БЕРЕЗИН И. Н.
ВОСТОЧНЫЕ РЕФОРМАТОРЫ
1. Ассасины.
1. Ассасины.
И. БЕРЕЗИН.
Восточные реформаторы, Березин Илья Николаевич, Год: 1857
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Восток пробуждается, Восток волнуется, говорят газеты, и между тем сделалось уже каким то общим местом заключение, что Восток покоится в глубоком сне. Возражать против этого мы пожалуй не станем, но считаем необходимым дополнить это суждение или, вернее, осуждение прибавкою, что и здесь бывают пробуждения и притом такие, что иной историк-доктринер в ужасе назвал бы их бредом расстроенного воображения. Давний застой, в котором находилась в последние века Азия, начинает прерываться на восточной ее окраине: дойдет ли очередь до мусульманских государств, близких наших соседей — не знаем, но в ожидании предполагаемых в них реформ обратим внимание на те дерзкие попытки, которыми счастливые и отважные авантюристы думали изменить существующий порядок и заменить его чем-то тугим, отыскивая желанного блага в среде своей, а не принимая его из вооруженных рук чужеземцев.
Старую Европу тревожат жгучие общественные вопросы: не тем одушевляется ветхая Азия. Здесь прежде всего заботу впечатлительного человека составляет участь совести — разрешение религиозных недоумений и недомолвок. Восточный человек отодвигает жизненные вопросы на второй план и больше стремится к миру невидимому, в постоянном прикосновения с которым держат его и предания отцов и местная литература. Последнее восстание в Индии также началось с религиозных поводов. Восток и пробуждается по-своему, непременно с потоками крови и по большей части стеснением свободы совести. Вопросы приходят извне, потому что все подавляющий и ислам не в состояния возбудить их, разрешение же их всегда должно совершаться помимо ислама, хотя реформаторы увлекаются общим стремлением и долгим воспитанием в исламе и стараются разрешить задачу в духе этой религии. В том-то и состоит главнейшие их ошибка, что они думают на основании ложных начал построить что нибудь новое: эту ошибку разделяют с ними и нынешние союзники Турции. Но с другой стороны привязанность реформаторов к религии объясняется возможностью их успеха только при этом направлении: восточного человека поглощает больше всего и прежде всего религия. — Восток находится еще на этой степени развития, и потому он охотно отдается в руки первого глашатая истины. Общественное положение не столько занимает восточного человека или вообще занимает мало, и как будто он находит себе отраду в посещении незримых областей духа, между тем как деспотическое правительство беспрерывно напоминает ему самым грубым образом о материальном существовании. Это не Европа, да оно и естественно. Восток все еще пребывает охотнее в области невидимого, и потому смелый выход из нее, отчасти сделанный исмаилитами иди ассасинами, заслуживает особенного внимания.
Мухаммед думал застраховать свою религию от реформ, выразясь так резко: ‘всякое нововведение ведет в геенну’. Но во-первых, где же тот законодатель, который мог бы установить жизнь на всегда, и разве это было бы настоящая жизнь, как скоро не было бы перемены? Во-вторых ужь скорее кто нибудь другой мог сказать о своем учении, что в нем есть все нужное человеку, а не Мухаммед, поместивший в свой Алкуран большею частию то, что ненужно человеку. Как бы то ни было, разногласие в понимании ислама, дополнения и даже изменения были неизбежны, не смотря на заклятие Мухаммеда. Главную роль в этом разногласии играл не какой-нибудь религиозный догмат, а просто спор о верховной власти. Власть вообще соблазнительна, но когда она является в виде неограниченного духовного и светского повелителя, в соединении папы с императоров, каковы были преемники Мухаммеда, поспорить есть из-за чего интригантам и честолюбцам. Мусульмане разделились на два враждебных стана, пылавших непримиримою друг к другу ненавистью, — суннитов и шиитов: политическое разномыслие стало и религиозным, потому что вопрос об ‘Имаме’, духовно-общественном главе в исламе, крепко связан с политическим существованием общества.
Как всегда случается в подобных случаях, противоречие, разжигая умы, заставляло вдаваться в крайности, и то, что в начале спора было немыслимо, в последствии, при жарком состязании, обратилось в догмат. Шииты, выставив знаменем своим Али, зятя мухаммедова, храброго воина, но плохого государственного человека, постоянно преувеличивали, под влиянием страсти, его достоинства, и наконец дошли до поклонения ему, как священному главе мусульманского мира, и по смерти продолжающему служить представителем и покровителем этого исключительного мира. Уже одно такое обожание Али и его потомков ставило шиитов, по отношению к остальным мусульманам, раскольниками: дальнейшие мелочные уставы шиитского толка оправдывали это заключение, так что и с нашей точки зрения шииты должны быть признаны неправыми или ‘отщепенцами’ как их прозвали сунниты, потому что таково значение слова Шия.
Однажды выйдя на арену религиозного и политического разномыслия, шииты не могли, конечно, сохранить целости и в своем расколе: явились новые подразделения, между которыми неумеренные почитатели Али и его потомства занимают видное место. Они получили у мусульман название ‘Рафези’ — ‘отвергнувших’ (какое-нибудь мнение), по случайной причине отвержения ими заключения одного из алиевичей, что не должно проклинать Абубекра и Омара, суннитских преемников Мухаммеда. Уже на первом шагу новой школы мы видим только нелепую ненависть к давно умершим лицам: это жалкое основание, впрочем, вполне соответствует характеру религиозных распрей Востока.
К спорам об имамате прицепилось явившееся довольно рано в исламе предание о ‘невидимом имаме’, этот новый догмат шиитских сект мог служить превосходною канвою, по которой могло рисовать что хотело пылкое воображение сектаторов, а главное, давал возможность смелым авантюристам выдавать себя за эту священную особу. И мы видим, что мусульманская историй полна рассказами о переворотах, замышленных или приведенных в действие в разных местах духовными самозванцами: несколько новых династий возникли от этих самозванцев. Предание о невидимом имаме и верование в него имеет своим источником общую, едва ли не целому человечеству, идею об избавителе, как единственное прибежище стороны угнетаемой, ищущей укрепить себя в страдании надеждой.
Как ни стремился ислам к уничтожению других религий и учений, все же не мог он избежать их влияния. Да и какая религия не имеет преемственности, как скоро она есть дело рук человеческих? Элемент национальности и предания даже в развитых обществах очень силен, каково же должно быть его значение у народов малообразованных! Следы учения Зороастрова, как ни чужд Мухаммед дуализму, обнаруживаются слегка к исламе: не мог не принять дуализм участия и в мусульманских сектах. Вместе с тем знакомство с греческой философией, через сабейских переводчиков, не могло пройти для мусульман бесследно: авторитет Алкурана поколебался перед авторитетом разума, так как во многих случаях эти две власти мусульманского мира не сходились в своих решениях. Скептитизм, не видя другого исхода из опасного положение, принял аллегорическое толкование Алкурана, в котором, желая спасти форму, слабую основу человеческого благосостояния, доходили до всевозможных крайностей. Под влиянием таких различных начал родилось учение исмаилитов, составляющее отрасль рафезийского. Это-то учение мы предполагаем подвергнуть разбору в настоящей статье и предупреждаем читателя, что нечего пугаться ему непонятных терминов или частого свидания с уродливыми мусульманскими именами: учение исмаилитов имеет много общего и с мнениями некоторых европейских систем, почему представляет особенный интерес. История тайных обществ получает здесь новое доказательство несостоятельности этого начала: то, что законно, должно быть объявлено всему миру, иначе законность его становится подозрительна. Наконец мы будем заниматься не столько историческими судьбами исмаилитов, которых существование миновалось, сколько разбором самого учения, психологической стороной явления.
Прежде всего мы должны заметить, что восточные авторы, передающие вам историю и догматы исмаилизма {Об исмаилитах или ассасинах писано восточными историками довольно, и большею частию известно в переводах европейских ориенталистов. Главные труды последних по этому поводу состоят в следующем: 1) Два мемуара Фальконе в ‘Memoires de l’Academie der Inscriptions et des belles lettres’, Т. XVI и XVII, 2) ‘Memoire sur l’origine du nom d’Assassines’ par S. de Sacy. в ‘Memoir de l’Institut’, Т. IV, 3) [пропуск. — OCR], 5) Die Geschiche der Assassinen aus morgenlandischen Quellen durch J. von Hammer, 1818, 6) Lettre sur les Assassins, par A. Jourdain (в Histoire des Croisades, par Michaud), 7) Expose de la religion des Druzes. par Sacy. Т. 1. — В конце прошлого года французские ориенталист Дефремери начал статью об ассасинах в ‘Journal Asiatique’.}, не в состоянии показать настоящего значения фактов, потому что постоянно увлекаются духом ислама: мы сами должны делать оценку и извлекать выводы. Эти авторы все приписывают своему обожаемому исламу, и внутренний смысл явлений от них ускользает. Недаром же толковали исмаилиты о внутреннем смысле!
Исмаилитское учение не есть импровизация: оно обработывалось довольно времени, что можно видеть и по историческому и по идеологическому развитию его. Название секты произошло от Исмаила, сына Джафара Садыка, потомка Али, при котором она и началась по всей вероятности (в средине VIII столетия по Р. X.) признанием только семи имамов, вместо двенадцати, как обыкновенно принимают шииты. Постепенная обработка учения сложилась в полную систему уже через столетие: систематизировал это учение некто Абдалла, знакомый со многими религиями и сектами, слывший между своими соотечественниками весьма ученым мужем, а надобно заметить, что в то время арабы были образованнейшею нацией. Он процветал в половине IX века: около того же времени явились и переводы или извлечения из греческих писателей, сделанные сабейскими учеными язычниками, которых не могли смущать мнения классиков. Обилие математического отдела переводов отразилось и на учении асмаилигов, в котором числа и фигуры занимают не последнее место. Отъявленный материалист Абдалла пошел в своей системе отрицания очень далеко: это будет видно по следующему обозрению изобретенных им степеней знания.
Подобию масонству, с которым оно совпадает не в одном пункте, учение исмаилитов имеет свои степени посвящения: иначе, впрочем, и быть не могло, потому что в мусульманском фанатическом обществе, среди которого жили и действовали Исмаилиты, полное раскрытие их исповедания могло произвесть всеобщее отвращение. Первоначально считалось семь степеней посвящения, впоследствии же девять: на Востоке оба эти числа священны. Последнее деление было принято в Египте, и мы займемся им в настоящем случае, хотя не можем не заметить, что число семь у исмаилитов вообще играет большую роль.
В первой степени посвящения прозелит узнает только, что знание истиной религии недоступно большей части людей, что мусульмане уклонились от пути, указанного имамами, то есть духовною властью, вследствие соблазнов, представляемых приверженцами светской власти, ‘армиями тиранства и солдатами греха’. Таким образом первый на приступ идет скептицизм: проповедник начинает с того, что слегка подкапывается под религию новообращаемого, делая это впрочем с большою осторожностью: не отрицая прямо мусульманской религии, но только давая разуметь недостаточное или неправильное понимание ее и заставляя искать нового откровения. Чтобы возбудить и укрепить дуг сомнения в новообращаемом, проповедник привлекает его внимание преимущественно на вопросы темные и спорные, способные к мистическим выводам и которые вместе с тем поставлены в Алкуране нелепо. Так например, проповедник спрашивает, что такое значат ангелы, записыватели дел? Разве Аллах опасался, что современем мы запремся в своих делах и поэтому приставил наблюдателей, которые записывали бы наши дела и были бы свидетелями против нас? Не останавливаясь на вопросах чисто религиозных, проповедник предлагает новичку и философские — о душе, о начале ее, о сущности человека, о развитии жизни человека, животных, насекомых и растений, об аксиоме философов, что человек есть мир в малом виде, а мир есть человек в большом виде. Так как аллегория должна впоследствии избавить проповедника и прозелита от разумного решения многих вопросов, то проповедник заранее предлагает прозелиту задачу, отчего человек ходит прямо, отчего у него на руках и ногах десять пальцев и проч. Все эти вопросы только разбираются и обсуживаются, но ни как не решаются: далее скептицизма первая степень посвящения не идет. Вместе с тем с первого же шагу исмаилитское учение восстает против светской власти, прокладывая себе путь, только увы! не к освобождению прозелита, а к самому безусловному порабощению его духовной и светской власти имама.
Когда прозелит достаточно утвержден в первой степени, его заставляют произнести присягу и внести, в виде залога, известную сумму, в величине которой сообразуются с капиталом новообращаемого. Как настоящее тайное общество, исмаилиты заботятся прежде всего об обеспечении существования общества. Присяга, которой обязывались у исмаилитов, довольно любопытна, и по этому мы приведем здесь присяжный их лист, сохраненный у одного арабского автора. Из присяги видно, что сначала обращались с прозелитом только как с новопосвященным шиитом — не более, выдавая себя тоже лишь за шиитов, почему в заклинаниях на первом месте стоит Али и его потомки, которыми и заключается присяга. Основателем учения признается Исмаил, сын Джафара Садыка. Кроме алиевичей, новообращенный заклинается ‘Каддахом’ (окулистом), что было прозванием Абдаллы, ‘Мехдием’ — невидимым имамом, ‘Алкаимом’ — имамом, и ‘Моэззом’, одним из Фатимидских халифов, следовавших в Египте учению исмаилитов.
‘Клянусь Господом, Богом, единым, единственным, вечным, победоносным, о котором должно сказать: нет другого Бога, кроме его. Клянусь правами истинных имамов, руководителями людей, Алием и его детьми, имамами видимыми и невидимыми. Если я говорю неправду, пусть я буду устранен от истинного содействия, пусть я буду принимать приверженцев лжи за правых, действовать за одно с последователями заблуждения, соединять мои усилия с усилиями людей, заботящихся о торжестве нелепых учений, пусть я не буду признавать более, что имамат перешел к Хусейну, а потом к его детям, по ясному и подливному назначению, что он перешел таким образом к Джафару Садыку и сыну его Исмаилу, основателю этого учения, ведущего людей к истине, оставившему после себя бессмертные дела. Если я говорю неправду, пусть я оклевещу Каддаха, предам смерти первого даи {Проповедника исмаилитского.}, употреблю усилия увлечь всех к ненависти к нему, соединюсь с противниками святейшего Мехди, отвращу людей от признания Алкаима и исторгну трон у Моэзза. Пусть я буду утверждать, что день Гадирхом {Исмаилитский праздник.} не должен считаться в числе праздников, признавать, что имамы ни мало не знают будущего, и оспаривать тех, которые приписывают им предвидение событий. Пусть я буду бесславить родственников Мухаммеда и приписывать им ненавистные преступления. Пусть я буду другом их врагов и врагом их друзей. Если я говорю неправду, пусть я буду разделять учение Ибн-Саляра о лицемерии, принимать мнения Ибн-Аюба, отвергать это желтое знамя, чтобы воздвигнуть черное {Черный цвет принадлежал аббасидам.}. Пусть я буду поступать так с моими современниками и исполнять подобные нелепости’.
У ассасинов ко всему этому было прибавлено:
‘Пусть я обесславлю Хасана-бен-Саббаха, буду совершенно чужд господину Ала-Эддину, эмиру аламутскому, и Насир-Эддину Синану, прозванному Рашид-Эддином. Пусть я буду первым между их врагами, пусть я буду утверждать, что все, чего я теперь желаю, есть ложь, и пусть я останусь в радах раскольников и последователей заблуждения’.
Кроме этого заклинания существовала другая присяга, настоящее profession de foi, которой требовалось сначала ненарушимое хранение тайны и полное и самое точное повиновение проповеднику, потом признавались догматы ислама, с внешним и внутренним смыслом Алкурана, затем следовало обещание оставаться верным обществу, или, лучше сказать, имаму на веки, обязательство защищать проповедника и имама до конца живота своего, и заклятие на вероломство по какой бы то ни было причине, в противном же случае прозелит подвергался разным духовным и материальным бедствиям, которые перечислены в присяге. В заключение даи говорил:
‘Я беру с тебя эту клятву во имя твоего имама и твоего худджета, и ты клянешься тому и другому. Если бы случилось, что в намерении, воле или мысли твоей нашлось что нибудь противное тому, что я требую от тебя, и в соблюдении чего я заставляю тебя клясться, эта присяга тем не менее от начала до конца сохраняет всю свою силу против тебя, обязательна для тебя, и Бог примет удовлетворением от тебя только точное исполнение всего, что она содержит, и обязательств, заключенных между тобою и мною’.
В обеих присягах из наружных примет обращает на себя внимание мнимое почтение к исламу и догматам его, заключенное признанием шиизма, а из внутренних очень важно это безусловное и неограниченное повиновение имаму и даже даи: едва успев поступить в общество заговорщиков против ислама, прозелит уже отказывается от собственной воли и отдает себя в полное распоряжение сектаторов. Жертва материальная, о которой говорилось выше, ничто в сравнении с этим великим приношением.
О второй степени восточного масонства собственно не стоит упоминать, потому что в ней прозелит приобретает лишь уверенность, что познание истинного пути возможно только через имамов: можно даже сказать, что прозелит ничего не выигрывает, вступая во вторую степень, кроме перехода от скептицизма к надежде на что-то положительное, впрочем, еще не обозначившееся. Поэтому вторую степень многие и не считают самостоятельною.
В третьей степени продолжается бесплодное толкование о преемничестве духовной власти, ‘Имамате’. Исмаилит внушает своему ученику, что имамов только семь, а не двенадцать, как думают шииты. Можно было бы смело исключить и эту степень из исмаилитского посвящения и считать таким образом вместо девяти степеней только семь, если бы тут не представлялось ясно исмаилитское уменье овладеть умом прозелита: сначала проповедник колеблет веру мусульманина в непогрешимость мусульманского учения вообще, потом отрицает суннитский толк, а наконец в третьей степени отвергается и учение шиитов. В другом обществе подобные переходы были бы излишни, но не станем забывать, что исмаилиты имеют дело преимущественно с мусульманами и поэтому такая постепенность разочарования необходима. Представляя имама являющимся в мир только духовный и, допуская лишь духовное общение людей с ним, исмаилиты отрицают догмат воскресения мертвых и Страшного Суда, имеющий слишком плотскую оболочку.
Четвертая степень посвящения также держится на скептицизме исмаилитского изобретения, если и не очень затейливом, то для мусульманского мира все же довольно хитром. Исламиты объясняют в этой степени постоянную преемственность истинного учения, переходящего непрерывно по семиричной ветви нововводителей. По мнению исмаилитов, пожалуй даже искреннему, истинная религия проповедывалась семью ‘говорунами’ {Эти посланники суть: Адам, Нух, Ибрахим, Муса, Иса, Мухаммед и седьмой имам, Мухаммед сын Исмаила.} (у исмаилитов слово играет впоследствии большую роль), из коих каждый уничтожал учение своего предшественника, и объявлял новое, у каждого говоруна было семь преемников, называемых ‘молчальниками’.
Такие странные названия происходят от того, что только ‘говоруны’ считаются нововводителями, а преемники их лишь продолжают передавать их учение. Затем исмаилиты перечисляют нововводителей, начиная Адамом и оканчивая седьмым имамом, основателем последнего истинного учения, которое прозелиту остается до сих пор неизвестным. По правде сказать, во всей этой болтовне не много смыслу, но для мусульманского масонства и этот переход был необходим: отвергнув все предшествовавшие учения, как пригодные только для того времени, исмаилиты оставляют совершенство за своим имамом. Для нас четвертая степень посвящения имеет тот интерес, что с одной стороны она провозглашает непрерывную реформу, а с другой оканчивает застоем, как и самый ислам, который хотят ниспровергнуть исмаилиты. Понятие о жизни и вековечном ее движения в’ этот раз ускользает от необразованных реформаторов.
Очевидно, что первые четыре степени существуют только для мусульман, что, впрочем, подтверждают и сами исмаилиты: в наставлении миссионерам, о котором мы будем говорить ниже, предлагается начинать обращение магов прямо с четвертой степени.
Пятая степень посвящения составляет переходную от низших, в которых все отрицается, к высшим ступеням звания, в которых являются положительные начала: в ней прозелит как бы приготовляется к откровению, о котором говорилось ему еще в первом посвящении. Здесь большею частию припоминаются ему вопросы этого посвящения и объясняется роковое значение чисел, в котором, разумеется, семь занимает первое место: мистическое развитие поддерживается знакомством с геометрическими фигурами, которое, конечно, ни к чему не ведет, кроме нелепых уклонений от положительного разрешения жгучих философских вопросов. Важность, придаваемая геометрии исмаилитами, напоминает надпись Платона на его школе, запрещавшую вход тому, кто не приобрел предварительных сведений в геометрии. Может быть идея великого греческого мыслителя была принята исмаилитами в обширном смысле и введена в самое учение. В человеческих телах прозелит должен видеть эмблему земли, в разных частях тела — прообразования Творца мира, имама и проч. Но рядом с этим мистицизмом и аллегорией, спутывающими прозелита, который от точного отрицания предшествующих учений приходит к жалкому аллегорическому мистицизму, продолжается воспитание и укрепление скептицизма в опустевшем сердце новопосвященного: отрицаются предания, переданные имамами, и подготовляется отрицание обрядов и уставов религиозных. Существо имама остается, по прежнему, великим, но у каждого имама являются двенадцать ‘худжжетов’, доказателей, которые поддерживают его учение на земле. Это дополнение пригодится исмаилитам впоследствии. Наконец толкуется о переносном внутреннем значении слов Алкурана. Как видно, влияние ислама на пятую степень посвящения довольно значительно, и переход от скептицизма, в котором так долго воспитывают исмаилиты новичка, ведет пока не к лучшему, между тем как в полной воле исмаилитов было дать основательное и разумное направление освобожденному от уз ислама человеку. Продолжительный и тяжкий труд становится бесплоден, по крайней мере в пятой степени. Кажется, исмаилиты все еще боятся могущества ислама, и потому признают Алкуран, давая ему лишь свое толкование. Восток остался верен себе: на плодородной почве, удобренной скептицизмом, он сеет сорные травы.
С шестой степени начинаются высшие ступени исмаилитской иерархии, почему здесь считается половина знания: первые пять называются низшим объяснением, а шестая, седьмая, восьмая и девятая степени — высшим объяснением. Это разделение, впрочем, довольно естественно, потому что от религии, почти разрушенной скептицизмом, происходит переход к философии. Является полное отрицание обрядов и уставов, которые принимаются лишь в аллегорическом, внутреннем смысле, а наружный признается необходимым для непосвященной толпы, прозелиту открываются глаза на истинное значение всех религиозных уставов, нужных только для того, чтобы держать в узде толпу, и возбуждать ее к действиям, полезным обществу, то есть, другими словами религия есть только политическое учреждение, изобретенное для общей пользы, хотя этого положения исмаилиты и не смеют высказать ясно. Аллегорическое значение уставов ведет к совершенному их отрицанию. Изобретателями этих учреждений считаются философы из числа законоуставников и имамов, чем самым утверждается разница между ‘посланниками’ и философами, каковы Платон, Аристотель, Пифагор, и другие: последним отдается явное предпочтение. Таким образом, в конце шестого посвящения стоит уже философия.
Не смотря на этот переход к отрицанию религии, исмаилиты не отваживаются прямо на отрицание божества и подготовляют адепта к этому постепенно, издалека. Таким образом, в седьмом чине посвящения они открывают прозелиту мнимое таинство дуализма: они говорят ему, что как всякий законоучредитель имеет своего худжжета, так и в высшем мире является соединение двух существ, из коих одно есть начало, а другое проистекает из первого, и с самого явления вселенной два существа содержат экономию и гармонию мира: высшее из них служит производителем, а низшее получает производимое. Таким образом прозелит незаметно утрачивает идею единства божества, потому что в его уме являются два отдельных существа, из которых одному принадлежит титул Творца, а другому акт творчества. По системе исмаилитов самое творчество не есть произведение из ничего телесных субстанций, но только образование и расположение их. Существование ангелов отрицается на ряду с отрицанием сотворения человека: исмаилиты говорят, что были люди и до Адама.
Но предположение двух существ, производящего и одаряемого производимостью, приводит к вопросу: что же такое это за существо производящее, есть ли оно начало всего, а если оно начало всего, то стало быть оно и есть истинное божество? Исмаилиты старались запутать и уклониться от этих вопросов в восьмой степени посвящения и выполнили это по мере сил своих довольно искусно, по крайней мере последнюю половину задачи. В этой степени объясняют прозелиту, что из двух существ, управляющих вселенной, первое предшествовало второму и выше его, что второе создано первым, существует им, не существовало бы без него, и сотворено им из собственной его субстанции, что первое произвело существа первобытные, а второе дало им форму и сделало их сложными существами. От этого, весьма неудовлетворительного объяснения, только запутывающего акт миросоздания, и уклоняющегося от прямого явления природы, потому что естествознание не принято в руководители системы, исмаилиты переходят к объяснению свойства первого существа, и говорят, что оно само получило бытие от другого предшествовавшего, которое передало его первому точно также, как первое передало его второму. Здесь исмаилиты рискуют впасть в непрерывный дуализм, но они прерывают разом, говоря, что предшествующее не имеет ни имени, ни атрибутов, что не должно говорить о нем и нет надобности воздавать ему какое нибудь поклонение.
Не сладив с теорией миротворения, исмаилиты, однако, уклонились от признания существа, которому человек чем нибудь обязывается с самой минуты рождения, и даже избегают употребления слова Бог или Божество: везде стоит только предыдущий и последующий, как будто бы одною заменою слов можно было разрешить или устранить задачу. Стараясь, однако, по мере возможности, сойти с неизбежной линии начала и конца, упорно преследующей человеческий разум, исмаилиты подходят очень близко к буддийскому ‘ничто’ или беспризначной абстрактности и к переселению душ, когда они говорят прозелиту:
‘Предшествующее существо не имеет ни начала, ни аттрибута, не возможно определить его существо ни речью, ни письмом, о нем нельзя сказать, что оно существует, нельзя сказать, что и не существует, что оно всеведуще или ничего не знает, всемогуще или бессильно. То же самое должно разуметь и о всех атрибутах, ибо нельзя приписать ему какой нибудь аттрибут, не признав соединения между ним и аттрибутами, и нельзя отрицать у него аттрабуты, не впав в атеизм.
‘Все существа, в силу дел своих, переходят в высший чин: так последующее может достигнуть сана первого существа, ‘говорун’ хорошими делами может достигнуть степени последующего, ‘молчальник’ степени говоруна, даи степени молчальника и сравнивается с ним. Таков порядок мира во все времена и эпохи’.
Хотя мы и не видим во всем этом полного и в особенности довольно логического отрицания или объяснения мироздания и миросуществования, однако мусульманские писатели признают в этой степени исмаилитов материалистами. Вероятно в учении исмаилитов были другие дополнительные толкования, потому что мираж, от которого они отправляются, не уничтожает логически идеи Божества, а теория образования и соединения телесных частиц не удовлетворяет требованиям материализма. Как бы то ни было, материальное направление исмаилитского учения не подлежит сомнению, и восьмая степень открывает прозелиту, что в мире нет чудес и чудесного. Это говорится не прямо, но в приложении к ‘говоруну’ или посланнику: прозелиту внушается, что истинные чудеса посланного состоят в поставлении известных политических учреждений, образующих хорошее правительство, в положении разумных начал, составляющих правильную философскую систему, в сообщении разумного учения, посредством которого все, относящееся к первобытному образованию неба и земли, все субстанции и аттрибуты мира прилагались бы к действительности вещей, аллегорическим ли способом, понятным только мужам сведущим, или в общедоступных выражениях, наконец чудеса состоят в изобретении религии, легко и удобно принимаемой человечеством. Так как в памяти прозелита все еще остается смерть, воскресение мертвых, страшный суд и будущая жизнь, то исмаилиты объясняют эти догматы только непрерывной революцией планет и вселенной (простительная на Востоке наклонность к мистицизму даже и у материалиста!) и явлением и разрушением предметов, в следствие разных комбинаций. Все это, говорят исмаилиты, сообразно учению, изложенному в философских книгах.
Мы видим из догматов восьмой степени, что политические учреждения занимают в учении исмаилитов весьма неважное место, и что они отдаются на произвол нововводителя. Дерзкая и хитрая уловка, впрочем, может быть, и неумышленная, потому что религия на Востоке всегда занимала первое место по добровольному согласию людей. Разумеется такое темное положение политических начал должно было принести большую пользу реформаторам и в благонамеренных руках могло сделаться источником великого блага. К сожалению, история показывает нам совсем другое. Исмаилиты постепенно отрицают имамат даже последнего имама, для того, чтоб внушить прозелиту ожидание другого, необыкновенного имама, которым мог быть всякий ловкий и счастливый авантюрист.
Но пора, наконец, приступить к девятой и последней степени исмаилитского учения. Естественно ожидать здесь раскрытия какой нибудь новой системы или верования, или, по крайней мере, поведения, но исмаилиты предлагают адепту лишь придерживаться материализма, следуя системе какого нибудь философа, признающего вечность существенных начал субстанций, вечность мира. Там, где прозелит думает вступить на новый путь, он видит себя вдруг покинутый собственному произволу: он может, если ему вздумается, предаться и эклектизму, который ни сколько не возбраняется, но во всяком случае прозелиту предлагается опытное, наблюдательное изучение явлений. Так он должен рассматривать, различна ли причина от действия, которое она производит, разбирать разные переходы материя из одного состояния в другое, отношения разума к душе и проч. Нельзя не отдать на этот раз справедливости исмаилитам: всемогущее a posteriori, к которому пришел наш век, было уже принято тайною школою мусульманских материалистов, еще за десять столетий раньше наc и притом в самых широких размерах. Исмаилиты предлагают сопоставлять явления самые разнородные и из них выводить заключения. Только я весьма сомневаюсь, чтоб разрешение изучать системы греческих философов и анализировать видимые явления послужило к чему нибудь исмаилитам: по крайней мере мы не знаем никаких плодов этого изучения, и те, которые вздумали бы сваливать результат исмаилитского учения на греческих философов, очень бы ошиблись в своих заключениях.
В этом делении с первого шага реформа является в противоречии сама с собой: упрекая светскую власть в хищничестве и развращении, что же делают исмаилиты? Делят на ступени свое общество, отличают привиллегированных от толпы, и, подобно многим другим учениям, продолжают исключительное пристрастие природы, без которого, впрочем, не было бы разнообразия в творении. Это распределение человечества по ступеням основывается не на нравственном превосходстве, а на мере заслуг секте, на степени раскрытия тайн общества верному слуге. Кроме этой вопиющей несправедливости неравенства, здесь является несколько других чудовищных злоупотреблений: разделение на иерархические отделы сопровождается безусловным повиновением низшего отдела высшему, так что последний или самый низкий разряд состоит под гнетом шести высших. Не малая табель!… Во-вторых, знание, самое благородное достояние всего человечества, составляет удел лишь избранных, немногих: только в девятой и последней степени человек приобретает право, принадлежащее ему при самом рождении, знать все, чем поражается его мысль.
Требуя неограниченного послушания имаму, предоставляя его воле политическое устройство, то есть самую живую и существенную часть человеческого бытия, исмаилитское учение до того проникается скептицизмом, что не останавливается в отрицании на полпути, и возгласив: ‘нет ничего истинного’, чему можно бы верить, оно дополняет эту фразу другой половиной: ‘и все позволено’ — разумеется, посвященному в девятую степень. Таким образом скептицизм, доведенный до жестокого злоупотребления, разражается с одной стороны самым отчаянным деспотизмом, имеющим в виду лишь узкие интересы имама, а с другой полным отрицанием нравственности: на исмаилита налагается только одна узда — повиновение имаму, только одна клятва священна — клятва имаму своему. Не мешало бы исмаилиту спросить самого себя: но почему же это одно обязательство свято? К сожалению мы видим, что и до сих пор мусульманину не приходили в голову самые простые вопросы, как, например, какое право имеет на него и на его имущество губернатор? — нечего и говорить о вопросах шире и выше, например, какое имеет на него право земля, на которой он живет? Исмаилизм держится также в этой непрактической вере, а между тем стремится к разрешению более трудных задач.
Достойно всякого проклятия, что это отрицание нравственности и это заклание прав личности совершается с наглым коварством не во имя общего блага, а просто для имама. Тем позорнее результат учения. Полный разгул страстям и рабское подчинение имаму — вот весь символ исмаилитского исповедания. Реформа — религиозная, реформатор — деспот: вот весь смысл исмаилитского учении, принявшего восточный характер. А между тем какие прекрасные плоды могло бы привести учение, отправляющееся от скептицизма! Можно сказать утвердительно, рассматривая исмаилитские степени посвящения, что исмаилизм сбивается с полпути и, уничтожив религию, отринув предания и исторический труд, устанавливается лишь на одном деспотизме, которым и держится секта. Конечно разрешенному на все, кроме ослушания, исмаилиту предоставляется искание истины, но только в мире материальном путем опыта: нравственные убеждения и принципы, основанные на нраве личности, уничтожены и невозможны, разве только на исмаилита найдет какая нибудь блажь подчиняться тому, над чем учение смеется. Мы не оставим без внимания и это маленькое стремление к знанию и прогрессу, и отметим его, как утешительную черту в ультра-скептическом учении исмаилитов.
О первобытных цивилизациях мира замечают, что они носят характер материализма: религиозные и политические инстинкты в них мало развиты, но видна большая способность к ремеслам, математическим и астрономическим знаниям, виден ум положительный, направленный к торговле, благосостоянию и удобствам жизни. Многие черты из этих цивилизаций найдутся и у исмаилитов.
Какой же исход исмаилитского учения? Духовное соединение с имамом, исполняя на деле его устав. О рае покамест учение молчит.
Для распространения такого-то учения были разосланы в разные страны ‘даи’, ‘пригласители’, действовавшие более или менее успешно. Миссионеры исмаилитские снабжались особенной инструкцией, которую необходимо также рассмотреть, чтоб познакомиться еще более с темою учения.
В этом наставлении непросвещенные различаются по религиям, по степени их умственного развития и по нациям. Различные исповедания предполагают и различные способы действия, которые, однако, сводятся к одному: миссионер не должен противоречить непросвещенному и должен выдавать себя за его единоверца, чтоб легче вкрасться в его сердце и сильнее овладеть им. Для этого предписывается миссионеру соблюдать, обряды той религии, вести примерно-нравственную и воздержную жизнь, одним словом представлять образец добродетели, не покидая своих задушевных убеждений. Признаемся, это оффициальное лицемерие составляет самую отвратительную черту, в исмаилитском учении, и мы никак не можем согласить ее с правилами греческих философов, на которых опирается девятая степень посвящения. Конечно, исмаилиты предлагают системы философов не в нравственное руководство, а только для изучения видимых явлений, но невозможно уберечься от нравственных вопросов при этих наблюдениях, и неужели скептицизм не должен навести на какие нибудь убеждения? Таким образом в этом акте лицемерия мы видим высшую несостоятельность исмаилитского учения, от полного отрицание в одной стороны до крайнего притворства, а с другой — до неограниченного разврата. Избежать того и другого учение не могло или не умело по особенным причинам, из которых главная заключается в желании привлечь большее число членов в свое общество, дав им безграничную свободу нравственного поведения. Представляя собою образец добродетели, исмаилит тем самым отлично предохраняет свое учение от обвинений в безнравственности, которую ничем не могли бы доказать недостойные новообращенные, или ренегаты учения, имеющие дерзость донести на какого нибудь даи.
Относительно мусульман, евреев и христиан инструкция миссионерам исмаилитским не представляет ничего особенного, но о магах, сабеях, дуалистах и философах наставление говорит с особенною уверенностию и расположением: первых, как мы уже заметили выше, инструкция предлагает вводить прямо в четвертую степень посвящения, дуалистов разрешается вести с шестой степени, о философах же инструкция говорит следующее:
‘Если случится вам иметь дело с человеком, придерживающимся учения философов, то вам не безызвестно, что эссенция нашего учения основывается на мнениях философов, и что мы согласны с ними во всем касающемся религий, установленных пророками, и вечности мира. Но есть между ними такие, которые разнятся в мнениях с нами в том, что они допускают управляющее миром существо, не зная его впрочем. Если те, с которыми мы имеем дело, согласны с нами и не признают бытия существа, управляющего миром, то нет никакого различие между их учением и нашим’.
Здесь еще яснее выражается в исмаилитском учении отрицание божества, которое поставлено, и притом посторонним началом, в восьмой степени посвящения может быть лишь потому, что считалось невозможным изгнать эту идею из человеческой головы еще и в такой высокой степени. Кроме того, мы находим в этой градации непросвещенных ясное доказательство того, что постепенность развития исмаилитского знания признавалась необходимою только для известных исповеданий: для исмаилитов на равной степени развития стоят мусульмане, евреи и христиане. Монотеизм исмаилиты считали вообще более удаленным от своего учения, нежели дуализм и даже политеизм.
Миссионер обращает особенное внимание на умственное развитие новопросвещаемого: предпочитаются для вербовки в секту умы пылкие и доверчивые, с шаткими убеждениями. Твердый в своей религии человек, отвергающий сомнения исмаилитского миссионера, покидается на первой степени посвящение, как непригодный для братства.
Не оставляют исмаилиты без внимания и национальность обращаемого: персиянина они упрекают в подчинении арабам, которых выставляют наглыми тиранами, арабу же говорят, что персияне присвоили себе духовную власть, ‘имамат’, оставив’ арабам только тень власти, и тому подобное. Это враждебное сопоставление национальностей есть не последняя ошибка исмаилитов, вообще в средствах обращения имеющих сродство с иезуитами. С этой стороны исмаилитское учение представляет новый интерес для нас. Последующие уловки даи и указания их инструкции не раз еще напомнят нам ненавистный западаний орден, также стремящийся к безграничному деспотизму и всецелой преданности сектатора.
Далее инструкция предписывает соблюдать наистрожайшую постепенность в раскрытии исмаилитского учения: миссионер должен остерегаться с самою зоркою прозорливостью испугать или оскорбить новообращаемого в его задушевных убеждениях. Разрушительное дело скептицизма надобно совершать шаг за шагом, даже и потому, чтоб не дать на себя опасного оружия: не удостоверясь наперед в благонадежности прозелита, не должно рисковать открытием высших таинств учения. Кроме того, инструкция запрещает строжайше, по какой бы то ни было причине, открывать низшему просвещенному то, что известно высшему последователю,. По общей всему Востоку уловке Шехерезады, миссионер, раздражив до крайности любопытство прозелита, вдруг останавливается на самом интересном месте и возобновляет раскрытие только после многих усильных настояний.
Исмаилит обязан прикрываться глубочайшею тайною, что, впрочем, он вынужден делать и без инструкции, для собственной безопасности. Миссионерское наставление ставит в пример случае в пример изречение Мухаммеда: ‘Храните тайну во всем вашем поведении’, — такая ссылка на авторитет мусульманского лжеучителя весьма естественна в стране ислама. Эта позорная таинственность не есть еще последнее иезуитское правило исмаилитов.
Кроме безукоризненного по наружности поведения и самой постной жизни, необходимых для внушения толпе высокого мнения и уважения, миссионер исмаилитский должен быть достаточно образован и учен: ему предписывается знание преимущественно систем и биографий первых законоуставников, разумеется с тою целию, чтобы критикою их учений возвысить превосходство исмаилитской школы. И в этом отделе своем инструкция приносит невольную дань Востоку: наравне с ученостью даи должен обладать и искусством фиглара, уметь эскамотировать и проч. Инструкция говорит, что это те же чудеса, которыми хвалились их предшественники-нововводители.
Из политической предосторожности, инструкция запрещает миссионеру излишнюю фамилиарность даже и с посвященными в девятую степень: подобная неосторожность, говорит наставление, погубила прежние учения.
Внушив миссионеру такие иезуитские увертки, знаменитая исмаилитская инструкция заключается следующей тирадой:
‘Истинное учение будет полезно вам и после вас вашим потомкам. Сторона истины возьмет верх. Вашими трудами и трудами подобных вам славных и умных мужей, вы приобретете для себя, для следующих за вами и для вашего потомства, величайшее благо, какого никто другой не может приобресть’.
Какую превосходную цель ставит своим миссионерам инструкция! Жаль только, что под величайшим благом инструкция разумеет конечно одно процветание исмаилитской секты, приносящей все в жертву своему имаму.
За неимением книгопечатания, могущественного орудия новейших времен, даи должны были ограничиваться словесною проповедью, чего, впрочем, требовала и безопасность учения, неосторожное раскрытие которого, дозволенное четвертым ассасинским шейхом, имело последствием всеобщее омерзение к учению и насильственную смерть шейха. Недостаток гласности, выгодный для исмаилитов, тесно соединяется с недостатком свободы мысли, из которого возникают секты и тайные общества, к числу которых принадлежали исмаилиты. Самая проповедь, конечно, происходила довольно просто: зная патриархальную жизнь Востока, можно себе представить, как миссионер приходит в какую нибудь деревню или город, поселяется у кого нибудь из обывателей, с которым успел познакомиться дорогой или на базаре, благочестивою и постною жизнью приобретает себе расположение и уважение хозяев, соседей и т. д., а между тем раскидывает осторожно сети злоумышления и семена скептицизма. От личного искусства миссионера здесь многое зависело. Нe мало содействовало успеху и само народонаселение, наклонное к мистицизму и чуждое образования: всего лучше проповедь исмаилитов удавалась между грубыми горцами, — пример, оправдывающийся и на нашем Шамиле.
Такая стройная система, составленная Абдаллой, ожидала талько благоприятных исторических обстоятельств и смелого человека, который бы извлек из нее выгодный и даже блестящий результат. Появление ассасинов, как торжественных предъявителей и распространителей исмаилитского учения, уже можно было предчувствовать по следующему завещанию учредителя исмаилитской секты:
‘Вот, что наш славный и святой шейх говорит в частности относительно обращения с мусульманами.
Когда ты можешь одержать верх над ними, когда ты можешь успешно воевать с ними и можешь победить их — начинай нападение. Я уже объявил тебе уловки, которыми ты привлечешь народы к себе. Как мусульмане суть наши враги, посему забирай их имущества и истребляй их женщин и детей. Да не увлечешься ты к пощаде их никакою связью! не оставляй ни одной их деревни, не поддавайся никакому чувству сострадания к последователям Али. Если бы кто нибудь из них успел образовать себе власть, как другие пророки, нам пришлось бы перенести от него много бедствий, и в силу прав, которых он считает себя наследником, он господствовал бы над этими ослами еще тяжелее, нежели его предок. Берегись оставлять без внимания тех из потомков Али, которых ты можешь встретить: т. е. убивай их, когда они попадутся тебе. Недопускай никого из зависящих от тебя иметь какую нибудь веру в них. Этим-то средством ты последуешь по истинному пути и заслужишь полное доверие: ты будешь идти с постоянным счастием по влиянию знания, ты будешь направлять других и будешь сам направляем к благу’.
В этом циническом завещании просто и ясно предписывается убийство, тайное или явное, все равно. Целью избираются только мусульмане, как властители стран, где явилось исмаилитское учение: по этому нам становится очень понятен исторический факт, что ассасины дружатся в Сирии с христианами и помогают им против мусульман. Мы нисколько не сомневаемся, что роли переменились бы, если бы властителями стран были христиане. Понятна также и ненависть мусульман к исмаилитам, только напрасно мусульманские писатели проклинают исмаилитское учение во всех его пунктах и напрасно мусульманские государи питали такое отвращение к этому учению: деспотизм, столь приятный и свойственный государям Востока, находит себе страшную опору в исмаилитском учении. Допустив однажды убийство, установитель исмаилитского учения обезобразил всю проповедь, сначала державшуюся на убеждении: отныне кровь и насилие должны были сделаться лучшими орудиями сектаторов.
Исмаилизм являлся на Востоке в разных видах и с разными оттенками, которыми, однако, не отвергалась первоначальная система, а только видоизменялась несколько. Восточные авторы соединяют в один разряд несколько подобных оттенков, по разным местам, имевших разные названия: мы обратим внимание только на два вида исмаилитов — на карматов и ассасинов.
В конце IX столетия, когда учение исмаилитов уже было приведено в систему, один из их миссионеров, отлично разыгравший роль благочестивого мужа до самой смерти, занес исмаилитскую проповедь в Халдею. Преемник его здесь в миссионерстве, деревенский честолюбец, носивший прозвание Кармата еще до обращения в исмаилизм, так искусно распространял это учение, что в короткое время основал особенную секту, отличавшуюся от первых исмаилитов преимущественно коммунизмом в самых широких размерах. Чтобы достигнуть этой последней цели, Кармат начал постепенным увеличением налога на пользу общества, опираясь всякий раз на какой нибудь текст Алкурана. Он умел так решительно действовать на головы своих последователей, что уверил их в необходимости общего владения, основываясь и в этот раз на изречениях Алкурана: согласные и на эту волю проповедника-нововводителя, прозелиты повиновались, и даже женщины приносили выручку за свое тканье, а дети плату за караул полей от птиц. Сбор, который доставлялся к поставленному миссионером доверенному человеку, шол на содержание общины и на поддержание проповеди. Недовольствуясь учреждением общения, ‘ульфа’, в имуществе, из которого дозволялось оставлять для себя только оружие, Кармат приказал миссионерам собрать всех женщин в одну ночь и допустить общее смешение, что он признавал крайней степенью братской любви и общения. Слепое повиновение сектаторов доходило до того, что муж сам приводил свою жену брату, если только замечал, что она ему нравится. Подобное коммунистическое преувеличение повторилось позже, во время ассасинов: жившие на одной горе близь Алеппо, какие-то сектаторы провозгласили себя ‘чистыми’, сходились в общих оргиях, на которые женщины являлись в мужских платьях, и на которых не обращалось внимания ни на какое родство, даже отца с дочерью, брата с сестрой. Молва назвала их ассасинами, но эти последние не только не признали их за своих, но даже убивали их. Заметим мимоходом, что история грехопадений и на Востоке обильна крайними фактами.
Обращаясь к Кармату и его секте, мы должны сказать, что коммунизм у него явился как бы мимоходом, в виде испытания преданности сектаторов, потому что после этого он разрешил их от всякой религии и нравственности, дозволил грабеж и убийство противников, и заменил все это одной заслугой — призванием истинного имама и его воли. Таким образом в этой секте даже коммунизм служил только на пользу одного лица и повел лишь к тому же деспотизму, которым кончил исмаилизм. Сущность обоих учений остается одна, тем более, что Кармат был только исмаилитский ‘пригласитель’.
Эта секта карматов, имя которой зачастую восточные писатели присвоивают исмаилитам, произвела много волнений на Востоке и долгое время вела кровавую борьбу с мусульманскими государями: истребление сектаторов стоило больших усилий целым народонаселениям и совершалось медленно. Между прочим в Дели, где ныне разыгралась такая драма с англичанами, у карматов среди бела дня затевалося нечто в роде Варфоломеевской ночи.
Но без всякого спора самыми могущественными и главными проявителями учения исмаилитского были ассасины, представлявшие организованное государство убийства, по воле главного шейха. Собственно этот вид в Персии, где было главное место ассасинов, носил название исмаилитов и ‘батениев’ — внутренних, название же ассасинов, преимущественно пронятое западными летописцами, произошло от растения ‘хашиш’, в частности означающего одуряющую траву, какова hyoscyamus, белена, или cannabis indica, индейская конопля и вообще конопляные растения {Хашиш первоначально привезен из Индии, и доныне в большом употреблении на Востоке, преимущественно в Египте: приемы его производятся в курении, конфектах и проч. Действие его похоже на опиум, но не столь сильно, не так быстро разрушительно и падает только на мозг: принявшему хашиш все представляется в самом лучшем виде. Полного сознания человек не теряет от хашиша. Европейцы, поселившиеся на Востоке, легко подчиняются злоупотреблениям его: незадолго до приезда моего в Каир здесь существовало между европейской молодежью общество любителей хашиша, я знал лично некоторых из них. Один хорошо мне знакомый, прекрасный молодой человек, К*** поплатился дорого за страсть к хашишу: несколько лет тому назад он сошел с ума и увезен в Марсель. Страсть к опиуму также не чужда европейцам: можно бы назвать очень известные имена. На Иль-де-франсе не смели сеять коноплю, так как негры, накурившись ее, впадали в бешенство: так рассказывает г. Tombe, в ‘Voyage aux ludes orientales’.}, хашиш был даваем ассасинскими главами подчиненным, для приведения их в экстаз, с какою бы то ни было целию. Конечно, к этому упоению хашишом прибегали только тогда, когда хотели ослепить сектатора или поджечь на отчаянное дело, потому что приемы хашиша могли повредить там, где представлялась сложная запутанность интриги. Название хашиша, употребляемое и восточными авторами, прилагалось в частности к сирийским исмаилитам: иногда эти оба имени соединялись вместе, иногда их просто называли ‘федави’,обреченные, наконец встречается у восточных историков прозвание ‘резаки ножами’, что совершенно соответствует французскому названию ассасинов.
Основателем этой секты был исмаилитский миссионер, смелостью и благоприятными обстоятельствами возвысившийся из простых горожан, в главы целой секты и целого владения. Центром и театром своих действий Хасап-Бен-Саббах — так звала учредителя ассасинов — после разных попыток избрал очень выгодно персидский Кухистан, горную страну около Казбина, где ассасины столкнулись с древними персидскими коммунистами, да и в Сирии, куда потом перебрались ассасинские миссионеры, исмаилиты держались в гористых местах, доставлявших им храброе, но невежественное население, легко склоняемое проповедью, крепкие позиции для защиты от врагов, и наконец обилие и разнообразие земных произведений. Нельзя не отдать такому маневру должной похвалы, хотя бы он и был вынужден обстоятельствами. Столицей Хасана служила отличная крепость Аламут, самое название которой, означающее ‘гнездо коршуна’, показывает ее неприступность и ловкий выбор шейха ассасинов. Овладев, с помощию хитрости, этой крепостью, для которой есть даже особенная история одного мусульманского автора и устройством которой был поражен монгольский государь Хулагу, Хасан распространил постепенно свою власть на соседние замки, доверяя их приближенным своим, и таким образом основал не только секту, но и государство. Для того, чтобы дать понятие о целостности этого характера, довольно привести следующую черту: утвердившись в Аламуте, Хасан, в продолжения тридцати лет, не выходил из своей комнаты, как будто оправдывая веру своих последователей в невидимого Имама.
В чем же состояли изменения, произведенные Хасаном в учении исмаилитском? Существенных частей этот дерзкий проповедник собственного произвола и гонитель чужой личности не коснулся, основным догматом остались по прежнему: ни во что не верить и все считать дозволенным, — но некоторые перемены или дополнения введены в частные положения исмаилизма. Они заключаются главнейше в следующем:
Для познания истинного пути необходим единый руководитель, имам, свобода же мнения производит расколы. Единственным авторитетом Хасан выставлял сам себя.
Вместо девяти степеней посвящения, принятых в Египте, где сам Хасан вполне познакомился с исмаилитским учением, он принял только семь, придав им и гражданское значение, так что это были настоящие духовные и гражданские чины, дававшие известные права.
Украшая свое общество чинами, Хасан умножил число сословий еще одним, которое вошло в разряд чинов: до него были только ‘рефики’ — товарищи, и ‘даи’ — пригласители, Хасан же завел еще ‘федави’ — обреченных, которых обязанность состояла только в слепом исполнении повелений имама. Это-то и были те страшные кондотьери, которые доставили шейху ассасинскому такое могущество {По словам Вильгельма do Guiart, у ассасинов были еще воспитываемы молодые люди, назначавшиеся на убийства, которые не представляли никакой опасности.}.
Для того, чтобы возвысить еще более значение свое, Хасан постановил, что шейх, он же и имам, очищает собой всех ассасинов. Для себя Хасан принял титул ‘шейх-уль-джебаль’ — старейшина горы, который у западных летописцев является в современном переводе Le vieil de la Montaigne, а самые ассасины называются у них большею частию Assacis.
Как видите, прибавления Хасана, великого любителя чинов, до сих пор не важны и касаются больше наружных сторон общества, нежели внутренних уставов исмаилизма. Главное прибавление в числе последних составляет принятие мусульманского рая, со всеми его чувственными наслаждениями: для большого утверждения в этом веровании и возбуждении фанатизма в своих приверженцах, Хасан изредка разыгрывал с ними сцену, из этого рая, напоив их предварительно хашишем и введя потом в роскошный сад Аламута, где земные хурии были к услугам ‘обреченного’ {Действие хашиша в подобных сценах имеет свои особенности, которые очень нравятся на Востоке.}. Об этой шарлатанской сцене из мусульманского рая подробно рассказывает знаменитый странствователь и Марко-Поло, о веровании же ассасинов в рай говорит западный духовный Ricole de Mont-Croix.
Кроме этой проделки, были у ассасинских шейхов и другие, весьма нечеловеческие, введенные, может быть, позже и имевшие целию увеличение могущества ордена, или другими словами шейха. Из числа их приведем одну: перед софою шейха была вырыта яма, обыкновенно скрытая коврами, но в важных случаях являвшаяся глазам ослепленных сектаторов. Эта яма покрывалась тогда блюдом, с отверстием посредине, в которое просовывал голову один из преданнейших слуг шейха, заранее влезавший в яму и приготовленный к роли: блюдо покрывалось кровью, как будто отрубленная голова лежала на блюде. Для большого эффекта, лицо служителя имело мертвенную белизну. Когда являлись все, кого нужно было поразить этой сценой, между шейхом и головою начинался разговор: голова описывала с восторгом наслаждения ассасинского рая. Шейх милостиво предлагал ей воротиться в этот дрянной мир, но голова решительно отказывалась. Пораженные ужасом и изумлением, слушатели расходились с непоколебимою верою в шейха… К крайнему прискорбию, эта кукольная комедия кончалась очень трагически: верному актеру тотчас же отрубали голову палачи шейха, не знавшие, кого они убивают, и таким образом, мнимый покойник попадал в действительные, и предсмертные слова его становились для сектаторов непреложною истиною, потому что обличителя не существовало.
Известна также варварская сцена, разыгранная шейхом ассасинов перед Генрихом II, графом Шампанским, бывшим в гостях у шейха: приведя своего почтенного гостя к одной высокой башне, шейх махнул рукой, и два федави, из числа стоявших на стене башни, подобно повествованию одной русской сказки, кинулись ни с того, ни с сего вниз и разбились о камни, только чтоб доказать все могущество шейха, который говорил графу, что и все остальные сделают то же, если только шейх велит.
Но оставим область кровавого шарлатанства, как видно, во все времена обаятельно действующего на нерассуждающее человечество, и обратимся к политическому устройству ассасинов, потому что в религиозном других перемен не было или, по крайней мере, они неизвестны. Мимоходом заметим, что Тамплиеры, имевшие столкновение с ассасинами в Сирии, кое-чем у них позаимствовались, у всех трех же орденов: иезуитского, тамплиерского и ассасинского, существует одно общее начало — приобретение неограниченного господства всеми средствами без разбора.
Шейх ассасинов, величайший когда либо существовавший наследственный деспот, гражданский и духовный, располагал всем по своему произволу. Со времен Джемал-Эддина Хасана, шестого ассасинского главы, шейхи приняли титул султанов и эмиров, а восточные авторы называют ассасинское владение государством, шейху же дают название царя — ‘падишах’. Под конец владычества ассасинов, они имели в Ираке до ста укрепленных замков, в Сирии же Вильгельм Тирский говорит о десяти крепостях и шестидесяти тысячах ассасинов. Главная ветвь их и многочисленнейшая была в Ираке, где имел пребывание и ассасинский глава. Во внешних отношениях шейх дружил с кем хотел, враждовал с кем находил нужным, и, по собственному лишь усмотрению, продавал кровь своих федави, направляя неотразимые их кинжалы или в отмщение за секту, или за хорошую плату кого бы то на было. Отчета никакого не было не только у шейха, но и у остальных сектаторов, кроме низших перед высшими, потому что все действия покрывались таинственностью, и общественного мнения существовать не могло. Да и откуда бы явилось оно, когда в мусульманских государствах и до сих пор нет его? Общественное мнение — это Алкуран. Шейх ассасинский имел свой двор, составленный из ‘хаджибов’ камергеров и низших чинов.
Во внутреннем управлении ассасины следовали общему мусульманскому порядку, с некоторыми уклонениями собственного изобретения. Разумеется, централизация власти занимала здесь первое место. Владения ассасинов делились на округи, правители которых, носившие титул мухтешемов, имели местопребывание в замках. Историк монголов, везир Ала-Эддин Джуэйни, говорит, что правители ассасинские, по поводу одного события, не имели при себе жен во время своего губернаторства {Довольно посредственная рукопись ‘Истории Джуэйни’, ожидающая переводчика и издателя (автор настоящей статьи, занимаясь переводом ‘Истории монголов’ Рашид Эддина, уже не может думать о переводе Джуэйни), находится в Библиотеке С.-Петербургского Университета.}. Выше этих правителей стояли находившиеся при шейхе министры, носившие титул ‘везир’, и главнокомандующий войсками. О мелких подразделениях ассасинской администрации не стоит говорить, потому что они имели общий мусульманский характер, за исключением гражданских чинов. В общем управлении низший чин обязывался полным и бессмысленным повиновением высшему: ассасины, по отношению к низшим, в делах администрации, строго держались короткого правили: не рассуждай. Для передачи сведений и рассмотрения дел существовали у ассасинов ‘меджлис’ — собрания. В меджлисах исмаилитов старший представитель читал проповеди и воззвания, заранее прошедшие через ценсуру имама.
Суд у ассасинов производился также на основании мусульманской юриспруденции, только опять с уклонениями и отменами. Один из египетских везирей, Якуб-бен-Келес, составил особенное юридическое руководство, в котором излагались основы юриспруденции сообразно исмаилитским догматам.
При отсутствии всякой нравственности, в ассасинском обществе должна бы господствовать полная распущенность и разврат. На деле мы этого, однако, не видим, потому что отвержение морали допускалось только в высшем чине, а так как большинство состояло из непосвященных, разрешенных же на все было мало, то в сложности ассасинское общество было немногим безнравственнее других. Да простится наша дерзость, но вам приходит в голову одно очень невыгодное сравнение по этому случаю… Как бы то ни было, сам основатель ассасинского учения строго соблюдал мусульманские религиозные уставы и даже замучил своего сына за то, что он торжественно разыгрывал нечестивца.
В дальнейшие подробности об устройстве и учении ассасинов или исмаилитов, мы считаем излишним входить: весьма достаточно приведенного, чтоб ознакомить с восточными материалистами, коммунистами, масонами, кондотьери и проч. Мусульманские писатели занимались ими довольно подробно, в особенности духовенство старалось разоблачить их анти-правоверное учение: так Кази Абуль-Хасан Истахри составил несколько сочинений в опровержение учения батениев, а Кази Абу-Бекр-Ибв-Тайиб написал книгу: ‘Раскрытие батевийских таинств’. Равным образом и сами ассасины излагали свое учение для ‘просвещенных’, но эти автентичные документы, по известию мусульманских историков, сожжены при взятия ассасинских крепостей монголами {Кроме философских сочинений, в библиотеке Аламута находилась книга: ‘Житие нашего владыки’, т. е. Хасана-Бен-Саббаха.}. По словам одного восточного историка, Гезар-Фенна {Отличная рукопись ‘Истории’ Гезар-Фенна находится в Библиотеке С.-Петербургского Университета.}, книги ассасинов были еще раньше сожжены шестым ассасинским шейхом, который, испугавшись общей ненависти к ассасинам, вдался в реакцию и, провозгласил себя истинным правоверным, отрекшимся от исмаилизма, за что и получил титул султана и ‘нового мусульманина’.
Ассасины пользовались огромною известностью в Азии, потому что миссионеры и федави их проникали всюду и далеко разносили таинственность и страх своего учения, они даже зашли в Индию. Бесчисленное множество самых дерзких убийств, бестрепетно исполненных федавиями, нередко поражавшими и владетельных особ, включительно до халифов, могут составить целую отдельную летопись: на существовании этой секты убийства, наслаждения и безграничной преданности лежит поэтически мрачный колорит. Если, с одной стороны, нас изумляет — забудем только цель подвига — искусство и терпение, с которым федава подбирались к своей жертве, то с другой стороны еще более поразительно героическое презрение их к страданиям и смерти. Один ассасин принял на себя роль христианского монаха, и до того отлично исполнял ее, что стал любимцем и спутником епископа-крестоносца, и кончил тем, что убил своего покровителя-жертву. Другой ассасин нанялся конюхом к везирю и долго ждал благоприятной минуты: однажды везирь занялся осмотром лошади, которую мнимый конюх заставил нарочно биться, и в это время ассасин поразил везиря кинжалом, который был спрятан в гриве лошади. Легкий доступ переодетых ассасинов к владетельным особам, к которым они попадали нередко в приближенные, объясняется отсутствием аристократизма на востоке, и тем, что авантюризм всегда был здесь в большом ходу, а в особенности в эпоху ассасинов, когда царства рождались в один час и одним же часом рушились. Убийства в мечетях, на площадях, на базарах и проч. были для ассасинов очень обыкновенным делом, и они хладнокровно отправлялись на всякий подобный подвиг, хотя и знали, что за убийством должно следовать возмездие. Никакие казни не могли устрашить их: непоколебимо выдерживали они пытки, сгорали на кострах, но не выдавали тайн своего исповедания. Это были настоящие мученики, только ложного убеждения, хотя и крепкого. Иногда, чтоб избежать казни, ассасины прибегали к самоубийству. Разумеется, были между ними трусы и изменники, ренегаты, пылавшие потом ненавистью к секте. Гонения, испытанные ассасинами, ознаменованы реками крови и всеми возможными ужасами: между прочим в Дамаске одна женщина, во время гонения ассасинов, убила мужа своего и дочь, зная их за приверженцев этой секты.
Конечно, не мало убийств совершалось и не ассасинами, но привыкшая к их обвинению молва неотвязчиво приписывала им и эти убийства. Пользуясь страхом имени исмаилитского, многие злодеи выдавали себя за ассасинов, чтоб избегнуть наказания: такая уловка не раз выручала их из беды. Кинжалы ассасинов преимущественно были направлены на людей сильных почему бы то ни было, или по своей власти, или по влиянию на умы. Таким образом не мало мусульманских духовных пало под ударами федави, другим же щадили жизнь, под условием не проповедывать против исмаилизма.
Кроме убийств, ассасины прибегали к другим средствам мщения или устрашения: они производили, например, пожары, иногда принимали под свое покровительство преступников, которые потом становились членами секты. В Алеппо своевольства ассасинов в одно время дошли до того, что они хватали на улица к женщин и детей и уводили к себе…
Династия Хасана-Бен-Саббаха имела восемь государей, и владычество ее продолжалось почти два столетия. Может быть покажется странным, как могло господствовать два века такое учение, слишком бесцветное для Востока? На это найдется в ответ многое, во-первых, время для ассасинов очень было благоприятное: всюду раздор, частая перемена династий, и наконец ислам колеблется множеством сект, между тем, как глава его, халиф, утратил власть. Это оправдание по части истории, но есть оправдание более сильное по части… патологии пожалуй: разве мы невидим беспрестанно, что системою принуждения и устрашения держатся самые беззаконные и нелепые уставы? Предание, воспитание, привычка, общий пример и отсутствие критики делают человека рабом самых пошлых фокусов…
Пробил роковой час и для ассассинов: явились монголы. ‘Они двинулись, говорит в стихах один восточный историк, и потемнело лицо земли, от пыли всадников помрачилось небо’. Раздор и измена, поселившиеся между ассасинами, облегчили покорение их, без чего, по сознанию даже монгольских панегиристов, не скоро бы сладили и монголы с этими фанатиками. Доказательства были не раз представлены в стычках обеих сторон. — Расчеты монголов на большую добычу не осуществились: богатств в ассасинских замках нашлось не много, гораздо менее, нежели обещала молва. — Монголы по своему обыкновению начали лестью, а кончили всеобщим избиением. Сирийские ассасины пали несколько позже, под ударами египетских мамелюков.
В настоящее время слабые остатки ассасинов живут на местах прежнего их владычества, в Ираке и Сирии. В Персии они известны под именем Хусейни и управляются особенным имамом, живущим в одной деревушке Кумской области, которой главный город Кум составляет шиитское святилище. Несколько ассасинов уцелело и в Индии, и такова еще сила фанатизма у них, что из Индии они приходят, на поклонение своему имаму, в Персию. Развалины Аламута до ныне свидетельствуют о прежнем величии исмаилитов, округ которых и теперь составляет опасное место для прогулов. Учение исмаилитов перешло в нелепую смесь христианства, исмаилизма и мистической теология, нисколько не интересную.
В Сирии ассасины, сохранившие имя исмаилитов, окружены общим омерзением и враждою другой сильной секты, ансариев. Живут они в полуразрушенных деревнях около прежней столицы их Масията, в Лаодикейском округе в мое время считалось их до девяти с половиною тысяч. Вдобавок такая малая община еще делится на секты. У них есть свой шейх. — Учение их выродилось в бессвязную нелепицу: мусульмане говорили мне, что у нынешних исмаилитов в известные праздники бывают сборища с общением жен.
В проезд по берегам Средиземного моря я видел покинутые замки, в которых некогда гнездились страшные ассасины.
Так вот чем кончилась одна из восточных реформ. Отличные средства, употребляемые в дело в начале, привели, при недостатке знания, к самому жалкому концу: скептицизм разрешился в отречение от всякой нравственности, атеизм и греческая философия сочетались с самым страшным деспотизмом. Нет божества, нет пророка, нет и поучения, утверждает исмаилизм, а между тем шейх ассасинов заключает в себе все это. Такие противоречие можно осуществить только на Востоке’.
Текст воспроизведен по изданию: Восточные реформаторы // Современник, No 10. 1857
OCR — Иванов А. 2016