обращаю вниманя на перемну въ немъ, спросилъ:
— А ты не замчаешь, что я выстригся?
— Что это теб вздумалось?— самымъ равнодушнымъ тономъ спросилъ я.
— Да, видишь ли, жарко спать съ длинными волосами и, когда шь, только пачкаешь бороду… Неопрятно какъ-то!
— И если бъ вы только слышали, господа, какимъ это онъ невиннйшимъ тономъ произнесъ, старый шельмецъ, будто и въ самомъ дл приведенные имъ поводы и были истинными причинами его посщеня парикмахера. Прежде, небойсь, не жарко было спать и не стыдно было пачкать бороду, а теперь вдругъ, видите ли, неопрятно. И предъ кмъ онъ лукавилъ? Еще добро бы передъ супругой, которая могла бы задать взбучку и которой у него не было, а то передъ закадычнымъ прятелемъ. Тмъ не мене я велъ свою линю, не выразилъ ни малйшаго удивленя и даже поддакнулъ:— ‘Да, говорю, пожалуй, удобне’.— ‘Совтую, говоритъ, и теб послдовать моему примру, а то ты совсмъ лохматый’. Я усмхнулся и отвтилъ, что мн и такъ удобно… Онъ поднялся и, подавая мн руку, спросилъ, не нахожу ли я, что онъ нсколько измнился. Ясно было, что онъ хотлъ спросить, не помолодлъ ли онъ. Но я взглянулъ на его дйствительно нсколько помолодвшее, хотя все-таки, между нами говоря, морщинистое, старое, худое лицо и даже, казалось мн, поглупвшее, и отвтилъ, что никакой перемны не вижу.— ‘Морщины только замтне стали на щекахъ съ тхъ поръ, какъ ты окарналъ бороду!’ — ехидно прибавилъ я.— Ну ты всегда непрятности говоришь… До свиданя…
— Съ этого самаго дня мой Алексй Алексичъ, что называется, выбился изъ своей колеи. Прежде, бывало, рдко, рдко когда выходилъ по вечерамъ, все больше дома и въ халат за книгами, а теперь почти ни одного вечера его нтъ дома… Все врно въ ‘одно мсто’ здилъ, а то по театрамъ… И сталъ какой-то возбужденный, знаете ли… Ну, думаю, плохи дла съ Алексемъ Алексичемъ. На старости лтъ сбрендилъ. И какъ-то спрашиваю его, гд это онъ по вечерамъ пропадаетъ. Покраснлъ слегка. ‘Въ театры, говоритъ, зжу. Прежде я, говоритъ, дуракъ былъ, сидлъ все сиднемъ, а теперь захотлось музыки послушать… я всегда любилъ музыку… И теб совтую’.— Благодарю покорно за совтъ… Не вредно ли въ наши годы все по театрамъ шататься? Озлился.— Что ты все съ годами да съ годами! Не дряхлый же я старикъ… И ушелъ къ себ.
— Но видно мои слова задли его за живое. Ужъ я давно совтовалъ ему массажъ и гимнастику, но онъ и ухомъ не велъ, а теперь передъ лекцями каждое утро сталъ ходить въ гимнастическое заведене, души холодные сталъ брать, гири подымать, однимъ словомъ мнилъ обратиться нкоторымъ образомъ въ Фауста… Подите же… А вдь умный человкъ,— воскликнулъ, смясь, докторъ.
— А кто же была Маргарита? Брюнетка или блондинка? Замужняя или двушка?— спрашивала Варвара Петровна.
— Въ свое время узнаете, Варвара Петровна… Заставили разсказывать, такъ не перебивайте… Дайте только папиросочку выкурить.
Докторъ выкурилъ папироску.
— Прошелъ такъ съ мсяцъ. Я надялся, что мсяцъ для старческой блажи срокъ совершенно достаточный, и думалъ, что мой другъ наконецъ перестанетъ ходить въ ‘одно мсто’ и образумится… Не могъ же онъ разсчитывать на взаимность, если и въ самомъ дл втюрился… Хоть онъ и поглуплъ, но не настолько же!..
— А разв непремнно разсчитываютъ на взаимность? Разв нельзя безнадежно любить?— перебила Варвара Петровна.
— Полагаю, что долго нельзя, а, впрочемъ, это не относится къ длу.
— И, наконецъ, разв нельзя полюбить старика, особенно если онъ умный и интересный?— снова замтила хозяйка.
Докторъ разсмялся.
— Ну, вы, Варвара Петровна, составляете, значитъ, исключене. А я повторю слова Гейне, кажется, что лучше два раза любить двадцатипятилтнихъ, чмъ разъ пятидесятилтняго.
— Вы циникъ и больше ничего.
— А вы врно въ душ согласны со мной… Однако не мшайте… Прошелъ, говорю, мсяцъ, но Алексй Алексевичъ не только не излчивался, но глуплъ все боле и боле… По крайней мр дошелъ до того ошаллаго состояня, что на старости лтъ заговорилъ стихами. Вы удивляетесь? Честное слово! И каке еще трогательные. Однажды я увидалъ у себя въ кабинет листокъ бумаги… Это мой прятель въ разсянности обронилъ… Поднимаю и читаю… Я ихъ до сихъ поръ помню. Вотъ они:
О, если только ты не та,
Что говорятъ мн наблюденья,
Не отрицай. Въ мои лта,
Вдь такъ отрадны заблужденья.
Пусть помнитъ ту моя мечта,
Въ комъ тонкй умъ, въ комъ духъ сомннья,
Натуры чуткой простота,
Души возвышенной стремленья.
И, цломудренно чиста,
Внушая культъ благоговнья.
Сяетъ гордо красота.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ дай мн грезы сновиднья
И не буди, коль ты не та!
— Ну, значитъ, что называется, съ сапогами втюрился!— подумалъ я, прочитавши это стихотворное изляне… Надо принимать мры. И когда Алексй Алексичъ пришелъ обдать, я подалъ ему его листокъ и говорю: ‘Ты обронилъ, дружище’.— Покраснлъ старикъ, словно школяръ, застигнутый за кражей яблокъ.— ‘Ты читалъ?’ — Читалъ.— ‘Это, говоритъ, я списалъ изъ одного журнала’. Вижу, что нагло вретъ, и спрашиваю: ‘Почему же они теб такъ понравились? Прежде, кажется, ты стихи не особенно любилъ?’ — Неправда, всегда любилъ. Въ этомъ стихотворени чувствуется искренность, и вообще оно мн кажется недурнымъ!— конфузливо прибавилъ онъ.— ‘Не нахожу. Вирши самые ординарные. Удивляюсь, что ихъ напечатали. Въ какомъ журнал ты ихъ нашелъ?’ — Отозвался запамятованемъ — еще бы!— и окрысился. Такъ мы и промолчали весь обдъ.
Прошло такъ нсколько дней, и онъ вдругъ почему-то заговорилъ объ одномъ профессор, который шестидесяти лтъ женился на восемнадцатилтней двушк.
— Разв ты не находишь, что этотъ профессоръ идотъ?
— И что это у тебя за привычка вчно ругаться… Чмъ же онъ, какъ ты говоришь, ‘идотъ’… А Мазепа… А Лессепсъ? Въ какихъ они преклонныхъ годахъ женились…
‘Такъ вотъ оно что!’ — подумалъ я, и мн стало безконечно жаль этого ‘Мазепу’, да еще съ хроническимъ катарромъ желудка и съ астмой.
— Ахъ, Алексй Алексичъ, ужели ты, профессоръ еще физологи, этого не понимаешь?.. Ну разв ты, напримръ, ршился бы жениться на молодой двушк? Хватило бы у тебя храбрости, еслибъ и нашлась дурочка, которая согласилась бы за тебя выйти замужъ?.. Разв ты взялъ бы на себя грхъ погубить молодое создане?..
— Отчего непремнно погубить… Разв она не будетъ свободна оставить мужа, когда ей угодно?.. Разв, наконецъ, старики не могутъ любить?.. ‘Любви вс возрасты покорны’.
— Да она-то не можетъ любить старика… Ты только подумай, какое это свинство… А если у стариковъ большой мозгъ пошаливаетъ, то надо лчиться… вотъ что я теб скажу, и серьезно лчиться… Главнымъ образомъ не навщать никакихъ барышень и взять себя хорошенько въ руки… Да и разв такихъ, какъ мы съ тобой, можно въ самомъ дл полюбить?.. Надъ нами смяться только можно, если мы оглупемъ до того, что вообразимъ, будто можемъ еще нравиться.
— Мой прятель слушалъ все это съ видимымъ раздраженемъ. Непрятно вдь слушать, когда теб говорятъ: ‘оставь надежду навсегда!’ Онъ сдлался холодне со мною. Не захаживалъ, какъ бывало, поболтать по вечерамъ,— да его и дома не бывало,— и за обдомъ ни о Мазеп, ни о Лессепс не заговаривалъ. Признаюсь, мн очень хотлось узнать, въ какое это ‘мсто’ зачастилъ Алексй Алексичъ, и какое совершенство женскаго пола свело съ ума почтеннаго старика, который продолжалъ тщательно умалчивать объ этомъ ‘одномъ мст’. Случай помогъ мн: вскор посл нашего разговора я получилъ записку, приглашающую меня посмотрть больного ребенка. Записка, написанная красивымъ женскимъ почеркомъ, была подписана совершенно незнакомой мн фамилей: ‘Орловской’. Прзжаю на Кирочную, и вы, конечно, догадываетесь, что тамъ я нашелъ сокровище моего друга въ лиц молодой двушки-курсистки лтъ двадцати пяти… шести, дочери добродушной вдовы Орловской… Об он мн и объяснили, что послали за мной, такъ какъ очень много слышали обо мн отъ Алекся Алексича…
— Что-жъ, хороша она была?— нетерпливо спросила хозяйка.
— Какъ вамъ сказать… Хороша — нтъ, но удивительно привлекательна… Въ этомъ надо отдать справедливость моему прятелю… Вкусъ у него оказался, дйствительно, тонкй… Высокая, стройная, изящная, съ необыкновенно умнымъ и выразительнымъ лицомъ…
— Брюнетка или блондинка?..
— Скорй блондинка, Варвара Петровна… Пепельные волосы… Прелестныя руки съ длинными пальцами… И, по правд говоря, мой-то старикъ врно передалъ: ‘И, цломудренно чиста, сяла гордо красота’… Именно въ ея своеобразной красот было что-то одухотворенное… Видно было, что ея головка много думала… И костюмъ ея былъ подходящй… скромный такой… Вся въ черномъ, точно монашка… ни серегъ, ни колецъ, а только маленькая брошка… Очень симпатичная двушка… Ну, я осмотрлъ ея брата, десятилтняго мальчика, прописалъ лкарство и просидлъ у нихъ полчаса. Конечно, боле разговаривали о моемъ прятел. Мн было интересно знать, какъ относится къ нему Маргарита Михайловна,— такъ звали барышню… Неужели, думалъ я, ей могъ понравиться мой старикъ? Но — бдный Алексй Алексевичъ!.. Если бы онъ слышалъ, съ какимъ уваженемъ относилась она къ ‘этому милому старику’,— такъ и сказала, я вамъ доложу, ‘старику’,— который такъ добръ, что читаетъ ей курсъ анатоми, когда прзжаетъ… Онъ такой общительный… Онъ вдь шельмецъ!.. Какой предлогъ нашелъ!.. Анатомю читаетъ и, конечно, тщательно скрываетъ свои чувства… Но вдь отъ вашей сестры не скроешь, Варвара Петровна, коли тутъ не одна анатомя… Не такъ ли?..
— Конечно, не скроешь, Сергй Николаичъ!— засмялась хозяйка.
— То-то и есть. И я, гршный человкъ, подумалъ, что и Маргарита Михайловна, при всей своей серьезности и любви къ наукамъ, должна же была видть, что профессоръ втюрился. И я, признаться, такъ легонько, обинякомъ намекнулъ ей, что бдный мой другъ сталъ совсмъ неузнаваемъ
— Что же она?
— Усмхнулась глазами больше, а лицо продолжало быть серьезнымъ и точно не понимающимъ, въ чемъ дло. И тутъ я замтилъ, что она хоть и монашка, а у нея, знаете ли, эдаке русалочные глаза… Однимъ словомъ — женщина! Ну, простился я, общалъ на другой день прхать, и за обдомъ разсказываю все Алексю Алексевичу моему. Смутился. И потомъ спрашиваетъ, какъ понравилась мн Маргарита Михайловна. Говорю — умная и милая двушка и очень тебя уважаетъ… Хвалитъ твое преподаване… Я, молъ, и не зналъ, что ты частными уроками занимаешься, Алексй Алексичъ?— Ну такъ что-жъ… Я всегда готовъ помочь… Время у меня есть!— точно оправдывался онъ, а самъ покраснлъ, какъ вареный ракъ.— Такъ, господа, продолжалось дло до декабря… Но въ одинъ день приходитъ онъ обдать, смотрю — видъ у него, знаете ли, точно у кота, котораго только что ошпарили кипяткомъ… Ну, думаю, объяснился, старый дуракъ, и получилъ должное… А онъ три рюмки водки царапнулъ, да стакана три краснаго вина… Я только гляжу на него… Видно, Маргарита-то эта самая ошпарила стараго Фауста по настоящему, и не пойдетъ онъ сегодня въ ‘одно мсто’. Дйствительно, вечеръ просидлъ дома и халатъ надлъ. На другой вечеръ опять въ халат и опять дома… На третй, ну, словомъ, мой старикъ заперся и музыку даже позабылъ… Однако, замчаю, бдняга совсмъ исхудалъ… и находится въ большой меланхоли. ‘Что, говорю, старина, видно безсонница одолваетъ?’ — Не спится что-то!— виновато такъ отвчаетъ.— ‘Переутомился, видно, а?’ — Видно, переутомился.— ‘Ну, братъ, возьми себя въ руки, а я теб пропишу бромъ… Дурь-то всю надо выбросить’…
— И что-жъ, помогъ ему вашъ бромъ?— насмшливо спросила Варвара Петровна.
— То-то нтъ… Ужъ слишкомъ острое было воспалене… Излчило его совсмъ другое…
— А что же?
— Очень, можно сказать, неожиданное происшестве, и случилось оно какъ разъ въ сочельникъ. Сидли мы съ нимъ вдвоемъ у него въ кабинет, онъ былъ въ пальто и снова запустилъ и волосы и бороду. Какъ вдругъ звонокъ… Наша Акулина пошла отворять и черезъ минуту приноситъ корзину. Говорить: велно господамъ отдать… Открываемъ, и что бы вы думали въ ней? Ребенокъ… двочка эдакъ мсяцевъ около двухъ, и около нея записка: ‘Не оставьте, Христа ради… Крещена, зовутъ Анна’… Сперва мы оба ахнули, а затмъ Алексй Алексичъ сообразилъ, что надо послать за соской и молокомъ… И въ ту же минуту вышелъ… Вернулся съ молокомъ и съ соской и заставилъ Акулину устроить постельку двочк у себя въ комнат и ршительно объявилъ, что оставляетъ у себя двочку… Съ той поры его болзнь прошла. Онъ опять повеселлъ и поумнлъ… Теперь онъ только и знаетъ свою Нюточку и нянчится съ ней… Но о Мазеп не говоритъ. Вотъ вамъ и разсказъ.
— А я думала, что дло кончится трагически!— проговорила недовольно Варвара Петровна.
— Напрасно такъ думали. Я вамъ разсказалъ все, какъ было… не виноватъ, что трагеди нтъ.
Въ это время лакей доложилъ, что кушать подано, и вс пошли въ столовую.