СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ I.
Морскіе разсказы.
Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова. Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1897.
ВДАЛИ ОТЪ БЕРЕГОВЪ.
Посвящается Ман.
I.
——
——
II.
III.
——
IV.
Вдали от берегов, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1897
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Порто-Гранде, довольно скверный португальскій городокъ и складочная угольная станція, находится на С. Винцент, одномъ изъ группы оголенныхъ, скалистыхъ острововъ Зеленаго Мыса, которые лежатъ въ области пассата, на большомъ морскомъ тракт судовъ, идущихъ изъ Европы въ Бразилію и Аргентину, на мысъ Доброй Надежды и въ Австралію. Прежде, до постройки Суэзскаго канала, Порто-Гранде служилъ перепутьемъ и для кораблей, ходившихъ въ Индію, Китай и Японію.
Вотъ этотъ-то маленькій городокъ, пріютившійся на песк у подножія голыхъ горъ, въ глубин бухты, и сверкавшій подъ лучами палящаго тропическаго солнца своими блыми, напоминающими хохлацкія мазанки, домишками,— городокъ, населенный неграми-христіанами да нсколькими десятками разноплеменныхъ европейцевъ, отечество которыхъ тамъ, гд нажива,— былъ нашей послдней стоянкой предъ длиннымъ и долгимъ переходомъ въ нсколько тысячъ миль.
Мы пополнили нашъ восьмидневный запасъ угля, налили цистерны привезенной съ сосдняго острова водой (нортограндская была скверная), чтобъ по возможности меньше пить въ плаваніи опрсненной океанской воды, очень безвкусной, и набрали всякой живности столько, сколько возможно было взять, не загромождая очень палубы.
Наканун ухода, палуба нашего щегольского клипера, къ ужасу старшаго офицера, представляла собою необычный видъ, нсколько напоминавшій деревню и сильно оскорблявшій его ‘морской глазъ’.
Пять рослыхъ крупныхъ быковъ, только-что поднятыхъ на таляхъ, одинъ за другимъ, съ качавшейся у борта шаланды, и водворенныхъ въ стойл, устроенномъ на бак, очевидно, еще не успли прійти въ себя посл воздушнаго подъема и продолжали выражать свое неудовольствіе безпокойнымъ мычаніемъ, не смотря на ласковыя шутки и подачки матросовъ, которые уже успли дать клички всмъ пяти животнымъ. Тутъ же, въ загородк, топтались бараны, безпечно пощипывая припасенную для нихъ траву. Немного подальше, въ сооруженномъ нашимъ старикомъ-плотникомъ ящик-хлв, хрюкали свиньи, а въ большихъ, принайтовленныхъ у ростръ клткахъ гоготали, крякали и кудахтали гуси, утки и куры. Повсюду были развшаны овощи, зелень и связки недозрлыхъ банановъ, около которыхъ вертлась ‘Сонька’, маленькая забавная мартышка, купленная на Мадер однимъ изъ мичмановъ и съ перваго же дня сдлавшаяся любимицей матросовъ.
Этотъ деревенскій видъ клипера возмущалъ старшаго офицера. Онъ хмурилъ брови, ворчалъ, что ‘загадили’ судно, и приказывалъ боцману смотрть, чтобы чаще вычищали палубу и чтобы везд были подстилки.
Вс остальные офицеры, не чувствовавшіе ни малйшаго желанія, ради военно-морского великолпія клипера, пробавляться на длинномъ переход одними консервами да солониной, напротивъ, оглядывали палубу веселыми взглядами. Да и самъ старшій офицеръ, въ качеств обязательнаго ревнителя умопомрачающей чистоты, кажется, больше кокетничалъ, преувеличивая свое негодованіе, тмъ боле, что и онъ любилъ-таки покушать.
Но за то какое удовольствіе испытывали матросы! Присутствіе скотины и птицы, напомнивши здсь, далеко отъ родины, деревенскую обстановку и запахъ родного гнзда, дйствуетъ оживляющимъ образомъ. Почти въ каждомъ матрос, не смотря даже на долгую службу, пробуждается мужикъ, позабывшій деревни и чувствующій надъ собой власть земли. Четыре матроса, назначенные ходить, по выраженію боцмана, за ‘пассажирами’, съ видимой, чисто-крестьянской любовью принялись за это дло, которое было гораздо ближе ихъ душ, чмъ чуждая русскому крестьянину морская служба.
И на бак, среди матросовъ, говоръ, шутки и смхъ.
— А ты не ори, Васька! Нельзя, братъ… военное судно!— смется матросъ, подавая блому, съ темными мтинами, быку размоченный въ вод черный сухарь.
Испуганное животное продолжаетъ мычать въ унисонъ съ другими.
— Чернаго хлбушка-то у васъ и званія нтъ… А ты попробуй, скусно! Нечего горло драть…
— Тоже скотина, а не бойсь понимаетъ, зачмъ его къ намъ привезли!— замчаетъ кто-то.
— Чуетъ, что на убой!
— То-то онъ и кричитъ. По мсту по своему родному тоскуетъ!— увренно произнесъ, выдвигаясь изъ толпы къ стойлу, низенькій, рябоватый матросъ, недавній вологодскій мужикъ.
— Въ окіянъ, Арапка, пойдемъ!— шутитъ подбжавшій встовой, обращаясь къ черному, самому большому быку.— Поди, укачаетъ?
— Привыкнетъ.
— А и здоровые же, братцы, быки!— восторженно продолжаетъ рябоватый матросъ-вологжанинъ.— Арапку бы въ соху. Важный работникъ!— прибавляетъ онъ, любуясь своимъ знающимъ мужицкимъ глазомъ красивымъ животнымъ, которое мрачно озирало незнакомыхъ людей и, по временамъ, яростно помахивало головой съ большими загнутыми рогами, снова негодуя на веревку, которая держала его на привязи.
— Сердитый… Смотри, братцы, пырнетъ!— смются матросы.
У бакового орудія, среди небольшой кучки матросовъ, стоитъ матросскій любимецъ и гость, порто-грандскій негръ Паоло. Онъ улыбается, скаля зубы ослпительной близны, и что-то говоритъ, коверкая англійскія слова въ перемежку съ португальскими и ласково глядя своими большими черными на выкат глазами. Паоло пріхалъ изъ города на утлой лодченк, чтобы проститься и еще разъ поблагодарить своихъ, нежданно обртенныхъ друзей за любовь, ласку и гостепріимство. Десятокъ апельсиновъ и связка банановъ были его прощальнымъ гостинцемъ.
Этотъ Паоло, юноша лтъ семнадцати, съ необыкновенно кроткимъ выраженіемъ чернаго лоснящагося лица, въ день нашего прихода въ Порто-Гранде явился на клиперъ въ самыхъ невозможныхъ лохмотьяхъ и вмст съ другими любопытными неграми любовался щегольскимъ убранствомъ клипера, восхищаясь ярко сверкавшею на солнц мдью, орудіями, машиной. Онъ съ перваго же раза понравился матросамъ своимъ добродушнымъ видомъ и дтски-кроткой улыбкой и возбудилъ къ себ участіе своимъ тряпьемъ. Матросы поршили, что ‘Павла’ горемычный бднякъ (онъ и въ самомъ дл былъ такимъ), и, когда просвистали обдать, одна изъ артелей очистила ему мсто у бака съ жирными матросскими щами. Его пригласили знаками ссть въ артель, дали ему ложку и кто-то сказалъ:
— Маширъ, братъ!
Удивленный этимъ приглашеніемъ, негръ сперва стснялся, но вскор сталъ вмст съ матросами хлебать щи изъ бака, съ видимымъ наслажденіемъ проголодавшагося человка. Когда щи были опростаны и принялись за мясное крошево, негръ, опять-было, постснялся сть и матросы снова его заставили и весело глядли, какъ онъ уписывалъ за об щеки и мясо, а затмъ и кашу.
— шь, Павла, на здоровье. шь, съ Богомъ!— любезно приговаривали матросы, угощая гостя. Харчъ, братецъ, бонъ. Понимаешь? Гутъ…
— Не бойсь, понялъ… Ишь ухмыляется, черномазый… сытъ! Тоже, братцы, и здсь бднота у нихъ.
— Хлбушка не родится… Камень!
— И жрутъ же они, сказываютъ, всякую нечисть… Ни крысой, ни собачиной, ничмъ не брезгуютъ… Одно слово: арапы!
— А будутъ какіе: нехристи?— полюбопытствовалъ молодой: матросикъ.
— Хрещеные… Польской вры.
— Ишь ты!— почему-то удивился матросикъ.
Посл обда одинъ изъ матросовъ принесъ старенькую рубашку и далъ ее негру. Примръ подйствовалъ заразительно и скоро Паоло подарили цлый гардеробъ. Одинъ отдалъ штаны, другой портянки, третій старые, выслужившіе уже срокъ башмаки, четвертый — еще рубаху…
Паоло совсмъ ошаллъ.
— Бери, Павла! Однься, братъ… Твоя одежа… того!— смялись матросы.
Надо было видть радость молодого негра, когда онъ раздлся и, бросивъ свое отчаянное тряпье за бортъ, одлъ ситцевую рубашку, штаны, башмаки и старую матросскую фуражку и взглянулъ на себя въ зеркальце, принесенное кмъ-то изъ матросовъ. Онъ чуть не прыгалъ отъ восторга и выражалъ свою благодарность и словами, и краснорчивыми пантомимами.
— Не за что, не за что, Павла!— ласково говорили матросы и, улыбаясь, хлопали негра по спин.
— Одли дьявола? — проговорилъ, останавливаясь на ходу, старый боцманъ.— Не бойсь, радъ, чертова рожа.
Лицо боцмана на видъ сурово, негръ труситъ и, словно виноватый, показываетъ на матросовъ: ‘дескать это они подарили’.
— Бери, идолъ!— продолжаетъ боцманъ и, въ свою очередь, кладетъ ему на ладонь махорки. Покури россійскаго табачку!
Съ этого дня Паоло каждое утро являлся на клиперъ и проводилъ на немъ цлые дни, его всегда звали обдать, поили чаемъ и вечеромъ онъ узжалъ, увозя съ собой сухари, которыми надляли его матросы. Онъ плелъ имъ корзины изъ какой-то травы, примостившись у баковой пушки, помогалъ грузить уголь и посл обда, отдохнувъ вмст съ командой часъ, другой, плясалъ и плъ свои псни, монотонныя и заунывныя, напоминающія наши,— однимъ словомъ, старался какъ-нибудь да отблагодарить за ласку и гостепріимство. И въ теченіе пятидневной нашей стоянки въ Порто-Гранде матросы такъ привыкли къ Паоло, что очень удивились, не видя его на клипер наканун ухода. Нкоторые даже подумали: ‘не стянулъ ли негръ чего-нибудь?’
— Вотъ онъ, Павла, детъ!— весело крикнулъ кто-то, увидавъ подъ вечеръ лодченку негра.— Ишь… гостинецъ везетъ.
Противъ обыкновенія, Паоло пробылъ на клипер часъ и сталъ собираться. Передъ этимъ онъ быстро и оживленно что-то говорилъ на своемъ гортанномъ язык и съ тревожнымъ видомъ указывалъ рукой на берегъ.
— Домой, Павла, торопишься? Цу хаусъ?— спрашиваетъ марсовой Ивановъ, видимо очень довольный, что уметъ говорить ‘по ихнему’.
— Падре… падре… Но гудъ… торопливо поясняетъ Паоло.
— Неладно что-то у Павлы, видно, дома… А какая-такая ‘падра?’.. Пойми, что онъ лопочетъ?
Подошедшій фельдшеръ, пользовавшійся у матросовъ репутаціей человка, умющаго говорить ‘по всякому’, и дйствительно знавшій нсколько десятковъ англійскихъ, французскихъ и нмецкихъ словъ, которыми дйствовалъ съ увренностью и необычайной отвагой, посл объясненія съ негромъ и, повидимому, не вполн яснаго для обоихъ,— авторитетно говоритъ:
— Отецъ у него заболлъ. Лежитъ въ лихорадк!— прибавляетъ уже онъ свое собственное соображеніе и уходитъ.
Между тмъ Паоло снова горячо заговорилъ на своемъ язык и, прикладывая руку къ сердцу, показывалъ другой, на свое платье.
Его большіе черные глаза были влажны отъ слезъ.
— Благодаритъ, значитъ…
— Ну прощай, Павла!
— Дай теб Богъ!
— Будь здоровъ, Павла!
И матросы привтно жали ему руку.
Паоло обошелъ чуть ли не всхъ, бывшихъ наверху матросовъ, прощался, что-то говорилъ, видимо взволнованный, и, быстро спустившись по черному трапу къ своей шлюпченк, отвязалъ ее, прыгнулъ, поставилъ опытной, привычной рукой парусокъ и понесся къ городу.
— Адью, адью, Павла!— кричали ему съ бака.
‘Павла’ часто кивалъ своей черной, какъ смоль, курчавой головой и махалъ шапкой, подаренной матросами.
— Душевный парень!— произнесъ кто-то.
И вс хвалили ‘Павлу’ и смотрли, какъ маленькая его лодченка, совсмъ накренившись, быстро удалялась отъ клипера, ныряя на океанской зыби.
Раннимъ, чуднымъ утромъ слдующаго дня, когда солнце только что выплыло надъ горизонтомъ, заливая его ослпительнымъ блескомъ золотистаго огня, мы снялись съ якоря и, поставивъ вс паруса, съ мягкимъ, вявшимъ прохладой пассатомъ вышли изъ Порто-Грандской бухты на широкій просторъ океана, чтобъ итти въ долгое плаваніе: прямо въ Зондскій проливъ, на островъ Яву, не заходя ни въ Ріо-Жанейро, ни на мысъ Доброй Надежды, если только на клипер будетъ все благополучно.
Черезъ нсколько времени островъ С. Винцентъ окутался туманной дымкой, затмъ обратился въ срое безформенное пятно и, наконецъ, совсмъ скрылся отъ нашихъ глазъ и съ тхъ поръ ужь долго, долго не пришлось намъ видть ‘берега’.
Посл чуднаго плаванія въ тропикахъ съ благодатнымъ сверо-восточнымъ пассатомъ, который несъ клиперъ подъ всми парусами узловъ по семи, восьми въ часъ, мы встртили у экватора проливные тропическіе дожди и пробжали штилевую экваторіальную полосу, страшную для парусныхъ судовъ, подъ парами.
Переходъ черезъ экваторъ былъ отпразднованъ, согласно старинному морскому обычаю, традиціоннымъ обливаніемъ тхъ, кто въ первый разъ попадалъ въ нолевую широту. Облиты были, впрочемъ, только матросы за исключеніемъ десяти человкъ, уже ходившихъ въ ‘кругосвтку’ и, такъ сказать, ‘крещеныхъ’. Капитанъ и офицеры откупились отъ удовольствія быть окаченными широкой струей пожарнаго бранспойта бочкой рома, потребованной для всей команды старикомъ Нептуномъ.
Въ вывороченномъ тулуп, съ длинной сдой бородой изъ блой пакли, съ картонной короной на голов и съ трезубцемъ въ рук, владыко морей, въ лиц бойкаго матроса изъ кантонистовъ и лучшаго на клипер ‘царя Максимиліана’, важно возсдалъ на пушечномъ станк, представлявшемъ колесницу, везомый четырьмя, испачканными черной краской, матросами. Предполагалось, что это морскіе кони. Нсколько полуголыхъ матросовъ, раскрашенныхъ сурикомъ и охрой, съ бумажными внками на головахъ и въ тупикахъ изъ простынь, составлявшихъ свиту, изображали собой, вроятно, наядъ, тритоновъ и нереидъ, а одинъ матросъ, загримированный бабой, надо полагать, намекалъ на Амфитриду.
Колесница съ бака подъхала на шканцы и остановилась противъ мостика, на которомъ стояли капитанъ и офицеры. Тогда Нептунъ сошелъ съ пушечнаго, станка, театрально отставилъ впередъ босую ногу и, стукнувъ трезубцемъ, спросилъ:
— Какой державы вы люди? Откуда и куда идете и много ли васъ на судн офицеровъ и команды?
Капитанъ отвчалъ:
— Мы русской державы люди. Идемъ изъ Кронштадта на дальній востокъ. Насъ восемнадцать офицеровъ и сто шестьдесятъ человкъ команды.
Нептунъ нсколько трусилъ играть свою роль передъ такими зрителями его сценическаго искусства. Это вдь не то, что представлять на бак передъ своею публикой. И онъ продолжалъ скороговоркой, словно бы стараясь поскорй отвтить вытверженный урокъ:
— Россійскіе, значитъ, люди. Наслышаны и мы о нихъ въ подводномъ нашемъ царств и готовы имъ помочь. Угодно ли вамъ, господинъ капитанъ россійскаго корабля, попутныхъ втровъ? Отвтствуйте!
Разумется, капитанъ пожелалъ попутныхъ втровъ.
Тогда Нептунъ предложилъ на выборъ: крещеніе водой или выкупъ бочкой рома.
— Какъ будетъ угодно,— прибавилъ онъ.
— Разв Нептунъ пьетъ?— спросилъ, улыбаясь, капитанъ.
Эта реплика не входила въ программу представленія. Актеръ на мгновеніе опшилъ и, забывъ свое достоинство владыки морей, по-матросски отвчалъ:
— Точно такъ, вашескобродіе! Выпиваетъ по малости!
Сдлка состоялась къ полному удовольствію и актеровъ, и зрителей. И Нептунъ, снова входя въ роль, произнесъ:
— Жалую васъ, славные россійскіе люди, попутнымъ втромъ и благополучнымъ плаваніемъ. Быть по сему. Ура!
Крикъ этотъ былъ подхваченъ всей командой.
И, вновь ударивъ трезубцемъ по палуб, Нептунъ слъ на колесницу. Процессія отправилась на бакъ. Затмъ, при общемъ смх, началось окачиваніе изъ бранспойта, посл чего вынесена была ендова рома и вс матросы получили, за счетъ капитана, по чарк.
Вечеромъ, когда спалъ томительный зной и далекая высь почернвшаго бархатнаго неба зажглась миріадами яркихъ звздъ, заплъ хоръ псенниковъ. И псни, то заунывныя, то веселыя, разносились среди штилвшаго океана, который лниво шевелился своей громадной зыбью, раскачивая клиперъ.
Дня черезъ два посл перехода черезъ экваторъ, мы встртили юго-восточный пассатъ, поставили паруса, прошли южные тропики и спускались все ниже и ниже къ югу, чтобы воспользоваться господствующимъ въ южныхъ широтахъ втромъ и съ этимъ ‘попутнякомъ’ подняться въ Индійскій океанъ.
Пришлось сказать ‘прости’ безмятежному плаванію въ тропикахъ Атлантическаго океана, снять лтнее платье и облачиться въ сукно. Относительная близость южнаго полюса давала себя знать холоднымъ рзкимъ втромъ и изрдка встрчавшимися льдинами. Снова начались безпокойныя вахты, снова приходилось быть всегда ‘на чеку’. Часто налетали грозные шквалы, втеръ свжлъ до степени шторма, и громадные валы разбивались о бока нашего маленькаго клипера, разсыпаясь серебристой пылью своихъ сдыхъ верхушекъ.
Наконецъ мы вошли въ Индійскій океанъ.
Вступили мы въ этотъ грозный океанъ урагановъ, наводящій трепетъ на самыхъ закаленныхъ и посдвшихъ въ мор моряковъ и поглощающій самое большее количество жертвъ, не безъ нкоторой торжественности. Суеврные моряки-купцы, вступая въ этотъ коварный океанъ, бросаютъ, какъ говорятъ, золотыя монеты для его умилостивленія, а мы отслужили молебенъ.
Изнывавшій отъ бездлья и большую часть времени спавшій въ своей маленькой душной каютк, отецъ Дамаскинъ, іеромонахъ съ Коневскаго монастыря, облачился въ епитрахиль, и въ палуб, передъ образомъ, едва стоя на ногахъ вслдствіе изрядной качки, стремительно бросавшей клиперъ,— блдный, съ вспухшимъ отъ спанья лицомъ, торопливо молилъ Создателя о благополучномъ плаваніи.
Въ палуб плотной стной стояли матросы, не бывшіе на вахт, разставивъ врозь свои крпкія цпкія ноги и балансируя на нихъ. Распоряженіе капитана о молебн, видимо, отвчало ихъ душевной потребности. Лица ихъ были сосредоточены и серьезны. Засмоленныя, жилистыя и мозольныя руки то и дло поднимались и, складываясь въ персты, осняли себя истовымъ крестнымъ знаменіемъ.
А изъ-за приподнятаго машиннаго люка слышно было, какъ на верху ‘ревло’. Индійскій океанъ съ перваго же дня встртилъ насъ не любезно: очень свлшмъпорывистымъ втромъ, который развелъ большое волненіе.
Молебенъ оконченъ. Матросы благоговйно подходили къ кресту и отходили съ видомъ удовлетворенія. Образной помогъ батюшк снять облаченіе, погасилъ лампаду и убралъ евангеліе и крестъ. Вс разошлись и принялись за свои обычныя дла, а отецъ Дамаскинъ опять скрылся въ свою каюту.
— Спишь — меньше гршишь!— постоянно говорилъ онъ.
— Заболете, батя!— пугали его, бывало, мичманы.
— Все въ руц Божіей!— неизмнно отвчалъ своимъ низкимъ баскомъ о. Дамаскинъ.
— Такъ-то такъ, а все провтриваться надо. Спросите-ка у доктора.
— Пустое!— упорствовалъ батюшка и, не зная, что съ собой длать, заваливался спать, выползая изъ своей каюты и появляясь въ каютъ-компаніи только во время чая, обда и ужина.
Въ каютъ-компаніи батюшка постоянно молчалъ. Изрдка лишь, посл усиленнаго угощенія мичмановъ, онъ оживлялся и разсказывалъ пикантныя иногда подробности о своей монастырской жизни.
Отчаянная скука одолвала бднаго о. Дамаскина. Мщанинъ по происхожденію, выучившійся грамот въ кель монастыря, онъ, разумется, не читалъ ‘свтскихъ’ книгъ, бывшихъ у насъ въ библіотек, и ни въ одномъ изъ посщенныхъ нами портовъ не съзжалъ на берегъ, находя, что и ‘не любопытно’ и что въ портахъ одинъ лишь ‘соблазнъ дьявола’. Красоты тропической природы — да, повидимому, и всякой — были ему чужды, и лучшимъ мстомъ на свт онъ считалъ свой Ковенецъ. Тамъ онъ ‘жилъ’. Тамъ, по его словамъ, онъ трудился, занимаясь огородами, а здсь онъ тосковалъ, среди чуждой обстановки, безъ всякаго дла. Онъ былъ охотникъ выпить, но въ обществ офицеровъ стснялся и рдко-рдко сдавался на предложеніе чокнуться стаканомъ краснаго вина, но, кажется, изрядно ‘заливалъ’ у себя, но-фельдфебельски, въ кают {Такіе монахи на судахъ бывали въ прежнія, отдаленныя времена. Теперь, говорятъ, на суда дальняго плаванія назначаются образованные монахи, изъ кончившихъ духовную академію.}.
Вотъ уже боле мсяца, какъ мы ушли изъ Порто-Гранде и плывемъ, ни разу не видавши даже издали береговъ, а плыть еще далеко! Не мене трехъ недль, если только не будетъ никакихъ непріятныхъ случайностей (врод противныхъ втровъ или штормовъ), столь обычныхъ на мор. Еще не скоро увидимъ мы берегъ, всми столь желанный берегъ!
И за все это время ничего кром неба да океана, то нжныхъ и ласковыхъ, то мрачныхъ и грозныхъ, которые составляютъ одинъ и тотъ же фонъ картины, окаймленной со всхъ сторонъ далекимъ горизонтомъ. Подчасъ чувствуется гнетущее одиночество среди этой пустоты океана. Изрдка лишь увидишь на широкой водяной дорог блющій парусъ встрчнаго или попутнаго судна, мимо пронесется ‘купецъ’, поднявъ при встрч свой флагъ, и снова пусто кругомъ. Только высоко рютъ въ воздух встники далекой земли: альбатросы и глупыши, да порой низко летаютъ надъ волнами, словно скользя но нимъ, маленькія штормовки, предсказывающія, по словамъ моряковъ, бурю.
Въ центр видимаго горизонта несется по индйскому океану нашъ стройный, трехмачтовый клиперъ ‘Отважный’ подъ гротомъ, фокомъ и марселями въ два рифа, узловъ по десяти, по одиннадцати въ часъ, легко убгая отъ попутной волны. Слегка накренившись, покачиваясь и вздрагивая отъ быстраго хода, онъ легко и свободно вскакиваетъ на волну, разрзая ея сдую верхушку своимъ острымъ носомъ. Брызги воды попадаютъ на бакъ, обдавая водяной пылью двухъ, одтыхъ въ кожаны, съ зюйдвестками на головахъ, матросовъ, которые смотрятъ впередъ, обязанные тотчасъ же крикнуть, если что-либо замтятъ. Втеръ ихъ продуваетъ, и вода пробирается за спины. Они добросовстно смотрятъ впередъ и, нетерпливо ожидая смны, перекидываются разговоромъ насчетъ проклятой службы.
Съ высоты бирюзоваго неба, по которому бгутъ перистыя облака, смотритъ яркое солнце, прячется по временамъ за узорчатыя, блоснжныя тучки и снова показывается, заливая блескомъ холмистую водяную поверхность. Барометръ стоитъ хорошо, и капитанъ рже выходитъ на верхъ. Втеръ дуетъ ровный и свжій и радуетъ моряковъ. Суточное плаваніе, значитъ, будетъ хорошее и подвинетъ насъ впередъ миль на 250.
Тридцать пять дней въ мор! Это начинаетъ уже надодать русскимъ людямъ, непривыкшимъ къ морю и сдлавшимся моряками только потому, что малы ростомъ {Въ матросы обыкновенно берутъ малорослыхъ людей.}. Среди матросовъ замтно нетерпніе. Всмъ очертлъ длинный переходъ и хочется, какъ моряки говорятъ, ‘освжиться’ — выпить и вообще погулять на берегу. И они все чаще и чаще справляются: долго ли еще итти. Дни тянутся теперь съ томительнымъ однообразіемъ безпокойныхъ вахтъ, уборки судна и не всегда покойнаго отдыха. Того и жди, что въ палубу, словно полуумный, сбжитъ боцманъ и разбудитъ своимъ бшенымъ окрикомъ: ‘Пошелъ вс наверхъ, четвертый рифъ брать!’, прибавляя, разумется, къ этому призыву артистическую ругань.
Не поется по вечерамъ, какъ прежде, псенъ. Не говорится сказокъ за ночными вахтами и не слышно обычныхъ оживленныхъ разговоровъ на бак. Матросы видимо ‘заскучили’ и какъ будто апатичне длаютъ свое трудное и опасное матросское дло. Боцмана и унтеръ-офицеры отъ скуки словно ‘озврли’: они чаще и съ большимъ раздраженіемъ ругаются и, не смотря на запретъ капитана, чаще дерутся, придираясь къ пустякамъ.
Берега всмъ хочется, берега!
‘Пассажировъ’, за которыми съ такой любовью ухаживали матросы, нтъ ни одного. Они вс съдены. Палуба снова своей чистотой и своимъ великолпіемъ ласкаетъ взоръ старшаго офицера, но за то въ каютъ-компаніи сидятъ на консервахъ и часто за обдомъ ворчатъ на повара. Матросы давно не лакомились ‘свжинкой’. Послдняго быка ‘Ваську’ убили недли дв тому назадъ, и они дятъ щи изъ консервованнаго мяса, изъ солонины и горохъ.
Всхъ, ршительно всхъ беретъ одурь отъ этого долгаго пребыванія въ мор, безъ новыхъ впечатлній, въ одномъ и томъ же обществ, съ однимъ и тмъ же однообразіемъ судовой жизни, и офицеровъ, пожалуй, еще сильнй, чмъ матросовъ.
Капитанъ, обреченный, ради престижа власти, суровыми правилами дисциплины на постоянное одиночество у себя на корабл, еще боле чувствуетъ его тягость на длинномъ переход. На верху онъ говоритъ съ офицерами лишь по служб, и только за своимъ обдомъ, къ которому обыкновенно, каждый день по очереди, приглашаются два офицера, онъ можетъ забыть, что онъ неограниченный властелинъ судна, и вести не служебные разговоры. Остальное время онъ одинъ, постоянно одинъ.
Обыкновенно спокойный и сдержанный, никогда не прибгавшій къ тлеснымъ наказаніямъ и ни разу не осквернившій своихъ рукъ зуботычинами (такіе стыдливые капитаны появились въ шестидесятыхъ годахъ),— онъ сталъ нервне и нетерпливе, и на дняхъ даже былъ виновникомъ безобразной сцены.
Это случилось во время налетвшаго шквала.
Стоявшій на вахт, лейтенантъ Чебыкинъ, высокій, довольно красивый молодой человкъ, каррьеристъ, любившій лебезить предъ начальствомъ, злой съ матросами, которыхъ, онъ-таки частенько билъ, потихоньку отъ товарищей, спрятавшись за мачту, (въ т времена открыто бить стыдились),— только-что скомандовалъ: ‘Марса-фалы отдать!’
Но матросъ, стоявшій у гротъ-марса-фала, хоть и слышалъ крикливый тенорокъ ‘пилы’ (такъ звали матросы нелюбимаго офицера), но замшкался и не могъ отвязать снасти отъ кнехта. У него, какъ говорятъ моряки, ‘зало’.
Шквалъ, между тмъ, приближался.
Капитанъ, стоявшій на мостик, вышелъ изъ себя и крикнулъ:
— На марса-фал! Отдавай!.. Ты, что же?.. Да ударьте этого осла, Николай Петровичъ!
Въ эту минуту марса-фалъ уже былъ отданъ.
Но офицеръ не замедлилъ исполнить въ точности сорвавшееся въ пылу приказаніе. Онъ налетлъ на испуганнаго матроса и съ ожесточеніемъ ударилъ его по зубамъ такъ, что полилась кровь, и, сіяющій, возвратился на мостикъ.
Капитанъ уже пришелъ въ себя и бросилъ взглядъ, полный презрнія, на своего исполнительнаго подчиненнаго. Видимо взволнованный, онъ спустился къ себ въ каюту. Съ тхъ поръ онъ сталъ еще холодне съ Чебыкинымъ и нсколько мсяцевъ спустя, когда мы встртились съ эскадрой, Чебыкина перевели на другое судно.
Въ каютъ-компаніи нтъ прежняго оживленія. Вс уже успли порядочно надость другъ-другу. Постоянное общеніе съ одними и тми же лицами, въ тсной общей кают, отравляетъ существованіе. Каждый знаетъ вдоль и поперекъ другого, знаетъ, у кого осталась въ Россіи хорошенькая жена, у кого невста, кто за кмъ ухаживаетъ въ Кронштадт, знаетъ, что старшаго артиллериста, безобиднаго, маленькаго, лысаго человчка бьетъ супруга, а у механика жена удерживаетъ все содержаніе, оставляя мужу самые пустяки, знаетъ, кто сколько долженъ портному Задлеру, еврею, прізжавшему проводить своихъ кредиторовъ въ день ухода клипера въ плаванье, кто копитъ деньги и потихоньку у себя въ кают стъ — чтобъ не угощать другихъ — сыръ и пьетъ портеръ.
Недостатки и слабости каждаго, терпимые въ обыкновенное время, теперь преувеличиваются и злобно ставятся на счетъ. Является желаніе покопаться въ душ и сказать что-нибудь обидное. Чувствуется какое-то глухое взаимное раздраженіе, и необходимы большой тактъ и умнье со стороны старшаго офицера, чтобъ умть во-время прекращать пикировки, грозящія обратиться въ ссоры, которыми все чащей чаще обмниваются между собою прежде дружно жившіе люди. Книги вс прочитаны. Разговоры и воспоминанія вс исчерпаны. Уйти другъ отъ друга некуда. Одинъ, другой спасаются отъ одуряющей скуки, занимаясь языками. Старшій офицеръ выдумываетъ себ дло, донимая матросовъ ‘чистотой’ Остальные ршительно не знаютъ, какъ убить время, свободное отъ вахтъ и служебныхъ занятій.
Полдень.
Встовые накрываютъ на столъ. Офицеры собираются къ обду и слушаютъ лниво, какъ одинъ изъ офицеровъ играетъ, не смотря на качку, ‘Травіату’ на маленькомъ принайтовленномъ піанино.
— Бросьте, надоло!— говоритъ кто-то.
Въ это время торопливо входитъ старшій штурманъ Аркадій Вадимычъ, только-что ловившій полдень, и садится заканчивать вычисленія. Онъ изъ такъ-называемьтхъ ‘молодыхъ’ штурмановъ. Это не сухой, сморщенный, невзрачный и угрюмый пожилой капитанъ, какими обыкновенно бываютъ старшіе штурмана, а бойкій, франтоватый поручикъ лтъ за тридцать, окончившій офицерскіе классы, щеголявшій изысканностью манеръ и носившій на мизинц кольцо съ бирюзой. Онъ не только не питаетъ традиціонной штурманской ненависти къ флотскимъ, но самъ смется надъ старыми штурманами, мечтаетъ перейти во флотъ и старается быть въ дружб со всми въ каютъ-компаніи.
— Ну, что, какъ, гд мы, Аркадій Вадимычъ?— спрашиваютъ его со всхъ сторонъ.
Онъ говоритъ широту и долготу, обращаясь къ старшему офицеру.
— А миль сколько?
— Двсти шестьдесятъ. Отличное плаваніе…
— А скоро ли придемъ въ Батавію?— задаютъ вопросы мичмана.
— Потерпите, господа, потерпите… Скоро муссонъ получимъ, а тамъ ужь не долго!..— торопливо и любезно отвчаетъ Аркадій Вадимычъ и бжитъ къ капитану, оправляя предъ входомъ къ нему въ каюту сюртучекъ и принимая дловой серьезный видъ.
— А вдь подлиза!— шепчетъ одинъ мичманъ угрюмому долговязому гардемарину, только-что отдолбившему сто англійскихъ словъ.
— Не безъ того… врод Чебыкина…
— Онъ нынче опять своего встового Ворсуньку {Уменьшительное Варсонофія.} отдулъ, Чебыкинъ-то!
— Скотина! Дантистъ! Онъ только клиперъ позоритъ!— негодуетъ угрюмый гардемаринъ, и его блдно-зеленое лицо вспыхиваетъ краской.
Чебыкинъ чувствуетъ, что говорятъ про него, но длаетъ видъ, что не замчаетъ, и даетъ себ слово сегодня-же ‘разнести’ угрюмаго гардемарина, который у него подъ вахтой. Онъ его не любилъ, а теперь ненавидитъ.
Вс садятся за столъ. На одномъ конц стола, ‘на ют’, старшій офицеръ, по бокамъ его докторъ и первый лейтенантъ, дале старшій штурманъ, артиллеристъ, батюшка, механикъ, вахтенные начальники, а на другомъ конц, ‘на бак’, мичмана и гардемарины.
Встовые разносятъ тарелки съ супомъ, пока за столомъ каждый пьетъ по рюмк водки. Качка хоть и порядочная, но можно сть, не держа тарелокъ въ рукахъ, и крпкіе графины съ краснымъ виномъ устойчиво стоятъ на стол. Вс дятъ въ молчаніи и словно бы чмъ-то не довольны. Два ‘Аякса’ — два юнца гардемарина, еще недавно закадычные друзья, сидвшіе всегда рядомъ, теперь сидятъ врозь и стараются не встрчаться взглядами. Они на-дняхъ поссорились изъ-за пустяковъ и не говорятъ. Каждый считаетъ бывшаго друга безпримрнымъ эгоистомъ, недостойнымъ бывшей дружбы, но все-таки никому не жалуется, считая жалобы недостойнымъ себя дломъ. Курчавый круглолицый мичманъ Сережкинъ, веселый малый, всегда жизнерадостный, несосвтимый враль и болтунъ, и тотъ присмирлъ, чувствуя, что его невозможное вранье не будетъ, какъ прежде, встрчено веселымъ хохотомъ. Однако, онъ не воздерживается и, окончивши супъ, громко обращается къ сосду:
— Это что нашъ переходъ… пустяки… А вотъ мн дядя разсказывалъ… про свой переходъ… вотъ такъ переходъ!.. Сто шестьдесятъ пять дней шелъ, никуда не заходя… Ей Богу… Такъ половину команды пришлось за бортъ выбросить… Все отъ цынги…
Никто даже не улыбается, и Сережкинъ смолкаетъ, сконфуженный не своимъ враньемъ, а общимъ невниманіемъ.
Докторъ, было, началъ разсказывать объ Японіи, въ которой онъ былъ три года тому назадъ, но никто не подавалъ реплики.
‘Слышали, слышали!’ — какъ будто говорили вс лица.
Но онъ все-таки продолжаетъ, пока кто-то не говоритъ:
— Нтъ ли у васъ чего-либо понове, докторъ?.. Про Японію мы давно слышали…
Докторъ обиженно умолкаетъ.
Жаркое — мясные консервы — встрчено кислыми минами.
— Ну-жъ и гадость!— замчаетъ Сережкинъ.
— А вы не шьте, коли гадость!— словно ужаленный восклицаетъ лейтенантъ, бывшій очереднымъ содержателемъ каютъ-компаніи и крайне щекотливый къ замчаніямъ. Чмъ я буду васъ кормить здсь?.. Бекасами что ли? Должны Бога молить, что солонину рдко даю…
— Молю.
— И молите…
— Но это не мшаетъ мн говорить, что консервы гадость, а бекасы вкусная вещь.
— Что вы хотите этимъ сказать?..
— То и хочу, что сказалъ…
Готова вспыхнуть ссора. Но старшій офицеръ вмшивается.
— Полноте, господа… Полноте!
А угрюмый гардемаринъ уже обдумалъ каверзу и, когда Ворсунька подаетъ ему блюдо, спрашиваетъ у него нарочно громко:
— Это кто теб глазъ подбилъ?..
Ворсунька молчитъ.
Вс взгляды устремляются на Чебыкина. Тотъ краснетъ.
— Кто, говорю, глазъ подбилъ?
— Зашибся…— Отвчаетъ наконецъ молодой чернявый встовой.
Чрезъ минуту угрюмый гардемаринъ продолжаетъ:
— Вдь вотъ капитанъ отдалъ приказъ: не драться! А есть же дантисты!
— Не ваше дло объ этомъ разсуждать!— вдругъ крикнулъ Чебыкинъ, блдня отъ злости.
— Полагаю, это дло каждаго порядочнаго человка. А разв это вы своего встового изукрасили? Я не предполагалъ… думалъ, боцманъ!
— Алексй Алексичъ! Потрудитесь оградить меня отъ дерзостей гардемарина Петрова!— обращается Чебыкинъ къ старшему офицеру.
Тотъ проситъ Петрова замолчать.
Посл пирожнаго вс встаютъ и расходятся по каютамъ озлобленные.
Клиперъ точно ожилъ. У всхъ оживленныя, веселыя лица.
— Скоро братцы придемъ!— слышатся одни и т же слова среди матросовъ.
— Чрезъ два дня будемъ въ Батавіи!— говорятъ въ каютъ-компаніи и вс смотрятъ другъ на друга безъ озлобленія.
Вс, точно по какому-то волшебству, снова становятся простыми добрыми малыми и дружными товарищами. Аяксы, конечно, примирились.
Подъ палящими отвсными лучами солнца клиперъ прибирается посл длиннаго перехода. Матросы весело скоблятъ, чистятъ, подкрашиваютъ и трутъ судно и подъ носъ мурлыкаютъ псни. Вс предвкушаютъ близость берега и гулянки. Уже достали якорную цпь, давно покоившуюся внизу, и приклепали ее.
На утро слдующаго дня втеръ совсмъ стихъ, и мы развели пары. Близость экватора сказывалась нестерпимымъ зноемъ. Кочегаровъ безъ чувствъ выносили изъ машины и обливали водой. По разсчету берегъ долженъ былъ открыться къ пяти часамъ, но уже съ трехъ часовъ охотники-матросы съ марсовъ сторожили берегъ. Первому, увидавшему землю, общана была денежная награда.
И въ пятомъ часу съ форъ-марса раздался веселый крикъ: ‘берегъ!’ — крикъ, отозвавшійся во всхъ сердцахъ неописуемой радостью.
Къ вечеру мы входили въ Зондскій проливъ. Штиль былъ мертвый. Волшебная панорама открылась предъ нами. Справа и слва темнли острова и островки, облитые чуднымъ свтомъ полной луны. Вода казалась какой-то серебристой гладью, таинственной и безмолвной, по которой шелъ нашъ клиперъ, оставляя за собой блестящую фосфорическую ленту.
Къ утру картина была не мене красива. Мы шли точно садомъ между кудрявыхъ, зеленыхъ островковъ, залитыхъ яркимъ блескомъ солнца. Прозрачное изумрудное море точно лизало ихъ.
Наконецъ, мы вышли въ открытое мсто и къ сумеркамъ входили въ Батавію. Когда якорь грохнулъ въ воду, офицеры, радостные и примиренные, поздравляли другъ друга съ приходомъ и скоро почти вс ухали на берегъ, на который не вступали шестьдесятъ два дня.