Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Примечания
Примечания
———————————————————————
Возрождение Пушкина, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1924
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Пушкинская литература XIX века… Что из нее уцелело, что запомнилось, что хочется перечитать? Конечно, вороха печатной бумаги, конечно великие критики, Белинский, ‘открывший’ Пушкина, Писарев, Скабичевский. ‘Значение Пушкина в русской литературе’, ‘Культурная миссия Пушкина’ — наизусть это знаем, во всех учебниках стоит. Воспевал чувства добрые и прославлял свободу — тема для гимназического сочинения. Просветительская деятельность смотри ‘Памятник’. Правда, маловато для оценки великого поэта, к тому же Гершензон не так давно доказал, что и это малое покоится на недоразумении. Про ‘чувства добрые’ у Пушкина, оказывается, — иронически.
Во второй половине XIX века произошла подмена настоящего Пушкина другим — школьным, убогим, общедоступным ‘гением’. Гений — слово легкое, ни к чему не обязывающее. Гения следует уважать, но можно не читать. Подмена никем не была замечена — девятнадцатому веку суетливому и самодовольному не до того было, it ушки11 ему был не нужен, даже не удобен. Тут важнейшие ‘проблемы‘ системы, идеи и ‘духовные запросы’, а у Пушкина
Ах, ножки, ножки, где вы ныне…
Пушкина подчистили (особенно в отношении гражданской и политической благонадежности), возвели в генеральский чин и забыли. Ни одного серьезного исследования, ни одной даже приличной биографии XIX век нам не оставил.
Непонимание и равнодушие, окружавшие Пушкина в последние годы его жизни, все возрастали. Не нашлось у него ни учеников, ни последователей. Он не объединил вокруг себя школы, не создал теории. Русская поэзия пошла по другим путям, преодолевая Пушкина. Лермонтов борется с ним, ища вдохновения у немцев и англичан, противостав1яя свое романтическое буйство классической, романской равновесности Пушкина. Он возвращается вспять к преодоленному старшим поэтом Байрону. По ‘окольной’ лермонтовской дороге идут Тютчев и Фет — на широком пути Пушкина остается Некрасов. Но для него технические достижения автора ‘Онегина’ — блестящие победы его в области стиха и стиля — как будто и не существуют. А потом начинается такая кустарная промышленность, такая поэтическая безграмотность, как будто вообще после тридцатых годов был всероссийский потоп. Когда же из пучины морской выплыл ковчег символизма, дух Пушкина не летал над ним. Новая поэтика утвердила решительный и — казалось окончательный разрыв с Пушкиным. И только, когда в бесплотной туманности ‘неоромантизма’ сгустилось твердое зерно новой школы, когда после блужданий по ‘кларизмам’, ‘акмеизмам’, ‘адамизмам’ и пр. оформилось и осозналось новое поэтическое искусство — имя Пушкина прозвучало громом. Пушкинистам едва ли покажется парадоксальным утверждение: Пушкин был открыт в последние двадцать пять лет.
Конечно, еще существуют символисты и пишутся стихи намеков и смутных настроений, еще не откричали футуристы, где-то на задворках вздыхают надсонисты — и все же: поэзия нашей эпохи проникнута единым ‘высоким’ стилем, единым классическим пафосом и самый великий из современных поэтов — Пушкин.
Мандельштаму принадлежит афоризм: ‘Классическая поэзия — поэзия революции’. В нем парадоксально только обобщение, быть может у нас лишь случайно революция совпала с классической поэзией. Поэтический переворот подготовлялся давно, еще в недрах символизма (вспомним статьи Мережковского и Розанова о Пушкине в девяностых годах возвращение к Пушкину провозгласили не акмеисты: разве Брюсов, знаток-издатель и комментатор Пушкина не экспериментировал над словарем и стихосложением автора ‘Медного всадника’?
Правда, преодолеть в себе прошлое ему не удалось. Законченные им ‘Египетские ночи’ производят впечатление и античного торса с приделанными к нему восковыми руками ПуШк МиНо влечение его — безнадежное и упорное — к ^ * Некому мастерству — крайне показательно. Дух классицизма переплавлен, оживляя, старые формы: в них воскресает новая выразительность. Исчезают мертвые клише, ветхие эпитеты, окаменелые метафоры, отрубаются засохшие ветки и возвращается жизнь корням. Какая чистота звука, какая крепкая законченная и устойчивая форма в последних стихотворениях Сологуба! Сложность стала простотой и туман рассеялся в прозрачности. Его бержереты — это французский XVIII век, увиденный глазами Пушкина.
Величайший из символистов — Блок — пишет пушкинскими четырехстопными ямбами поэму ‘Возмездие’. Своей полновесной чеканкой и ритмическим изобилием они напоминают стихи ‘Онегина’. Та же непринужденная легкость рассказа, те же смены шутливых описаний и лирических взлетов, та же пластическая точность в словосочетаниях. Блок хотел выразить ‘единый музыкальный напор’ своей эпохи, воплощенный в слове — этот ритм естественно породил классическую поэму.
Один пример из ‘Возмездия’:
А нам, читатель, не пристало
Считать коней и тур никак,
С тобой нас нынче затесало
В толпу глазеющих зевак,
Нас вовсе ликованье это
Заставило забыть вчера…
У нас в глазах пестрит от света,
У нас в ушах гремит ура!
То же влечение к онегинской форме ощущается у Андрея Белого. Его поэма ‘Последнее свидание’ — в обработке конкретных деталей, в манере афористических характеристик, в тоне светской causerie пытается приблизиться к стихотворному роману Пушкина. Благоговейно и влюблено читаем мы его стихи, с суеверной бережностью относимся к каждому его слову. Появились пушкинисты, пушкинианы, пушкиноведение, изыскания в области его стихотворной техники, поэтического словаря, синтаксиса и стиля значительно расширили и обострили наше знание о нем. Возросло для нас непостижимое обаяние его искусства, изысканного и сложного в своей простоте. Мы поняли, что великий поэт стоит не в начале, а в конце длинного пути русской поэзии, замыкая собой блестящий период, начатый Ломоносовым и Тредьяковским. И как окончание, как канон — не имеет будущего. Пушкиным исчерпаны все возможности классической поэтики, единственной существовавшей у нас поэтики. — Девятнадцатому веку Пушкин был чужд так как нем завершалось искусство ‘неоклассицизм’? Возвращение на пройденный уже путь, подражание неподражаемому, эпигонство? Как можно говорить о Пушкинизме в современной поэзии? Молодые поэты связаны с Пушкиным не мотивами, даже не приемами своего творчества — их объединяет мастерство. Ни пророки, ни проповедники — они мастера слова. Почувствовав его природу, силу и удельный вес, они сознательно подчинили себя его законам. Невыразимое, бывшее материалом для символистов — для них не существует. Они хотят сказать только то, что может быть сказано: в выражении тема исчерпана до конца. Ничего приблизительного, ничего лишнего, никаких намеков и нащупываний — крепкая хватка и меткий удар. Каждое слово оправдано — его ни вынуть, ни заменить нельзя. Как камень в своде, оно поддерживается всем строением и оно же держит его.
Разумный расчет руководит строителем, он вычисляет упор колонн и тяжесть крыши — он распределяет массы. Целесообразность — закон классического искусства. Как просты постройки Пушкина по сравнению с пышно-изукрашенными мавзолеями Брюсова. Но последние рушатся под бременем своих барельефов, а стены Пушкина вечны.
Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Кузмин, Ходасевич, Георгий Иванов, Адамович и вся многочисленная плеяда ‘молодых’, как бы ни были различны и индивидуальны их приемы, — кровно связаны с Пушкиным. Они дышат его воздухом, хранят его традицию. Она не сковывает их, ведь только в ней возможна истинная свобода. У французов XVII века был Рим, у нас нет античной традиции. Для нашего современного классицизма Рим — это Пушкин.
Впервые: ‘Звено’, No 72 от 16 июня 1924 г.
Настоящая статья была написана к 125-летию со дня рождения Пушкина. Она непосредственно связана с темой ‘неоклассицизма’ в русской поэзии, которой Мочульский посвятил множество работ начала 20-х годов (см. в настоящем издании статьи о творчестве Ахматовой, Гумилева, Ходасевича, Мандельштама, Кузмина, а такжке — ‘Новые сборники стихов’, ‘О классицизме в современной русской поэзии’, ‘Новый Петроградский цех поэтов’). Вместе с тем пушкинская тема была затронута и в других работах. Из них выделяется заметка ‘Новое о Пушкине’ (Звено, No 52, от 28 января 1924), подписанная инициалами ‘К. В.’ — отклик Мочульского на работу о Пушкине Д. Святополка-Мирского, отдельные положения которой была учтены им в настоящей статье. Ниже заметка приводится полностью:
‘В ‘Slavonic Review’ (Том второй, 1923 год) напечатана статья кн. Д. Святополка-Мирского о Пушкине. На нескольких страницах в сжатой и популярной форме рассказать английскому читателю о Пушкине, объяснить ему что такое Пушкин — задача исключительная по трудности и ответственности. Это ‘essay’ написано блестяще, оно поучительно и для самого искушенного пушкиниста. Характеристика пушкинского творчества связывается автором с пересмотром всего ‘вопроса’. Лже-Пушкин, сфабрикованный Белинским и приспособленный к идейному подходу интеллигенции, решительно отстраняется, уничтожается легенда о ‘великом представителе русского духа’, ‘певце чувств добрых’. Другая установка, иной подход — и перед нами новое — живое лицо поэта.
Почему, спрашивает Святополк-Мирский, англичане преклоняются перед Толстым и Достоевским, любят Тургенева и Чехова и совершенно не знают Пушкина? Почему в Пушкине не находят они ничего ‘специфически-русского’, никакой экзотики и психоанализа? Как совместить это мнение иностранцев с высокой оценкой соотечественников? Действительно ли Пушкин величайший русский гений? Пытаясь ответить на этот вопрос, автор устанавливает полную противоположность пушкинского творчества духу русской интеллигенции. Объясняется это тем, что Пушкин принадлежит другой России, другой эпохе и другой культуре. Разрыв традиции в русской жизни произошел в последние годы жизни Пушкина. Россия, связанная с Европой победами Петра Великого, перепиской Екатерины с Вольтером и вступлением Александра Первого в Париж, погибла в бунте декабристов. С тридцатых годов начинается новая эпоха, чуждая и враждебная старой. Пушкин — последний расцвет русского ‘классического’ периода.
‘Эта культура была заложена Петром Великим, родилась в царствование Елизаветы, окрепла при Екатерине, достигла своей вершины в дни Александра и погибла при Николае Первом’. Она была искусственной аристократической, подобно цивилизации Египта или Бактрии, но связанная с Европой — она черпала в ней свои силы. Русский образованный человек чувствовал себя по отношению к Западу провинциалом, но не чужим. Он воспитывался на той же литературе, что и испанец или датчанин. Он читал Расина, Корнеля, Вольтера и Монтескье, Ричардсона и Руссо, Шатобриана и Вальтер Скотта.
Нелепо повторять вслед за Герценом, что русский народ после столетий рабства породил такого гения, как Пушкин. Его породил не народ, а высокая и своеобразная космополитическая культура русской знати.
Переходя к анализу Пушкинского стиля, автор перечисляет иностранные влияния на Пушкина, выясняет смысл его реализма (термин поистине роковой для русской литератур, ной науки), отвергает пресловутый его романтизм. Нельзя сравнивать творца ‘Онегина’ с его современниками: новое ‘романтическое’ поколение ему чуждо, он думает и чувствует, как человек XVIII века. Автор сопоставляет лирику Пушкина с музыкой Моцарта, тоже ‘опоздавшего’ родиться.
Особенность стиля Пушкина — полное отсутствие живописных и интеллектуальных эффектов — метафор и ‘игры ума’. Его очарование исключительно основано на совершенном искусстве в выборе слов и сочетании ритмов. Творчество его только эмоционально. Впервые русская поэзия обрела язык подлинного и напряженного человеческого чувства, страстная и мужественная жизнь поэта кристаллизовалась в совершенной поэтической форме. ‘Евгений Онегин’ — есть высочайшее и чистейшее выражение русского поэтического гения.
Великолепная проза Пушкина — завершение классической эпохи. Она не имела влияния на последующее поколение. Писатели 40-50-х годов были учениками Жорж Санд, Бальзака, Стендаля. Пушкин оставался полубогом, но не оказывал живого воздействия.
Любопытно сходство основных положений кн. Святополка-Мирского с тезисами другого пушкиниста, П. Губера, книга которого ‘Дон-Жуанский список Пушкина’ была недавно рецензирована на страницах ‘Звена’.
Кроме этой заметки статье предшествовали: упомянутая в ней рецензия Мочульского на книгу Губера (‘Звено’, No 49 от 7 января 1924, за подп. ‘К. В.’), заметка ‘Новое о Пушкине’ (‘Звено’, No 68 от 19 мая 1924), статья ‘Байронизм Пушкина’, посвященная книге В. Жирмунского (‘Звено’, No 69 от 26 мая 1924).
…к тому же Гершензон не так давно доказал — см. об этом некролог Мочульского ‘М. О. Гершензон’ в приложениях.
…пишет… поэму ‘Возмездие’ — несколько ранее была опубликована статья Мочульского »Возмездие’ А. Блока’, где он так обозначил приход Блока к ‘классицизму’:
‘… ‘Возмездие’ написано четырехстопными ямбами. Своей полновесной чеканкой они напоминают стихи Пушкина. Легко сделать ложное заключение: ‘романтик’ и ‘символист’ Блок возвращается к традиции русского классицизма. Словесная разработка поэмы как будто подкрепляет это утверждение: как совершенно в своей простоте построение, как пластичны образы, как выразительно сжаты описания.
И все же — классицизм у Блока иной, чем, например, у Кузмина или у акмеистов. Никакого сознательного усвоения классической поэтики у него не было и не может. Он, влекомый музыкой, к пушкинской изобразительности пришел ‘невольно’. Давно уже жизнь звучала для него в ритмах ямба, воплощенные в слове они породили классическую поэму (‘Последние новости’ от 30 июля 1922).
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.