В.В. Розанов
В.В. Розанов
Впечатления мирянина. ‘Торжество Православия’ в служении Антиохийского Патриарха
Впечатления мирянина. ‘Торжество Православия’ в служении Антиохийского Патриарха
Впечатления мирянина. ‘Торжество Православия’ в служении Антиохийского Патриарха, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Уй, как страшна ‘анафема’, — тоскливая, печальная… Церковь всегда благословляет, все 364 дня в году благословляет: но один день, 365-й, она проклинает. И это проклятие такое страшное.
Его произносит протодиакон: ‘Анафема!’ — как выковырнул ломом булыжник из мостовой. И повторяет трижды хор, причем два первые повторения — тягучие и страшные, ‘с какой-то тоской в сердце’, а третье повторение уже в обычных церковных тонах и как будто говорит ‘ничего’. Иерархи же молчат. Но ведь и протодиакон и хор — второстепенные чины богослужения. Я же уядовитил анафему, вложив ее сперва — в первой линии — в уста детей, отроков, мальчиков и, затем, перенося в уста иерархов церкви, старцев, стоящих тут же, лицом к лицу, в два ряда. Это пение иерархов, старое и некрасивое, всегда в богослужении производит неизгладимое впечатление. И понятно — это главное: это глагол Церкви.
Я взял у студента ‘Чин службы Православия’ и заглянул: ‘Отметающим бессмертие души — анафема!‘ Как?! Это так нужно нам, старым, слабым, больным: но мы не смеем надеяться, нет веры, знания, доводов. Ничего нет, душа истрепана. Вдруг, можно сказать, ‘перед всем правительством’ и вообще столь официально, торжественно, этим заставляющим дребезжать стекла в окнах голосом протодиакона — Церковь проклинает каждого, кто усомнился бы… в чем?
О чем мы только шепчем нерешительно и молим Бога и Судьбу в грезах… Неужели Церковь так твердо знает, что душа не умрет? Что моя мамаша и сестра Верочка не умерли, что А.С. Суворин — не умер и все только ‘перенеслись куда-то’. ‘Перенеслись’ и ‘исчезли’ — совсем разница: одно — нет! птичка убита! А другое — просто птичка улетела, и ничего страшного не содержит в себе.
‘Нет, я не верю этому’… — Анафема! — выворачивает протодиакон.
Платон тут клевал кое-что в ‘Федоне’, но такие длинные доводы, что даже и не поймешь скоро. И ‘куда птичка улетела’? Если — ‘к Богу’, то ведь вот Куприн и Арцыбашев говорят, что ‘и Бога вовсе нет’…
— Отвергающим бытие Божие — анафема! — раскатывается по всему Исаакию Далматинскому.
Ах!!… Да что же это такое? Так перед всеми чиновниками, перед ‘зрителями’, каков и я, грешный, можно сказать, перед публикой и народом, собравшимся с Невского и из департаментов, Церковь ‘отрекает’ и ‘проклинает’ всех, кто дерзает колебать вслух или даже лично для себя сомневаться… в чем?
Что… мне всего дороже, нужнее, за что я не усумнился бы ‘самую жизнь отдать’, если бы эта ‘отдача жизни’, — жертва очень маленькая и никому не нужная, — могла сколько-нибудь пособить. Но ничего не ‘пособит’, — если я и умру за эту идею, — ‘существованию теперь‘ нашей дочки Надюши, скончавшейся почти двадцать лет назад…
— Анафема!!
Выходит что-то странное, как будто Церковь ‘уже умерла’ за эту идею, — боролась, вынесла битье, и победила ‘за эту идею’, и вынесла победу в мир, и вот теперь мне, в уголку Исаакия, шепчет, что наша Надюша — не умерла, что моя мать — не умерла, что друзья мои — не умерли, и все живы, и живы вечно!!
Шепот души… моя личная тайная мечта, да и не мечта, — куда! — а ужас, что ‘невозможно’ и ‘нет’.
И протодиаконский рев (простите!), кричащий победу, — именно победу в самом голосе: ‘есть’, ‘живы’, ‘вечны’.
Что же такое и где я присутствую? Дым ладана, горящие свечи, колонны, простор, великолепие. Все-таки я учил учебнички, и, мне кажется, — я опять в Парфеноне, около которого Платон ‘клевал’ о бессмертии души, но далеко не так твердо, как этот демонский протодиакон… Да и один ли Парфенон: встает ‘первый на земле’ Египет, начала которого никто не видел и не знает и который первый из людей ‘выдумал Бога’, и сегодняшняя ‘анафема’ ‘сомневающимся в бытии Божием‘ защищает уже не одного Платона и Парфенон, но защищает и этот Египет, с его пирамидами, загадками и вечностью… на все ‘наше легкомыслие’, которое мутит около вечных оснований всемирной цивилизации, — не христианской только и даже не только европейской, а как она росла из Египта через Грецию, Сирию, Афины и Рим к нам.
Я отдал ‘Чин’ студенту и, посмотрев, шепнул с улыбкой: ‘Слышали — отвергающим бессмертие души: т.е. всем университетам, ибо кто же из научившихся в университете, и все профессора их, не отвергают бессмертия души?’
Он улыбнулся и кивнул головой. А я додумал:
— Какая пустельга все это. Ну, что такое ‘наши университеты’ против одного вот этого богослужения 2 марта у Исаакия: где мне шепнули в уголок души обещание, чтовсе живы и никогда не умрем? Кто же из профессоров это знает и кто выговорит с уверенностью? У них, бедных, тоже дети умирают, и они, бедные, сами себе не смеют сказать утешения. Церковь же говорит не себе и не шепотом про себя. Всему человечеству, на всю планету она гремит победные истины, которые одна держит в руках и не выронила, держит от пирамид и от Платона до нас: и не только их защищает, эту драгоценную мечту всякого, это счастье души всякого, это утешение в скорби каждому: но поднимает дреколья и хочет бить каждого, кто посягнул бы на утешения рода человеческого.
Да, ‘дреколья’: ибо протодиаконский голос именно как ‘дреколье’.
Одна — осмелилась!
Одна — знает!
Одна верит!
Одна устояла против волн суеты, легкомыслия и не ‘заигрывала с Вольтером’.
Была серьезна.
Была трагична.
Не помутила.
Не улыбнулась.
И не уронила фиал с вином от Самого Христа, Сына Божия.
И сердце мечтало: анафема! анафема!
Впервые опубликовано: Богословский Вестник. 1913. Март. No 3. С. 641-644.