А. Фурсов
Время, когда улыбается лотос
Достоевский и китайские мудрецы
Время, когда улыбается лотос, Фурсов А., Год: 1991
Время на прочтение: 4 минут(ы)
OCR Бычков М. Н.
‘Сон — ворота в другой мир’,— полагал Вл. Соловьев. Я внимательно — насколько это возможно — отношусь к снам. Записываю сны. Вот одна из таких записей: монастырь в пещерах, жертвенно-красный цвет (почему-то такой эпитет пришел в голову), станки для обработки драгоценных камней, пустынно и заброшенно, причем оставлено внезапно, в разгар работы, и все — в полете, все — над, все — в мгновение ока…
У меня неизъяснимо теплеет на сердце и при виде скромного русского пейзажа: купол сельской церкви, березовый колок в осеннем наряде, листья в пруду, и когда я читаю стихи китайских поэтов. Я русский, насквозь русский, но как же притягателен для меня каждый китайский иероглиф, каждая буква тибетского алфавита. Во всем есть свой смысл, и буквы — не только составляющие слов, но и тайные знаки Неба. Я интуитивно чувствую, что я — оттуда, что когда-то я жил в тех краях, которые сегодня так манят меня. Мы все — оттуда. (Даже в языке нашем много слов из древнеиндийского языка санскрита, как полагают ученые — праязыка).
‘Время, когда улыбается лотос’ — это буквальный перевод скова ‘ночь’ на тибетском языке. Лотос — сама чистота и нежность являет себя миру во всем великолепии ночью, при свете луны: ‘лунный свет’ по-тибетски буквально переводится как ‘благоприятствующий лотосу’, солнце же — как ‘враг лотоса’. Большинство цветов раскрывается только при солнечном свете, а самый чистый и нежный цветок — ночью, почему, в чем смысл ночи, тьмы, темного, безобразного, грязного, всего, что у ‘ас со знаком минус, а значит, и страдания. ‘Солнца нет без тени и необходимо познать ночь’ — это слова А. Камю, французского писателя и философа, который, как и многие писатели на Западе, немало думал и писал о Достоевском. Федор Михайлович ‘познал’ ночь на эшафоте на Семеновском плацу, когда на петербургского литератора надели черный мешок, и смерть уже было коснулась его своим леденящим крылом. Но казнь отменили…
Некоторые страницы ‘Записок из подполья’ суть иллюстрации к главам древних китайских трактатов ‘Дао дэ цзин’ и ‘Чжуан-цзы’, которые, как известно, написаны еще до нашей эры…
‘Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным, человек же с характером, деятель,— существом по преимуществу ограниченным’, ‘…прямой, законный, непосредственный плод сознания — это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье’, — говорит автор записок, он же — Федор Достоевский. А вот выписки из ‘Дао дэ цэина’: ‘…совершенномудрый, совершая дело, предпочитает недеяние’, ‘…дао постоянно осуществляет недеяние, однако нет ничего такого, что бы оно не делало’, ‘…овладение Поднебесной всегда осуществляется посредством недеяния’. К слову, та же мысль звучит в стихотворении Бо-цзюй-и ‘Днем лежу в постели’: ‘…Кто знает о том, что весь день я лежу? Я вовсе не болен, и спать мне не хочется тоже’. (Ну не иллюстрация ли к гончаровскому ‘Обломову’!)
Так что же за штука такая — недеяние (у древних китайцев), обломовщина (у Гончарова), толстовское непротивление, сложа-руки-сиденье у Достоевского? Почему философы, разделенные многими веками (а есть ли оно — это разделение? В ‘Чжуан-цзы’ сказано: ‘Настоящее и прошлое — это одно и то же’), так настойчиво призывают человечество встать на путь недеяния?
Еще несколько соответствий из романа писателя-философа XIX века и китайских трактатов. ‘Я бы все на свете обратил в прекрасное и высокое тогда, в гадчайшей бесспорной дряни отыскал бы прекрасное и высокое’. (‘Записки из подполья’), ‘Это были те, которые, соблюдая спокойствие, умели грязное сделать чистым’ (‘Дао дэ цзин’), ‘Я человек больной… Я не лечусь и никогда не лечился…’ (‘Записки из подполья’), ‘Кто будучи больным, считает себя больным, тот не является больным. Совершенномудрый не болен’ (‘Дао дэ цзин’).
Ищущий смысл из всего извлекает пользу — как из радости, так и из страдания, даже болезнь для него становится — как это ни парадоксально — радостью, наслаждением: ‘…горечь обращалась, наконец, в какую-то позорную, проклятую сладость и, наконец, в решительное серьезное наслаждение’, болезнь для него — это как бы повод взглянуть на себя со стороны, ‘с ехидством’, ‘У меня целый месяц болели зубы… Тут, конечно, не молча злятся, а стонут, но это стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то и вся штука’, ‘…захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы’. В трактате ‘Чжуан-цзы’ рассказывается, как один мудрец навестил другого во время болезни, и больной встретил его не стонами и вздохами, а словами: ‘Это грандиозно! Вот так творец всех вещей скрутил меня судорогой!’ Когда гость спросил его, нравится ему это или нет, тот ответил: ‘Почему это мне должно не нравиться?’ (Интересно, что и Достоевский, и китайский философ признают наличие какой-то неизвестной им силы: у Достоевского — ‘кто-то’, у древнего мудреца — ‘творец всех вещей’).
Все, что есть, есть — этим правилом — единственным для достижения Истины — пользовались и мудрецы Китая и русский писатель, ибо ‘плод сознания — это инерция’, это естественность, приятие всего во внешнем мире и внутри себя. Ни с чем не боритесь (‘небесное дао не борется, но умеет побеждать’), пусть все идет так, как идет, значит, так, а не иначе следует ему идти. Потому и мудра сказочная Варвара-краса, что у нее длинная коса. Потому асе сказочные мудрецы бородатые, вся волшебная их сила — в бороде, отрежешь бороду — и пропадет эта сила, окажешь сопротивление естественному ходу вещей и наткнешься на стену, станешь думать, что вот стена, за которой ничего, а стены-то нет, надо это понять, и увидишь бесконечность, и дорога сама под ноги ляжет.
‘Что же собственно до меня касается, то я ведь только доводил в моей жизни до крайности то, что все вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие’,— пишет Достоевский. Так вот в чем суть недеяния — довести ‘до крайности’, до окраины, до черты, до границы, А быть на границе чего-либо, значит, быть одновременно и там, откуда идешь, и там, куда идешь. Тогда — что же? Тогда возможно ‘рассмотреть вблизи образовавшиеся причудливые формы’ (Камю). Быть на границе—это значит видеть, хотя и в тумане, хотя и неполно, словно в щелку — происходящее там — за пограничной полосой, за чертой. Но для того, чтобы быть на границе, необходимы мужество, терпение, смирение, приятие, впрочем, все это замечательно вмещается в понятие недеяния, не принимать ‘трусость свою за благоразумие’, не бояться, а иметь мужество верить, ибо, как сказано в Евангелии, Петр не смог идти по воде, как Христос, когда усомнился в словах Господа (образ идущего по воде Христа не есть ли иллюстрация к мысли ‘быть на границе’, выходит, чтобы быть на границе, надо прежде всего верить, аналогичен образ Бегущей по волнам у Грина), тогда ‘сквозь зияющие трещины человеческого разума видна бывает лазурь вечности’ (П. Флоренский), видны ‘трещины в позолоте’ (А. Грин).
…Лотос улыбается ночью. Вечное знание, ради которого человек приходит в этот мир, постигается в ночи сердца, в его страдании, которое, по Достоевскому, ‘единственная причина сознания’. Быть на границе — это и значит — духовно родиться, обрести просветление. Обретает его не каждый, но придет время, когда все человечество обретет его.