M. А. ДМИТРИЕВ
M. А. ДМИТРИЕВ
Возражения на разбор ‘Второго Разговора’
Возражения на разбор ‘Второго Разговора’
1
2
3
4
5
6
7
———
Сноски
Примечания
Примечания
Возражения на разбор ‘Второго разговора’, Дмитриев Михаил Александрович, Год: 1824
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Дмитриев М. А. Возражения на разбор ‘Второго разговора’ // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 178-188.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-178-.htm
Мы будем рассуждать, хоть логика не в моде.
А. Писарев1.
В заключении моего ‘Ответа’ на статью ‘О литературных мистификациях’ я сказал, что буду возражать князю Вяземскому в таком только случае, если он вздумает опровергать некоторые пункты, решенные, по моему мнению, во ‘Втором разговоре’. Сопротивник мой исполнил желание своего критика, почему считаю обязанностию сдержать данное слово и предлагаю публике мои возражения.
В том же ‘Ответе’ сказано мною, что читатель легко заметит, сколь трудно мне было отвечать на пиесу князя Вяземского, заключающую в себе не доказательства, а личности, то же должен повторить и теперь, хотя отчасти по другой причине. В разборе ‘Второго разговора’ князь Вяземский, желая затруднить своего критика, употребляет не силлогизмы, искусно составленные, и не хитросплетенные софизмы, но особенную хитрость, а именно: темноту языка, смешение предметов спора, запутанность периодов и вообще какой-то хаос в расположении и изъяснении, доказывающий непривычку к искусственному составлению речи. — Хотя князь Вяземский и сравнивает себя с Аяксом, говоря, что вызвал меня ратоборствовать на дневном свете, однако сам он все еще ратует в потемках. — ‘Труд будет не на моей стороне, — говорит он, — а на стороне моих читателей, если будут они иметь терпение следовать за мною!’ — И я совершенно с ним в этом согласен!
Однако приступим к делу. — Князь Вяземский говорит, что он берется не оставить в целости ни одного из литературных предложений, выставленных во ‘Втором разговоре’, напечатанном в ‘Вестнике Европы’. — Обещание немаловажное, но мы увидим, исполнил ли он как литератор то, что обещал как оскорбленный писатель.
Первый спорный вопрос состоял в том, настала ли у нас пора истинной классической литературы! — Упомянув имена Ломоносова, Дмитриева, Карамзина, Озерова и Батюшкова, я сказал, что самые современники Горация и Виргилия признали бы их произведения классическими. — Князь Вяземский, выпустив (может быть, ошибкою) имя Карамзина, говорит о прочих, что произведения их не составляют еще классической литературы, ибо ‘там только существует литература классическая, где все ее отрасли достигли до совершенной зрелости’. — На сие можно бы отвечать примером, что французская литература признается в целой Европе за классическую, хотя доселе она не имеет еще совершенной истории, совершенной оригинальной эпической поэмы, ибо ‘Генриада’ не признается таковою иностранными учеными критиками2, следственно, и во Франции, не имеющей двух важнейших родов словесности, не все отрасли оной достигли до совершенной зрелости, однако литература ее вообще признана классическою. — Из сего примера видно, что положение князя Вяземского не имеет прочного основания, следовательно, и основанное на нем опровержение моего мнения уничтожается само собою.
При сем случае нахожу приличным открыть князю Вяземскому, отчего суждения его о классической литературе столь шатки и отчего столь легко опровергать их. — Причина та, что наименование классический употребляет он не всегда в одном определенном значении. Иногда принимает оное в смысле совершенства, иногда как противоположное с романтическим. Лагарп в продолжении всего ‘Курса’ дает сему выражению первое значение, г-жа Сталь в своем сочинении о Германии везде принимает оное во втором значении3. Оттого происходит, что, употребляя сей термин, оба они наверное уже знают, о чем говорят. — Различая сии два знаменования, мы находим, что в первом могут составлять классическую литературу только те произведения, которые отличаются изяществом, во втором и посредственные произведения могут принадлежать к классическому роду, по признакам, отличающим их от рода романтического. Произведения же упомянутых мною русских писателей не токмо по роду, но и по совершенству своему неоспоримо могут войти в состав классической литературы всякого образованного народа, не говоря уже о том, что некоторые из сих писателей действовали к усовершенствованию языка и дали словесности нашей новое, вернейшее направление к изяществу. — Что касается до того, будто ‘Ломоносов нейдет в образец вкуса, а Озерова нельзя ставить в образец чистоты и правильности языка’, то, во-первых, недостаток вкуса в Ломоносове требует еще доказательства, тем более что он выдержит самое строгое сравнение с современным ему Сумароковым и с жившими после него Петровым и Державиным, во-вторых, вкус, чистота и правильность языка, взятые отдельно, не дают еще литератору и поэту права на звание классического: нужны к тому высшие достоинства! — Батюшков, приводя в пример стихи Ломоносова, находит в них первоклассные красоты поэзии4, а хорошая трагедия, написанная хорошим языком, невзирая на некоторые несовершенства, бесспорно принадлежит к литературе классической. — Лагарп, осуждая стиль Корнеля, не исключает, однако, его трагедии из числа классических5. — Неверность суждений моего сопротивника происходит именно от непривычки к логическому соображению! Вот порядок его мыслей: слог и вкус составляют одно из качеств классического писателя, у таких-то писателей встречаются и в том и в другом погрешности, следственно, сии писатели не суть классические. — Сей софизм называется в логике заключением от частного к общему и неминуемо ведет к заблуждению!
Таким образом, доказав, что мнение князя Вяземского было утверждено на его же ложном положении и что оправдание его есть заключение от частного к общему, я доказал и то, что классическую литературу мы уже имеем.
Второй спорный пункт заключался в следующем вопросе: в чем состоит отличительный признак нынешней новой школы? — Я полагал одним из признаков соединение быстроты рассказа с неподвижностию действия. — Князь Вяземский возражает мне: о чем же рассказ, если не о действии? — Отвечаю: действием называется беспрерывное стремление всех частей поэмы к предназначенной цели, а рассказ может заключаться в описании, в живом изображении побочных лиц и предметов, он может занимать привлекательностию подробностей, но замедлять ход поэмы. Таково прекрасное описание евнуха в ‘Бахчисарайском фонтане’, таково даже повествование Терамена в ‘Федре’6, во всех отношениях классической: рассказ идет быстро, но действие в то время стоит неподвижно. — У лорда Бейрона мы находим почти в каждой поэме доказательства сей истины.
Другим признаком новой школы полагал я соединение пылкости страстей с холодностию характеров. — Князь Вяземский на сие восклицает: из чего же составляется характер? — Разрешаю неведение литератора, ответствуя, что характер есть сумма врожденных свойств души, получивших известное, постоянное направление, в соединении своем с суммою приобретенных ею качеств, а страсть есть случайное состояние души, иногда непродолжительное и изменяющееся. Замечено даже на опыте, что страсти несравненно сильнее действуют в людях характера холодного, ибо они не столь скоро могут переходить от одного состояния души к другому. — Где же в упомянутых двух признаках бессмыслица? Отношусь с сим вопросом к людям, которые учились, которые размышляют и которые основывают свои суждения не на вдохновении*, а на постоянных началах.
Далее, на мое замечание, что новость выражений новой школы состоит не столько в словах, сколько в несовместном соединении оных, князь Вяземский говорит, что ‘если это правда, то Классика ‘Второго разговора’ по справедливости можно назвать ультраромантиком’. — Обыкновенная неясность понятий моего антагониста заставила его в сем случае смешать писателей романтических с писателями новой школы, но я вижу в них различие. В доказательство скажу только, что есть писатель, который ни по роду своих произведений не принадлежит к романтическим, ни по достоинству — к классическим, однако ни у кого из русских поэтов новой школы не найдешь такого несовместного соединения слов, как у него, например, в следующих выражениях: корчить ум, теребить труд ума, щепетильная злость, бумага, преданная перу, услужливая заплата и т. п.* 8 — Впрочем, говоря о несовместном соединении слов, я имел в виду одних посредственных писателей. Некоторые эпитеты Жуковского и А. Пушкина, несмотря на свою новость, превосходны и заслуживают не укоризну, а удивление, как мгновенные излияния души, объятой неожиданным чувством и творящей новое выражение по необходимости обнаружить живое, небывалое дотоле впечатление.
Итак, два отличительные признака новой школы, которые желал отвергнуть князь Вяземский, мною доказаны, одна a posteriori, другое a priori, что касается до третьего признака, состоящего в смеси мрачности с сладострастием, то князь Вяземский и не опровергал его, следственно, согласен в том со мною.
Приступаю теперь к вопросу, едва ли не важнейшему из всех наших прений, ибо он обнимает собою всю историю нашего стихотворства и состоит в том, следовал ли Ломоносов Гинтеру и следуют ли нынешние русские стихотворцы, движению, данному Ломоносовым?
Князь Вяземский утверждает, вопреки моему мнению, что Ломоносов в ходе од своих не подражал никому из древних, но только утверждает, а не доказывает. — Прибегнем к сравнению нашего поэта в сем отношении с одним из древних и укажем на некоторые черты сходства. 1) В современных Ломоносову немецких стихотворцах мы не видим сих пламенных, величественных вступлений, у Пиндара — они обыкновенны. 2) У Пиндара за вступлением почти всегда следует воззвание к Фебу, к Музе и т. под, что греческий лирик делал, может быть, по требованию религии, ибо игры Олимпийские и Пифические были посвящены божеству9, то употреблял обыкновенно и Ломоносов, вероятно, из одного подражания. 3) Ломоносов любил начинать свои оды сравнениями и ими же возвышать своих героев, Пиндар изобилует сравнениями. 4) Ломоносов употреблял переходы и отступления, совершенно неожиданные, даже иногда заметно искусственные, Пиндар обладал сим же достоинством и сим же недостатком. 5) Ломоносов, не находя пищи своему воображению в происшествиях обыкновенных, которые иногда принужден был воспевать по необходимости, прибегал к искусству того же Пиндара: прославлял прежние подвиги своего героя, воспоминал его предков. Таким образом греческий лирик, славя победу Гиерона на ристалище, возвышает свой предмет повествованием о его предках, о Тантале и Пелопсе и проч.10 Наконец, 6) сие соединение спокойно-величественного парения с пламенными по временам порывами есть весьма близкое сходство с теми же свойствами Пиндара. — Не доказывают ли сии соотношения, что Ломоносов в ходе од своих подражал точно древним? — Мы не находим подобного не только у современного Ломоносову Гюнтера, но ни у Рамлера, жившего позже, ни у самого пламенного Клопштока11!
Но, приближаясь к Пиндару в расположении, Ломоносов не подражал ему в наружной форме. У Пиндара, например, за строфою следует иногда антистрофа, за сею — эподос12. Мы находим сие у Петрова, но у Ломоносова, напротив, строфы одной и той же оды все одна другой подобны. Если Ж.-Б. Руссо наблюдал и более разнообразия, то сие разнообразие состояло только в том, что он употреблял иногда шестистопные стихи и составлял строфу из большего или меньшего числа стихов, у Ломоносова есть тоже некоторое разнообразие в сочетании. — Но ни то ни другое не препятствует некоторым его одам быть по наружной форме своей составленными совершенно по образцу Руссо. Для доказательства вот примеры:
Est-ce une illusion soudaine
Qui trompe nies regards surprise
Est-ce un songe dont l’ombre vaine
Trouble mes timides esprits?
Quelle est cette Deesse enorme,
Ou plutТt ce monstre difforme
Tout couvert d’oreilles et d’yeux,
Dont la voix ressemble au tonnere,
Et qui des pieds touchant la terre,
Cache sa tЙte dans les cieux?* 13
***
Заря багряною рукою
От утренних спокойных вод
Выводит с солнцем за собою
Твоей державы новый год.
Благословенное начало
Тебе, богиня, воссияло,
И наших искренность сердец
Пред троном Вышнего пылает,
Да счастием твоим венчает
Его средину и конец.14
*
Основываясь на сих доказательствах и на сих примерах, я утверждаю, что Ломоносов заимствовал у германцев одно стихосложение. — Напрасно советует мне князь Вяземский прочитать письмо Ломоносова ‘О правилах российского стихотворства’. Я советую ему прочитать его, но прочитать с размышлением: тогда он увидит, что хотя Ломоносов и употребляет изредка слово поэзия, но говорит об одной версификации. И в самом том месте, где упоминает о поэзии французской, дело идет о стопах, найденных им в начале оды Буало на взятие Намура** 15. Жалко видеть, когда литератор обращает внимание на одни слова и добровольно лишает себя способности проникать в идеи, в связь их, в главную цель автора!
Что современные наши поэты, желающие подражать германской школе, не следует движению, данному Ломоносовым, сие доказано мною прежде тем, что во время Ломоносова не было еще германской школы. — ‘Но что значит следовать? — говорит князь Вяземский. — Идти далее!’ — В первый раз слышу, что идти далее кого-нибудь значит за ним следовать! — Однако, оставя сие, прошу моих читателей устремить все внимание на дальнейшее.
По мнению князя Вяземского, ‘современники наши, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были сойтись с Шиллером и Гете и должны были участвовать в изменениях, последовавших в германской школе, коей принадлежали они по движению, данному отцом нашей поэзии. — Если бы, — продолжает он, — Ломоносов образовал свое стихосложение по образцам италиянским, имел бы, например, нечто общее с Метастазием, и мы следовали бы движению, данному им, то поэзия наша современная была бы подражательницею поэзии Алфьери, Касти, Монти!’
Очевидно, что князь Вяземский мешает стихосложение с поэзией: вот отчего он запутался между именами Гете, Шиллера и Алфьери — и едва-едва уже держится за старика Ломоносова! — Разрешим его узы и скажем просто, что если бы Ломоносов следовал в стихосложении италиянцам, то, может быть, оно осталось бы у нас доныне, может быть, мы приняли бы другое, но на поэзию нашу, вероятно, сие не имело бы влияния: доказательством служит то, что мы, принявши стихосложение, подобное немецкому, доселе подражали более поэзии французской. — Но если бы Ломоносов подражал и самой поэзии германцев или итальянцев, то современники наши только в таком случае могли бы сойтись с Шиллером или Алфьери, когда бы русские стихотворцы, последовавшие за Ломоносовым, беспрерывно наблюдали ход поэзии сих двух народов.
Но если предположить, что Ломоносов и подражал немцам, то жившие после него русские стихотворцы, в течение полустолетия совершенно потеряв из виду немецкую словесность и не занимавшись ею до самого Жуковского, могли ли вдруг сойтись с Шиллером? Не могли! Если мало на то доказательств разума, то мы видим сие на опыте! — Неужели думает князь Вяземский, что современная нам русская поэзия много имеет общего с поэзиею Шиллера? — Решительно говорю: ничего, ибо превосходные переводы Жуковского показывают только, каков был Шиллер в некоторых произведениях, но не показывают всего Шиллера, а еще менее могут дать понятие о духе всей разнообразной и обширной немецкой поэзии. Если князь Вяземский уверен в противном, то это доказывает, что он не читал Шиллера.
Наконец, ожидают ли читатели, что один из рецензентов развеселит их сюрпризом? — Ожидают ли, что князь Вяземский вдруг, одним почерком пера, чрез несколько строк добровольно опровергнет все свои предположения? — Он утверждал, что мы, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были сойтись с Гете и Шиллером и участвовать в изменениях, последовавших в германской школе. — Потом он же говорит: ‘Хотя Ломоносов и был питомцем германских муз, но непосредственно последовавшие за ним писатели забыли о них, и литература немецкая была до Карамзина для нас чуждая и мертвая‘. — Яснее: мы забыли о немецкой литературе, а между тем, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были участвовать в ее изменениях! — Где логика? Куда девались Гете, Шиллер, Алфьери, Касти, Монти и доказательства князя Вяземского?..
Утверждая в моем ‘Втором разговоре’ неосновательность мнения, опроверженного в предыдущем параграфе, я сказал, что во время Ломоносова оригинальная германская школа еще не существовала, ибо получила свое начало от Лессинга, как от критика, и от Гете, как от поэта. — Князь Вяземский, вынужденный сознаться в сей истине, укоряет меня тем, что я взял ее из сочинения г-жи Сталь ‘О Германии’. — ‘Сия нечаянность изумила меня!’ — говорит он. — Согласен, что нечаянное открытие о начале и основателях германской школы могло изумить того, кто прежде не знал о том. — Но всякий литератор знает, что ничего нет естественнее, как, говоря об истории литературы, руководствоваться мнениями известных писателей: одно это и может дать критике непогрешительную достоверность! — Заимствоваться наблюдениями иностранных авторов не есть то же, что перевести с французского песенку и выдать ее за свою собственную16. — Даже я осмелюсь советовать и самому князю Вяземскому, изрекающему произвольные приговоры о немецкой литературе, прочитать прежде ‘Историю поэзии и красноречия’ Буттервека, ‘Драматургию’ Лессинга, ‘Курс’ Августа Шлегеля, ‘Историю древней и новой литературы’ Фридриха Шлегеля, отдельные статьи о словесности Гердера, Шиллера и других, ‘О Германии’ г-жи Сталь, и прочее, и прочее, и прочее, и прочее, и прочее17.
На слова Издателя ‘Бахчисарайского фонтана’, что ‘эпоха преобразования русской прозы, сделанного Карамзиным, носит на себе отпечаток германский’, — я сказал: Карамзин, если не ошибаюсь, более обращал внимание на французских прозаиков и поступил рассудительно, ибо во французской прозе преимущественно можно научиться сей плавности, сему составу периодов*, постепенно следующему за порядком мыслей, и наконец, самой гармонии. — Князь Вяземский не вникнул в определенность слов моих, из коих каждое написано с намерением, потом, выписав одно начало фразы (обращал внимание на французских прозаиков) с умыслом, кажется, пропустил главное, т. е. что он (Карамзин) избегал выражений, несвойственных языку русскому. — Что же разумел я под сими словами, если не то, что он, оценив свойства языка отечественного, постиг дух его и следовал иностранным прозаикам не рабски, не в словах, не в выражениях, но именно в плавности и в естественном изложении мыслей? — Заметно, что сими пропусками хотелось выставить меня как не уважающего заслуг великого писателя: прекрасное свойство открывается в подобных хитростях! — Что касается до того, будто Карамзин обратил наше внимание на немецкую и английскую словесность, то не думаю, чтоб сие было справедливо, ибо указания (в ‘Письмах русск<ого> путеш<ественника>‘) на некоторые места из немецких и английских писателей, даже превосходные его переводы (в ‘Пантеоне иностран<ной> словесн<ости>‘18) не оставили в сем отношении заметных последствий: доказательством сему служит то, что наши авторы и читатели по-прежнему продолжали обращать внимание на одну французскую словесность, к немецкой обратились в последнем десятилетии, а на английскую и ныне почти не обращают внимания.
Говоря о немецкой и английской словесности, князь Вяземский с каким-то самодовольствием ученого прибавляет: ‘сих двух соперниц, стремящихся к одной мете, как видим в оде Клопштока ‘Die beiden Musen!» — Об этой оде тоже взято из г-жи Сталь19, впрочем, что подумать о литераторе, который в мнении своем, что две словесности стремятся к одной цели, ссылается (хотя и мимоходом) на оду? — Во времена Клопштока германская поэзия (а не словесность вообще) была подражательницею английской, почему он и мог изобразить их под видом двух муз, бегущих к одной мете, а может быть, разумел еще под ними свою поэму и Мильтонову20. Но в наше время, когда существует уже в Германии оригинальная школа, нельзя сказать, что английская и немецкая словесность стремятся к одной мете, — вот именно то, что англичане называют nonsense*. — Заметно, сколь хочется моему антагонисту уверить и меня, и читателей, что он знает немецкую литературу. Даже, сказав в одном месте: unter aller Kritike**, он прибавляет: хотя по всенародному объявлению Второго Классика я по-немецки и не знаю! — Но знать язык иностранный не значит еще знать литературу того народа.
На замечание мое об ошибках против логики князь Вяземский отвечает, что слова: нет русского покроя в литературе нашей — надлежит понимать в таком смысле, что не определенно нам иметь его. — Это большая разница. Однако я не верю сему изъяснению, ибо если б сказано было таким образом, то не нужно бы говорить: может быть, и не будет! Впрочем, кто обязан угадывать смысл выражений автора? Всякий читатель понимает их в том смысле, в каком они предлагаются, а быть точным — есть обязанность писателя, желающего быть понятным! По сей причине и мой школьнический силлогизм и ученая ошибка против логики остаются в прежней силе!
Мое определение поэзии народной и национальной, также различие, существующее между ними, не выдержит, по словам князя Вяземского, и не стоЄит легчайшего исследования. — Читателям известно из ‘Второго разговора’, что определение сих наименований выведено мною из наблюдений известнейших эстетиков, в особенности же я следовал Ансильону. — Прошу покорнейше беспристрастных наблюдателей наших споров прочитать в сочинении Ансильона ‘Essais philosophiques’ статью под названием ‘Analyse de l’idee de litterature nationale’21. — Они увидят, что сия статья ученого берлинца стоит исследования, но не всякий критик сие исследование выдержит.
Кончив возражения на главные пункты спора и доказав неверность всех опровержений князя Вяземского, приступаю к некоторым отдельным его замечаниям.
1. ‘Непростительно, — говорит он, — и ученику сказать, что в одах мы превосходим почти все другие народы европейские. Мы имеем великих лириков, но весьма мало хороших од’.
Мы имеем трех великих лириков: Ломоносова, Петрова и Державина, все они прославились именно одами, а не другим каким-либо родом лирической поэзии: следственно, потому-то мы и имеем великих лириков, что имеем превосходные оды. Не спорю, что в русской словесности находятся достойные произведения и в других родах лирических, но, сравнивая их с одами, увидим, что число последних далеко превышает оные. — Что касается до того, превосходим ли мы в одах некоторые европейские народы, то сия истина, по новости своей для слуха, конечно, требует доказательств.
Язык русский способен наиболее к поэзии возвышенной, ибо соединяет в себе мужественную приятность звуков с определенною полнотою и округлостию оных, в отношении же к стопосложению он имеет важное преимущество пред всеми новейшими языками в том, что заключает в себе просодию метрическую, подобно языкам тевтонического происхождения, вместе с плавностию языков происхождения латинского. — Между тем как первые (например немецкий), имея стопы древних, лишены сладкозвучия, последние (как-то: французский, итальянский, гишпанский), превосходствуя в мелодии, не имеют стопосложения метрического. — Вот замечание, основанное на свойстве языков, представляю другое, основанное на опыте.
Известно, что французский язык менее всех способен к поэзии лирической, известно и то, что, исключая немногих од Ж.-Б. Руссо и Лебрюня22, французы не могут представить ничего отличного в сем роде. — Но вот мнение об их одах знаменитого Сисмонди, который судит равно беспрестрастно о различных родах словесности у различных народов. ‘L’inspiration y manque, — говорит он. — A la place de leurs sentiments nos poКtes out chante leurs retlexions’* 23 — Об одах итальянских говорит он же: ‘Les Italiens ne sont pas non plus demeures fideles au vrai genre lirique’** 24.’ Из гишпанцев упоминает Буттервек, как о хорошем лирическом поэте, почти об одном Жуане Мелендеце Вальдесе. — Из португальцев Сисмонди приводит в пример (если не ошибаюсь) только Камоенса, оставившего 10 или 12 од, или лирических песнопений, имеющих форму классическую25. За ними остаются почти одни немцы и англичане. Не зная английской словесности и не имея под рукою никакого систематического сочинения об их лирической поэзии, я не могу говорить об ней, но скажу относительно немцев, что славный Рамлер был подражатель Горация и мало имеет оригинального, что хотя оды Клопштока суть произведения высочайшего вдохновения, но они темны и потому часто утомительны. — Оды нашего Ломоносова, Державина, даже Петрова (невзирая на грубость языка), вероятно, нашли бы в Европе более читателей, если б словесность наша была столь известна, как немецкая. Впрочем, читатели будут в заблуждении, если заключат из сих кратких выписок, что я для подтверждения своего мнения хочу унижать поэтов других наций. Я знаю, что Италия, Германия и некоторые другие европейские народы имеют великих лириков и что они богатее нас разнообразными произведениями лирического рода, но я говорил об одах в тесном значении. Несмотря на сие, если б кто доказал мне неоспоримо, что я ошибаюсь в моем заключении, я благодарил бы сто за открытие одного из моих заблуждений.
2. В словах моих: Ломоносов не следовал Гинтеру и у Ломоносова не много найдется общего с Гинтером, князь Вяземский видит противоречие.
Я могу отвечать, что потому-то и не много между ними найдется общего, что Ломоносов ему не следовал, одно только общее: стопосложение. — Впрочем, из чего упорствует мой антагонист, желая поддержать свое сравнение достойного славы Ломоносова с неизвестным Гинтером, о котором и самые германские эстетики отзываются с неуважением. Сульцер говорит, что некогда известна была его ‘Ода к принцу Евгению’ — и только! — Вот слова его: ‘So niedrig und so unedel seine Gedichte auch sein mogen: so scheint es ihm doch nicht an Anlage zum lyrischen Dichter gefehlt zu haben. Seine Ode auf dem Prinz Eugen war einst beruhmt’* 26. — Таков был образец Ломоносова в высокой поэзии!
3. ‘Второй Классик, — говорит князь Вяземский, — сознается, что стихотворение Пушкина невольно привлекает его! Как в этом слове невольно изменяет себе присяга не признавать дарований отличных!’
Если г. Пушкин от вдохновений пиитических, драгоценных для его читателей, может уделить несколько минут для наших споров, то я просил бы его обратить внимание на 61 страницу 5 нумера ‘Вестника Европы’: он увидел бы, что я думаю о новой его поэме!27 — Другой признак моего уважения к необыкновенному таланту сего поэта свидетельствую тем, что я никак не осмелился бы поместить при его поэме разговора, подобного напечатанному при ‘Бахчисарайском фонтане’. Из чего же заключить, что я не признаю дарований отличных? Из мнения моего о погрешностях какого-нибудь посредственного, самолюбивого стихотворца нельзя еще заключать, будто я не признаю истинных дарований!
4. ‘Может быть, — прибавляет мой антагонист, — отныне настанет общая амнистия писателям, провинившимся возвышенностию дарований!’
Если бы и в самом деле была нужна сия амнистия, то иной остроумный писатель не попадет в оную, как невиноватый. — Впрочем, мои мнения принадлежат мне собственно, следовательно, никто другой не должен за них подвергаться упрекам.
Сим прекращаю и последние мои замечания, не желая ответствовать на некоторые двусмысленные укоризны, которые сами за себя отвечают. Князь Вяземский говорит, например, о каких-то авторах, которые складываются, чтоб написать нелепость. — Я не принимаю сего на свой счет, ибо, чтоб написать литературные замечания, складываться невозможно, можно написать вдвоем только водевиль: в таком случае, действительно, выходит иногда нелепица!28 — Далее говорит он, с непритворною чувствительностию, о безжалостном критике. Еще далее открывает, что критику нужно чутье изящного, на сие последнее отвечаю, что вместо чутья лучше иметь вкус и познания. — Наконец, во многих местах он называет своего критика школьником, не знаю, верить ли этому: еще в 1821 году бывший профессор А. Ф. Воейков назвал тоже одного автора ученым литератором, который часто грешит против грамматики и синтаксиса29, что значит другими словами: литератор безграмотный*. — Короче, заметно, что остроумный князь Вяземский (по выражению г. Булгарина) бросает в кого-то камешками30. Но я скажу его же словами: ‘Просим почаще бросать в нас такими драгоценными камешками’, ибо такие камешки для критика — находка! Стоит только почище их огранить и оправить а jour: читатели увидят, какая в них чистая вода!
Надеясь, что все литературные противоречия наши уже решены, и не желая вступать в споры о предметах, выходящих из круга словесности, сим оканчиваю полемические состязания мои с князем Вяземским и решительно отказываюсь от всяких ответов и возражений. — Признаюсь между тем, что разбирать правильным образом мнения моего сопротивника было для меня крайне утомительно, ибо сперва надлежало угадывать смысл его сбивчивых положений, потом различать и отделять одно от другого два смешанные понятия об одном и том же предмете: он везде мешает поэзию со стопосложением, стопосложение с формами, романтическое с национальным, национальное с народным, новую русскую школу с школой германской, наконец, германскую школу с временами Гинтера. — Вследствие сего окончательного объявления я кладу перо мое и принимаюсь снова за книги, оставляя моего сопротивника одного рыцарствовать в пустом поле ‘Дамского журнала’.
Михаил Дмитриев.
25 апреля.
Сноски к стр. 180
* Он, не учась, учен, как придет в восхищенье!7
Сноски к стр. 181
* ‘Сын от<ечества>‘. 1821, N 2, стр. 79, N 10, стр. 130, N 18, стр. 181.
Сноски к стр. 182
* Обманут ли мой изумленный взгляд внезапным видением?
Или бесплотные тени сна смущают мой робкий дух?
Кто она, эта огромная богиня, вернее — безобразное чудище?
Оно имеет множество глаз и ушей, голос его подобен грому,
И, стопами касаясь земли, оно скрывается головой в небесах? (фр.) — Ред.
** Сочин. Ломон<осова>. СПб, у Шнора, 1803. Том 1, стран. LXV.
Сноски к стр. 184
* После некоторого размышления нахожу только одну неточность, определительнее было бы сказать: составу речи. М. Д.
Сноски к стр. 185
* нонсенс, бессмыслица, нелепость (англ.). — Ред.
** В немецком языке существительные имена женского рода в единственном числе не переменяют окончания. М. Д.
Сноски к стр. 186
* В них отсутствует вдохновение. Вместо чувств наши поэты воспели свои размышления (фр.). — Ред.
** Итальянцы отошли еще в большей степени от подлинного лирического рода поэзии (фр.). — Ред.
Сноски к стр. 187
* ‘Сколь бы низменны и неблагородны ни были его стихи, он все же, кажется, был не лишен задатков лирического поэта. Его ода к принцу Евгению некогда была знаменита’ (нем.). — Ред.
Сноски к стр. 188
* См. ‘Сын от<ечества>‘ на 1821 г. N 2, стран. 58 и 59.
Вестник Европы. 1824. Ч. 134. N 8 (выход в свет 8 мая). С. 271-301.
1 Цитата из сатиры А. И. Писарева ‘К молодому любителю словесности’ (Вестник Европы. 1821. N 7-8). Цитата из сатиры А. И. Писарева ‘К молодому любителю словесности’ (Вестник Европы. 1821. N 7-8).
2 ‘Генриада‘ (окончат. текст.: 1728) — поэма Вольтера. Ср. в статье К. Н. Батюшкова ‘Нечто о поэте и поэзии’: ‘…Их <французов. - Ред.> словесность, столь богатая во всех родах, не имеет ни эпопеи, ни истории’ (Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 42).
3 Имеются в виду ‘Лицей, или Курс древней и новой литературы’ (1799-1805) Ж.-Ф. Лагарпа и ‘О Германии’ (1813) Ж. де Сталь.
4 В статье ‘Нечто о поэте и поэзии’ (1815).
5 Имеются в виду суждения Лагарпа о творчестве Корнеля в т. 4 ‘Лицея’ (‘Lycee, ou Cours de litterature ancienne et moderne’).
6 Эпизод д. V, явл. 6 трагедии Расина ‘Федра’ (1677).
7 Цитата из сатиры И. И. Дмитриева ‘Чужой толк’ (1794).
8 Имеются в виду следующие стихи Вяземского:
А глупость тем глупей, что нагло корчит ум!
‘Послание к И. И. Дмитриеву, приславшему мне свои сочинения’ (1819) // Полярная Звезда на 1823 год,
Пусть сей оценщик слов и в азбуке знаток
Теребит труд ума с профессорских досок,
Как поседевшая в углах архивы пыльной
Мышь хартии грызет со злостью щепетильной.
(‘Послание к М. Т. Каченовскому’ // Сын Отечества. 1821. N 2),
Перо! тебя давно бродящая рука
По преданной тебе бумаге не водила
(‘К перу моему’ (1816) // Сын Отечества. 1821. N 18),
Еще когда бы мог я, глядя на других,
Впопад и невпопад сажать слова в мой стих,
Довольный счетом стоп и рифмою богатой,
Пестрил бы я его услужливой заплатой.
(‘К В. А. Жуковскому (Подражание сатире [II]. Депрео’ (1819) // Сын Отечества. 1821. N 10).
9 Олимпийские состязания проводились в Олимпии в Эвлиде при храме Зевса, Пифийские состязания — в Дельфах при храме Аполлона, важнейшем религиозном центре Греции. Из четырех дошедших до нас книг Пиндара две составляют оды в честь победителей на Олимпийских и Пифийских играх.
10 Имеется в виду первая олимпийская ода Пиндара ‘Гиерону Сиракузскому и коню его Ференику на победу в скачке. Год — 476’.
11 Рамлер Карл-Вильгельм (1725-1798) — немецкий поэт и литературный критик. Упомянут здесь как автор сборника од: ‘Oden’ (1767).
12 В одах Пиндара за двумя одинаковыми строфами (строфа и антистрофа)часто следует третья, отличная от них по структуре (эпод), и этот комплекс из трех строф повторяется несколько раз в той же последовательности.
13 Цитируется начальная строфа оды Ж.-Б. Руссо ‘К принцу Евгению Савойскому’ (кн. III, ода 2, речь идет о молве).
14 Цитируется начальная строфа оды М. В. Ломоносова ‘На день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны 1748 года’ (1748).
15 ‘Ода на взятие Намюра’ (‘Ode sur la prise de Namur’) — поэтический эксперимент Буало. Была приложена им к ‘Рассуждению об оде’ (‘Discours sur l’ode’, 1693) и должна была иллюстрировать изложенную там концепцию пиндарической оды. Ломоносов видел в этой оде Буало употребление стоп, не свойственных французскому силлабическому стиху. (См.: Ломоносов М. В. Избр. произведения. Л., 1986. С. 468).
16 Вероятно, М. Дмитриев имеет в виду стихотворение Вяземского ‘Устав столовой’ (1817, опубл.: Благ. 1820. N 2), написанное им для ‘Арзамаса’ в подражание песне Ш.-Ф. Панара ‘Les lois de la table’.
17 Перечислены следующие сочинения: ‘История поэзии и красноречия начиная с конца тринадцатого столетия’ (‘Geschichte der Poesie und Beredsemkeit seit dem Ende Des XIII Jahrhunderts’, 1801-1819) Ф. Бутервека, журнал Лессинга ‘Гамбургская драматургия’ (‘Hamburgische Dramaturgie’, 1767-1769), ‘О драматическом искусстве и литературе’ (‘Uber dramatische Kunst und Literatur’, 1809-1811) А. Шлегеля и ‘История древней и новой литературы’ (‘Geschichte der alten und neuen Literatur’, 1815) Ф. Шлегеля.
18 ‘Пантеон иностранной словесности‘ — альманах, изданный в трех книгах в 1798 г. в Москве Н. М. Карамзиным. В нем печатались произведения античных, восточных и новейших западных авторов в переводах Карамзина.
19 См. примеч. 14 на с. 402 наст. изд.
20 Поэма Клопштока на библейский сюжет ‘Мессиада’ (1748-1773, последняя переработка — 1800) — попытка создания национального христианского эпоса. Образцом Клопштоку служила поэма Мильтона ‘Потерянный рай’ (1667).
21 См. примеч. 5 на с. 397 наст. изд.
22 Имеется в виду французский поэт Понс-Дени-Екушар Лебрен (Lebrun, 1729-1807), известный своими одами и прозванный современниками Лебрен-Пиндар.
23 Цитата из сочинения Ж. Ш. Л. Симонда де Сисмонди ‘О литературе Южной Европы’ (1813) — одной из самых популярных в свое время работ по истории литературы. См.: De la litterature du midi de l’Europe. Par J. C. L. Simonde de Sismondi. 2-e ed. Paris, 1819. T. 1. P. 406.
24 Там же.
25 См.: Geschichte der Poesie und Beredsamkeit seit dem Ende des dreizehnten Jahrhunderts. Von Friedrich Bouterwek. Gottingen, 1804. B. 3. S. 602-603, De la litterature du midi de l’Europe. Par J. C. L. Simonde de Sismondi. T. 4. P. 441.
26 Цитата из ‘Всеобщей теории изящных искусств’ (1771-1774) И.-Г. Зульцера. см.: Allgemeine Theorie der schonen Kunste… von J. G. Sutzer. 2 Aufl. Leipzig, 1793. Teil 3. S. 564.
27 См. c. 160-161 наст. изд.
28 Намек на водевиль ‘Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом’, написанный Вяземским совместно с Грибоедовым (на музыку А. Н. Верстовского). См. примеч. 1 на с. 389 наст. изд.
29 Снова намек на Вяземского. Приводим соответствующую цитату из статьи Воейкова ‘Историческое и критическое обозрение российских журналов, выходивших в свет в прошлом 1820 году’ полностью: ‘Вообще слог князя Вяземского имеет свою отличительную физиогномию, новую, разительную. Он силен, хотя не всегда правилен, резок, свеж и краток, хотя часто грешит против грамматики и синтаксиса, но чего не простим ему за его остроту, смелый образ мыслей и благородные чувствования?’ (Сын Отечества. 1821. N 2. С. 58-59).
30 В рецензии на 2-ю часть альманаха ‘Мнемозина’, изданного В. Ф. Одоевским и В. К. Кюхельбекером, говоря о напечатанном там послании Вяземского ‘К графу Чернышеву в деревню’, Булгарин писал: ‘Досталось и нашей братье, журналистам, но, к несчастию, нельзя сердиться, потому что самые удары нанесены так ловко, умно и с таким искусством, что, вместо того чтобы критиковать, наоборот, мы просим почтенного автора почаще бросать в нас этими драгоценными камешками’ (Литературные листки. 1824. N 5. С. 189).