Враги.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Д. Айзманъ.
‘Русское богатство’, No 1, 1905
Враги, Айзман Давид Яковлевич, Год: 1905
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Въ конц февраля шестнадцатилтній маляръ Мотька бродилъ по окраин городка, неподалеку отъ лсныхъ складовъ, и сумрачно думалъ о томъ, что сегодня надо работу найти во что бы то ни стало.
День былъ тусклый, гнилой и мертвый, и если бы художнику вздумалось изобразить разстилавшійся передъ Мотькой пейзажъ, ему пришлось бы употреблять одни только срые да черные цвта. Уродливыя лачужки стояли въ безпорядк, какъ попало, и стны ихъ, когда-то выбленныя, немногимъ свтле были полусгнившихъ, разоренныхъ крышъ. Жалкія строенія эти глядли какъ-то особенно хмуро и печально, и, казалось, они въ тупой дремот грезятъ устало объ избавительниц-смерти, о пор, когда, наконецъ, они рухнутъ, разсыпятся и превратятся въ плотную мусорную кучу. Въ лачугахъ и подл нихъ было тихо и мертво, какъ и на старомъ кладбищ, лежавшемъ по ту сторону огромной замерзшей лужи, какъ и въ сумрачномъ пол, разстилавшемся позади кладбищенской ограды.
И чмъ-то страннымъ и нелпымъ казался убгавшій вглубь поля строй телеграфныхъ столбовъ: кто въ этомъ несчастномъ, подавленномъ кра станетъ пользоваться телеграфомъ? А тамъ, въ тхъ сторонахъ, гд людямъ живется свободно и хорошо, кто заинтересуется здшней тоской и умираніемъ?..
Мотька безпокойно поглядывалъ впередъ, и тяжелыя думы — о заработк, о хлб — ни на минуту не оставляли его.
Отецъ Мотьки, музыкантъ Менахемъ, умеръ осенью, и молодой маляръ былъ теперь единственнымъ кормильцемъ семьи, ея защитой и надеждой. Съ озабоченностью, съ угрюмостью стараго, много испытавшаго человка, добывалъ онъ ей пропитаніе. Заработать что-нибудь малярнымъ дломъ въ тяжелую зиму этого памятнаго неурожайнаго года нельзя было,— никто въ город не строился, никакого ремонта не производилось. И другую работу, сколько-нибудь врную и продолжительную, также трудно было найти. Каждый заработокъ, какъ бы малъ онъ ни былъ, по недлямъ выслживался десятками нуждавшихся…
Въ эту мрачную зиму нищета въ город была неслыханная, и она возростала съ каждымъ днемъ. Люди съ измученными больными лицами, оборванные, почти босые, осаждали сни ‘богачей’, робко плакали и причитали, молили подобострастно и униженно, и иногда, выведенные изъ себя, въ остервенніи, разражались истерическими проклятіями и угрозами…
Богачи ходили смущенные, испуганные, теряли голову, не знали, что длать. Больше тысячи бдняковъ надо было кормить ежедневно, а средствъ не хватало и для двухъ сотъ.
И Мотькина семья голодала тоже. Но время отъ времени молодой маляръ приносилъ двугривенный или полтинникъ, приносилъ хлбъ или кувшинъ молока, и тогда на окружавшихъ его высохшихъ дтскихъ личикахъ появлялось выраженіе праздничное, радостное.
— Какъ-нибудь зиму промаемся, а ужъ весной, Богъ дастъ, дла пойдутъ лучше,— говорилъ Мотька своей матери Хас. — Начнутся постройки, будетъ работа… Въ клуб ремонтъ, въ городской управ… Я разсчитываю Роз купить на выплату чулочно-вязальную машину… Это дло недурное! Бенюмена, пока что, отдамъ въ талмудъ-тору, а для Берчика возьму учителя, въ гимназію готовить…
— Что это ты, Господь съ тобой? — съ тайнымъ умиленіемъ восклицала Хася.
Гимназія для Берчика, шустраго, видимо очень способнаго десятилтняго мальчугана, была лучшей мечтой Хаси. И бдная женщина сладко замирала, когда, закрывая глаза, рисовала себ своего птенца въ синемъ мундирчик… Отчего бы Берчику и не учиться? Онъ хуже другихъ, что ли? Не такъ уменъ, не такъ красивъ, какъ другіе? Одть его, какъ слдуетъ, обмыть хорошенько, подкормить съ мсяцъ, другой,— еще получше другихъ будетъ. Прямо — генеральское дитя!
— Непремнно въ гимназію! — задумчиво говорилъ Мотька. Пусть будетъ образованный. Учителя возьму, книги стану покупать, за все буду платить… На части разорвусь, носомъ землю пахать стану, а его въ люди выведу! — воспламеняясь, добавлялъ онъ.
Увы! свою преданность братишк и готовность разорваться для него на части Мотьк пришлось доказать еще задолго до пріисканія работы,— и совсмъ не покупкой книгъ и не приглашеніемъ учителей…
Берчикъ заболлъ скарлатиной: надо было его спасать.
Дв недли Мотька не смыкалъ глазъ, бгая по докторамъ, по ‘благодтелямъ’, по благотворительнымъ учрежденіямъ… Откуда-то онъ приносилъ и чай, и ромъ, и лкарства, и топливо, и даже ванну гд-то добылъ… На Хасю нашло тупое отчаяніе. Она ни во что не вмшивалась, ни въ чемъ не помогала сыну, сидла въ холодныхъ сняхъ и дико водила глазами. А Мотька дйствовалъ такъ дловито, такъ энергично и неутомимо, что, не смотря на ужасныя условія, отстоялъ таки умиравшаго брата. И когда впослдствіи Хася очнулась нсколько и пришла въ себя, она смотрла на своего первенца съ тайной робостью, съ безконечнымъ почтеніемъ,— какъ на свышепосланнаго ей хранителя и защитника.
Да и въ собственныхъ своихъ глазахъ Мотька сталъ съ тхъ поръ выше и важне. Онъ понялъ еще ясне, какъ необходимъ онъ семь…
— Эге, маляръ, это ты?
Мотька вздрогнулъ и обернулся.
Передъ нимъ стоялъ огромнаго роста человкъ въ длинной шуб и большой бобровой шапк. Это былъ владлецъ пивовареннаго завода, чехъ Кубашъ. Въ прошломъ году, весной, Мотька сумлъ такъ ему угодить, что получилъ приглашеніе заходить на пивоварню ‘каждый разъ’ и пить пива ‘сколько угодно’. Но потомъ случилось такъ, что Кубашъ заподозрилъ Мотьку въ краж у дворника Анисима трехъ рублей и жестоко его избилъ. И оттого, завидвъ теперь обидчика, Мотька затрепеталъ всмъ тломъ и въ ужас сталъ пятиться назадъ.
— Слушай,— продолжалъ чехъ, стараясь изобразить на своемъ гладкомъ, бритомъ, съ короткими сдоватыми бачками лиц ласковую улыбку.— Ты, маляръ, тово… Обидлъ я тебя, понапрасну обидлъ… Деньги-то рыжій Митричъ укралъ, пильщикъ… Потомъ все въ точности раскрылось…
— Ага! — издали вскричалъ Мотька,и глаза его торжествующе засверкали.
— Анисимъ, дуракъ, зналъ, кто укралъ, да молчалъ… выдавать не хотлъ… А потомъ… когда… ну, вотъ когда съ тобой это вышло, пришелъ и разсказалъ… Ну, ты ужъ тово… Ты маляръ хорошій, я знаю. Лтомъ буду строить флигель, непремнно теб работу дамъ, непремнно.
— Я-жъ вамъ божился, что я не воръ!
— Ну, что ужъ… кто тебя зналъ… Дло прошлое, не вернешь… Жалю, а не вернешь… А теперь теб работы не надо?
Мотька молчалъ и хмуро поглядывалъ на чеха.
— У меня на пивоварн ледники набиваютъ, ступай, если хочешь, на рчку ледъ колоть.
Мотька продолжалъ молчать. Брать работу у обидчика было тяжело…
— Сорокъ копекъ въ день.
Кубашъ распахнулъ шубу, досталъ большіе стальные часы и, поглядвъ на нихъ, добавилъ:
— Теперь двнадцатый часъ, ну, это ничего, я теб зачту за день… Работы на недлю хватитъ.
Мотька стоялъ въ отдаленіи и нершительно озирался.
— Да ужъ ступай, чего тамъ,— настаивалъ Кубашъ. — Знаешь, въ Лозахъ, позади мостковъ. Тамъ ужъ увидишь: люди работаютъ… Скажешь, я прислалъ… Ступай, ничего…
— Хорошо, я пойду,— хриплымъ голосомъ, черезъ силу, пробормоталъ Мотька.
И, поклонившись Кубашу, онъ скорымъ шагомъ сталъ перерзывать поле.
Втеръ дулъ съ юга, сырой и рзкій. Морозъ упалъ совсмъ, верхушки кочекъ слегка оттаяли, и идти было трудно: нога скользила и то и дло попадала въ рытвины. Мотька шагалъ межой и смотрлъ впередъ себя, гд, верстахъ въ двухъ, за буроватой полосой сухого и мертваго камыша, прятались кривыя извивы широкой рки. По черной и крутой дорог, подл телеграфныхъ столбовъ, медленно тащились нагруженныя льдомъ подводы. Лошади были измученныя, жалкія, и карабкались он съ великимъ трудомъ, вытягивая впередъ свои несчастныя головы, уродливо выгибая спины и выдыхая цлыя тучи сраго, мутнаго пара. Временами, окончательно выбившись изъ силъ, он останавливались, и тогда извозчики принимались ихъ бить ногами и кнутовищемъ, въ животъ и по голов, и оглашали угрюмую пустоту дикимъ и мучительнымъ крикомъ…
— Ничего не подлаешь,— думалъ Мотька, приближаясь къ камышамъ.— Надо смириться, работать на Кубаша. Онъ все-таки хорошій человкъ. Другой обидитъ и никогда не признается, что сдлалъ это понапрасну. Вотъ, напримръ, мусю Цыпоркесъ: этотъ еще пожаловался бы въ часть и кричалъ бы по всему городу, что я его обокралъ. А Кубашъ вотъ сегодня за цлый день заплатитъ… сорокъ копекъ… Ну, и славу Богу! Работы, говоритъ, на недлю будетъ. Что-жъ, это деньги: заплачу за квартиру и еще полъ-мшка картошки куплю… Дти совсмъ изголодались… Таки спасибо Кубашу, ей-Богу, спасибо…
И, насвистывая отъ удовольствія, Мотька сталъ спускаться къ камышамъ.
Рка, саженъ полтораста въ ширину, вся сплошь затянута была блесоватой ледяной корой. Только въ самой серединъ тянулось большое прямоугольное темное пятно. Въ этомъ мст ледъ былъ уже сколотъ, и вода, сдавленная съ четырехъ сторонъ, ходила въ полынь мелкой рябью, сумрачная и сердитая. Она упорно билась о свою крпкую раму и неустанно рокотала, зловще и многозначительно… Ближе къ противоположному берегу, покатому и заросшему чахлымъ лознякомъ, стоялъ рядъ черныхъ, ветхихъ баржъ, а нисколько влво отъ лозняка тянулись огороды, и среди нихъ острымъ горбомъ чернла одинокая землянка. Все въ этомъ мст было уныло, бдно и пусто, и на много верстъ вокругъ не видно было живого существа. Только посреди рки, неподалеку отъ темной проруби, стояли три человка и вяло постукивали ломами объ ледъ.
Одного изъ нихъ Мотька узналъ еще издали. Это былъ дворникъ Анисимъ, необыкновенно смирное, безсловесное созданіе,— тотъ самый дворникъ Анисимъ, у котораго украденъ былъ кисетъ съ тремя рублями. Теперь на Анисим были бурыя валенки и облзшая баранья шапка съ наушниками. Двухъ товарищей его Мотька тоже, какъ будто, встрчалъ. У одного была густая желтая борода и такіе же желтые всклокоченные волосы. Онъ былъ невысокъ ростомъ, но широкъ въ плечахъ, кряжистъ и, видимо, очень силенъ. Но лицо было одутловатое, желто-срое, какъ у человка съ очень больной печенью. Одтъ онъ былъ въ какую-то женскую клтчатую фуфайку, перехваченную въ пояс синимъ платкомъ, и въ свтло-срый котелокъ съ обломанными полями. Лтъ ему можно было дать около сорока. Въ человк этомъ Мотька скоро узналъ ‘рыжаго Митрича’,— того самаго, который укралъ у Анисима деньги, и за проступокъ котораго молодой маляръ такъ жестоко поплатился.
Подл Митрича толокся тщедушный, сденькій старичокъ, въ безмрно широкомъ, рваномъ армяк и въ лаптяхъ.
Ты, Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка,
Золотая, золотая ты головушка…—
весело и быстро плъ онъ, приплясывая и постукивая себя небольшими кулачками по сдой голов…
— Богъ въ помощь, землячки! — крикнулъ Мотька, приближаясь.
— Здорово! — Егорушка пересталъ плясать и дружелюбно уставился на Мотьку.— Здравствуй, малецъ!.. Прогуляться вышелъ? По бульвару пройтиться?
— Пособлятъ пришелъ… Меня къ вамъ Кубашъ въ товарищи прислалъ.
— Вотъ лиходй!
Егорушка хлопнулъ себя по бедрамъ и радостно взвизгнулъ.
— Въ товарищи? Вотъ это, братуха, въ аккуратъ выходитъ, подъ кадрель… Насъ тутъ всего трое, танцовать-то и неспособно… Бери, братуха, ломъ, да и становись сюды… Митричъ, слыхалъ? — обратился онъ къ желто-бородому: — вотъ кумпаньонъ къ намъ пришелъ.
Митричъ медленно отвелъ въ сторону ломъ и сумрачно посмотрлъ на Мотьку.
— Канпаньонъ? — тусклымъ, простуженнымъ басомъ прохриплъ онъ.— Какой онъ мн канпаньонъ, иродово смя?
Брови у Егорушки вдругъ вздернулись кверху, глаза расширились и округлились. Съ наивнымъ непониманіемъ оглядлъ онъ Митрича, потомъ Мотьку, потомъ снова Митрича…
— Ты чего это такъ? — не то съ любопытствомъ, не то съ безпокойствомъ воскликнулъ онъ.— Ну, чего ты, га? Ну, зачмъ?
— А вотъ затмъ,— отрубилъ Митричъ.— ‘Канпаньонъ’!.. Пархъ, а не канпаньонъ.
Въ голос его слышалась глубокая ненависть и презрніе, а но выраженію глазъ и по движенію фигуры было видно, что онъ не прочь бы дать новому компаньону по затылку. Мотька растерянно посмотрлъ на этого крпкаго, сильнаго человка — и поспшно отошелъ къ Егорушк…
— Экій ты, Митричъ, га! — съ веселой и вмст тревожной ласковостью заговорилъ старикъ. — Лиходй вдь ты, га?.. Ей, право, лиходй!.. Ну, чего серчаешь? Чего къ мальчонк присталъ?
— Сволочь онъ! — зарычалъ Митричъ, и глаза его злобно сверкнули подъ нависшими желтыми бровями. — Зачмъ сюда прилзъ, жидюга проклятый?
— Я къ вамъ не лзу… я васъ не трогаю,— заговорилъ изъ-за спины Егорушки Мотька. И голосъ его, вообще тонкій и слабый, звучалъ теперь, какъ у десятилтняго мальчика.— Я вамъ не мшаю… Меня прислалъ господинъ Кубашъ.
— Ну, вотъ что,— торопливо подхватилъ Егорушка, и маленькое, бурое лицо его озарилось дтски-радостной улыбкой.— Прислали тебя работать — ты и работай. Работай себ, знай, и не разговаривай. Экій ты какой!.. Не понимаешь дла… Когда тебя прислали, такъ ты, стало быть, исполняй… А ты разговаривать. Тутъ, братъ, разговору не надо, тутъ сурьезно надо…
Личико Егорушки сдлалось вдругъ дловитымъ и важнымъ.
— Потому ледъ это… Его колоть надо. Ну и… и все… Ступай, братуха, на тотъ берегъ, къ огороднику, бери ломъ и валяй… Нечего тутъ…
— Ахъ ты, египетскій! — съ сердцемъ проворчалъ Митричъ, принимаясь снова за работу. — Приползъ, нечистая сила! Онъ теб всюду вползетъ!
— Вползетъ, это правильно,— примирительно согласился Егорушка.
— Сейчасъ тутъ рка, поле, степь — чисто, свободно… А приперъ вотъ этакій — Симъ, Хамъ и Яфетъ, все сразу и прокоптитъ!
— ‘Прокоптитъ’! — подхватилъ Егорушка и отъ удовольствія топнулъ лаптемъ. — Это врно, что прокоптитъ. Ей право! Вишь сказалъ! А?! Прокоптитъ! Ахъ, лиходй!
— Племя нечистое.
— О? Нечистое?
— Хуже нечистаго: Іуды, кровососы анаемскіе…
Егорушка посмотрлъ на Мотьку.
— Эхъ, мальчонка,— сочувственно прокряхтлъ онъ,— видишь ты! Вотъ дла-то… Дла-то, говорю, вотъ какія. А ты ступай, пока что, за ломомъ, ступай, братуха, нечего тутъ.
Мотька обвелъ испуганнымъ взглядомъ и своего врага, и своего защитника, и сохранявшаго все время полное безмолвіе Анисима, и потомъ тихонько, осторожно ступая, поплелся на льду на другой берегъ, гд въ круглой землянк хранились нужныя для колки льда принадлежности.
— И чего отъ меня хочетъ этотъ разбойникъ,— думалъ онъ,— что я ему сдлалъ? Такая ужъ наша еврейская доля.
И Мотька сталъ думать о томъ, что его преслдовали всю жизнь. Вотъ на эту самую рку прибгалъ онъ купаться въ дтств, и русскіе мальчики жестоко били его и не впускали въ воду… Когда онъ, выкупавшись, выходилъ изъ воды, они швыряли въ него пескомъ и грязью, и онъ вынужденъ бывалъ снова лзть въ рку. Мальчишки швыряли опять и опять, въ теченіе получаса и больше, и онъ весь синлъ отъ холода, коченлъ и трясся, а мальчишки надвались надъ нимъ и хохотали, завязывали въ тугіе ‘сухари’ рукава его рубахи и смачивали ихъ въ рк, чтобы сдлать еще боле труднымъ распутываніе узловъ… Плавалъ Мотька неумло. Онъ безпорядочно и неловко ударялъ по вод сжатыми кулаками, и товарищи говорили, что онъ ‘мситъ булки’. И этимъ неумньемъ его русскіе мальчики тоже пользовались и часто ‘топили’ его, пригибая къ рчному дну… Постоянныя преслдованія, постоянная мука!.. Когда, четыре мсяца назадъ, отца Мотьки на черныхъ носилкахъ несли на кладбище, какой-то извозчикъ кричалъ во всю глотку: ‘Жидъ сдохъ, Хайка осталась. Ступай, Хайка, въ казарму, солдатъ вкусне жида’… А прохожіе поощрительно смялись…
Мотька вернулся къ мсту, гд кололи ледъ, и, устроившись подл Егорушки, принялся за работу.
— Гепъ, гепъ, гепъ! — передразнивалъ его Митричъ, суетливо и неуклюже раскачиваясь всмъ тломъ.— Гепъ… дохлая морда…
— Ты, мальчонка, не такъ,— училъ Мотьку Егорушка:— гляди-ко сюда, сюда гляди! Ты вотъ какъ: прямо ломъ подымай, да внизъ яво и бухай!.. Да ты не спши, не спши… Гляди-ко суды, вотъ: расссъ!.. расссъ!..
— Ахъ, вей! — кричалъ Митричъ, хватаясь за воображаемые пейсы.— А ловко тебя Кубашъ отколотилъ, да, видно, мало. Небось, опять деньги станешь красть… Жиды на это дло мастера здоровые!
При этихъ словахъ, сосредоточенный Анисимъ прервалъ работу и вытаращилъ глаза. Минуты дв смотрлъ онъ на Мигрича пристально, напряженно, словно соображая что-то… Потомъ, не проронивъ ни слова, слегка отвернулся и опять сталъ дйствовать ломомъ.
— Кербеле, копекесъ,— продолжалъ Митричъ,— три рубля у человка уперъ, а потомъ — ‘зачиво нападеніе’!..
Мотька молчалъ и длалъ видъ, будто ничего не слышитъ. Егорушка добродушно балагурилъ и всячески старался отвести вниманіе и краснорчіе Митрича къ другимъ предметамъ. Длалъ онъ это, однако же, съ большой осторожностью, видимо побаиваясь своего желтобородаго товарища и заискивая въ немъ. Онъ громко смялся его остротамъ, иногда и повторялъ ихъ, съ восхищеніемъ, не всегда, впрочемъ, свободнымъ отъ притворства, причмокивалъ губами и притопывалъ лаптемъ.
— Жидовская нацыя — самая подлющая! — докладывалъ Митричъ.
И мысль эту онъ развивалъ подробно и обстоятельно. Онъ былъ, видно, грамотенъ, тупыя человко-ненавистническія фразы изъ уличныхъ газетокъ перемшивались съ темнымъ бредомъ невжественнаго, одичалаго человка, и получалось что-то такое безсмысленно-злобное, гнетущее и тревожное, что наивная душа Егорушки и смущалась, и хмурилась… Егорушка любилъ веселье, любилъ побалагурить, посмяться и попть, а Митричъ преподносилъ ему мрачныя разсужденія о зловредности и гнусности жидовъ. И Егорушк было неспокойно, тяжело и непріятно, онъ жаллъ ‘страдающаго изъ-за жидовъ’ православнаго человка, и ему хотлось бы его отъ жидовъ оборонить и за него отомстить, но въ то же время ему какъ-то жаль было и жида, тмъ боле жаль, что въ длинныхъ разсужденіяхъ Митрича бдной голов его смутно чуялось что-то нескладное, неправильное и ‘неподходящее’…
— Э-и-эхъ! — какъ-то неопредленно, со странной печалью, кряхтлъ онъ, когда Митричъ толковалъ ему объ употребленіи евреями христіанской крови. Онъ косился на Мотьку, бросалъ недовольные, но робкіе взгляды на Митрича и какъ-то особенно гулко и часто стучалъ своимъ ломомъ объ ледъ. Печаль и досада переполняли его сердце…
Но когда Митричъ переходилъ къ передразниванію евреевъ, къ куплетамъ врод
А жа ними вбокъ
Молодой жидокъ,—
онъ вдругъ веселлъ и прояснялся. Онъ даже принимался подтягивать Митричу и, бросая время отъ времени дружеское и ободряющее слово безмолвно работавшему Мотьк, крякалъ радостно и весело, какъ утка, въ знойный день попавшая въ ручей.
Мотька ни единымъ словомъ не отзывался на вс эти глумленія.
Сердце его ныло и дрожало, злоба закипала въ немъ. Крпко стискивались зубы, и минутами душила потребность броситься на обидчика и избить его… Но Мотька былъ такъ тщедушенъ и слабъ… и съ утра ничего не лъ… и дома его заработка ожидали голодныя дти…
— Онъ, кажется, никогда не перестанетъ,— въ тоск говорилъ себ Мотька.
А Митричъ, дйствительно, не выказывалъ намренія перестать.
Пріхали извозчики, стали нагружать на телги ледъ, и произошелъ короткій перерывъ. Но вотъ телги, скрипя и раскачиваась, ухали, и Митричъ опять принялся за свое… Его, видимо, бсило, что Мотька отмалчивается, и онъ становился все боле и боле злымъ. Уже онъ не передразнивалъ евреевъ и не плъ обидныхъ куплетовъ,— обидныхъ, но все же, большей частью, добродушныхъ,— а свирпо ругался и временами угрожалъ…
— Ну, что длать, что длать? — мысленно стоналъ Мотька.— Когда Богъ уже благословилъ и работа нашлась, такъ вотъ теб, такой извергъ случился… И завтра опять это же самое будетъ, и посл завтра то же…
— А чтобъ онъ пропалъ! — отъ всего сердца взмолился онъ.
— Австріякъ, тотъ, братцы мои, самымъ лучшимъ манеромъ съ жидами со своими справился,— объявилъ Митричъ.— Взялъ да всхъ на мерзлый островъ въ Ледовитый океанъ и посадилъ.
— Ахъ, лиходй!— одобрилъ Егорушка. И, желая перемнить тему разговора, политично спросилъ:— А какая у австріяка форма? Амуницыя, значитъ, какая у яво будетъ, амуницыя?
— Не хотимъ, говорятъ, жидовскаго духа — и шабашъ. Ступай на ледяной островъ… Ни солнца тамъ, ни дерева, ни травки, ни огня,— ничего не видать! Ледъ да блые медвди. Молись себ своему жидовскому Богу!
— Богъ-то одинъ,— задумчиво произнесъ Егорушка.
— Богъ одинъ, да вра разная.
Егорушка помолчалъ.
— Ну, а тово… а ухать оттеда, съ острова, разв нельзя?— заинтересовался вдругъ Анисимъ.
— У-у-ухать?.. Хо-хо-хо… Онъ те удетъ!
Выцвтшіе глаза Митрича злорадно забгали.
— А миноноски на что? Кругъ острова шестнадцать штукъ миноносокъ стоитъ, караулятъ, чуть кто съ мста тронулся — сейчасъ стопъ! Тутъ ему и крышка… Половина жидовъ на острову уже передохла… а доктора разсчитали, что черезъ семь годовъ ни слуху, ни духу отъ нихъ не останется.
Втеръ дулъ теперь сильне, мнялъ направленіе и становился суше. Онъ обжигалъ Мотьк лицо, упорно разворачивалъ полы его куртки и билъ его по тонкимъ, одтымъ въ парусиновые штаны, подогнувшимся ногамъ. Даже усиленныя дйствія ломомъ не могли побдить холода и не въ состояніи были сообщить гибкость коченвшему тлу. Мотька весь дрожалъ. Жестокія слова Митрича мучили его,— точно въ уши и въ сердце ему заколачивали длинные гвозди… Онъ бросалъ косые взгляды на Митрича, на его толстый, покрытый растрепанными, желтыми волосами затылокъ и крпко стискивалъ зубы. Онъ дрожалъ уже не отъ одного холода: негодованіе и ненависть вызывали въ немъ частое и мучительное трепетаніе.
— И плодущіе же, сволочи! — продолжалъ Митричъ.— Не надо и сусликовъ. Вотъ, примрно, этотъ самый пархъ, что сюда приперъ: ты думаешь, онъ у своего батьки одинъ? Чорта съ два! Сходи-ка къ нему домой,— небось, тамъ ихъ дюжина цлая. А то и дв…
— Это какъ Господь,— сумрачно нахмурившись, пояснилъ Егорушка.— Господу народъ надобенъ…
— ‘Надобенъ’… Понимаешь ты!.. А вотъ кабы я надъ жидами главный командиръ былъ, выпустилъ бы я такой указъ, чтобы маленькихъ жиденятъ за ноги да объ стнку. Хопъ — и нту! Хопъ — и нту!.. Вотъ и къ этому бы халдею заглянулъ,— счетъ бы имъ тамъ подвелъ правильный…
‘Извергъ, катъ!’ — тихо шепталъ Мотька. И при этомъ самъ становился злымъ и жестокимъ. Онъ представлялъ себ, съ какимъ удовольствіемъ онъ ударилъ бы изо всей силы Митрича по лицу… Разъ ударилъ бы, и два раза, и три раза… Билъ бы, пока не хлынула бы кровь, пока не окоченлъ бы этотъ мерзкій и злой языкъ…
И уже не было радости въ его душ, не было въ ней и безцльной жалобы, а все выше и выше поднималась жажда мести и крпла потребность расплаты. Ноздри у Мотьки яростно раздувались, глаза горли, и щеки дергались въ мелкой и непрестанной судорог…
Митричъ, сосредоточенно возясь, шагахъ въ сорока, съ огромной льдиной, прервалъ на время свои приставанія къ Мотьк и вс ругательства адресовалъ къ непокорявшейся тяжелой глыб. И Мотьк это было непріятно. Теперь ему издвательства Митрича были нужны. Они были ему нужны для того, чтобы довершить происходившую въ немъ работу, чтобы довести злобу до ярости, до безумства и швырнуть его — тщедушнаго, голоднаго, измученнаго мальчика — на этого тяжелаго, костистаго и грязнаго здоровяка… Все въ немъ кипло и бурлило, хотя и не въ такой еще степени, чтобы расправу начать сейчасъ же. Нужно было новое раздраженіе, необходима была еще новая, послдняя обида, чтобы голосъ разума и подлаго разсчета замеръ окончательно, чтобы сердце загорлось со всхъ сторонъ.
Митричъ побдилъ, наконецъ, свою льдину. Послднимъ усиліемъ онъ приподнялъ ея край, подсунулъ подъ него ломъ и выпихнулъ тяжелую глыбу наверхъ.
— Тьфу, бей тебя сила Божія! — проворчалъ онъ, отставивъ прочь ломъ и туже стягивая служившій ему поясомъ синій вязаный платокъ. — Заморился, прямо бда!.. А ты, послушай-ка, какъ тебя тамъ, свиное ухо? Дай-ка табачку!..
Въ глазахъ Мотьки молніей сверкнула какая-то дикая улыбка. Ломъ выпалъ изъ его рукъ, весь онъ мгновенно выпрямился.
— Холеру я теб дамъ, прохвостъ!
Слова эти прозвучали рзко, отчетливо и звонко,— точно тяжелымъ молотомъ ударили въ тонкую серебряную доску. Митричъ удивленно поднялъ голову.
— Чего?
— Прохвостъ!.. Мучитель!!.. Извергъ!…— истерически кричалъ Мотька:— За что ты меня мучишь?.. Да я теб-б-бя, кровопійцу… уб-б-бью!
И, поднявъ кверху длинныя, худыя руки, онъ ринулся впередъ.
На одно мгновеніе, всхъ — и Митрича, и Анисима, и Егорушку — охватило полное оцпенніе.
То, что происходило передъ ними, было такъ странно, такъ неожиданно и невроятно, что они не могли врить глазамъ. Ошеломленные, они не проронили ни звука. И тяжелую, сумрачную тишину, царившую надъ скованной ркой, надъ мертвымъ слоемъ камышей и надъ пустыннымъ, мерзлымъ берегомъ, раздиралъ лишь пронзительный, дикій вопль Мотьки. Словъ Мотька не произносилъ никакихъ, и то, что вылетало изъ его груди, было лишь безсмысленнымъ, ровнымъ и ржущимъ ревомъ раненаго на смерть, уже изнемогающаго, истекающаго кровью, но сильнаго яростью и бшенствомъ животнаго. Животное это неслось впередъ, къ тому, кто его ранилъ, неслось затмъ, чтобы быть раненымъ вторично, еще ужасне,— но и затмъ также, чтобы отомстить и въ послднемъ предсмертномъ усиліи уничтожить растерзать убійцу-врага!
— Лиходй!.. Ахъ, лиходй!.. — завизжалъ вдругъ Егорушка. И, подбжавъ къ Митричу, онъ обхватилъ его руками. Широкимъ армякомъ своимъ онъ прикрылъ Митрича всего — и этимъ, повидимому, разсчитывалъ оградить его отъ нападенія Мотьки и предотвратить бду.
Однако же, катастрофу предупредилъ не онъ, а Анисимъ.
Безмолвный дворникъ проворно подскочилъ къ Мотьк, схватилъ его за шиворотъ, приподнялъ на полъ-аршина надо льдомъ и, не проронивъ ни слова, какъ котенка, понесъ въ сторону.
— Пусти! — захлебываясь, рычалъ Мотька:— Пусти, сволочь!
Онъ бился и извивался всмъ тломъ и стучалъ кулаками и ногами по Анисиму, куда попало. Но дворникъ держалъ его крпко. Онъ какъ-то такъ ловко обнялъ своего плнника, что сковалъ ему и руки, и ноги, и тотъ могъ теперь вздрагивать и колыхаться однимъ только туловищемъ.
Оттащивъ Мотьку саженъ на двадцать, онъ опустилъ его за ледъ и, ставъ впереди, какъ пугало на огород, горизонтально раздвинулъ руки.
— Стой тутъ!— вяло проговорилъ онъ.— Стой… стой, а то буду бить…
Мотька мутными, непонимающими глазами глядлъ на Аеисима, на стоявшихъ впереди Митрича и Егорушку… Куртка его разстегнулась, лвая пола, въ борьб съ Анисимомъ, распоролась до самаго рукава, и втеръ рвалъ ее и трепалъ, какъ флагъ. Анисимъ, продолжая держать правую руку въ горизонтальномъ положеніи, лвой добылъ изъ кармана трубку. Устроивъ трубку во рту, онъ опустилъ и другую руку и, орудуя уже обими, сталъ застегивать Мотькину куртку. Мотька безучастно смотрлъ на дйствія дворника и вертлъ головой то вправо, то влво. Онъ точно не сознавалъ того, что случилось, и точно искалъ чего-то…
— Скажешь мамк,— бормоталъ Анисимъ, подергивая оторванную полу,— мамка зашьетъ…
И вдругъ Мотька вздрогнулъ, какъ-то странно ахнулъ, и слезы обильно полились по его озябшимъ щекамъ.
А Егорушка, между тмъ, схватилъ за об руки Митрича, подпрыгивалъ, семенилъ ногами и, взволнованно заглядывая пріятелю въ лицо, таинственно и внушительно шепталъ:
— Не обижай, не обижай, Митричъ, мальчонку!.. Что будешь длать?.. Жиденокъ онъ, жидъ… а нельзя… нельзя обижать…
Онъ хлопалъ себя руками по бедрамъ, вздрагивалъ плечиками и удивленно озирался.
— Вишь, дла какія, а?.. Вдь лиходи вы, а? Ей-право, лиходи, ей-право… А обижать нельзя… не надо…
Митричъ молчалъ.
Отвернувшись отъ того мста, гд находились Анисимъ и Мотька, онъ сурово смотрлъ себ подъ ноги и дышалъ часто и тяжело. Онъ стоялъ неподвижно, какъ и его воткнутый между двумя льдинами ломъ, и лицо его было желто, а глаза тусклы и прищурены. Что происходило въ этомъ человк? Все ли еще сковывало его огромное изумленіе? Или его душило оскорбленное самолюбіе? Или зашевелилась въ немъ совсть — онъ созналъ свою вину, и ему было стыдно этого горестно трепетавшаго надъ мерзлой равниной, безпомощнаго дтскаго плача?..
Митричъ молчалъ. Ротъ его перекосился, желтые усы и борода тихо вздрагивали.
И то, что преобладало въ этой темной, огрублой душ, вылилось, наконецъ, въ хрипломъ, полномъ желзной увренности возглас:
— Постой, Іуда! Я еще съ тобою расправлюсь… Не я буду — не утоплю!..
Минутъ черезъ десять все надъ ркой затихло и примолкло, и вс четверо опять взялись за работу. Работали хмуро, нехотя, не думая о дл. Мысли были о другомъ,— о томъ, что только что произошло, о томъ, чмъ случившееся должно завершиться, и настроеніе у всхъ было темное, тревожное, выжидающее.
Больной и тусклый день, между тмъ, кончался. Холодные, грязно-свинцовые тона сгущались, заполняли унылую глубину и какъ бы надвигали ее на берега. И глубина эта не была плотной и непроницаемой, какъ въ позднія сумерки, а дрожала полупрозрачная и легкая, и напряженный глазъ могъ еще различать въ ней какія-то неясныя очертанія. Неясность и смутность, вмст съ царившимъ вокругъ нмымъ безмолвіемъ, заключали въ себ что-то жуткое, что-то безпокойное и злое, и томило неотступное желаніе, чтобы поскоре уже спустилась ночная чернота и похоронила вс эти вроломныя и мрачныя тни.
Митричъ стоялъ спиной къ Мотьк, тупо глядя на собственный ломъ, и размышлялъ. Онъ далъ торжественное общаніе, взялъ на себя обязательство, а легкое ли дло его выполнить? Тоже вдь и за жиденка, будь онъ трижды проклятъ, отвтъ давать надо…
Митричъ злобно плюнулъ.
— А и конфуза отъ парха принять нельзя тоже,— продолжалъ онъ свои размышленія. — ‘Кровопійца… я тебя убью…’ ахъ, идолъ!.. Ну, что ты ему скажешь!.. Кабы гд мелкое мсто, можно бы его, чорта, столкануть. Пусть свое жидовское пузо пополощетъ… Да вотъ нту такого, везд примерзло… А въ полынью бухнуть — глубоко очень, потонетъ. Что тогда будешь длать?..
— Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка,— вполголоса началъ было Егорушка. Но Анисимъ, вынувъ изо рта трубку, молча подержалъ ее въ рук и снова вложилъ межъ зубами. И Егорушка мгновенно прервалъ свое пніе, тяжко завздыхалъ и сталъ оттаскивать въ сторону льдины…
А у Мотьки къ этому времени все его возбужденіе прошло. Не было и тни безстрашія въ душ, не было и намека на отвагу. Онъ чувствовалъ себя въ опасности, чувствовалъ себя пришибленнымъ, несчастнымъ, безпомощнымъ. Что будетъ? Вдь этотъ ужасный человкъ не проститъ. Вдь благополучно дло не кончится. Если бы не было такой великой нужды въ заработк, Мотька бросилъ бы работу и ушелъ. Но теперь какъ же ее бросить? Другой вдь не найдется. А тутъ работы на цлую недлю… И потомъ, вдь отъ этого разъяреннаго, жестокаго человка, все равно, не спрячешься: не здсь — въ другомъ мст, а ужъ онъ отомститъ!
Длинный прямоугольникъ, освобожденный отъ ледяной коры, чернлъ, какъ огромная могила, и вода въ немъ, встревоженная втромъ, подкатывалась къ самымъ ногамъ Мотьки съ глухимъ, угрожающимъ рокотомъ… И Мотьк страшно было смотрть на эту живую, грозную черноту, а еще страшне было оглянуться назадъ, гд стоялъ Митричъ. Ему все чудилось, что ужасный человкъ этотъ крадется къ нему… Вотъ онъ подошелъ… совсмъ близко… Слышно шлепанье его ногъ, слышно звяканье объ ледъ лома… Онъ злобно и сипло рычитъ, бьетъ Мотьку ломомъ прямо по голов, и сталкиваетъ въ воду, и топитъ его…
Что будетъ? Что будетъ? Какъ оставаться въ сосдств съ этимъ лютымъ человкомъ? О, если бы съ нимъ что-нибудь случилось! Если бы онъ вдругъ заболлъ… умеръ… Что-жъ, вдь бываетъ иногда, что человкъ умираетъ вдругъ, сразу… Или если бы его убило… Вотъ, когда нагружали подводу, большая льдина сползла съ самаго верха и ушибла Анисиму ногу. Если бы льдина упала не на Анисима, а на Митрича, и упала бы не на ногу, а на голову, смерть была бы врная… О, если бы его убило…
Мотька въ этотъ день не лъ съ утра, отъ непривычной и непосильной работы ломило ему вс кости, холодъ сковывалъ члены. И страданія физическія, соединяясь съ мукой душевной, доводили его до полубезсознательнаго состоянія, въ темномъ, коченвшемъ мозгу мысль тускнла и замирала, и только временами вспыхивала все одна и та же неизмнная мольба: ‘о, если бы его убило!..’
Ночь приближалась. Пустынная даль исчезала въ тяжеломъ сумрак, и уже трудно было отличить, гд кончается ледъ рки и начинается берегъ, а черная землянка огородника почти совсмъ слилась съ темнымъ фономъ покатыхъ баштановъ. Далеко далеко, у длинныхъ и уже незамтныхъ мостковъ, гд зимовалъ потерпвшій осенью крушеніе пароходикъ, зажегся фонарь, и отъ этой желтой лучистой точки здсь на льду, гд работали иззябшіе, голодные, усталые люди, все вдругъ сдлалось еще боле тоскливымъ, еще боле недружелюбнымъ и несчастнымъ.
— Ребятушки, милые, пора кончать! — закричалъ Егорушка.— Ай не пора? Пора! Ей-право, пора! Тащи струментъ къ огороднику, волоки!..
Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка,
Золотая, золотая ты головушка!—
заплъ онъ, вскидывая на плечо ломъ.
— Пойдемъ, братцы, къ огороднику, выпьемъ по косушк, по косушечк, по подружечк… Пойдемъ, лиходи, пойдемъ… Эхъ, дла! Назябся я, страхъ какъ, во какъ назябся я, ей-право!..
Мотька стоялъ въ сторон, а втеръ билъ его и рвалъ, и снгъ, который началъ идти, садился къ нему на голову и на сгорбленную спину.
Слова Егорушки до него не долетли, и онъ не зналъ, что можно уже кончать, что надо отнести инструментъ къ огороднику. Онъ стоялъ, не двигаясь, глядя впередъ и ни о чемъ не думая, въ какомъ-то забытьи…
Очнулся онъ только тогда, когда впереди, шагахъ въ пятидесяти, показалась вдругъ широкая, плотная фигура Митрича.
Желтобородый человкъ шелъ прямо на Мотьку, шелъ спокойно, не торопясь, заложивъ одну руку за синій платокъ, а въ другой держа на перевсъ тяжелый, длинный ломъ…
— Ой!.. Это онъ ко мн… убивать… топить…— огненными языками промчалось въ мозгу Мотьки. И быстро пролетла у него мысль о матери, о дтяхъ.
— Люди!.. Анисимъ!.. Егорушка!..
Но вопля его никто не слыхалъ… ибо вопля никакого и не было: окоченвшія уста Мотьки были плотно сомкнуты, а кричало одно только охваченное ужасомъ сердце…
Анисимъ съ Егорушкой, ничего не подозрвая, неторопливо шли по берегу, подымаясь къ землянк огородника. И къ той же землянк направлялся Митричъ, но вмсто того, чтобы огибать узкую, длинную, примыкавшую къ черной проруби полосу недавно образовавшагося тонкаго и непрочнаго льда, онъ, для сокращенія пути, шелъ прямо черезъ эту полосу… И стоявшему у темной и глубокой проруби на смерть испуганному, оцпенвшему Мотьк показалось, что врагъ его идетъ къ нему…
Мотька весь скрючился, согнулся, лвой рукой стянулъ на груди куртку, правую поднялъ вверхъ, какъ бы для за,щиты.
Прошло мгновеніе, другое…
И вдругъ случилось нчто странное, что-то такое, чего Мотька не сумлъ сразу понять.
Того, кто на него шелъ, отъ котораго онъ ждалъ муки и смерти,— вдругъ не стало.
Раздался рзкій, сухой трескъ, затмъ — какое-то странное хлюпанье… и хриплый крикъ, и стонъ, и опять хлюпанье…
И цлая вереница необычайныхъ, непонятныхъ и страшныхъ звуковъ забилась и затрепетала надъ безмолвной равниной: взлетали вверхъ фонтаны брызгъ и мелкихъ кусковъ льда, и межъ ними странно и быстро ворочалось что-то широкое, черное…
Поднятая кверху рука Мотьки упала, застывшее лицо прогнуло.
— Провалился!.. Тонетъ!..
Точно кто-то ударилъ его сзади, по темени и по затылку.
— Тонетъ!.. Спасите!..
И вдругъ Мотька рванулся и побжалъ.
Окоченлыми, неразгибающимися ногами мчался онъ впередъ, противъ втра, скользя и шатаясь… Вотъ уже несется онъ по длинной полос темнаго, неокрпшаго, всего два дня назадъ образовавшагося льда. Ледъ этотъ трещалъ и гнулся, какъ тонкая пароходная сходня, и вода подъ нимъ хлюпала и билась, и мстами, сквозь трещины, проступала на верхъ и тихо разливалась широкими, темными пятнами…
— Держись, держись! — какимъ-то страннымъ, не своимъ, а совершенно новымъ, смлымъ, звонкимъ голосомъ кричалъ Мотька, напряженно глядя впередъ, на то мсто, гд барахтался Митричъ.— Я помогу!.. Держись!..
Но тонкая ледяная скатерть вдругъ злобно заскрежетала подъ нимъ, и лвая нога его провалилась. Онъ сильно дернулъ ногой. Сапогъ, задержанный льдомъ, остался въ вод, и Мотька, босой, помчался дальше.
А впереди фонтаны брызгъ уже не вздымались, и не летли больше кверху обломки льда. Мелькалъ только среди черной воды и срыхъ льдинъ широкій синій поясъ утопавшаго, и чуть свтлла его крупная, обросшая желтыми волосами голова. Слышно было тяжелое плесканіе, и, не сливаясь съ нимъ, со страшной отчетливостью бился прерывистый, молящій стонъ:— Православные… голубчики… спасите…
— Держись, не бойся! — кричалъ Мотька, подбгая къ самому краю льда.— На!.. Хватай… держись крпко!..
Онъ быстро сорвалъ съ себя куртку, ухватилъ ее за рукавъ и, взмахнувъ высоко надъ головой, швырнулъ на воду, къ Митричу.
— Хватайся за куртку… я потащу…
Митричъ какъ-то странно закружился и вытянулся. До куртки, мутнымъ, блесоватымъ пятномъ распластавшейся на черной вод, оставалось аршина два разстоянія… Митричъ забарахтался, стараясь подплыть, но силы покидали его: падая, онъ остріемъ лома поранилъ себ шею. Теперь кровь обильно лилась изъ раны, окрашивая воду темнымъ багрянцемъ.
— Родненькій… голубчикъ…— прошепталъ Митричъ, узнавая Мотьку:— прости, Христа ради!..
— Держись, хватайся!.. Ну, хватайся же!..
Мотька выдернулъ изъ воды куртку и опять плюхнулъ ее на воду. Теперь она была отъ утопавшаго всего на аршинъ. Митричъ протянулъ къ ней руки, но водой ее относило въ сторону. Тогда Могька сталъ на колни, отвелъ лвую руку назадъ и, машинально ища пальцами, за что бы ухватиться, всмъ корпусомъ перегнулся къ Митричу и въ третій разъ бросилъ ему куртку. Отъ сильныхъ движеній Мотьки ледъ подъ нимъ поддался и затрещалъ, и на него хлынула вода…
Мотька вскочилъ и сдлалъ шагъ назадъ. Но въ эту минуту желтое пятно на вод судорожно сверкнуло и погрузилось… И Мотька весь затрепеталъ. Онъ высоко поднялъ об руки и съ размаху бросился въ воду.
Крпко и со злобной радостью охватила вода его тощее, хилое тло, съ силой ударила по худому лицу. Мотька отвтилъ ударами,— яростными, дикими. Онъ билъ воду руками, ногами, дробилъ плававшія по ней срыя льдины и рзалъ ее своею узкою грудью. Онъ плавалъ теперь такъ же плохо и неумло, какъ и въ дтств, когда прибгалъ на эту же рчку купаться и когда ‘мсилъ булки’. Но физическая усталость длала теперь его работу еще боле трудной… Онъ билъ воду руками, растрачивая безъ надобности незначительные остатки своихъ небольшихъ силъ, и длалъ какіе-то сложные, удлинявшіе путь зигзаги. Вскор онъ все же добрался до широкаго, черно-багроваго пятна, среди котораго тусклымъ кругомъ свтлла вновь вынырнувшая голова Митрича.
— Не бойся!.. Не бойся!.. Не утонешь…
Мотька протянулъ впередъ лвую руку, схватился за синій платокъ, которымъ былъ опоясанъ Митричъ, и, дйствуя одной правой рукой и ногами, поплылъ. Багровое пятно около головы Митрича разорвалось и вытянулось въ узкую полосу.
— Доплывемъ… Не бойся!..
Оба подвинулись шага на два. Но синій платокъ на Митрич вдругъ развязался, тихо скользнулъ, и Митричъ, отъ потери крови впавшій въ обморочное состояніе, сталъ быстро погружаться. Мотька усплъ, однако же, схватить его за фуфайку, и отчаянное барахтанье началось снова…
Брызги подымались блой тучей, падали на Мотьку, на его лицо, ослпляли его, кололи, жгли. Снизу била въ лицо черная вода, и она вливалась въ ротъ, и Мотька захлебывался и давился. Намокшая одежда облпляла тло, увеличивала его тяжесть и затрудняла движенія. Грузное тло Митрича, безмолвное и окаменвшее, тянуло назадъ, внизъ… Мотька цпко, тонкими пальцами держалъ полу его фуфайки и плылъ. Но плылъ онъ не въ одномъ какомъ-нибудь опредленномъ направленіи — къ краю проруби, къ сплошной масс крпкаго и прочнаго льда,— а кружился и барахтался, какъ попало, и почти не двигался съ мста. Силы его падали. Правое плечо стало ломить и жечь, какъ если бы его насквозь проткнули раскаленнымъ желзомъ. Мотька дйствовалъ теперь почти однми только ногами. Но и ноги ослабли, и ихъ стала сводить судорога. Онъ не могъ уже бороться, замеръ — и погрузился… Новый послдній запасъ силы пролился, однако, въ его мышцы — и онъ выплылъ, извлекая на поверхность и Митрича. Большая трехугольная льдина тихо качалась передъ его лицомъ. Онъ ухватился за ея край и навалился на нее грудью. Нсколько мгновеній льдина поддерживала его. Но потомъ стала медленно пригибаться и вдавливаться въ воду. Грудь Мотьки соскользнула, и льдина, освобожденная, отошла въ сторону, приняла опять горизонтальное положеніе и спокойно остановилась. Мотька потянулся къ ней, опять сталъ бить ногами, но въ лвомъ колн пробжала вдругъ невыносимо-острая боль,— точно сразу выдернули изъ него вс кости — и нога осталась скрюченной. Глаза Мотьки уже ничего не различали, вода свободно входила къ нему въ ноздри и въ ротъ. Митричъ, какъ гранитная глыба, тянулъ внизъ. И оба они опять погрузились…
Вверху по-прежнему грозно рокотала черно-багровая вода, а большая, срая льдина безучастно дремала въ сторон…