Воспоминания парижского буржуа, Верон Луи-Дезире, Год: 1855

Книга очерков
Время на прочтение: 93 минут(ы)
Скачать в PDF

ВОСПОМИНАНІЯ ПАРИЖСКАГО БУРЖУА.

ДОКТОРА ВЕРОНА.

Кто изъ нашихъ читателей не знаетъ доктора Верона, не читалъ бранныхъ статей на доктора Верона, не слыхалъ про достопамятныя дла доктора Верона? Кто не знакомился, на страницахъ каррикатурныхъ изданій, съ этой толстою, самодовольною фигурою, для вящшей потхи, украшенной ночнымъ колпакомъ и медицинскимъ инструментомъ, въ род инструментовъ, играющихъ такую видную роль въ извстномъ фарс Мольера? Кто не иметъ понятія о жизни и приключеніяхъ этого страннаго господина, истиннаго героя нашего времени, Жилблаза XIX столтія, бывшаго директора оперы, редактора одной изъ счастливйшихъ французскихъ газетъ, издателя одного изъ литературныхъ парижскихъ журналовъ, медика, политика, шарлатана, эпикурейца, общаго угодника, общаго друга, изобртателя фельетонныхъ романовъ, постителя игорныхъ домовъ, покровителя всхъ изобртеній, имющихъ цлью битье по карману, начиная отъ грудныхъ лепешечекъ Реньо до химической воды Лоба, отъ которой черепа, бывшіе тридцать лтъ плшивыми, непремнно покрываются лсомъ густйшихъ волосъ? Докторъ Веронъ играетъ видную роль въ жизненной комедіи, хотя, по видимому, не иметъ ни особеннаго ума, ни особеннаго таланта, ни особенныхъ убжденій, ничего, кром особенной ловкости. Онъ видлъ многое на своемъ вку и хотя принадлежитъ къ разряду разсказчиковъ очень не блистательныхъ, однако выкупаетъ свою неспособность обиліемъ фактовъ, какими напичканы его воспоминанія. Книга его, еще недавно явившаяся въ свтъ и еще неоконченная, въ одномъ Париж выдержала четыре изданія, съ этой-то книгой мы желаемъ познакомить нашихъ читателей. Парижскій мщанинъ, столько лтъ не разсказывавшій ничего, кром игривыхъ исторій, считаетъ долгомъ посвятить насъ въ исторію своей жизни, своихъ удачъ и тревогъ, своихъ связей съ современными знаменитостями міра, начиная съ Шатобріана и кончая юнйшимъ изъ новыхъ водевилистовъ. Улегшись на лаврахъ и украсивши свой фракъ ленточкой Почетнаго Легіона, докторъ Веронъ весело смотритъ на свое прошлое, смется надъ людскими слабостями, даже философствуетъ, прости его, Боже! Ему кажутся чрезвычайно жалки молодые люди нашего времени, еще не разбогатвшіе, еще не успокоившіеся на лаврахъ, еще не получившіе Почетнаго Легіона, еще недовольные своею судьбою, еще стремящіеся къ идеалу въ искусств и въ жизни! Парижскій мщанинъ иметъ слабость думать, что для человка истиннаго всякое колебаніе, всякій признакъ задумчивости, всякій безкорыстный трудъ, всякій припадокъ мечтательности есть одна глупость. При доктор Верон Оберъ ставилъ на оперную сцену свою ‘Баядерку’, изъ этой оперы извстный куплетъ:
Своей судьбой доводовъ я,
Вс брать примръ должны съ меня…
особенно пришелся по вкусу нашему оптимисту. Авторъ ‘Воспоминаній’ совершенно доволенъ своей судьбою, такимъ образомъ составляя рзкій контрастъ съ сочинителемъ другихъ ‘Воспоминаній’, господиномъ виконтомъ де-Шатобріаномъ, которому всю жизнь было такъ грустно на свт! Еслибы пвецъ Рене имлъ случай познакомиться съ философіей парижскаго мщанина, можетъ быть, его взгляды на жизнь измнились бы совершенно. Если бы лордъ Байронъ могъ прочесть хоть дв главы изъ сказанныхъ ‘Воспоминаній’, онъ простился бы съ ролью Прометея, покрылъ бы насмшками своихъ собственныхъ Гяуровъ и Манфредовъ! Для счастія въ жизни нужно такъ немного! проповдуетъ вамъ другъ Обера и Россини, Дюма и Евгенія Сю: для полнаго блаженства рецептъ весьма маловаженъ! Раза четыре въ свою жизнь надуйте легковрную публику, и у васъ будутъ деньги. Имя деньги вы будете имть хорошій обдъ и пріятелей съ всомъ. Одолжайте этихъ пріятелей и старайтесь, чтобъ они васъ хорошенько одолжали. Съ людьми бдными, безпокойными, заносчивыми, несостоятельными по карманной части лучше всего не водиться, но при случа можно надъ ними смяться и показывать свою храбрость. Всякому, кто можетъ быть для насъ полезенъ, поклонъ, любезная улыбка, хорошій обдъ, похвальная статейка въ журнал! Пусть моралистъ сомнвается въ душевныхъ качествахъ этихъ людей, душевное качество есть вопросъ темный и до насъ не касающійся. Успхъ прежде всего. Жмитесь къ людямъ успха, и они васъ вынесутъ на своихъ плечахъ. Но прежде всего, не требуйте многаго ни отъ людей, ни отъ жизни, тогда и оіъ васъ ничего не будутъ требовать, кром хорошаго обда, дружескаго поклона и хвалебной статейки! Будьте умренны въ вашихъ желаніяхъ: къ чему вамъ громкая слава, лавровый внецъ поэта, похвалы потомства, памятникъ, имющій быть воздвигнутымъ на вашей могил! Долгая жизнь, милліонъ въ карман, искусный поваръ, всегдашняя ложа въ театр съ правомъ ходить за кулисы — вотъ ингредіенты истиннаго благополучія, одни идеологи желаютъ другихъ наслажденій, и оттого живутъ безъ гроша.
Такова философія доктора Верона, но весьма ошибется читатель, если станетъ смотрть на автора ‘Воспоминаній парижскаго мщанина’, какъ на существо пошлое, незанимательное и даже совершенно дурное. Какъ ловкій человкъ, какъ человкъ вка и какъ лицо типическое, Веронъ стоитъ внимательнаго и снисходительнаго изученія. Въ немъ дурныя и хорошія стороны его касты, и онъ очень хорошо это зналъ, давая заглавіе своимъ ‘Запискамъ’. На бдныхъ парижскихъ буржуа много нападали и поэты и художники, вмсто того, чтобъ повторять эти избитыя нападенія, не лучше ли будетъ поглядть, какъ знаменитйшіе изъ французскихъ поэтовъ и художниковъ обращались съ Верономъ, типомъ буржуа, человкомъ успха, эгоистомъ по природ? Жоржъ-Сандъ, въ своихъ романахъ громившій всю касту Верона, льститъ ему при всякомъ случа, портитъ свои работы по его прихоти, Евгеній Сю пишетъ популярнйшія свои вещи для его газеты, такъ любимой лавочниками, юные живописцы, вчные враги филистеровъ, считаютъ нашего медика-гастронома своимъ просвщеннымъ патрономъ, Ламартинъ, въ періодъ своего могущества, любезнымъ письмомъ даетъ знать Верону, что не сердится и не можетъ сердиться на статьи его сотрудниковъ! Имется же что-нибудь дльное въ такомъ человк, чмъ же нибудь снискалъ онъ общее расположеніе, общія привтствія, общую лесть и при случа общія насмшки! Можно имть чрезвычайно узкій взглядъ на жизнь, съ ея интересами, и жить недурно, можно по наружности казаться самодовольнйшимъ чудовищемъ, а на самомъ дл быть человкомъ практическимъ, кроткимъ, пріятнымъ въ общежитіи.
Вотъ нашъ взглядъ на особу доктора Верона и на значеніе его почти-что знаменитыхъ ‘Записокъ’. Авторъ ихъ, но нашему мннію, родился дурнымъ, плутоватымъ человкомъ, эгоистомъ до послдней крайности, мало того: Веронъ, какъ большая часть людей мелкихъ нравственно, не любилъ людей, превышающихъ его и талантомъ, и благосостояніемъ. Природа обидла его и по части наружности, и даже по части таланта, но она дала ему одну замчательную способность — способность уживаться съ людьми. Въ періодъ ученическихъ своихъ годовъ, Веронъ читалъ довольно много, образовалъ свой умъ и, что главное, сходился съ людьми истинно замчательными. Думать онъ никогда не былъ мастеръ, но имлъ французскую зоркость взгляда, соединенную съ нкоторымъ запасомъ французской же bonhomie (это слово трудно передать по русски). Потолкавшись на свт и испытавши дв-три неудачи, Веронъ совершенно понялъ ту великую истину, что человку положительно дурному, человку положительно плутоватому не можетъ предстоять нигд и ни въ чемъ положительнаго успха. Безсознательный ученикъ Бентама, нашъ докторъ догадался, что безъ добрыхъ началъ даже очень ловкій человкъ будетъ всегда въ наклад, между тмъ какъ примры многихъ счастливыхъ современниковъ громко проповдывали ту же истину, длающую честь нашему обществу. Въ глазахъ Верона великій Дюпюитренъ удивлялъ городъ длами человколюбія, неподкупный Гизо двадцати-семи лтъ отъ роду получилъ должность статсъ-секретаря, Шатобріанъ, въ своихъ сочиненіяхъ прославившій возвышеннйшія идеи, былъ покрытъ славой и почестями. Путемъ эгоизма нашъ буржуа дошелъ до ограниченія своего собственнаго себялюбія, понялъ необходимость умренности, даже въ длахъ партій. Всякій годъ его жизни, ставя его въ сношенія съ массой людей, высоко примчательныхъ, отдалялъ Верона отъ той предосудительной карьеры, въ какую онъ было вдался во времена своей молодости. Другихъ послдствій не могло выйдти, умственная аристократія, кругъ первоклассныхъ артистовъ и мыслителей, всегда будетъ лучшимъ кругомъ на свт.
Вс люди, встрчаемые нами въ жизни и возбуждающіе къ себ чувство пріязни, должны быть раздлены на два разряда. Одинъ состоитъ изъ людей съ убжденіями и сердцемъ, людей твердыхъ и надежныхъ, горячихъ въ преданности, богатыхъ способностями, сильныхъ на все доброе. Такіе люди — драгоцнность жизни и цвтъ всего общества. Изъ ихъ рядовъ, почти безъ исключенія, выходятъ мужи слова и совта, великіе войны, великіе художники, великіе правители, великіе мыслители. Ихъ голоса отдаются во всхъ поколніяхъ, ихъ дла, ихъ творенія составляютъ гордость цлаго народа. Если такимъ избраннымъ лицамъ и не предстоитъ блистательная роль въ свт, то они велики и надежны въ своемъ собственномъ темпомъ кругу, въ своихъ собственныхъ немногочисленныхъ привязанностяхъ. У всякого самого скромнаго человка есть свои любимцы, свои братья по душ, свои товарищи жизни, ихъ онъ цнитъ, ихъ онъ держится, на нихъ онъ полагается смло. Затмъ, второй разрядъ состоитъ просто изъ людей, любимыхъ за свою пріятность въ общежитіи. Требовать отъ нихъ многаго есть врный путь къ разочарованію, но изъ этого не слдуетъ, чтобъ они считались особами, существующими для одного только увеселенія нашего. Связавши ихъ интересъ со своимъ, отъ нихъ можно надяться пользы, поставивши ихъ передъ собою подъ извстнымъ угломъ зрнія можно открыть въ нихъ не одно хорошее качество, наконецъ, за неимніемъ его, утшить себя тою мыслію, что человкъ, съ которымъ намъ видться и говорить весело, уже потому самому заслуживаетъ нкоторой привязанности. Къ такимъ-то людямъ принадлежитъ Веронъ, нашъ эпикурейскій философъ въ мщанскомъ наряд. Частная жизнь его, сколько намъ извстно, не запятнана длами особенно непозволительными, напротивъ того, многіе изъ знаменитйшихъ современниковъ нашихъ вспоминаютъ о Верон, какъ о надежномъ дльц, хорошемъ товарищ, неутомимомъ любител всхъ веселостей. Какъ писатель, докторъ Веронъ стоитъ нкотораго вниманія. Отъ книгъ его не забьется молодое сердце, разсужденія его не займутъ собой философа, разсказы, имъ разсказанные, не поставятъ нашего буржуа наряду съ Босвеллемъ, Пеписомь или Тальманомъ де Рео. У него нтъ таланта говорить о прошломъ ставить знаменитыхъ людей передъ глаза читателя, переносить его въ ту завтную область, гд дйствительность становится романомъ, а фантазія дйствительностью. Нашъ сочинитель не пишетъ огненными буквами, какими по словамъ Карлейля, долженъ писать всякій поэтъ или историкъ, его разсказъ вялъ, растянутъ, иногда напыщенъ. По временамъ онъ смшилъ публику, боясь быть смшнымъ. Бывшій директоръ оперы боится шутниковъ, и чтобъ не дать имъ пищи, отбрасываетъ всякое стремленіе къ оригинальности изложенія. Но Веронъ видлъ многое и всю свою жизнь имлъ рдкіе случаи для наблюденія, между тмъ какъ безпрестанныя сношенія съ лучшими изъ современныхъ писателей сдлали изъ него фельетониста довольно грамотнаго. Признанія доктора замчательны по фактамъ, никакъ не по изложенію, а потому передавать ихъ вполн было бъ трудомъ утомительнымъ, какъ для насъ, такъ и для читателя.
Есть еще одна причина, побудившая редакцію ‘Современника’ представить на своихъ страницахъ, вмсто перевода ‘Записокъ’ Верона, одинъ по возможности сжатый обзоръ этихъ ‘Записокъ’. Бывшій директоръ Парижской Оперы, вчный поклонникъ пуффа, аферистъ боле чмъ литераторъ, самъ испортилъ литературное значеніе своего труда излишнимъ разсчетомъ на его распродажу. Докторъ Веронъ слишкомъ хорошо знаетъ, что въ наше время книга въ одномъ том, написанная строго, не украшенная заманчивыми заглавіями, можетъ современемъ попасть въ разрядъ классическихъ твореній, но прямой выгоды даетъ мало. Успхъ многотомныхъ мемуаровъ за наше и прошлое столтіе не давалъ покоя доктору Верону, его собственныя ‘Воспоминанія’, нын еще не конченныя, должны состоять изъ большаго числа волюмовъ. Просматривая оглавленіе каждаго тома (ихъ вышло уже четыре), читатель чувствуетъ нчто въ род головокруженія: такъ много великихъ именъ, такъ много заманчивыхъ общаній тамъ встрчается, но при чтеніи дло принимаетъ другой оборотъ. Есть главы до того незначительныя, что ихъ выкинулъ бы всякій, даже начинающій свое поприще разсказчикъ, многія свднія стары, почерпнуты изъ газетъ, многіе анекдоты, съ грустію надо признаться, выхвачены на столько изъ дйствительности, насколько изъ альманаховъ и анекдотическихъ сборниковъ былаго времени. Мало того: десятки страницъ въ ‘Воспоминаніяхъ парижскаго мщанина’ заняты документами или слишкомъ извстными, или неидущими къ длу, или лишенными всякой занимательности. Поминутно видимъ мы списки пьесамъ того или другого театра, счеты расходамъ, вовсе не занимательнымъ для публики, номенклатуру лицъ, собиравшихся въ той или другой гостиной. Безцеремонность Верона по части наполненія главъ иногда доходитъ до невжливости передъ читателемъ. Въ своей глав о ресторанахъ онъ приводитъ списки прежнихъ трактирщиковъ, именуетъ объдалъ стараго времени, а въ третьемъ том ‘Воспоминаній’ выписываетъ маршрутъ, доставленный ему госпожой Рашель во время одной изъ ея поздокъ по Франціи!
Несмотря на вс показанныя ухищренія, мста все еще остается довольно, но Веронъ этимъ не тяготится. Дтство его прошло при император Наполеон I, и нсколько главъ посвящается воспоминаніямъ объ Имперіи, такимъ воспоминаніямъ, въ которыхъ нтъ ничего личнаго и дтскаго. Авторъ нашъ занимался медициною, вслдствіе того изумленный читатель находитъ въ конц перваго тома маленькій трактатъ о гигіен для людей преклоннаго возраста. Посл Имперія идетъ Реставрація, а посл статьи о рестовратерахъ взгляды на царствованіе Лудовика XVIII, на политику министровъ до Полиньяка. Не стсняясь никакими соображеніями и, по видимому, имя очень темное понятіе объ историческихъ сочиненіяхъ послдняго времени, почтенный парижскій мщанинъ наполняетъ свои главы матеріалами лишними и пустыми, въ этомъ отношеніи напоминая подвиги ноздревскаго повара, заправлявшаго кушанья всмъ, что только лежало по близости. Кому изъ сколько нибудь грамотныхъ людей неизвстны, напримръ, прокламація Императора Александра при вступленіи въ Парижъ союзниковъ, статья Шатобріана о смерти герцога Беррійскаго, декреты Наполеона о преміяхъ за лучшія литературныя произведенія? Вс эти документы, памятные всякому, перепечатаны Верономъ, перемшаны съ текстомъ книги. Такія продлки не только вредятъ единству сочиненія, но длаютъ ‘Воспоминанія парижскаго мщанина’ книгою тяжелой для чтенія.
Передавая нашимъ читателямъ то изъ ‘Записокъ’ Верона, что стоитъ быть переданнымъ, мы не станемъ стсняться манерою автора. Кто хочетъ дйствовать посреди всего этого хаоса, долженъ обходиться съ самимъ авторомъ такъ же нецеремонно, какъ онъ поступаетъ съ своимъ читателемъ. Система почтеннаго разсказчика, начавшаго первую главу ‘Воспоминаній’ своимъ собственнымъ портретомъ, и отъ него перешедшимъ прямо къ Франціи временъ Консульства, не будетъ нашей системой. Въ самыхъ безпорядочныхъ признаніяхъ долженъ имться какой нибудь порядокъ, а самый ловкій изъ литературныхъ спекулаторовъ не иметъ права безнаказанно пренебрегать всми условіями {Всю политическую часть ‘Воспоминаній’ мы выбрасываемъ безжалостно: она вполн того заслуживаетъ, а по вялости изложенія, и по недобросовстному обхожденію съ фактами, Веронъ ничего не говоритъ своего, а цликомъ беретъ свои разсказы изъ старыхъ газетъ и новыхъ историковъ.}.

ГЛАВА I.

Семейство Верона.— Парижскія правы временъ Консульства и Имперіи.— Военные люди Денежные люди.— Исторіи Уврара.— Операціи и поставки.— Городъ Толоза.— Тюрьма Уврара и Ссгень.— Шумная молодежь, обращеніе съ женщинами.— Обжорство гастрономовъ стараго времени.— Умренность Наполеона.— Письма Дюбуа Крансе о жизни перваго консула — Оффиціальные обды.— Зрлища танцевъ на канат.— Положеніе театровъ въ печальную эпоху Революціи.— Старанія Наполеона поднять отечественное искусство.— Десяти-годовыя преміи, награды разнымъ поэтамъ.— Анекдотъ изъ Тексье.— Главный французскій театръ.— M-lle Марсъ и Тальма.— Госпожа Сталь о Тальм.— Почести честному чиновнику.— 1814 годъ, раненые солдаты и взятіе Парижа.

Луи Веронъ, докторъ медицины и хирургіи, родился 5 апрля 1798 года, объ этомъ читатель узнаетъ на первыхъ страницахъ ‘Воспоминаніи’. Въ начал третьяго тома авторъ сообщаетъ намъ, что родители его имли бумажною лавку въ одной изъ парижскихъ улицъ, жили очень бдно и копили копйку съ замчательной скрытностью, разсказывая во всеуслышаніе про тяжелыя времена, трудность жизни въ столиц и необходимость великой разсчетливости. Въ третьемъ же том Веронъ посвящаетъ нсколько чувствительныхъ страницъ расхваливанію тихой семейной жизни, ‘такъ пренебрегаемой модными романистами, искателями эффектовъ’ — замтка крайне оригинальная со стороны человка, платившаго огромныя суммы за романы въ род ‘Мартына-Найденыша’! Не подражая Ламартину или инымъ сочинителямъ ‘Признаній’, не упускающимъ случая представить читателю портреты всхъ своихъ родныхъ, и часто портреты во весь ростъ, почтенный буржуа скромно умалчиваетъ о наружности и добродтеляхъ четы, подарившей ему существованіе.
Сколько можно судить по нкоторымъ мелкимъ чертамъ изъ ‘Воспоминаній’, первые годы много общающаго юноши прошли довольно печально. Семейство Вероновъ, намъ кажется, было ничмъ инымъ какъ семействомъ скаредныхъ торгашей, считающихъ скупость добродтелью, а деньги, скрытыя въ потаенномъ уголку дома, за первое счастіе жизни, залогъ отличной будущности для своихъ птенцовъ. Воспитаніе молодого Луи не могло назваться многостороннимъ, даже посреди своихъ занятій мальчикъ часто былъ отрываемъ отъ урока для самыхъ странныхъ порученій: такъ, напримръ, его всякій день отправляли на конецъ города для полученія газеты, изъ вторыхъ рукъ, безъ доставки, гоняли по разнымъ хозяйственномъ порученіямъ и вообще держали въ черномъ тл. Рано ознакомившись съ уличной жизнью, безпрестанно встрчаясь съ гуляками и болтунами того времени, Веронъ безъ труда пріобрлъ запасъ наблюдательности, въ которомъ ему отказать невозможно.
Парижскія улицы, парижская жизнь и парижскіе нравы въ эпоху императора Наполеона I не могли назваться хорошей школой для юноши, намъ даже кажется, что именно въ сказанной-то школ и сформировалось характеры французскихъ стариковъ нашего времени, персонажей, такъ отличавшихся въ послдующія эпохи своей политическою шаткостью, своей любовью къ деньгамъ и своимъ необузданнымъ матеріализмомъ. Населеніе столицы, измученное, развращенное и охлажденное годами тяжкихъ потрясеній, вело себя весьма дурно. Въ высшихъ слояхъ общества прежняя тонкая роскошь замнилась роскошью грубою, а низшіе классы населенія утопали въ безпутств, которому давали столько пищи игорные дома, Поле-Рояль и другія увеселительныя мста въ такомъ же род. Самый сильный вредъ нравамъ приносило быстрое перемщеніе капиталовъ, неизбжное послдствіе безпрерывныхъ войнъ и періода тревогъ внутреннихъ. Искусные бдняки обогащались черезъ поставки припасовъ войску, богачи лишались своего состоянія за рулеткой, Парижъ набитъ былъ ростовщиками, никто изъ его жителей не жилъ сообразно своему состоянію, первые ряды мотовъ того времени занимались лицами извстными своей доблестью на ратномъ пол. Военная молодежь (а въ то время сами корпусные командиры не могли назваться людьми зрлыхъ лтъ), военная молодежь, говоримъ мы, веселилась на пропалую, не думала о завтрашнемъ дн и глядла на столицу какъ на огромный трактиръ, торопясь упиваться короткими днями своего тамъ пребыванія.
Одного изъ характернйшихъ особенностей того времени, разсказываетъ Веронъ, была любовь къ деньгамъ, соединенная съ величайшимъ къ нимъ презрніемъ. Всякій жаждалъ барышей, военной добычи, хорошихъ мстъ, наградъ, выигрышей, но, набивши себ карманъ, разбрасывалъ капиталы безъ сожалнія. Модныя красавицы должали своимъ поставщикамъ и модисткамъ по 180,000 франковъ за одинъ годъ, извстный Камбасересъ тратилъ баснословныя суммы на свою кухню, въ свт поминутно появлялись эпикурейцы, проживавшіе въ годъ все свое состояніе и потомъ исчезавшіе Богъ всть куда, на вчное время. За мотовствомъ первыхъ богачей города весь Парижъ слдилъ завистливыми глазами, и, точно, эти господа позволяли себ увеселенія безграничныя: особенно замчательны были по этой части двое военныхъ коммисаровъ: Поле и Увраръ, изъ нихъ первый, нажившій себ нсколько сотъ тысячъ франковъ годоваго дохода, началъ свое поприще въ город Дуэ, трактирнымъ слугою. Какая будущность и какой примръ для Вероновъ нашего времени!
Увраръ, имя котораго до сихъ поръ еще популярно во Франціи, заслуживаетъ боле подробнаго отзыва. Этотъ человкъ вступилъ въ подряды, имя свое порядочное состояніе и сверхъ того свой особенный взглядъ на вещи, если не совсмъ безкорыстный, то по крайней мр полезный отечеству. Первыя имъ устроенныя операціи привлекли на него вниманіе Наполеона, а за вниманіемъ послдовало довріе, даже пріязнь между властелиномъ и подданнымъ. При совщаніяхъ съ императоромъ, Увраръ говорилъ просто и откровенно, не прикидываясь безсребренникомъ, но зато развивая планы не только замчательные, но касающіеся важныхъ финансовыхъ вопросовъ. Войско, ненавидвшее коммисаровъ весьма понятной ненавистью, любило Уврара за его щедрость и находчивость. Когда при операціяхъ встрчались затрудненія, когда войска встрчали нкоторое замедленіе по части продовольствія, Увраръ не жаллъ ничего и повременамъ являлся почти рыцаремъ. Такъ напримръ, во время испанской войны, когда корпусъ, занявшій Толозу, не получилъ припасовъ, вслдствіе дурнаго распоряженія младшихъ чиновниковъ, Увраръ, явившись въ штабъ, встрченъ былъ упреками, требованіями провіанта по крайней мр на десять дней впередъ. ‘Завтра провіантъ будетъ’, отвтилъ коммисаръ и прохалъ въ квартиру, для него отведенную.
Первымъ его дломъ, по прибытіи домой, было отправленіе повстки по всмъ значительнйшимъ жителямъ городка, съ приглашеніемъ явиться къ Уврару, немедленно. Горожане, поспшившіе на зовъ, увидли въ пріемномъ поко столы, засыпанные грудами серебра, свертками золота.
— Господа, сказалъ коммисаръ постителямъ: — мн надо припасовъ, къ завтрашнему дню. Денегъ, какъ вы видите, у меня довольно. Объявите всему городу слдующее: кто привезетъ мн завтра какіе бы ни было припасы ране восьми часовъ, тотъ получитъ за все цну, увеличенную противъ таксы, вдесятеро. За провіантъ, привезенный ране девяти часовъ, я плачу въ девять разъ, за то, что прибудетъ ране десяти — въ восемь, и такъ дале, уменьшая съ каждымъ часомъ.
Таковъ былъ успхъ предложенія, что еще до солнечнаго восхода вс улицы запрудились повозками, лица, сохранявшія провизію для себя и никогда не думавшія пускаться въ торгъ, соблазнились выгодою. Проголодавшіеся солдаты разграбили ближайшіе къ нимъ обозы. Увраръ заплатилъ за все по условію, не торгуясь, не изъявляя сомннія въ справедливости показаній.
Роскошь Уврара, замки Уврара, обды Уврара, причуды Уврара до сихъ поръ въ Париж памятны: онъ проживалъ въ годъ по нскольку милліоновъ, поощрялъ художниковъ, выручалъ изъ бды особъ ему совершенно неизвстныхъ и повременамъ совершалъ дла, возможныя только безстрашному человку. Посл Ватерло и вторичнаго отреченія императора, многимъ изъ военныхъ людей, особенно замтныхъ по своей къ нему привязанности, грозила страшная опасность, въ числ этихъ лицъ находился и полковникъ Лабедойеръ, впослдствіи разстрлянный въ одинъ годъ съ маршаломъ Неемъ. Извстясь о положеніи своего пріятеля, Увраръ послалъ полковнику письмо съ 1500 луидорами золотой монетой и векселемъ въ 50,000 франковъ на имя банкира Периша, въ Нью-Йорк, но Лабедойера арестовали въ тотъ же день, и письмо попалось къ Талейрану, поспшившему послать за Увраромъ.
— Князь, сказалъ ему генералъ-коммиссаръ, выслушавъ обвиненія: — вамъ ли упрекать меня за попытку спасти храбраго воина?
Великодушный Лудовикъ XVIII, никогда не одобрявшій насильственныхъ мръ, кончилъ исторію, отозвавшись такимъ образомъ:
— Увраръ сдлалъ свое дло какъ достойный другъ, оставьте Уврара въ поко.
При конц своей жизни Увраръ раззорился отъ неразсчетливой жизни. Сегенъ, товарищъ его по прежнимъ поставкамъ, арестовалъ бывшаго Креза за долгъ въ пять милліоновъ франковъ. Бывшій генералъ-коммиссаръ, имя отъ роду около шестидесяти лтъ, да сверхъ того давно уже пресытившись всми удовольствіями, встртилъ бду, какъ нельзя бодре, отдлалъ себ въ тюрьм изящное помщеніе и сталъ давать тамъ обды, слухъ о которыхъ разнесся по всему Парижу. Поэты, министры, прекрасныя женщины, весельчаки всякаго рода наполняли съ утра тюремное помщеніе, число постителей иногда надодало хозяину такъ, что камердинеръ счелъ долгомъ докладывать многимъ изъ знакомыхъ узника: ‘monsieur est sorti’. Сегень, о которомъ мы уже говорили, сообщилъ своему должнику, что и самъ хочетъ хоть одинъ разъ у него пообдать, предложеніе приняли, и пиршество дйствительно оказалось полубаснословнымъ.
— Неудобство въ моей жизни только одно, сказалъ Увраръ, на славу накормивъ гостя.— Лукуллъ обязанъ каждый день обдать у Лукулла.
— Любезный Увраръ, сказалъ на это Сегенъ: — вамъ нтъ еще шестидесяти лтъ, передъ вами порядочная доля человческой жизни, для чего сидите вы здсь и ршаетесь здсь просидть всю жизнь? Обдъ вашъ очень хорошъ, на свою долю я плачу за него два милліона, изъ числа должныхъ мн вами. Отдайте мн вмсто пяти три, и я васъ выпущу.
— Дорогой Сегенъ, возразилъ Увраръ: — еслибъ вамъ въ настоящую минуту кто нибудь предложилъ трудную поздку за море, въ надежд получить пять милліоновъ, вы врно предприняли бы поздку, не взирая на ваши лта и на трудности путешествія? Здсь, въ этомъ дом, я, Увраръ, не перемняя климата и мста, не подвергаясь усталости, болзнямъ, опасностямъ, заработываю пять милліоновъ! Могу ли я посл этого принять ваше обязательное предложеніе?
Таковы были роскошь и неразсчетливость финансовой аристократіи того времени, но и люди, съ меньшею щедростью надленные отъ фортуны, жили почти также шумно, особенно военная молодежь, такъ прославленная историками, по словамъ Верона, была неутомима на буйные подвиги. Офицеры, являвшіеся въ Парижъ на время, или проживавшіе тамъ по дламъ службы, не давали прохода лицамъ гражданскаго званія (pekins), въ кофейныхъ домахъ вырывали у нихъ изъ рукъ газеты, сталкивали фрачниковъ съ тротуара и, при случа, награждали ихъ добрыми толчками. Обращеніе этихъ суровыхъ сыновъ Марса съ женщинами было невжливо и причудливо. Если нашъ авторъ не сочиняетъ, то въ его время считалось дломъ молодечества брать деньги у любимой женщины, продавать ея брилліанты и, въ случа неврности или другого прегршенія прибгать къ сил. Одинъ графъ, острякъ того времени, входя въ гостиную одной изъ самыхъ щеголеватыхъ дамъ Парижа, баронессы Г., засталъ ее въ генеральномъ сраженіи съ маркизомъ М***. Кавалеръ билъ фарфоръ хозяйки, а хозяйка готовилась пустить въ него подсвчникомъ.
— А! весело вскричалъ гость, дождавшись минуты, когда бойцы дошли до рукопашнаго боя: — видите, я не лгалъ, разсказывая, что между вами большая дружба!
Увеселенія того времени, какъ народныя, такъ и частныя, отличались грубостью. Въ праздничное время народу кидали окороки, пироги, колбасы, попадая ими въ головы и сбивая съ ногъ публику. Ротмистръ гвардейскихъ егерей, впослдствіи генералъ Домениль, угощая свой полкъ въ погребахъ Провансальскихъ братьевъ, устроилъ изъ бутылокъ особенныя пирамиды, съ надписью года и сорта вина надъ каждою. Надо было непремнно пить изъ каждой. Огромное число ресторацій, расплодившихся вслдствіе совершеннаго измненія въ публичной жизни, содйствовало успхамъ гастрономіи, часто переходившей въ излишество. Къ періоду консульства и имперіи приходится отнести доковъ, подобныхъ Камбасересу, Шаландре и другимъ. Нкто Д’Эгрфейль, пріятель Камбасереса, погибъ отъ чрезвычайнаго обжорства. Одинъ разъ за такимъ обдомъ онъ набросился на какое-то рдкое блюдо съ такою необычайною жадностью, что Камбасересъ, самъ человкъ неосторожный, закричалъ черезъ столъ:
— Д’Эгрфейль, вы занеможете!
— Monseigneur, отвчалъ обжора, продолжая свое дло: — я это знаю!
Былъ еще въ Париж гастрономъ, имя котораго, теперь выскользнувшее изъ нашей памяти, не разъ упоминается въ извстномъ ‘Альманах Лакомокъ’, этому господину, на большомъ обд, полюбилась лососина съ самыми тяжелыми приправами. Онъ три раза требовалъ блюдо и три раза съдалъ все со своей тарелки, къ ужасу собесдниковъ. Несмотря на смхъ и увщанія, онъ въ четвертый разъ наложилъ передъ собой цлую гору того же кушанья, но, не успвъ кончить подвига, скоропостижно окончилъ жизнь, не вставая со стула. Такого-то человка парижскіе журналисты оплакивали, всенародно выставляя его идеаломъ изящныхъ эпикурейцовъ!
Жизнь самого Наполеона, какъ во время консульства, такъ и въ послдствіи, представляла рзкій контрастъ съ обычаями парижанъ его времени. Говоря объ этомъ предмет, докторъ Веронъ представляетъ намъ нсколько интересныхъ свдній изъ неизданныхъ еще писемъ бригадира Дюбуа Крайсе, набросанныхъ во время его поздокъ въ столицу, посл обдовъ и вечеровъ перваго консула. Надемся, что извлеченіе изъ этой корреспонденціи не покажется лишнимъ читателю.
‘По скверной дорог и въ скверномъ экипаж дохалъ я до Парижа, и вмст съ генераломъ Лефебромъ отправился къ консулу. Увидавъ его, я было почувствовалъ припадокъ робости, но онъ принялъ меня ласково, сказавши: ‘я радъ видть васъ, — слыхалъ про васъ, — приходите обдать завтра’. Наконецъ мн удастся разглядть этого необыкновеннаго человка! Онъ работаетъ 18 часовъ въ сутки, министровъ принимаетъ вечеромъ, говоря, что ночь длинна и на все будетъ время. Спать ложится онъ въ четыре часа утра, въ теченіи десяти дней собираетъ государственный совтъ, шесть или семь разъ, десятый день (decade), впрочемъ, онъ даетъ себ немного отдыха. Въ этотъ праздникъ онъ сидитъ за столомъ около часа, тогда какъ въ обыкновенное время обденный столъ не продолжается боле двадцати минутъ. Въ прошлый разъ, за городомъ, разсказывала мн m-me Шабо, — за обдомъ собралась у него странная публика: сенаторы, поэты, живописцы, турецкій посланникъ, двое покорившихся вандейцовъ и наконецъ многочисленное семейство самого хозяина…
‘Вотъ теперь мой собственный разсказъ объ обд консула. Я опоздалъ и засталъ всхъ за столомъ: консулъ, въ отвтъ на мой поклонъ, указалъ мн мсто. Не смотря на двадцать приготовленныхъ кувертовъ, всхъ сидло не боле восьми, считая въ томъ числ брата и падчерицу хозяина. Бонапартъ быль не въ дух и началъ говорить только къ концу обда объ Италіи. Онъ торопится за кушаньемъ, а стъ довольно много, особенно такія блюда, въ составъ которыхъ входитъ тсто. Столь чрезвычайно простъ, но хорошо приготовленъ, онъ состоитъ блюдъ изъ десяти, поданныхъ разомъ (un service de dix plats), а за ними прямо идетъ дессертъ. Консулу прислуживаютъ два мамелюка и двое маленькихъ абиссинцовъ, за столомъ мы провели восьмнадцать минутъ, счетомъ. Неправду говорили мн, будто Бонапартъ стъ только блюда, нарочно для него одного приготовленныя: мы съ нимъ вдвоемъ атаковали одинъ и тотъ же пирогъ съ грибами, изъ котораго порядочная часть досталась мн, какъ любителю.
‘Онъ вина пьетъ очень мало, не мшая его съ водою, — довши же дессергъ, тотчасъ встаетъ и отправляется въ гостиную, куда на этотъ разъ послдовалъ и я за всей компаніей. Пока пили кофе, онъ сдлалъ мн нсколько вопросовъ, относящихся до полка (1-го конно-егерскаго), а покончивъ и эту часть, ушелъ въ рабочій свой кабинетъ. Вся исторія тянулась не то двадцать пять, не то тридцать минутъ.’ {Третье письмо Дюбуа Крайсе говоритъ о предметахъ совершенно постороннихъ и вовсе не иметъ интереса. Для чего Веронъ его напечаталъ, предваривъ читателя, что эти три письма могутъ дать читателю понятіе о жизни Тюильрійскаго Двора? Мы позволимъ себ отъ времени до времени указывать на особенно оригинальные подвиги нашего автора въ области пуфа.}.
Простота наполеоновскихъ обдовъ такъ не приходилась по нутру приглашеннымъ, что нкоторыя лица, обязанныя иногда на нихъ присутствовать, являлись въ указанный часъ, садились между гостями, не трогали ни одного кушанья и, справивши церемоніалъ, узжали вознаграждать себя настоящимъ обдомъ, дома или въ рестораціи. Вообще, повелитель Франціи такъ много содйствовалъ къ измненію грубой стороны парижскихъ увеселеній, что Парижъ 1814 года, въ эпоху вступленія союзниковъ, рзко отличался отъ полудикаго и немного-безграмотнаго Парижа временъ консульства. Повритъ ли читатель, что въ начал нашего столтія любимйшимъ спектаклемъ моднаго парижанина считались танцы на канат? Плясуны, обтянутые въ трико тлеснаго цвта, съ шестами въ рукахъ, отбивали публику отъ театровъ, клоуны Форгозо и Равель своимъ вчнымъ соперничествомъ создали дв фешенебльныя партіи, напоминавшія своимъ поведеніемъ борьбу глюкистовъ и пиччинистовъ. Имя канатной же героини мадамъ Саки, недавно кончившей свою жизнь въ ужаснйшей бдности, когда-то пользовалось знаменитостью, достойною именъ Малибранъ, Марсъ и Рашели.
Императоръ любилъ музыку, театръ и литературу, кому изъ читателей неизвстно его слово: ‘еслибъ Корнель жилъ въ наше время, я сдлалъ бы его принцомъ!’ Не малаго труда стоило правителю поднять, облагородить, оживить искусства, почти на смерть пораженныя годами революціоннаго безначалія. Во время кровавой борьбы партій поэту, артисту, директору театра не дозволялось вздохнуть спокойно, ибо публика, утративъ любовь къ изящному, а сверхъ того находившаяся въ постоянномъ раздраженіи, всюду искала политическихъ аллюзій. Клубы и комитеты Національнаго Собранія съ другой стороны строго наблюдали, чтобы книги и піесы были писаны въ ихъ дух, то есть льстили страстямъ безумной черни. Поэты, артисты и директоры, стоя между двухъ огней, часто головой платили за свою приверженность къ порядку, а еще чаще терпли всякую обиду безъ малйшаго къ ней повода. Въ піеск Сусанна, игранной на водевильномъ театр во время Террора, одно изъ дйствующихъ лицъ говоритъ другимъ: ‘вы не судьи, а обвинители’. Выраженіе, которому авторъ можетъ быть и не думалъ придавать значенія, сперва возбудило восторгъ въ зрителяхъ, а потомъ навлекло на театръ порядочное бдствіе, ибо въ партеръ ворвалась шайка клубныхъ буяновъ, начавшая свистать, поносить актеровъ, грозить директору театра и раздавать оплеухи тмъ изъ зрителей, которые аплодировали. Делпен, бывшій директоромъ, на другой же день умолялъ комитетъ полиціи принять мры къ сохраненію порядка во время спектаклей, но ему объявили, что прошеніе гражданина Дельпеніа, какъ способное возбудить одно чувство презрнія къ просителю, принимается къ свднію. Посл подобнаго приговора и директору, и его трупп оставалось ждать окончательной гибели, но скорое паденіе партіи Робеспьера возвратило театрамъ хотя тнь прежней независимости.
Трудиться на пользу литературы было невозможно при такихъ условіяхъ, потому-то Наполеонъ, съ первыхъ дней своего могущества, оцнивъ причины паденія искусства во Франціи, приступилъ къ дятельнымъ мрамъ по его возстановленію. Обыкновеннаго доброжелательства тутъ оказывалось недостаточно, тревожные годы такъ много повредили всему длу, что для поднятія театровъ, науки, художествъ и словесности потребовались мры дятельнаго поощренія. Съ этой цлью Comdie Franaise (театръ, на которомъ давались отечественныя трагедіи и комедіи, сдлавшійся потомъ ‘Французскимъ Театромъ’) сталъ получать сто тысячъ франковъ ежегодной субсидіи, первымъ актерамъ его назначены были-какъ добавочное жалованье, такъ и единовременныя награды. При консерваторіи учредили школу декламаціи, назначивъ ея профессорами первыхъ артистовъ — распоряженіе выгодное и для учащихъ, и для учащихся. Лица, приближенныя ко двору, получали предписанія абонировать ложи въ разныхъ театрахъ, для примра кому слдуетъ, между тмъ какъ самъ императоръ не пропускалъ случая показать свое уваженіе къ драматическому искусству. На похоронахъ Моле, ветерана французской сцены, присутствовалъ генералъ Жюбье, нарочно присланный отъ имени перваго консула, для участія въ процессіи. Въ 1808 году, поэтъ Дельріе, авторъ трагедіи ‘Артаксерксъ’, получилъ за свою пьесу пенсію въ дв тысячи франковъ, черезъ годъ посл того другой драматическій писатель, де-Лансиваль, удостоился пенсіи въ шесть тысячъ франковъ за трагедію ‘Гекторъ’. Конечно, авторы ‘Гектора’ и ‘Артаксеркса’, вмст съ другими поэтами, отличенными вниманіемъ императора, давно преданы забвенію, конечно, литература временъ Имперіи не можетъ назваться литературой блистательной эпохи, но въ пользу поэтовъ того времени можно сказать многое. Періодъ полнаго застоя словесности рдко смняется счастливымъ періодомъ, а застой, произведенный тревогами революціи, имлъ въ себ нчто мертвое. Науки пострадали, воспитаніе потеряло свою благотворную полноту, головы, мыслящія и отмченныя перстомъ Аполлона, были сложены на эшафот, изъ числа оставшихся дятелей многіе еще скитались вдалек отъ неблагодарной и буйной Франціи.
27 Февраля 1808 года Наполеонъ принялъ у себя депутацію отъ литературнаго отдленія Парижскаго Института, явившуюся подъ предводительствомъ своего президента Шенье (Мари-Жозефа), для представленія доклада о современномъ состояніи словесности во Франціи. Милостиво выслушавъ длинный докладъ, заключавшійся такими словами: ‘вслдствіе поощреній вашего величества, геніи явятся на призывъ генія, для проставленія вка, ознаменованнаго вашимъ царствованіемъ’, императоръ отвчалъ краткими словами, въ которыхъ уже можно было распознать часть его помысловъ, на пользу отечественнаго искусства. И точно, въ ноябр 1809 года послдовалъ декретъ, учреждавшій преміи (по пяти тысячъ и по десяти тысячъ франковъ) за лучшую исторію, за лучшую оперу, лучшую картину, лучшую поэму, лучшее скульптурное произведеніе, лучшую трагедію и такъ дале, въ десятилтній періодъ времени. Труды за первое десятилтіе XIX вка долженствовали быть увнчаны 9 ноября 1810 года, что и было выполнено по возможности добросовстно. Конечно, въ числ лицъ, получившихъ преміи, красовались особы дарованія сомнительнаго (Ренуаръ, за трагедію ‘Тампліеры’, Делиль за поэму ‘Воображеніе’), но они все-таки не могли назваться поэтами бездарными. Что касается до другихъ лауреатовъ, имена ихъ громко говорятъ о справедливости цнителей. Графъ Лапласъ получилъ премію за свою ‘Mcanique Celeste’), графъ Бертолле за ‘Трактатъ о красильномъ искусств’, Спонтини за свою ‘Весталку’, Мегюль за когда-то популярную оперу ‘Іосифъ’, живописецъ Жироде за картину ‘Потопъ’. Любопытно будетъ упомянуть, что Дюси получилъ премію за ‘Гамлета’, въ рапорт императору его назвали Несторомъ драматическихъ писателей. Вообще, преміи раздавались щедро, ибо цнители получили позволеніе не стсняться текстомъ декрета, не ограничиваться однимъ только произведеніемъ по каждой отрасли искусства и награждать всякаго, кто стоилъ награды.
Суммы, въ разное время розданныя артистамъ, поэтамъ и художникамъ изъ собственной казны императора, могли назваться очень значительными, многія преміи, выдаваемыя отъ канцеляріи секретныхъ фондовъ, до сихъ поръ остались и, вроятно, навсегда останутся неизвстными. Сообщаемъ читателю любопытный анекдотецъ по поводу одной изъ такихъ премій {Анекдотъ этотъ беремъ мы не у Верона, а у Тексье, разбиравшаго ‘Воспоминанія парижскаго мщанина’.}. Геренъ, завдывавшій секретными фондами отъ временъ Наполеона I до президентства ныншняго принца Наполеона, въ 1812 году получилъ предписаніе о выдач пяти тысячъ франковъ автору ‘Кантаты на рожденіе короля Римскаго’. Когда поэтъ явился за полученіемъ денегъ, Геренъ, сдлавши свое дло и отпустивъ его, просмотрлъ кантату. Она была написана очень плохо, выказывала несомннную бездарность въ сочинител и кончалась такими словами:
‘Если врагъ когда нибудь захочетъ покорить насъ,
Поклянемся, вокругъ Наполеонова сына, умереть или одолть врага!’
Прошло нсколько лтъ, Наполеонъ 3 кончилъ свое поприще, герцогъ Рейхштадскій не имлъ уже правъ на престолъ Франціи, Парижъ веселился по случаю рожденія ныншняго графа Шамбора, сына герцогини Беррійской. Геренъ снова получаетъ приказаніе выдать три тысячи франковъ сочинителю ‘Кантаты на рожденіе Генриха, Богомъ-даннаго’ Получатель явился тотъ же, что въ 1812 году, и кантата была та же, только заключеніе измнилось слдующимъ образомъ:
‘Если свирпый врагъ захочетъ разрушить наше счастье,
Сомкнемся вс и умремъ вокругъ юнаго сына Каролины!’
Опять прошли года, во Франціи не находилось уже ни Каролины Беррійской, ни Генриха Богомъ-даннаго, къ Герену опять принесли бумагу о выдач денегъ и ‘Кантату на рожденіе графа Парижскаго’, кантата уже заключалась приглашеніемъ сомкнуться и умереть вокругъ ‘юнаго сына Елены’. Геренъ хладнокровно выдалъ поэту дв тысячи франковъ.
Наконецъ въ март 1849 года явился за деньгами тотъ же самый поэтъ съ ‘Кантатою въ честь временнаго правленія’. Послднія строки дышали энергіею, сочинитель взывалъ къ своимъ согражданамъ:
‘Пусть враги наши вторгаются въ предлы отечества,
Подадимъ другъ другу руки, сомкнемся и умремъ или побдимъ непріятеля!’
— Милостивый государь, сказалъ Геренъ, прочитавъ предписаніе: — наше правленіе не богато, оно приказало вамъ выдать только двсти франковъ.
Геренъ любилъ разсказывать это приключеніе, а Эдмондъ Тексье, сообщившій его читателямъ, лукаво совтуетъ доктору Верону обогатить имъ страницы ‘Воспоминаній парижскаго мщанина’.
Уваженіе Наполеона ко всему, что относилось до драматическаго искусства, не могло назваться дломъ разсчета, а происходило отъ дйствительной любви къ театру. На остров святой Елены онъ часто, подъ вечерь, спрашивалъ своихъ собесдниковъ:
— Куда бы намъ пойдти сегодня, въ трагедію или въ комедію?
И сообразно отвту, начиналъ читать вслухъ то ‘Сида’, то ‘Мизантропа’. Труппа актеровъ сопровождала императора въ Эрфуртъ и въ Дрезденъ, Тальма каждый день лично доставлялъ ему афиши и бесдовалъ о постановк новыхъ пьесъ. M-lle Марсъ въ послдніе годы своей жизни любила разсказывать о томъ, какъ во время смотра въ Тюильри императоръ, примтивши ее въ числ зрителей, подскакалъ къ ней съ любезнымъ привтствіемъ и самъ отвелъ ей лучшее мсто.
— Наконецъ-то, сказалъ онъ великой актрис, улыбаясь: — наконецъ-то вы отдаете намъ хоть одинъ визитъ, за вс наши посщенія, въ зал Французскаго театра.
За то, можетъ быть, во всей Франціи не было женщины, боле преданной памяти Наполеона, Людовикъ XVIII, зная очень хорошо образъ мыслей госпожи Марсъ, тмъ не мене уважалъ ее и не пропускалъ случая оказывать ей свое покровительство.
Вообще, сколько можно судить по запискамъ современниковъ, Тальма и m-lle Марсъ, артисты истинно геніальные, много содйствовали къ преобразованію не только Французской сцены, во и драматическаго искусства во всей Европ. ‘Ахъ!— часто говорила Марсъ, посл самыхъ блистательныхъ ролей — какъ бы хорошо мы вс играли, еслибы не гонялись за апплодисманомъ!’ Она была образована по свтски, видла многое на своемъ вку, но любила театръ со страстью, и никакое важное дло не могло ее заставить прибыть не первою на репетицію. Въ глубокой старости прощаясь со сценою, m-lle Марсъ сказала, что умираетъ въ первый разъ. Въ частной жизни она была очень мила и длала много добрыхъ длъ, при ней постоянно жили два безпріютныя существа изъ театральнаго міра: дряхлый актеръ Вальвиллъ и госпожа Жюльенъ, тоже когда-то игравшая на театр.
‘Когда во Франціи появляется геніальный человкъ — говоритъ госпожа Сталь — онъ всегда почти достигаетъ до степеней безпримрнаго совершенства, ибо въ его натур всегда соединяется смлость съ чувствомъ такта, обуздывающимъ ея злоупотребленіе. Тальма, по моему мннію, есть образецъ смлости и вкуса, простоты и величія. Его позы напоминаютъ собой древнія изваянія, его костюмъ драпируется какъ-то особенно изящно, выраженіе его лица должно служить предметомъ изученія для живописцовъ. Иногда онъ является на сцену съ полузакрытыми глазами, и вдругъ, проникнувшись чувствомъ, бросаетъ на васъ лучи свта и какъ будто озаряетъ всю сцену.
‘Одинъ звукъ его голоса уже потрясаетъ слушателя, читая какое нибудь мсто въ описательномъ род, онъ даетъ понимать всю прелесть стиха, — это Пиндаръ, самъ читающій свои пснопнія! Другіе артисты требуютъ времени для того, чтобъ овладть душой зрителя, но въ голос этого человка есть особенная магія, способность съ перваго раза будить общее сочувствіе. Поэзія, музыка, живость, скульптура — все соединяется въ немъ и служитъ къ его цли. Онъ даетъ нашей трагедіи то, чего, по мннію пвцовъ, ей не достаетъ, то-еетъ простоту и оригинальность. Онъ оттняетъ характеры, имъ изобртаемые, онъ достигаетъ великихъ эффсктовъ простыми средствами. Въ его декламаціи Шекспиръ мирится съ Расиномъ.’
Тальма хорошо зналъ по-англійски обстоятельство рдкое въ то время, онъ читалъ Шекспира и понималъ его ровно на столько, на сколько то было возможно въ его время. Въ частной своей жизни, разсказываетъ Веронъ, познакомившійся съ Тальмою въ послдніе годы его поприща, великій трагикъ былъ добрымъ, любезнымъ, но довольно безпорядочнымъ человкомъ. Онъ любилъ карты и почти всегда, возвращаясь со сцены въ свою ложу, заставалъ тамъ раскинутый столъ и готовую партію въ экарте, очень часто сопровождавшуюся бранью, криками и большимъ проигрышемъ. Но на сцен не было джентльмена боле приличнаго и деликатнаго. Онъ не запутывалъ другихъ актеровъ, не вредилъ имъ, коварно отводя ихъ отъ суффлера, даже въ патетическія минуты ‘не подставлялъ синяка героин’, а деревянный кинжалъ, столь страшный въ рукахъ иного свирпаго героя, не наносилъ никому ссадинъ и тычковъ въ бокъ, при конц пятаго акта. Пріобртеніе всякаго новаго таланта было праздникомъ для Тальмы, ‘какъ лелялъ бы онъ госпожу Рашель — восклицаетъ намъ разсказчикъ — съ какимъ наслажденіемъ такой Орестъ умеръ бы за подобную Герміону!’
Заключимъ эти разсказы о наполеоновскомъ времени еще однимъ свдніемъ, какъ кажется, довольно новымъ. Въ архивахъ министерства финансовъ существуютъ документы, показывающіе, до какой степени императоръ умлъ придавать драматическую форму нкоторымъ торжествамъ, имющимъ цлью возвышать народную нравственность. Директоръ государственнаго казначейства, Дюфренъ, человкъ, довольно темный въ историческомъ смысл, но, по крайнему своему безкорыстію, представлявшій замчательный контрастъ съ жадными чиновниками того времени, умеръ, оставивши посл себя самую незапятнанную славу. Вотъ письмо императора къ министру финансовъ, по полученіи печальнаго извстія:

Парижъ, 3 вентоза, IX годъ республики.

‘Глубоко чувствительна для меня, господинъ министръ, потеря, понесенная нами въ лиц статсъ-секретаря Дюфрена, такъ драгоцннаго намъ по своей строгой честности и способностямъ, столь рдкимъ и необходимымъ въ настоящее время.
‘Общее уваженіе есть награда честныхъ людей, и мн отрадно думать, что усопшій, изъ ндръ другого міра, сочувствуетъ горести нашей.
‘Я желаю, чтобы бюстъ его былъ торжественно поставленъ въ зал казначейства.’
По исполненіи бюста, заказаннаго Массону, изображеніе честнаго человка было перенесено по назначенію, въ присутствіи министровъ, депутаціи отъ Сената, депутаціи отъ Государственнаго Совта, всхъ главныхъ лицъ по управленію счетными вдомствами, многочисленныхъ чиновниковъ младшаго разряда и, наконецъ, толпы народа, сбжавшейся смотрть на небывалую процессію. Протоколъ съ описаніемъ торжества былъ подписанъ, скрпленъ, утвержденъ печатью и отданъ на сохраненіе въ то присутственное мсто, гд Дюфренъ безкорыстно подвизался на пользу отечества.
Раннею весною 1814 года, гуляя по парижскимъ бульварамъ, разсказываетъ намъ авторъ ‘Воспоминаній’, усмотрлъ я сцены, невыразимо грустныя. Большія массы солдатъ, раненыхъ подъ Бріеномъ, Монтеро и такъ дале, входили и възжали въ столицу. Сперва везли тяжело раненыхъ, по шести и восьми въ одной повозк, лошадьми иногда правили женщины, блдные, едва одтые воины печально лежали на солом. За повозками двигались конные солдаты на хромыхъ лошадяхъ, у многихъ всадниковъ лица были обвязаны полотномъ, а сверхъ надта каска, другіе шли пшкомъ, не жаля себя, но жаля усталыхъ коней, за кавалеристами шли раненые пхотинцы, опиравшіеся на сабли, ружья и палки. Позади всего хали фургоны съ сдлами, касками, оружіемъ и вещами, поднятыми на пол сраженія. Со всхъ сторонъ выбгали горожане, предлагая бднякамъ разныя пособія, но большая часть солдатъ молча торопилась къ госпиталямъ, не требуя и не принимая ничего отъ зрителей.
’30 марта, въ десять часовъ утра, въ улиц Комартенъ, увидлъ я перваго казака, державшаго подъ устцы лошадь русскаго офицера’.
Такъ кончаются ‘Воспоминанія’ доктора Верона о временахъ Консульства и Имперіи. Гд находился нашъ юноша во время защиты Парижа, о томъ онъ не считаетъ нужнымъ сообщать читателю. Все начало сочиненія пропитано такою же отрывочностью, а еще боле неопредленностью. Видалъ ли Веронъ Наполеона своими глазами — этого онъ намъ не сказываетъ. Хотя бы онъ позаимствовался у Дюма, который, десяти лтъ отъ роду, чуть не бесдовалъ съ императоромъ! Что длалъ нашъ авторъ до 1814 года (ему уже тогда было шестнадцать лтъ), мы совершенно не знаемъ! Отъ кого пріобрлъ онъ свднія про Дюбуа Крансе, Тальму, Эгрфейля, m-lle Mars, это тоже остается скрытымъ во мрак неизвстности, ‘Воспоминанія’ Верона отъ его рожденія до 1814 года занимаютъ половину толстой книги, пишущій настоящія строки сметъ думать, что онъ самъ способенъ написать точь въ точь такія же ‘Воспоминанія’, никогда не бывавши во Франціи, съ помощью двухъ-трехъ анекдотическихъ сборниковъ. Къ счастью, слдующія наши главы будутъ занимательне, ибо въ нихъ мы увидимъ Верона-студента, Верона-доктора, Верона, играющаго въ рулетку, и Верона, директора парижской оперы.

ГЛАВА II.

Ученическіе года.— Чердакъ и двадцать франковъ въ мсяцъ.— Медицина и сладость ученаго уединенія.— Борьба съ бдностью.— Первая афера Верона и проданный скелетъ.— Двадцать-пять франковъ.— Обдъ у студента Руссо и прогулка въ Пале-Роял.— Первый выигрышъ въ рулетку.— Обдъ у Вефура и вечеръ за игрою.— Видъ игорной залы за No 129.— Касса и анекдотъ съ кассою.— Три мсяца счастія.— Лирическая тирада и пробужденіе.— Замтки о парижскихъ игорныхъ домахъ до времени ихъ уничтоженія.— Откупщики.— Бурсо.— Физіологія игроковъ.— Исторіи о счастливцахъ и несчастливцахъ.— Продлки разныхъ спекулаторовъ во время ставокъ.— Закрытіе игорныхъ домовъ и отчаяніе откупщиковъ и другихъ лицъ, цнившихъ игорныя учрежденія.

‘Окончивъ курсъ моего первоначальнаго воспитанія въ императорскомъ лице — разсказываетъ авторъ ‘Воспоминній парижскаго мщанина’ — я принялся посщать лекціи парижскаго медицинскаго факультета, и нанявши себ уголокъ по близости храма науки, погрузился въ многотрудную жизнь истиннаго студента. Стоитъ только одинъ разъ взглянуть на огромное количество книгъ, необходимыхъ юнош, учащемуся медицин, дли того, чтобы понять, какъ много усилій, упрямства, спокойства, необходимо юнош, который хочетъ современемъ сдлаться жрецомъ тяжкой науки. Я понялъ, что мн слдуетъ взбгать развлеченій, веселыхъ обдовъ и тому подобнаго, что мн долго слдуетъ жить одному на своемъ чердак, съ одними и тми же книгами. Родители давали мн по двадцати франковъ въ мсяцъ на пропитаніе и увеселенія, съ такимъ доходомъ трудно удариться въ соблазны житейскіе. Я обыкновенно проматывалъ все жалованье въ самый день его полученія и оставшись безъ копйки и не имя кредита, по невол погружался въ ученость. Читая безпрестанно, питаясь чтеніемъ, отдыхая за чтеніемъ, въ самыя же свободныя минуты, въ вид развлеченія, изучая французскихъ классиковъ XVII и XVIII столтій’.
Не должно заключать, однако же, изъ такой скромной тирады, что будущему доктору Верону былъ особенно печаленъ періодъ его ученическихъ занятій. Каждый человкъ иметъ свои завтныя воспоминанія о времени ‘своей молодости и свжести’, парижскій мщанинъ въ этомъ отношеніи не отстаетъ отъ писателей боле знаменикыхъ. ‘Есть свой интересъ, есть свои сильныя ощущенія (разсказываетъ онъ намъ) въ жизни медика-студента! Забыть ли мн объ этихъ школьныхъ привязанностяхъ, объ этомъ братств юношей, преданныхъ наук, о нашихъ загородныхъ прогулкахъ, съ ботанической цлью, о нашихъ встрчахъ на курс той ли и другой знаменитости, о часахъ волненія у постели больнаго, о дежурствахъ посреди толпы страждущихъ, о рдкихъ дняхъ размашистой веселости, о безконечныхъ наблюденіяхъ натуры человческой, наблюденіяхъ, безпрерывно открывающихся для медика, понимающаго свое значеніе и свое назначеніе? Что бы ни говорили люди, разнообразіе такой жизни и такой науки вполн способно обуздывать вредъ юношескихъ порывовъ, представлять изъ себя какъ бы спасительную ограду заблужденіямъ первой молодости. Чтобы убдиться въ томъ, до какой степени господинъ Веронъ пользовался означенной оградою, не мшаетъ читателю прослдить за однимъ эпизодомъ его ученической карьеры.
Не усплъ нашъ молодой человкъ прожить ка своемъ чердачк нсколько мсяцевъ, какъ умъ его былъ озаренъ уразумніемъ двухъ великихъ истинъ. Первая изъ нихъ, говоритъ будущій докторъ, заключалась въ томъ, ‘что изученіе анатоміи и патологіи не можетъ назваться веселымъ занятіемъ’. Дойдя до такого афоризма, отчасти достойнаго древнихъ мудрецовъ, студентъ нашъ, путемъ наблюденія дошелъ до второй, еще боле важной истины. ‘жить двадцатью франками ежемсячнаго дохода невозможно’, сказалъ самъ себ Веронъ, сказалъ и началъ обдумывать средства къ улучшенію своихъ финансовъ.
Съ этою цлью молодой аферистъ началъ свою первую аферу: купивъ никуда не нужное мертвое тло, онъ выварилъ его достодолжнымъ образомъ, отдлилъ кости, сложилъ ихъ и пречистилъ, составилъ скелетъ, а въ заключеніе продалъ его одному изъ богатыхъ товарищей за двадцать-пять франковъ. Сами не знаемъ почему, но при чтеніи этого разсказа намъ пришло въ голову сравненіе Верона съ Чичиковымъ, сдлавшимъ сингиря изъ воску, но (надо прибавить къ чести парижскаго мщанина) сходство между двумя личностями тутъ и окачивается. Чичиковъ слпилъ снигиря и продалъ его выгодно, Веронъ составилъ скелетъ сбылъ его за хорошую цну, и первый спряталъ вырученныя деньги на черный день, тогда какъ этотъ поспшилъ устроить обдъ для двухъ прителей, потомъ отправился съ ними въ театръ, гд m-lle Марсъ восхищала парижскую публику своимъ талантомъ. По возвращеніи изъ спектакля, три друга остались почти безъ копйки, что не помшало студенту Руссо, одному изъ собесдниковъ, черезъ нсколько дней пригласить обоихъ товарищей на обдъ въ королевскую кофейню.
Господинъ Руссо, подобно великому своему однофамильцу, по видимому, имлъ слабость браться за дла нсколько рискованныя. Когда вся компанія собралась въ назначенный день, и часъ до обда, амфитріонъ встртилъ своихъ гостей печальными словами: ‘я васъ позвалъ обдать, но въ кошельк моемъ нтъ ни обола!’ Веронъ отвчалъ грустнымъ молчаніемъ, но третій товарищъ куда-то отлучился, занялъ денегъ, и вернувшись, показалъ собратіямъ золотую монету. Ршено было тутъ же идти заказывать пиршество, но на бду или на счастье, дорога юныхъ жрецовъ Эскулапа лежала черезъ садъ Пале-Рояля. ‘Не пустить ли половину нашего состоянія на рулетку?’ спросилъ одинъ изъ друзей, и его предложеніе удостоено было общимъ одобреніемъ. Въ это время къ компаніи примкнулъ еще четвертый юноша, тоже медикъ, имвшій три съ половиною франка въ карман, ему-то было предложено присоединить свои капиталы къ общей касс и сверхъ того распоряжаться игрою. Посл долгаго ожиданія въ саду, ученое тріо наконецъ увидало своего депутата, бгущаго изъ Пале-Рояля прямо на нихъ, съ радостнымъ видомъ: онъ выигралъ шестьдесятъ франковъ, вслдствіе чего вся компанія бгомъ отправилась къ Вефуру.
Обдъ кончился поздно, ибо начался почти въ семь часовъ, въ театръ уже нельзя было хать, у каждаго изъ обдавшихъ на дн души сидла какая-то затаенная мысль, ресторану пришлось заплатить немного, ибо вся компанія вела себя чрезвычайно умренно. Демонъ корысти, завлекшій въ своя сть столькихъ молодыхъ и старыхъ людей, распростеръ свои крыли надъ Верономъ и его товарищами. Черезъ нсколько минутъ не окончаніи обда, четверо молодыхъ людей снова входили въ Пале-Рояль, въ знаменитый 129 нумеръ, страшное мста, когда-то пользовавшееся европейскою славою. Отъ нихъ отобрали шляпы, имъ указали входъ въ большую залу, и юноши оказались въ большомъ богато-убранномъ помщеніи, посреди блдныхъ людей, зараженныхъ одною изъ жесточайшихъ страстей человческихъ. Прямо передъ ними находился огромный столъ, съ углубленіями и нумерами, столъ, засыпанный золотомъ, около котораго толпились игроки и безпрестанно помщались должностныя лица (croupiers, tailleurs, messieurs de la Chambre), званія которыхъ, къ чести нашей, совершенно непереводимы за русскій языкъ. Касса банка помщалась на виду, однако, въ сторон отъ стола, въ мдномъ сундук а-журъ, устроенномъ такъ искусно, что груды золота, наполнявшія сундукъ, были скрыты отъ похитителей, во вмст съ тмъ могли плнять очи каждаго понтера. Въ первую пору игорныхъ домовъ, касса лежала на стол, но въ 1815 году случилось произшествіе, заставившее банкировъ быть осторожне: одинъ изъ игроковъ нарочно уронилъ золотую монету на полъ, и нагибаясь затмъ, чтобъ ее поднять, подвязалъ къ столу маленькую петарду съ зажженнымъ фитилемъ. Во время взрыва, пользуясь общимъ смятеніемъ, плутъ набилъ себ карманы золотомъ и, благодаря суматох, скрылся безъ всякаго преслдованія.
Вечеръ, о которомъ здсь разсказывается, не прошелъ даромъ для Верона и его пріятелей: въ четверомъ они выиграли восемьсотъ франковъ, Руссо и господинъ, еще по утру имвшій въ кошельк три франка съ копйками, пустили въ ходъ свои доли, и остались въ выигрыш, на долю каждаго пришлось не полуторы тысячъ франковъ слишкомъ. На другой день утромъ, кончивъ свое дло въ госпитал, авторъ ‘Запасовъ’ былъ опять въ 129 нумер, счастіе снова ему улыбнулось, а десять луидоровъ наградили его за потерянное утро. Такъ дла шли боле трехъ мсяцевъ, по истеченіи которыхъ у Верона оказалось до 10,000 франковъ капитала, не говоря уже о деньгахъ, имъ прожитыхъ и примотанныхъ: онъ не отказывалъ себ ни въ чемъ, и жилъ, кагь самъ признается, милліонеромъ! Одинъ изъ старйшихъ понтеровъ заведенія уже подавалъ ему руку, повторяя при каждомъ свиданіи: ‘молодой человкъ, вы играете съ рдкимъ счастіемъ о съ еще боле рдкою разсудительностью.’ Уже дежурные прислужники позволяли ему входить въ залу со шляпою, знакъ вниманія рдкій и замчательный, уже мсто для Верона задерживалось съ самаго утра, уже записные игроки привтствовали его, и повряли ему результаты своихъ кампаній. Но увы, по прошествіи съ небольшимъ трехъ мсяцевъ, запасный капиталъ молодаго медика, его десять тысячъ франковъ, добытые такъ неожиданно, и еще одна тысяча франковъ гд-то занятая, были проглочены рулеткой въ два или три вечера. Свтлый сонъ разсялся, бдный чердакъ и груда медицинскихъ книгъ одни остались нашему искателю фортуны!
‘О,— восклицаетъ докторъ Веронъ на этомъ мст своего разсказа, проникнувшись лирическимъ восторгомъ — о, чего не видалъ я, чего я не переиспыталъ въ этотъ короткій періодъ лихорадочной дятельности и корыстныхъ ощущеній! Вотъ съ чему привела меня выгодная афера со скелетомъ и веселый обдъ съ пріятелями! Я умлъ соблюдать хладнокровіе при счастіи, я умлъ останавливаться въ проигрыш, и совсмъ тмъ, какъ я вредилъ себ, какія ощущенія стали ма знакомы! Иногда я имлъ несчастіе играть не боле какъ четверть часа въ день, какъ тяжелъ и противенъ мн казался такой день! Я не говорю уже о проигрышахъ, объ испытаніяхъ, какимъ подверженъ игрокъ несчастный, но врьте мн, само счастіе въ игр восеваетъ въ душ человка вс роды бдствій. Выигрышъ отбиваетъ насъ отъ труда, поселяетъ презрніе ко всякой порядочной дятельности, развиваетъ высокомрный взглядъ на свои обязанности и гаситъ умъ, ведетъ насъ къ болзненной праздности. Даже довольства своимъ положеніемъ онъ въ насъ не возбуждаетъ, мн случалось посл большаго выигрыша упрекать себя и думать съ горечью: ‘зачмъ я не увеличивалъ кушей, зачмъ я игралъ робко? этотъ вечеръ могъ сдлать меня богатымъ человкомъ!’ Все это весьма справедливо и даже не дурно сказано.
Замтки доктора Верона объ игорныхъ домахъ и компаніи въ нихъ собиравшейся, не лишены интереса. Происхожденіе этихъ пагубныхъ заведеній, нын повсюду уничтожаемыхъ, скрывается во мрак неизвстности, съ достоврностью можно только сказать, что въ Париж, ране 1789 года, были уже игорные дома, приносившіе значительный доходъ полиціи. Въ самыхъ послднихъ годахъ прошлаго столтія городское управленіе сочло нужнымъ закрыть публичные вертепы азартной игры, не имя средствъ наблюдать за игрою въ частныхъ домахъ, оттого полиція, лишившись дохода, потеряла въ тмъ вмст всякую возможность слдить за злоупотребленіями игроковъ. Каждая недля ознаменовывалась или дракою въ потаенныхъ притонахъ, или исторіями великихъ проигрышей, иногда соединенныхъ со скандаломъ, наконецъ дла дошли по того, что Фуше, занимавшій должность министра полиціи, доложилъ первому консулу о необходимости возстановленія игорныхъ домовъ на новомъ основаніи. Бонапартъ неохотно далъ согласіе и много разъ пытался уничтожить обычай, возбуждавшій въ немъ справедливое негодованіе, но всякій разъ встрчая противорчіе, наконецъ пересталъ заниматься игорными домами. При Лудовик XVIII право устройства этихъ домовъ отдано было на откупъ, суммы, черезъ него выручаемыя, поднялись въ годъ 5,500,000 франковъ, изъ этого капитала четвертая часть шла на субсидіи театрамъ, и извстные проценты на дла благотворительности и на полицейскіе расходы. Несмотря на всю строгость наблюденія, несмотря на обязательства, связывавшія игорныхъ откупщиковъ, зло, производимое игорными домами, могло назваться безпредльнымъ. Самая администрація постановленія, основаннаго за безнравственности и жадности, была заражена порокомъ. Откупщики и главные ихъ чиновники, получая огромный доходъ, были ненавистны свту, ихъ роскошь имла въ себ нчто возмутительное, ихъ наглое поведеніе превосходило вс мры терпимости. Лучшимъ, или по крайней мр откровеннйшимъ изъ членовъ игорнаго откупа былъ нкто Бурсо, человкъ когда-то сочинявшій для театра и даже игравшій роли наперсниковъ, и съ годами утратившій все возвышенные помыслы и ставшій живымъ олицетвореніемъ финансоваго цинизма. Этому человку вс средства къ обогащенію казались дозволенными, занимаясь длами игорнаго откупа, онъ еще вступалъ въ подряды насчетъ очищенія домовъ и своза грязи съ городскихъ улицъ. Его отель славился оранжереями, каждая его комната украшалась самыми рдкими и благовонными растеніями. Бурсо страстно любилъ цвты, за что и прозванъ былъ тогдашними остряками: князь мердифларскій.
Много разсказовъ, смшныхъ и трогательныхъ, сообщаетъ намъ докторъ Веронъ объ игр старого времени. ‘Нтъ существа боле слабаго, суеврнаго, одинокаго говорятъ онъ намъ,— какъ игрокъ, даже самый опытный, самый искусный. Игроку скучно въ бесд людей, нераздляющихъ его страсти, онъ оживаетъ и развертывается только между товарищами. Тутъ идутъ безконечные разсказы, ребяческіе разсчеты, странныя признанія, воздушные замки, достойные сумасшедшаго, толки о примтахъ какимъ не повритъ старая баба. Каждый изъ собесдниковъ вполн увренъ, что успхъ въ игр есть дло разсчета, — никакъ не случай. Каждый толкуетъ объ операціяхъ прошлаго вечера съ таинственностью, съ благоговніемъ, приправляя свою рчь полукабалистачесими выраженіями. Слова проиграть не употребитъ ни одинъ изъ говорящихъ, это слово для всхъ ненавистно, разговоръ за рулеткой вовсе непонятенъ для человка свжаго. Вашу ставку убили, это значитъ vous subisses un cost. Если вы вернули проигранную сумму, вы говорите je suis rentr, если еще не вернули и продолжаете играть въ надежд за счастливую жилку: тогда vous etes engag. Послднее выраженіе очень рельефно, только какъ надо понимать тутъ слово engag: въ смысл войска, вступавшаго въ бой съ непріятелемъ, или въ смысл человка, долгомъ обязаннаго къ чему-то великому?’
Разсказы о счастливцахъ, сдлавшихъ большіе выигрыши, очень любимы записными игроками, но возбуждаютъ въ нихъ не зависть, а скоре какое-то нжное чувство. Два подобныхъ случая произошло почти на глазахъ у Верона. Одинъ разъ въ игорной зал появился юный провинціалъ, пріхавшій въ Парижъ изъ своей трущобы для того, чтобъ купить невст кой-какіе наряды къ свадьб: проживши восемь дней въ столиц, онъ повезъ своей возлюбленной богатые уборы и еще 90000 франковъ чистыми деньгами. Другой баловень Фортуны, содержатель кофейни въ Страсбург, въ одинъ мсяцъ выигравши двсти тысячъ, поскакалъ на родину. Во все время пребыванія сказанныхъ счастливцевъ въ Париж, она были львами Фраскати и 129-го нумера, постители игорныхъ домовъ ими гордились, какъ гордится какой нибудь гостепріимный помщикъ зазжимъ гостемъ знатной фамиліи.
Таковы были игроки по страсти и призванію, наполнявшіе отъ полудня до полуночи залы игорныхъ домовъ, начиная отъ 154 нумера, гд играли неиначе какъ на золото, до залы No 115 или бириби въ которой можно было ставить десять су. {До 1815 года банки были отвтные, Лудовикъ XVIII запретилъ имъ держать боле какъ 12,000 на одну ставку.} Вс игроки, безъ исключенія, принадлежавшіе къ людямъ разслабленнымъ нравственно, однакоже вели себя очень прилично, даже при сильныхъ проигрышахъ. Въ вид исключенія являмсь между ними хилые молодцы, затыкавшіе себ уши, дабы не слышать роковыхъ словъ: perd — gagne, или вскрикивавшіе при несчастной таліи — огромное большинство пріучало себя, къ молчанію. ‘Возл меня — говоритъ Веронъ — какой-то англичанинъ проиграть сто тысячъ франковъ билетами, не разжимая губъ, не сдланъ вы одного порывистаго жеста, посл банковыхъ билетовъ сталь онъ класть на столъ золото, посл золота серебро, а послдней его ставкой была монета въ сорокъ су. Между постителями нумера сто-дватцать-девятаго, находился одинъ литераторъ, старичокъ съ напудренными волосами, посл счастливыхъ ставокъ отпускавшій латинскія фразы. Одинъ разъ онъ отвелъ меня въ сторону и, подавая мн изданіе Персія и Ювенала, попросилъ датъ за эти книги сорокъ су. Я далъ старику пять франковъ и обрадовалъ его чрезвычайно, но чрезъ нсколько минутъ онъ снова подошелъ ко мн говоря: возьмите эти шолковые чулки и дайте мн что вамъ будетъ угодно!— Конечно, я отвтилъ отказомъ.’
Самоубійствъ, по словамъ нашего автора, между истинными игроками въ его время не было, убивали себя большею частью люди молодые, завязавшіе игру случайно. Страсть къ игр нашъ медикъ относитъ къ недугамъ, изнуряющимъ организмъ.
Во избжаніе скандальныхъ исторій за рулеткою, банкъ былъ обязанъ при всякомъ нефальшивомъ недоразумніи принимать проигрышъ на свой счетъ, поэтому случайно произошла не одна исторія, доказывавшая изобртательный духъ многихъ спекуляторовъ. Разъ вечеромъ, двое молодыхъ людей, войдя въ Фраскати, положили по пятисотъ франковъ золотомъ, одинъ на красное, другой на черное мсто. Натурально одинъ изъ нихъ выигралъ и тутъ же унесъ данныя ему деньги, тогда какъ ставка другаго оказалась ничмъ инымъ, какъ кучкой двухъ франковыхъ монетъ, отлично вызолоченныхъ. Въ другой разъ, когда позволялось ставить деньги въ сверткахъ, одинъ очень извстный человкъ бросилъ на столъ свертокъ, въ которомъ, судя по его виду, должна была заключаться тысяча франковъ золотомъ. Проигравъ нсколько разъ, онъ постоянно бралъ свертокъ назадъ, вынималъ вмсто него билетъ въ тысячу франковъ, и такимъ образомъ пріучивъ банкира къ своей манер, продолжалъ игру, до тхъ поръ, пока не пришлась удачная талія. Этому игроку дали тысячу франковъ, но онъ поразилъ всхъ такими словами: ‘Мн слдуетъ боле!’ И точно, въ свертк, между золотыми монетами, лежало билетовъ тысячъ на двадцать, банкъ, не имя возможности доказать, что свертокъ былъ тотъ самый, который лежалъ на стол въ прежнія таліи, уплатилъ сумму, во съ тхъ поръ не держалъ игры на суммы въ сверткахъ.
Посл ватерлоскаго сраженія, вслдствіе большаго стеченія иностранцевъ, въ Париж устроились частныя заведенія подъ видомъ ресторановъ, гд играли въ кребсъ и бульотъ на большія деньги, во глав каждаго притона обыкновенно находилась еще молодая дама, подъ Ватерло лишившаяся мужа, и двое помощниковъ, непремнно капитановъ, изъ которыхъ одинъ носилъ сдые усы и распоряжался игрою, а другой, боле молодцеватый, съ усами поднятыми кверху и вчными разсказами о прошлыхъ кампаніяхъ. Этотъ послдній господинъ вербовалъ молодыхъ людей въ свое общество, устраивалъ ихъ сердечныя дла, и въ случа какихъ либо исторій, не отступалъ передъ рукопашнымъ боемъ. Конкуренція частныхъ игорныхъ заведеній, однако же, не могла сдлать вреда ни Фраскати, ни блистательному кругу иностранцевъ, огромныя средства откупщиковъ позволяли имъ не останавливаться передъ издержками на приманку публики. Въ однихъ игорныхъ домахъ давались балы, другіе щеголяли маскарадами, въ третьихъ поваръ сдавался тонкостью или дешевизной ужиновъ, ко всему этому присовокуплялось часто или концертъ или даровое угощеніе.
Не ране 1837 года правительство сочло нужнымъ покончить съ порядкомъ вещей, результатомъ которыхъ выходило одно униженіе, неокупаемое никакими милліонами. Палата депутатовъ приняла законъ о закрытіи игорныхъ домовъ, начиная съ 31 декабря того года. Немного нашлось лицъ, осмлившихся поднять голосъ въ защиту ненавистнаго учрежденія, но на постителей Фраскати и подобныхъ притоновъ новое постановленіе пало подобно тяжкому ненастью. Mнorie изъ адептовъ покинули Францію для разныхъ городовъ съ водами, гд и понын скитаются, вслдъ за ними оставили свою родину откупщики по игорной части, ихъ чиновники и остальныя должностныя лица въ томъ же род, само собой разумется, бгство подобныхъ сыновъ не принесло особеннаго горя ихъ отечеству.
‘Вскор посл закрытія игорныхъ домовъ разсказываетъ Веронъ — случилось мн видть юношу, упорно отказывавшегося отъ предлагаемой ему невсты съ 200000 франковъ приданаго.
‘— Въ старое время, говорилъ онъ лицамъ, хлопотавшимъ о его счастіи: — въ старое время двсти тысячъ составляли недурное приданое. Нсколько лтъ тому назадъ, я не отказался бы отъ невсты съ такимъ капиталомъ. А теперь что такое значатъ двсти тысячъ?… игорные дома закрыты!’

ГЛАВА III.

Опять медицина.— Номенклатура великихъ медиковъ.— Замтки о первыхъ врачахъ стараго времени.— Порталь, Несторъ между вероновыми современниками.— Записная книжка Порталя, его паціенты.— Честолюбіе Порталя.— Его бесда съ Людовикомъ-Филппомъ.— Хирургъ Дюбуа, его наружность и карьера.— Коренезаръ, Ларрей и Деженетъ.— Разсказъ о докторъ Рекамье, его добрыхъ длахъ и метод леченія.— Его мннія о средствахъ природы.— Дюпюитренъ, подвиги Дюпюитрена, его гордость, общее обожаніе къ особ Дюпюитрена.— Собранія въ его клиник.— Медицинскія дянія Верона — Два дня славы и минута паденія.— Докторъ Веронъ оставляетъ медицину, вслдствіе неудачнаго кровопусканія.

Посл спасительнаго проигрыша, исторію котораго мы сообщили въ предъидущей глав, юному Верону осталось только снова вернуться къ своимъ книгамъ и лекціямъ профессоровъ, изъ которыхъ многіе пользовались, блестящею, вполн заслуженною извстностью.
‘Да, чтобъ ни говорили мои ненавистники’ возглашаетъ Верогь, всегда готовый поговорить о врагахъ своихъ, подобно многимъ изъ современныхъ Роберъ-Макеровъ — чтобъ бы ни говорили эти люди, непризнающіе во мн ни таланта, ни любви къ своему длу, я люблю медиковъ, уважаю медицину, горжусь своей связью съ знаменитйшими изъ жрецовъ благородной науки! Anch, io son pittore, и я былъ докторомъ, и я исцлялъ страждущее человчество, и я благоговйно внималъ урокамъ людей, прославившихъ Францію. Можно ли не уважать медицину, можно ли отвергать величіе, соединенное съ званіемъ доктора, можно ли не удивляться древнимъ и новымъ мудрецамъ, носившимъ сказанное званіе? Разв великій Рабле не былъ предкомъ настоящихъ медиковъ, разв наше сословіе не считаетъ въ ряду бывшихъ своихъ знаменитостей Клавдія Верра, построившаго луврскую колоннаду, Локна, сочинившаго ‘Опытъ о разсудк человка’, путешественницы Бернье, Кене, ординарнаго врача при Людовик XV, основателя цлой экономической школы (физіократовъ)? Обратившись къ вашей эпох, встртимъ едва ли на большее количество великихъ именъ — Шапталя химика, занимавшаго должность министра внутреннихъ длъ во время консульства, графа Бертолли, сенатора при Наполеон, великаго Кювье, графа Беранже, главнаго директора кассы погашенія долговъ, Бюше, историка и бывшаго предсдателя бывшаго Національнаго Собранія, Трели и Репера, министровъ посл 1848 года, Виктора Жакмона, котораго увлекательныя ‘Письма объ Индіи’ составляютъ только ничтожную часть заслугъ этого рано окончившаго свое поприще ученаго.’
Нельзя не согласиться со словами нашего автора, хотя весь этотъ рядъ именъ (приведенный нами въ большомъ сокращеніи), приведенъ въ ‘Воспоминаніяхъ’, какъ намъ кажется, для одной красоты слога. Никто не оспариваетъ славы французскихъ врачей, никто не сомнвается въ великомъ значеніи медицинской науки, всякій человкъ, ею занимающійся, вполн знаетъ, сколько заслугъ принесли ей въ наше столтіе соотечественники и, можетъ быть, товарищи Луи Верона. Мы никогда не имли пристрастія къ Франціи, французской наук и французскимъ писателямъ, но чувство безпристрастія, врожденное всякому русскому, побуждаетъ насъ сказать, что какъ жизнь, такъ и труды знаменитыхъ медиковъ, которыми гордится отечество Верона, стоють похвалъ и изученія. Разсказы объ этихъ людяхъ составляютъ свтлый оазисъ въ книг ‘Воспоминаній’, а потому мы и поспшимъ перейдти отъ пустыхъ декламацій нашего автора къ тмъ страницамъ, гд читателю дается хотя нсколько солидныхъ свдній о первыхъ врачахъ Парижа, во время имперіи и реставраціи.
Патріархомъ столичныхъ медиковъ, любимцемъ моднаго свта и, кажется вамъ, высокимъ идеаломъ Верона, во время ученическихъ годовъ нашего автора, долгое время считался Порталь (если не ошибаемся, баронъ Порталь), первый лейбъ-медикъ при короляхъ Людовик XVIII и Карл X. Въ 1789 году ему уже было за сорокъ лтъ, и годовой доходъ его за одни визиты составлялъ боле сорока тысячъ франковъ, сумму, крайне значительную въ то время. Порталь лечилъ кардинала Рогана, посаженнаго въ Бастилію, вслдствіе извстной исторіи ожерелья, въ 1788 году его призывали въ Версаль на консультацію, по случаю болзни дофина, передъ этимъ человкомъ блистательною панорамою прошелъ цлый радъ неслыханныхъ событій, онъ зналъ все сколько нибудь знатное и умное въ своемъ отечеств, его записная книжка для помтки визитовъ представляетъ изъ себя какой-то особенный историческій календарь, рдкость своего рода. При Людовик XVI почти вс иностранные посланники, знатные путешественники обращались къ Порталю, въ числ этихъ именъ, нын забытыхъ, красуется имя барона Гримма, саксенъ-готскаго министра, ‘важнаго Гримма’, какъ говорится въ ‘Евгеніи Онгин’. Неккеръ съ женой лечялись у Порталя, д’Аламберъ и актриса Клеронъ считались его паціентами! Порталь своими глазами видлъ Вольтера, Дидро, д’Ольбаха, Рейналя, въ 1793 году порталева книжка украшена именемъ госпожи Ролданъ. Настоящее звно, связывавшее вкъ ныншній и вкъ минувшій, Порталь и при Наполеов, и при Карл X, и при Людовик-Филипп былъ прежнимъ Порталемъ XVIII столтія, старикомъ въ пудреномъ парик, носившимъ фракъ въ род кафтана и палку съ золотымъ набалдашникомъ. Внуки эмигрантовъ, вернувшись во Францію, поспшили вврить свои семейства врачу, лечившему ихъ ддовъ и бабушекъ.
Порталь, старикъ Порталь, le vieux Portal былъ въ лицо извстенъ всему Парижу, доходы его доходили до огромныхъ суммъ, онъ читалъ лекціи анатоміи въ Ботаническомъ саду, и за то получалъ особое содержаніе, но всего этого успха было мало честолюбивому старикашк. Онъ жаждалъ почестей и по временамъ употреблялъ смшныя средства для возвеличенія своей персоны въ общественномъ мнніи, то нанимая цлый рядъ экипажей для дежурства около своего подъзда, то приказывая своему лакею вбгать во время консультаціи въ комнаты паціента и требовать Порталя или во дворецъ, или къ какой нибудь герцогин. Безъ двора старикъ не могъ жить: лишившись своей придворной должности при отъзд изъ Франціи Карла X, Порталь не выдержалъ, и явился къ Людовику-Филиппу съ просьбой причислить его къ штату медиковъ королевской фамилія.
— Любезный Порталь, отвчалъ ему король: — у меня есть уже свой старый, постоянный докторъ, именно Маръ.
— Ваше величество, возразилъ Несторъ парижскихъ медиковъ:— мы сохранимъ господина Мара при вашемъ медицинскомъ штат.
— Да у меня нтъ штата, опять сказалъ король: — одного Мара довольно для всхъ насъ.
— Въ такомъ случа, сказалъ неотступный Порталь: — не забудьте меня по смерти господина Мара.
Въ этотъ годъ самому ему было восемьдесятъ-восемь лтъ отъ роду.
За визиты Порталь бралъ отъ шести до двнадцати франковъ, за консультаціи отъ двадцати-четырехъ до сорока-восьми.
Какъ хирургъ, Антуанъ Дюбуа пользовался въ Париж почти такою же практикою, какъ Порталь. Относительно наружности, манеры и образа мыслей, онъ составлялъ рзкій контрастъ съ Несторомъ медиковъ, о которомъ сейчасъ говорилось. Дюбуа такъ же, какъ и Порталь, никогда не измнялъ своего костюма, составленнаго изъ чорнаго фрака съ широкими фалдами, жилета, отворачившагося на грудь почти до плечъ, и высокихъ сапогъ, по краямъ обшитыхъ бархатомъ.
— Мой нарядъ не соображается съ модой, говаривалъ Дюбуа:— но мода повременамъ подходитъ къ моему наряду.
Онъ говорилъ всмъ ты, здилъ на консультаціи, не принимая за то платы, не церемонился ни съ кмъ, а во время египетской экспедиціи, раздражилъ Бонапарта, вернувшись во Францію безъ всякаго дозволенія. Когда составился штатъ медиковъ при новомъ император, Дюбуа явился къ извстному Корвизару съ такимъ вопросомъ:
— А почему ты не помстилъ меня въ списокъ лейбъ-медиковъ? Или я, по твоему, хуже другихъ, что ли?
Корвизаръ {Корвизаръ извстенъ какъ своими медицинскими заслугами, такъ и остроуміемъ разговора. Наполеонъ, передъ своимъ бракомъ съ Маріей Луизой, часто распрашивалъ его о вроятности имть наслдниковъ.
— Можетъ ли человкъ, женившись въ пятьдесятъ лтъ отъ роду, имть здоровыхъ дтей? одинъ разъ сказалъ императоръ Корвизару.
— Можетъ, но не наврное, отвтилъ меликъ.
— А если ему шестьдесятъ?
— Можетъ, ваше величество, и наврное.} возразилъ съ своей грубой откровенностью:
— Оттого я тебя не помстилъ, что самъ хочу быть хозяиномъ.
Но таково было уваженіе, всюду возбуждаемое заслугами Дюбуа, что Наполеонъ въ скоромъ времени назначилъ его акушеромъ при императриц.
Кто изъ нашихъ читателей не слыхалъ про Деженета и барона Ларрея, писателей и хирурговъ, столько времени сопровождавшихъ арміи Наполеона, совершавшихъ свой возвышенный долгъ въ степяхъ Египта и на поляхъ генеральныхъ сраженій, нын записанныхъ въ исторію нашего XIX столтія? Оба хирурга пользовались огромной знаменитостью, оба почтены благодарностью потомства (Ларрею между прочимъ уже воздвигнутъ монументъ съ его изображеніемъ), оба дошли до славы разными путями. Ларрей скоре походилъ на храбраго генерала, возвысившагося до чиновъ съ самаго простаго званія, соперникъ его въ одно время удивлялъ и ученостью и природнымъ остроуміемъ. Для Ларрея воля Наполеона была всмъ, Деженетъ, товарищъ Демулена и бывшій поклонникъ г-жи Ролданъ, позволялъ себ не разъ спорить съ императоромъ. Онъ на отрзъ отказался дать опіумъ раненымъ солдатамъ, которыхъ приходилось отдать въ руки турокъ при Сенъ-Жанъ д’Акр. Вдвоемъ съ Клеберомъ, нашъ медикъ не разъ поперечилъ распоряженіемъ консула во время египетской кампаніи. Наполеонъ называлъ Деженета болтуномъ, но питалъ къ нему уваженіе.
И Деженетъ и Ларрей многое видли на своемъ вку, но второй умлъ только говорить объ операціяхъ, между тмъ, какъ первый славился въ гостиныхъ за отличнаго разсказчика. Ларрей говаривалъ, что всякій генералъ французской службы, имвшій деревянную ногу, прошелъ черезъ его руки. Деженетъ извстенъ въ лтописяхъ науки тмъ, что самъ привилъ себ чуму, находясь въ Яфф.
Однимъ изъ любимйшихъ профессоровъ нашего автора быль докторъ Рекамье, когда-то служившій хирургомъ во флот, а въ послдствіи занимавшій важную должность врача въ Htel-Dieu города Парижа. Портретъ этого друга человчества до того удался Верону, что страницу о Рекамье мы несомнноо можемъ назвать, лучшею страницей во всхъ четырехъ томахъ ‘Записокъ Парижскаго Мщанина’. Выписываемъ ее почти безъ измненій, докторъ Веронъ не часто доставляетъ такіе случаи своимъ рецензентамъ.
‘Рекамье имлъ двадцать-семь лтъ, когда ему дали должность врача Hotel-Dieu. То былъ человкъ высокаго роста, съ смлымъ взглядомъ, съ неровнымъ румянцомъ на лиц, рчь его была проста, какъ и вс его пріемы, онъ страстно любилъ медицину, и не только ее, но и своихъ паціентовъ. Съ жаднымъ любопытствомъ, со страстью слдилъ Рекамье за симптомами недуговъ, схватывалъ признаки, способные подать ему новую идею леченія, вдохновлялся мыслями самой смлой терапевтики и готовъ былъ бороться съ самой смертью. Его можно было назвать медикомъ отходящихъ: онъ вырывалъ у могилы ея добычу. Когда смерть хватала больнаго за ноги, Рекамье схватывалъ его за плечи, и много разъ въ такой ожесточенной борьб оставался побдителемъ. Много разъ случалось ему откидывать саванъ съ лица покойниковъ, переносить ихъ опять на постель, и возбуждать въ нихъ жизнь или кровопусканіемъ или другими сильными средствами. Во время подобныхъ подвиговъ онъ рисковалъ всмъ на свт, даже своей доброй славою, онъ не боялся неуспха, не отступалъ передъ самой невозможностью, твердо вря въ силу природы и великую судьбу науки.
‘Олинъ разъ Рекамье былъ призванъ на консультацію къ больному, уже находившемуся въ агоніи. Вс консультанты единогласно ршили невозможность помощи и собирались уйти прочь, торопясь на другіе визиты.
‘— Стойте, сказалъ медикъ отходившимъ: — стойте, господа, вы должны здсь остаться еще хоть два часа, до тхъ поръ, пока я передамъ вамъ основанія моей надежды спасти больнаго. Я самъ отозванъ въ разныя мста, меня тоже ждутъ, но я остаюсь и приглашаю васъ сдлать тоже. Мн самому когда-то случалось приговаривать людей къ смерти, иные изъ нихъ и теперь ходятъ по улицамъ. Средства природы велики, а мы должны надяться!
‘Десятую часть своего дохода Рекамье выдавалъ бднымъ, и докторъ Гуро, въ замчательномъ некролог, сообщаетъ слдующій анекдотъ о его благотворительности. Рекамье одинъ разъ взобрался на чердакъ навстить самую бдную изъ своихъ паціентокъ. Одолвъ безконечное число ступенекъ, онъ наконецъ очутился у больной, задыхаясь я немного сердясь. Хозяйка пустилась въ извиненія жалуясь на квартиру и бдность.
‘— Правда, правда, перебилъ Рекамье: — я совсмъ изъ силъ выбился. (Пошли новыя извиненія со стороны сконфуженной хозяйки.) — Вы не знаете, что такой походъ стоитъ десяти франковъ? опять подхватилъ медикъ: — я не привыкъ взбираться такъ высоко за меньшую цну!
‘И говоря эти слова, Рекамье сунулъ десять франковъ въ руку бдной женщины.
‘За долго до своей смерти Рекамье говорилъ: я не стану умирать, а свалюсь просто! Онъ умеръ отъ удара въ легкіе — отъ болзни, съ которой такъ славно боролся, когда она случалась съ его паціентами.
‘Въ дл религіи и науки, Рекамье былъ пламеннйшимъ существомъ, неколебимымъ какъ въ обязанностяхъ христіанина, такъ и въ занятіяхъ медика.’
Еще одинъ человкъ изъ нашихъ современниковъ умлъ создать себ великій авторитетъ въ наук леченія человческихъ недуговъ, обезсмертить свое имя во Франціи и во всей Европ, всходя по два раза въ день, въ теченіе тридцати лтъ, на ступени ввренной ему больницы, разсыпая у постели каждаго больнаго сокровища своего генія, съ желзомъ и огнемъ въ рукахъ совершая чудеса смлости, ловкости, изобртательности, передавая у той же постели огромной масс слушателей исторію каждой болзни, ходъ ея и ходъ собственныхъ своихъ операцій съ нею. Этотъ человкъ, котораго каждое слово находило себ отголосокъ посреди толпы учениковъ и поклонниковъ, благоговйно его окружавшихъ, носилъ имя Дюпюитрена.
Между людьми, отмченными дивной печатью и предназначенными на благо человчества, не вс смотрятъ одинаково на свое собственное значеніе. Въ иныхъ сознаніе своего величія порождаетъ скромность, болзненную стыдливость, въ другихъ геній оказывается горделивой увренностью, стремленіемъ къ первымъ ролямъ человческой комедіи. Дюпюитренъ принадлежалъ ко второму разряду знаменитостей, въ высокомъ его рост, въ смлой осанк, въ превосходно обрисованныхъ, но презрительно сжатыхъ губахъ, оказывался смертный, рожденный на то, чтобъ повелвать своими собратіями. Лучшіе ученики Дюпюитрена боялись своего учителя, потупляли глаза передъ его взглядомъ, подчиненные ему медики дорого платили за минуту небрежности или самонадянности. Имть надъ собой начальниковъ Дюпюитренъ не любилъ и не хотлъ, оттого онъ оставилъ много враговъ, до сихъ поръ пытающихся сказать о немъ дурное слово. Съ Пельтаномъ, бывшимъ начальникомъ больницы, въ послдствіи ввренной Дюпюнтрену, нашъ медикъ имлъ безпрестанныя столкновенія, поминутно упрекая въ робости своего патрона и предлагая самъ операціи, изумительныя по смлости. Когда Дюпюитренъ одоллъ и самъ сталъ на первое мсто, его друга и товарища Маржолена назначили къ нему въ помощники. Встртивъ своего сочлена въ ряду студентовъ, собравшихся въ клинику, Дюпюитренъ не далъ ему руки, но поразилъ его такими словами: ‘государь мой, надвайте передникъ и слдуйте за мною!’
Когда натуры, подобныя Дюпюнтрену, сохраняютъ способность смягчаться по временамъ,— наградой такихъ человческихъ минутъ обыкновенно бываетъ безпредльная преданность со стороны всхъ лицъ, къ нимъ приближающихся. А Дюпюитренъ между докторами, и Дюпюитренъ у постели больнаго, были двумя разными лицами. Знаменитый медикъ умлъ говорить съ простымъ народомъ, и его имя до сей поры популярно въ отдаленнйшихъ закоулкахъ Парижа. Когда онъ подходилъ къ какой нибудь постели въ больниц, и твердо говорилъ паціенту, въ ней лежавшему: ‘я тебя вылечу!’ глаза больнаго сіяли неизобразимой радостью. За такія минуты и такія рчи мельчайшій изъ студентовъ клиники питалъ къ особ Дюпюитрена безпредльное обожаніе. Костюмъ Дюпюитрена, постоянно одинаковый, сдлался какъ бы мундиромъ всхъ его слушателей — во все время славы нашего медика, молодые люди, обучавшіеся медицин, носили блый жилетъ, синіе панталоны и фракъ темнозеленаго цвта, въ наше время любимйшій наслдникъ Дюпюитрена, докторъ Марксъ, не носитъ иного наряда.
Дюпюитренъ писалъ мало, но говорилъ превосходно, удивляя учащихся громадностью своей памяти, — въ лекціяхъ, записанныхъ съ его словъ и изданныхъ, нтъ того духа, который оживлялъ собой уроки знаменитаго профессора. Модные медики, старики, государственные люди, ученые, кончившіе со славой свое попроще, здили въ клинику, смшивались съ толпой юношей, для того, чтобъ его послушать. Визиты Дюпюитрена считали милостью, состояніе его дошло до баснословнаго итога четырехъ милліоновъ франковъ, — ни одинъ медикъ во Франція не наживалъ себ подобнаго капитала. Порядкомъ своихъ денежныхъ длъ профессоръ былъ обязанъ своему паціенту, барону Джемсу Ротшильду, занимавшемуся состояніемъ Дюпюитрена, будто состояніемъ дорогаго брата, неимющаго времени входить въ мелкія подробности жизни.
Дюпюитренъ не тратилъ денегъ и не любилъ пышности, его нельзя было назвать скупымъ, но вкусы его были чрезвычайно просты, почти грубы. Возвращаясь изъ больницы, онъ постоянно покупалъ яблоки у разнощиковъ передъ подъздомъ я обыкновенно уносилъ съ собой подъ мышкою обдъ, госпитальную булку. За то, когда Карлъ X долженъ былъ покинутъ Францію, баронъ Дюпюнтренъ предложилъ милліонъ франковъ своему королю и благодтелю. Умирая, Дюпюитренъ отказалъ 200,000 на устройство музея и публичныхъ лекцій патологической анатоміи.
Послдняя болзнь, поразившая великаго медика, произошла въ начал 1835 года. На похоронахъ Дюпюитрена, страшныя массы народа запрудили улицы, по которымъ двигалась погребальная процессія. Имя барона Дюпюитрена, такъ извстное всмъ ученымъ, почти не было знакомо простолюдинамъ, его оплакивавшимъ, въ ихъ круг профессоръ явился съ другимъ именемъ славне котораго ничего не можно придумать для медика. Le grand docteur est mort! кричали мальчишки, бжавшіе за гробомъ. Le grand docteur m’а trit, говорятъ и теперь старики, когда-то пользовавшіеся въ больниц, прославленной Дюпюитреномъ!
Вотъ каковы были люди, примръ и уроки которыхъ поселили въ юномъ ум нашего Луи Верона благородную страсть къ наук! Въ 1821 году авторъ ‘Записокъ’ получилъ казенное мсто ординатора при какомъ то госпитал, а еще черезъ два года съ честію выдержалъ экзаменъ на степень доктора медицины. Врожденая пронырливость, а можетъ быть и семейныя связи (Дюбуа и Рекамье были знакомы съ отцемъ Верона) доставили новому медику еще мсто при Дом-Найденышей (Enfante-Trouve) гд Верону приходилось сажать въ теплую ванну десятки новорожденныхъ, испускавшихъ такіе крики, ‘о которыхъ не забудешь даже слушая трельки госпожи Даморо, Вурри и Дюпре!’ Но къ несчастію, а можетъ быть и къ счастію больныхъ города Парижа, успхи молодаго врача продолжались недолго. Одинъ неудачный конкурсъ въ медицинскомъ факультет, конкурсъ, на которомъ очередная премія выдана была не Верону, а кому то изъ его соперниковъ, поселилъ въ сердц нашего мщанина чувства до крайности безотрадныя. Работа ему опротивла, лекціи и служебная практика утратили всю занимательность, Веронъ ршился составить себ Фортуну, какъ частный врачь, обширною частною практикою. Но долгое время ни одинъ кліентъ не касался стопами его лстницы, а когда дла стали идти немного лучше, одно несчастное и все таки забавное обстоятельство положило предлъ его роковой практик.
‘Ненадо думать — разсказываетъ нашъ авторъ — чтобы въ моей практик не было кой какихъ успховъ. Другъ мой Данилъ, сынъ музыканта Лангле и двоюродный братъ Евгенія Сю, былъ спасенъ мною отъ смерти, что и до сихъ поръ помнитъ. У него началось воспаленіе легкихъ и я пустилъ ему кровь, восемь разъ, безъ всякаго успха, съ отчаянной ршительностью я произвелъ девятое кровопусканіе, и о радость! больной, уже приводившій всхъ васъ въ отчаяніе своимъ положеніемъ, впалъ въ спокойный сонъ, безъ всякихъ опасныхъ признаковъ. Въ другой разъ я сохранилъ отъ гибели старуху привратницу, у которой шесть часовъ сряду происходило теченіе крови изъ носу, болзнь страшная и носящая названіе epitaxis. Я совершилъ смлую операцію въ присутствіи цлой дюжины привратницъ, боязливыхъ существъ, поспшившихъ разнести разсказы обо мн по всему околотку. Слава начала мн улыбаться, успхъ моего послдняго дла былъ вполн замчателенъ.
‘Но увы! недолго длилось мое блаженство. Я получилъ уже трехъ паціентовъ, когда вдругъ пришло ко мн приглашеніе отъ одной богатой и крайне толстой дамы, нуждавшейся въ простомъ кровопусканіи. ‘Весь городъ говоритъ о вашемъ искусств’, сказала она мн въ первую минуту свиданія: ‘а я давно уже хочу проститься съ моимъ прежнимъ домовымъ медикомъ. Займите его мсто, моему примру послдуетъ весь кругъ моего знакомства, кругъ довольно обширный!’ Отъ такихъ ласковыхъ словъ слдовало перейти къ операціи. Я вспомнилъ слова знаменитаго хирурга Ру, говорившаго, что онъ никогда не пускаетъ крови безъ нкотораго безпокойства. И я началъ безпокоиться, а паціентка уже протягивала мн свою жирную руку. Я кольнулъ ланцетомъ и не попалъ въ жилу, кольнулъ другой разъ — также неудача. И тутъ сцена перемнилась. ‘Идите прочь, сударь, вы невжа, вы ничего не смыслите въ своемъ дл! Бдные больные, которые къ вамъ попадутся! Перевяжите руку и идите прочь, счастье еще, что вы меня не изуродовали!’ Дни моего величія были преддверіемъ моего паденія! недавняя популярность только прибавляла униженіе, вс мои воздушные замки разлетлись. ‘Жустенъ!— сказалъ я привратнику, возвратясь домой — все кончено, я не лечу боле никого. Когда кто прядетъ спрашивать доктора, объявляй, что доктора больше нтъ въ дом!’
Такъ кончились медицинскіе подвиги врача Луи Верона. Но медицину трудне оставить, нежели оно кажется, если нашъ авторъ хочетъ забыть періодъ своей дятельности на пользу больнаго человка, карикатуристы и редакторы сатирическихъ журналовъ имютъ добрую память. И вотъ почему Веронъ, всегда изображаемый съ атрибутами, какъ нкій полубогъ древности, на каждой картинк представленъ посреди банокъ, ретортъ, пилюль, да сверхъ того многихъ другихъ врачебныхъ орудій слишкомъ многосложнаго значенія.

ГЛАВА IV.

Новый панегирикъ медицин.— Медицинскіе общества и ихъ ораторы.— Защита врачей девятнадцатаго столтія.— Гигіеническіе афоризмы касательно обдовъ.— Значеніе обдовъ въ человческой жизни и въ жизни доктора.— Возстаніе противъ французской кухни и пагубныя слдствія привычки къ сигарамъ.— Макробіотика доктора Верона.— Долговчность французскихъ академиковъ.— Средство благополучно встртиться со старостью.

Изложивъ свои воспоминанія о знаменитостяхъ медицины, Веронъ самъ пускается въ длинныя и глубокомысленныя разсужденія о сует міра сего и о томъ, какое огромное значеніе имютъ въ ней и какого заслуживаютъ почтенія его собраты по мук.
‘Я читаю много медицинскихъ журналовъ — разсказываетъ ученый докторъ, — о медицин пишутъ много, быть можетъ даже слишкомъ много. Я читаю отчеты императорской медицинской академіи, парижскаго хирургическаго общества, парижскаго общества практической медицины, медицинскаго общества госпиталей, парижскаго общества соревнователей и такимъ образокъ издали присутствую при всхъ движеніяхъ науки.
‘Частыя сношенія медиковъ и хирурговъ между собою принадлежатъ къ числу счастливйшихъ нововведеній вашего времени. Они тотчасъ утушаютъ огонь соперничества, практика одного помогаетъ практик другаго и факты накопляются и приносятъ пользу всмъ. Различныя медицинскія общества доставляютъ наук такъ сказать гіерархическое и правильно организованное правленіе.
‘Когда новые факты, уже изслдованные, опредленные, становятся довольно многочисленны, чтобы произвести особенную доктрину, особенное законодательство, эти новыя медицинскія доктрины образуются тотчасъ въ ндрахъ парижской императорской академіи, которая въ свою очередь взвшиваетъ, отвергаетъ, вотируетъ эти проекты закона. Академія представляетъ собою законодательный корпусъ науки.
‘Можно даже сказать, что вс волненія, стратегическія условія, вс драмы парламентскаго управленія, нашли теперь убжище въ академіи медицины. Даръ слова, ораторскія способности имютъ въ ней многочисленныхъ представителей. Медицинскіе журналы даютъ публичность и блескъ этимъ торжественнымъ засданіямъ, гд вс великія имена науки, вс довренные ораторы возбуждаютъ, трогаютъ и увлекаютъ это собраніе ученыхъ, нердко столь-же шумное и пылкое, какъ были наши политическіе собранія.
‘Въ правленіе Луи-Филиппа политическіе журналы передавали намъ энергическія рчи Одильона Барро, дльныя слова Дюфора, умныя разсужденія Тьера, строгую логику Бильо, возвышенный и гордый талантъ Монталамбера, высокое краснорчіе Гизо.
‘Теперь, медицинскіе журналы въ великихъ ученыхъ спорахъ академіи оцняютъ и судятъ доказательства, логику, дарованіе и успхи каждаго, они знакомятъ насъ съ живописнымъ, драматическимъ языкомъ хирурга Рикора, который старается въ одно и тоже время разсмшить и убдить свою аудиторію, съ изящной и полной ясныхъ фактовъ діалектикой физіолога Берара съ грубымъ и необдланнымъ словомъ, доктора Жерди, съ учеными и умными разглагольствіями хирурга Вельно, съ аттицизмомъ доктора Буске, съ объяснительной методой, живымъ, одушевленнымъ и убдительнымъ словомъ ортопедиста Герена, наконецъ съ ршительными замчаніями непремннаго секретаря академіи, доктора Дюбуа изъ Амьена, котораго умъ, здравый смыслъ и знанія употребляются для того, чтобы рельефнымъ и одушевленнымъ слогомъ писать похвальныя слова ученымъ товарищамъ, каждый годъ похищаемымъ смертью.
‘Мольеръ и Лесажъ не нашли бы въ академіи своихъ типовъ и согласились бы, что врачи девятнадцатаго столтія уже не имютъ физіономіи, обычаевъ и высокомрнаго невжества медиковъ семнадцатаго и осьмнадцатаго вка, они отдали бы справедливость высокой разумности, непобдимому здравому смыслу, практической проницательности ихъ и философскому духу, который наблюдаетъ, сравниваетъ и обсуживаетъ, и особенно этой горячей любви къ человчеству, которая внушаетъ и управляетъ самыми рзкими спорами врачей вашего времени.’
Посл такой краснорчивой защиты медицины девятнадцато вка, защиты, которую докторъ подтверждаетъ кажется не безъ особеннаго своекорыстнаго разсчета, онъ повряетъ читателю свои гигіеническія понятія, разбираетъ обыденную жизнь человка, пересыпая все это учеными медицинскими терминами, придающими конечно боле авторитета словамъ его. Правила его постоянно имютъ практическій смыслъ, онъ не жалетъ анекдотовъ и примровъ для ихъ подкрпленія, такъ что сумма его разсказовъ и поученій представляетъ довольно пеструю смсь.
Въ числ такихъ практическихъ совтовъ людямъ, онъ формулируетъ одинъ въ вид слдующей аксіомы:
‘Только на другой день утромъ можно узнать, хорошъ ли былъ вчерашній обдъ.’
Если вы просыпаетесь съ свжей головой и мыслями, съ пріятностью утренняго аппетита — говоритъ докторъ, отошлите визитную карточку вашему амфитріону или лучше пожмите ему руку, отдайте должную дань хвалы его истинно дружескому обду. Вопросъ объ обд такъ занялъ автора, что онъ позволилъ сдлать себ нкоторое отступленіе, чтобы развить всю его важность.
На большихъ обдахъ у первыхъ парижскихъ ресторатеровъ или въ богатыхъ домахъ, желудокъ находится въ самыхъ роковыхъ обстоятельствахъ. Обиліе блюдъ, съ разнообразными и сильными приправами и соусами, поддльными винами, конечно, не легкій трудъ для него, и во всякомъ случа желудокъ, отягощенный работой, долженъ имть время, чтобы справиться съ нею, а ссть за вистъ или помститься въ тсной лож театра — такое занятіе, которое вовсе не возбуждаетъ его дйствующихъ силъ. Самымъ естественнымъ и дйствительнымъ средствомъ, чтобы благополучно выйти изъ борьбы, которую называютъ большимъ обдомъ, докторъ считаетъ и рекомендуетъ одушевленный разговоръ, усянный остротами, врными и парадоксальными идеями, воспоминаніями, проектами, которые забываются на другой день, блестящей болтовней. Но гд найти все это, восклицаетъ докторъ?
Графъ Руа, отличавшійся неограниченнымъ гостепріимствомъ, всегда старался созвать къ своимъ обдамъ побольше гостей. Одинъ изъ нихъ благодарилъ его за приглашеніе: ‘но вдь вы же длаете мн одолженіе, принимая его’, отвчалъ гость.
Людовикъ XVIII сказалъ однажды одному изъ своихъ придворныхъ: ‘графъ П….. любите ли вы фасоль?’ — Государь, отвчалъ графъ, я бываю невнимателенъ къ своему обду.— ‘Напрасно, къ обду надобно быть столько же внимательнымъ, какъ и къ словамъ.’
Воспоминанія дружбы, нжности, воспоминанія дловыя и политическія всего чаще привязываются къ обдамъ, и Веронъ невольно припоминаетъ обды,— въ которыхъ одинаково памятны остались для него и хорошія блюда, и отличное вино, и веселое остроуміе.
‘Я вспоминаю объ одномъ изъ подобныхъ обдовъ у герцогини Рагузской, ко всмъ собесдникамъ она была равно внимательна и любезна, и угостила васъ самыми драгоцнными сокровищами своего погреба. Во Франціи уже нтъ теперь домашнихъ погребовъ, нтъ, быть можетъ, кром погреба герцогини Рагузской.
‘У лорда Гоудена, ныншняго англійскаго посланника въ Мадрит, я наслаждался другимъ обдомъ съ изящными блюдами, рдкими винами и умной болтовней. Въ числ гостей былъ Россини, и обденная зала представляла палатку безъ всякихъ украшеній, кром оружія разнымъ цивилизованныхъ и нецивилизованныхъ народовъ, среди которыхъ лордъ Гоуденъ жилъ или путешествовалъ.
‘Передъ отъздомъ изъ Франціи, Россини пригласилъ меня обдать. Общество состояло только изъ него, мадмоазель Олимпіи Пелиссье, ныншней г-жи Россини, и меня, Россини былъ друженъ со многими милліонерами и они присылали ему въ подарокъ самыя рдкія вина. Обдъ былъ для меня полонъ интереса. Россини, съ обворожительною и неистощимою веселостью, но и не. забывая нкоторыхъ собственныхъ именъ, которыя поражалъ злою насмшкой, объяснялъ намъ, какъ и почему онъ не хочетъ больше писать музыку и отказывается отъ славы.’
‘Черезъ нсколько дней посл революціи 1830 года, графъ Лабордъ давалъ обдъ въ Htel de-Ville, президентомъ котораго былъ генералъ Лафайетъ, здсь было до ста собесдниковъ. Этотъ политическій обдъ былъ очень любопытенъ, случай привелъ меня сидть за маленькимъ столикомъ въ три куверта, сосди у меня были Тьеръ и Фази, теперь одинъ изъ начальниковъ партіи радикалистовъ въ Швейцаріи. Въ 1829 году я сильно поссорился съ Фази, но конецъ ссоры былъ для меня очень благопріятенъ, такъ-что мн не зачмъ о немъ разсказывать. Этотъ обдъ далъ генералу Лафайету случай сказать рчь, обнаружившую въ немъ осторожнаго политика, изящнаго оратора и милаго человка въ обществ.
‘Я никогда не забуду обдовъ, на которые приглашалъ меня принцъ Луи-Наполеонъ, еще простой представитель національнаго собранія, не за ихъ роскошь, но по интересу тогдашнихъ разговоровъ, неизвстности будущаго, опасности положенія и по всмъ воспоминаніямъ, которыя принцъ пробудилъ въ моемъ ум’.
Вслдствіе такихъ воспоминаній о достопамятныхъ обдахъ своей жизни, докторъ предается умозрніямъ о самомъ состав и качествахъ французской кухни, вооружается противъ различныхъ ея недостатковъ и злоупотребленій, хоть и видитъ, что слова его погибаютъ втун. До сихъ поръ мы почти ни разу не передавали читателю размышленій, которыми постоянно украшается его книга, приводимъ теперь (разумется, въ сокращеніи) нсколько страницъ подобнаго рода въ образчикъ того, каикъ образомъ малйшій поводъ даетъ нашему автору (да и другимъ мемуаристамъ) право на неидущія къ длу отступленія, приводимъ ихъ и за тмъ, чтобы познакомить читателя и съ этой стороной его книги. Какъ человкъ истинно служившій наук слдовательно безпристрастный, онъ съ одинаковою важностію и одинаково серьзно говорить и о политическихъ событіяхъ, потрясавшихъ всю Европу, и о знаменитыхъ личностихъ новйшей французской исторіи, и о томъ, какимъ образомъ надобно жарить индйку или пулярку, какъ нужно приготовлять морскихъ раковъ, и о многихъ другихъ предметахъ, имющихъ, впрочемъ, несомннное значеніе въ кулинарномъ искусств.
‘У человка есть — говоритъ онъ — извстное собраніе привычекъ въ выбор пищи, которые производятъ большое вліяніе какъ на здоровье, такъ и на болзнь, — вліяніе, очень любопытное дли изученія.
Если мы станемъ наблюдать за собой, узнавать самихъ себя, наблюдая и оцняя свои вкусы и силы, то сами можемъ сдлаться своими врачами.
Несмотря на то, у насъ есть разные предразсудки насчетъ нашей ежедневной пищи, которые для нкоторыхъ людей становятся важне самыхъ фактовъ. Многіе, напримръ, считаютъ спаржу самою благодтельною зеленью: но спаржа не пища, она лекарство, или полезное, или вредное. Герсанъ, прежній мой учитель, говорилъ мн, что всякій разъ, какъ онъ лъ спаржу, онъ чувствовалъ ночью лихорадочные припадки. Сколько ошибокъ, ложныхъ понятій, вредныхъ привычекъ въ нашей кухн, которыя должно преслдовать и отвергнуть!
Кухня наша приготовляетъ иногда прекрасныя блюда, но соединяетъ ихъ съ самыми неудобосваримыми приправами и соусами. Зелень и овощи обыкновенно употребляются въ дло, безъ разбора того, что он часто вовсе несходны въ своемъ дйствіи на человческій желудокъ, мы кушаемъ трюфли, воображая очень легкимъ кушаньемъ эти совершенно несваримые продукты и т. п.
Много уже написано о серьзномъ кухонномъ искусств, и еще необходимы многочисленные опыты, точныя наблюденія о разныхъ началахъ, которыя каждое кушанье вноситъ въ наши обращеніе и экономію. Рядъ трудовъ уже начатъ по этому предмету, ихъ окончаніе и дополненіе было бы прекраснымъ дломъ. Выводы, найденные съ точки зрнія гигіенической для здороваго человка, и терапевтической для больнаго, были бы настольной книгой для бдняка и богача, для ребенка, юноши и старца, для мужчины и женщины, это была бы книга, необходимая въ семейств.
Во время моихъ медицинскихъ занятій, конкурсы были для моихъ товарищей и для меня днями тяжелыхъ испытаній: одни завтракали сыто, пили вино и кофе, чтобы преодолть робости и опасенія. Я принялъ другую систему: наканун обдалъ слегка и утромъ въ день конкурса соблюдалъ діэту. Правда, хорошій обдъ и вино возбуждаютъ умъ, но это возбужденіе всегда боле или мене неправильно, оно можетъ нарушить вниманіе спутать мысли и парализировать память. Напротивъ, когда умъ сильно занять чмъ нибудь, діэта напрягаетъ вс его способности и увеличиваетъ ихъ силы.
Безпокойство и печаль непобдимыя препятствія для хорошаго пищеваренія и на оборотъ, дурное пищевареніе увеличиваетъ печаль и смущеніе. Въ продолженіе Ста-Дней Дюбуа часто видлъ императора Наполеона и изъ состоянія его здоровья выводилъ неблагопріятныя предзнаменованія.
‘Съ дурнымъ пищевареніемъ (которымъ страдалъ тогда Наполеонъ) — говорилъ Дюбуа — нельзя уже имть этой остроты зрнія, смлости, непоколебимой твердости, умной и удачной дерзости, которыя торжествуютъ надъ сопротивленіемъ людей и обстоятельствъ’.
Въ блеск своей славы, Александръ Македонскій, Цезарь Наполеонъ были безукоризненны въ этомъ отношеніи.
Изъ нравовъ Имперіи мы заимствовали привычку курить. Теперь курятъ вс: дти въ коллегіяхъ, несмотря на вс строгости, старики, даже женщины, не говоря уже о другихъ. Я окруженъ людьми, которые выкуриваютъ не меньше двнадцати, пятнадцати или двадцати сигаръ въ день. Но пока еще не переняли у солдатъ обыкновенія жевать табакъ.
Сигара и трубка производятъ на нашъ организмъ неоспоримое дйствіе: отъ нихъ начинаетъ зависть сперва пищевареніе, потомъ вся нервная система. Извстно, что теперь гораздо чаще появляются болзни спиннаго мозга. Ройе-Колларъ, который умеръ отъ этой болзни курилъ много, признавался, что сигара не мало повредила ему при этомъ. Тою же болзнію умеръ графъ д’Ореэ. Къ нему призывали доктора Бретонно (изъ Тура), знаменитый больной жаловался на усталость въ членахъ и слабость нервовъ.
‘Вы вроятно курите по двнадцати или пятнадцати сигаръ въ день, курите меньше, удерживайтесь, если можете, отъ вредной привычки вы избавитесь отъ всхъ симптомовъ нервнаго ослабленія’.
Въ нсколько лтъ, сильно распространившаяся у насъ привычка гь сигар безъ всякаго сомннія измнитъ самую національность, характеръ и умъ французовъ.
Нравственная тайна долговчности состоитъ въ томъ, чтобы съ самаго дня, когда начинается старость, строго соблюдать тже привычки ума, досуговъ и занятій, и, скажу даже, привязанностей, къ какимъ уже приноровилась жизнь и здоровье.
Замчено, что члены Французской академіи очень долговчны. Это безъ сомннія потому, что ихъ литературное правленіе, идущее правильно, легко и безъ шуму, доступно самому престарлому возрасту. Любовь къ словесности и литературныя привычки сохраняютъ здоровье и поддерживаютъ медленный огонь въ жизни.
Вотъ лта нкоторыхъ французскихъ академиковъ:
Лакретелю, котораго слишкомъ долго зовутъ младшимъ (le jeune) и который родился 27 августа 1763 года, теперь больше 90 лтъ.
Герцогу Пакье, который родился 22 апрля 1767, теперь 87 лтъ.
Тиссо, род. 10 мая 1768 года, 85 лтъ.
Бауръ-Лорміану, род. около 1772 г., около 81 года {Бауръ-Лорyіанъ умеръ въ прошломъ году, 82 или 83 лтъ отъ роду.}.
Я не говорю о молодыхъ академикахъ, которымъ едва лтъ по семидесяти и больше.
Толстые негоціанты квартала Сенъ-Дени, въ нсколько лтъ собирающіе себ состояніе съ помощью труда и экономіи, очень охотно выбираютъ своимъ мстопребываніемъ департаментъ Луаре, чтобы сдлаться тамъ земледльцами и кончить дни вдали отъ длъ и отъ свта. Богатый негоціантъ находитъ себ по нраву землю и сосди поздравляютъ его съ прекраснымъ пріобртеніемъ. Новый владлецъ толкуетъ объ улучшеніяхъ и преобразованіяхъ, строитъ фабрики, кіоски, хижинки, разводить садъ или что нибудь подобное, въ этомъ проходитъ около года. Наконецъ все устроено наилучшимъ образомъ, и когда отшельнику уже нечего больше длать, имъ овладваютъ скука и сожалнія, его взгляды и тайныя желанія обращены къ Парижу, къ его обширнымъ магазинамъ, къ его комнатк за лавкой, гд онъ наживался такъ весело и съ такимъ увлеченіемъ. Онъ продаетъ, за сколько случится, свои поля и постройки, ему нуженъ Парижъ съ его дятельной, шумной и занятой жизнью, и толстые кошельки обитателей Луаре платятъ съ своей стороны, чтобы стать владтелями этихъ замковъ, фермъ и плодородныхъ земель парижанъ, уже насытившихся сельскою жизнью.
Мой пріятель Росманъ считалъ тридцать пять лтъ службы въ министерств внутреннихъ длъ, шестидесяти-трехъ лтъ, несмотря на мои совты, какъ друга и доктора, онъ вышелъ въ отставку.
‘До сихъ поръ — говорилъ онъ — я бралъ паспорты только за тмъ, чтобы пройти утромъ и вечеромъ отъ пуассоньерскаго бульвара до министерства, и отъ министерства до пуассоньерскаго бульвара, теперь я хочу путешествовать и повидаться съ нкоторыми друзьями, которые поживаютъ теперь мудрецами въ своихъ владніяхъ.’
Путешествіе моего друга Росмана должно было продолжаться полгода, черезъ дв недли по отъзд, я снова увидлъ его за обыкновенной прогулк въ Тюльери. Странствованіе ограничилось департаментомъ Нижней-Сены: онъ видлъ только одного своего товарища по служб, и уже насладился вдоволь пріятностями деревенской жизни. Онъ всегда мечталъ о самомъ счастливомъ существованіи, которое должно было начаться для него со дня отставки, и умеръ черезъ два года посл того, какъ отказался отъ счета приходовъ и расходовъ, въ которомъ у него не было соперниковъ.
Другой мой пріятель, который постоянно велъ жизнь веселую и неумренную, женился на своей старинной привязанности, какъ бы для того, чтобы остепениться, новая подруга стала проповдовать ему о скромной жизни и особенно объ умренности. Эта умренность была въ тоже время и экономіей, старый эпикуреецъ, посаженный на хлбъ и на воду, скоро сталъ скучать, похудлъ и умеръ.
Я утверждаю именно, что въ старости не должно измнять своихъ обыкновенныхъ привычекъ, и запрещаю всякія излишества тмъ, кто хочетъ подольше остаться старикомъ и умереть какъ можно поздне. Вс медики умные люди и наоборотъ вс умные люди немного медики. Ривароль справедливо говорилъ:
‘Въ молодости трехъ дней благоразумія достаточно, чтобы поправить три мсяца излишествъ, въ старости, чтобы поправить три дня излишествъ, нужно три мсяца благоразумія.’
Умъ и тло человка повинуются одному главному закону — закону привычки, нарушая его, мы вносимъ безпорядокъ во всю свою экономію, во вс органы и нарушаемъ правильность всхъ отправленій.
Старый мой наставникъ Бреше, человкъ очень ученый, скромный, и котораго вс любили, получилъ однажды отъ своихъ знакомыхъ щекотливое порученіе. Одна старая и богатая вдова отправилась въ Италію съ господиномъ, который былъ гораздо ея моложе, она ршилась вступить въ бракъ съ своимъ спутникомъ и такимъ образомъ отнимала наслдство у цлой кучи родственниковъ. Эти послдніе просили Бреше объяснить ей, что обязанности брака, которыя она хочетъ наложить на себя, могутъ повредить ея здоровью. Но знанія Бреше потерпли сильное пораженіе.
— Вы городите вздоръ, милый докторъ, сказала она ему: — уже два или три года мы не пренебрегаемъ этими обязанностями, а я чувствую себя какъ нельзя лучше.
Мой пріятель Мишо, членъ Французской Академіи, кашлялъ въ продолженіе всего года. Онъ былъ высокаго роста, но ходилъ всегда согнувшись. Грудь его, во время кашля, звучала, какъ бы зазвучалъ фарфоровый магазинъ, если бы разбить его весь вдругъ. Но несмотря на свою простуду по профессіи, онъ шестидесяти-трехъ или четырехъ лтъ отправлялся еще въ Іерусалимъ. Онъ благополучно воротился изъ своего путешествія, пилъ шампанское, окружалъ себя молодежью, и патологія съиграла надъ нимъ шутку такого рода, что прострадавъ цлую жизнь грудной болзнью, онъ умеръ отъ болзни желудка. Не пускайте смерть въ одну дверь, она войдетъ въ другую.
Въ заключеніе всего этого трактата глубокомысленный докторъ прибавляетъ:
‘Старость надобно встрчать благоразумно, но смло, и, если можно, даже весело.’
Онъ отказался отъ своей медицинской карьеры и больше доволенъ своей общественной дятельностью, но тмъ не мене представляетъ, какъ мы видли, и медицину и врачей въ самыхъ свтлыхъ чертахъ. Быть можетъ, это потому, что ‘вс медики умные люди и на оборотъ вс умные люди немного медики’: и то, другое можно приложить и къ доктору Верону, если только кому нибудь вздумается сдлать это.
Впрочемъ, эти наставительныя страницы, въ которыхъ рядомъ съ моралью разсказываются и анекдоты, почерпнутые изъ моря житейскаго, пройденнаго авторомъ, совершенно въ его характер. Онъ длится съ читателемъ всми своими наблюденіями: повряя ему обстоятельства своей жизни, онъ повряетъ ему и свои выводы о томъ, какимъ образомъ можно устроить ту или другую вещь, какимъ образомъ надобно обдлывать свои длишки и т. д. Нельзя же было не передать ему и своихъ физіологическихъ понятій.

ГЛАВА V.

Обширность задачи доктора Верона.— Этюдъ о парижскихъ ресторанахъ и кафе.— Провансальскіе братья, ихъ начало и исторіи.— Рестораны Бери, де-Фуа, Ламблена, кафе Ротонды, Регентства и проч.— Наблюденія доктора въ этихъ заведеніяхъ.— Эксцентрики,— Дальнйшая судьба доктора.— Путешествіе въ Швейцарію.— Сотрудничество въ разныхъ газетахъ.— Мысли о составленіи карьеры и независимаго положенія.— Идея о ‘Парижскомъ Обозрніи’.— Труды новаго редактора.— Сравненіе съ Бомарше.

Но это похвальное качество слишкомъ часто и слишкомъ обширно примняется имъ къ длу. Скептицизмъ невольно овладваетъ читателемъ при взгляд на томы его записокъ: очень часто вмсто разсказа его собственной исторіи и похожденій, читатель находить длинныя описанія замчательныхъ, правда, событій, но нисколько нейдущихъ къ длу и не касающихся автора.
‘Мы необходимо должны повторять г. Верону — говоритъ по этому поводу французскій ‘Атеней’, — что читатели ожидаютъ отъ него его собственныхъ мемуаровъ, а не мемуаровъ Карла X, его собственнаго портрета, а не портрета герцогини Ангулемской, его воспоминаній, а не Ноайля или Дюмонъ-Дюрвиля. Мы хотимъ слышать не исповдь Людовика XVIII, а исповдь самого г. Верона. Мы купили этотъ товаръ: пусть намъ отдадутъ его! Мы отмтили его на обденной карт: пусть возьмутъ вс эти закуски и подадутъ самое блюдо! Торговля и гастрономія — читатель видитъ, что мы заимствуемъ свои аргументы изъ того круга идей, который всего способне соблазнить и убдить автора.’
Это, конечно, большой недостатокъ его книги. Изложеніемъ политическихъ событій онъ старается оттнять свою собственную дятельность, но надобно признаться, что онъ нсколько ошибается въ своихъ разсчетахъ: его заслуги теряются въ этой масс фактовъ, да притомъ на сколько разсказы доктора его собственныя воспоминанія?
Политическія событія однако не заслоняютъ отъ него и мелочей ежедневной жизни: онъ вводятъ читателя къ міръ кафе и ресторановъ разсказываетъ ихъ исторію и преданія. ‘Я жилъ прежде въ Париж почти какъ иностранецъ — говоритъ докторъ — и во время реставраціи, съ 1823 года, устремлялъ свою наблюдательность на тхъ многочисленныхъ ресторатеровъ, которые составляютъ особенную спеціальность Парижа. Ни одна изъ большихъ столицъ Европы не украшена такими великолпными и роскошными заведеніями, открытыми днемъ и ночью, гд обдъ ждетъ васъ во всякое время и гд посреди толпы вы можете наслаждаться тишиной и уединеніемъ.
‘Писатели, аристократы, художники, министры, чиновники, законодатели, военные, путешественники со всхъ концовъ свта, крезы всякаго рода и возраста, красавицы свера и юга — сколько поколній, сколько оригиналовъ представляются здсь наблюдателю, inter pocula, передъ этими столами, открытыми для каждаго приходящаго.
‘Нтъ ни одного буржуа въ Париж, который бы не длалъ себ праздника, въ извстные дни, обдомъ въ парижскомъ кафе, у Провансальскихъ братьевъ, въ Англійскомъ кафе, у Риша, Вери или Вефура. Мн не трудно было собрать нкоторыя довольно любопытныя историческія подробности объ извстныхъ парижскихъ кафе и ресторанахъ, и я посвящу читателей въ свою эрудицію.’
Происхожденіе многихъ парижскихъ ресторановъ довольно давнее, знаменитое заведеніе, извстное подъ именемъ ‘Провансальскихъ братьевъ’ (Fr&egrave,tes Provenaux), восходитъ къ 1786 году. Трое молодыхъ людей, родомъ изъ Прованса, соединенные тсною дружбою, но вовсе не братья, Бартелеми, Манейль и Симонъ, наняли при вход въ Палеройяль домъ и завели у себя обды. Когда выстроены были каменныя галереи, они открыли тамъ свои салоны, которые и теперь еще составляютъ часть богатаго и обширнаго помщенія ‘Провансальскихъ Братьевъ’. Одинъ изъ троихъ друзей взялся управлять и наблюдать за этимъ заведеніемъ, другіе двое нашли себ мста въ дом принца Конти. Въ 1786 году залы ‘Трехъ провансальскихъ братьевъ’ не были, конечно, похожи на ныншнія, но и тогда хозяева ихъ имли многочисленныхъ кліентовъ: генералъ Бонапарте часто обдалъ у Провансальцевъ вмст съ Баррасомъ, оттуда они отправлялись въ сосдній театръ мадмоазель Монтансье. Но обширныя дла ‘Провансальскихъ братьевъ’ начались только съ 1808 года, съ первой испанской войны. Множество войска изъ разныхъ сторонъ Германіи приходило тогда въ Парижъ, генералы и офицеры выбрали салоны ‘Провансальскихъ братьевъ’ мстомъ своего разгула. Золото было тогда рдко и выручка была такъ велика, что надобно было нсколько разъ днемъ и вечеромъ пересыпать изъ кассы серебро въ другія дополнительныя кассы. Выручка доходила каждый день до двнадцати или пятнадцати тысячъ франковъ. Въ 1814 и 1815 годахъ ‘Провансальскіе братья’, какъ и вс извстные ресторатры, снова видли такіе же счастливые дни какъ въ 1808 году.
Это заведеніе было управляемо своими основателями около пятидесяти лтъ. Въ 1836 году ресторанъ ихъ купленъ былъ братьями Буланже, но черезъ годъ былъ уступленъ ими Колло, который въ продолженіе пятнадцати лтъ съумлъ сохранить блестящую репутацію ресторана.
Заведеніе Вери основано только въ 1805 году, сосдомъ и соперникомъ его былъ ресторатеръ Дегакъ. Вери приготовлялъ вс большіе обды, которые давались въ Военной школ въ первые годы имперіи, въ числ постоянныхъ его постителей, habitus, были многія важныя лица, генералы и особенно маршалъ Дюрокъ, который оказалъ даже ресторану нкоторыя услуги своимъ вліяніемъ.
Вери родился въ 1760 году, тридцати лтъ онъ пришелъ въ Парижъ въ деревянныхъ башмакахъ, нашелъ себ мсто и скоро сдлался искуснымъ поваромъ. Ресторанъ его и теперь принадлежитъ къ лучшимъ въ Париж, ныншній владтель его — Нейгаузъ.
Кафе де-Фуа было основано въ 1749 году подл палеройяльскаго сада, въ семидесятыхъ годахъ оно пользовалось особеннымъ покровительствомъ герцога Орлеанскаго. Это первое заведеніе такого рода, которое было открыто въ Палеройял. Все поколніе живописцевъ Верне Жозефъ, Карлъ и Орасъ — постоянно посщало кафе де-Фуа. Отсюда, наканун взятія Бастильи, отправился Камиллъ Демуленъ съ огромной толпой народа, онъ призывалъ къ оружію парижскихъ буржуа.
Кафе Ламбленъ, основанное также въ 1805 году, прославилось сначала приготовленіемъ шоколада, чаю и кофе. Но съ 1814, кліенты его раздлились за утреннихъ и вечернихъ.
Утромъ оно наполнено было важными физіономіями академиковъ, ученыхъ, чиновниковъ, которые кушали шоколадъ, изготовленный знаменитымъ Жюдиселли, кофе, приготовленное Віаятомъ, пьемонтцемъ, изучавшимъ это искусство въ ватиканскомъ дворц. Утромъ здсь почти всегда можно было видть Шаона, изобртателя телеграфа, Боэльдь, Мартенвилля, Жуи, члена Французской академіи, писавшаго тогда въ Gazette de France своего ‘Шоссе-д’Антенскаго пустынника’, Брилья-Саварена, тогда еще не пріобрвшаго. знаменитости ‘Физіологіей вкуса’.
Вечеромъ, при свт хрустальныхъ люстръ, здсь блестли военные костюмы разнаго рода, сюда собирались многіе генералы, составившіе себ репутацію военными подвигами и храбростью. Здсь же появились въ первый разъ офицеры русскихъ и прусскихъ войскъ, вступившихъ въ Парижъ въ 1815 году.
Во время реставраціи процвтало въ Палеройял политическое кафе Валуа, соперничествовавшее съ Ламбленомъ. Это былъ, впрочемъ, мирный клубъ старыхъ эмигрантовъ, которыхъ называли тогда вольтижерами Людовика XIV.
Въ кафе Ротонды открылась подписка, когда братья Монгольфьеры въ первый разъ ршились подняться на аэростат. Это событіе записано здсь на мраморной доск. Въ одномъ изъ салоновъ этого кафе поставлены бюсты Филидора, Глюка, Пиччини, Гретри и Саккини, глюкисты и пиччинисты часто заходили сюда изъ оперы поспорить о своихъ музыкальныхъ вкусахъ.
Другое кафе Mille-Colonnes временъ имперіи и реставраціи прославилось красотою содержательницы, г-жи Роменъ. Стеченіе народа въ лучшіе дни этого кафе было такъ велико, что сдлалось необходимымъ вмшательство полиціи.
Кафе Регентства основано въ 1718 году и получило свое названіе отъ извстнаго правленія герцога орлеанскаго. Почти тогда же оно сдлалось — и осталось до сихъ поръ — мстомъ свиданія шахматныхъ игроковъ. Въ разныя времена сюда приходили играть въ шахматы многія знаменитыя личности, въ числ ихъ называютъ Жанъ-Жака и Жанъ-Батиста Руссо, Вольтера, маршаловъ Ришель и де-Сакса, императора Іосифа II, Франклина, Мармонтеля, Дидро, Шанфора, Сенъ-Фуа, трехъ знаменитыхъ игроковъ Филидора, Дешапеля и Лабурдонне, Бернардена-де-Сенъ-Пьера, генерала Бонапарте, Дюмонъ-Дюрвиля.
Таковы знаменитые кафе и рестораны, исторія которыхъ связывается съ лтописями Палеройяля, и которые съ своей стороны боле или мене прославили его своими учено-кулинарными маскарадами.
Не будемъ говорить о другихъ знаменитостяхъ: Тортони, Парижскомъ кафе, ресторан Демара и пр. Это было бы слишкомъ длинно. Въ 1825 году въ Париж считалось боле девяти сотъ ресторановъ, названные нами стоятъ гораздо выше другихъ и пережили вс революціи. Другіе пользовались столько же обширной, но кратковременной славой и теперь не существуютъ.
Въ этой жизни кафе и ресторановъ была разумется своя любопытная и оригинальная сторона и докторъ Веронъ не упускалъ ее изъ виду.
‘Года два или больше я каждый день обдалъ у Вери — разсказываетъ онъ.— Я приходилъ въ одно и тоже время и садился за однимъ столомъ. Нсколько мсяцевъ сосдомъ моимъ былъ англичанинъ, столько же аккуратный, какъ и я. Однажды англичанинъ сталъ прощаться со мной и сказалъ: ‘я сажусь на корабль и отправляюсь путешествовать вокругъ свта’. Воротившись черезъ осьмнадцать мсяцевъ въ Парижъ, онъ засталъ меня какъ на назначенномъ свиданьи, въ тотъ же часъ, за тмъ же столомъ. Онъ кончилъ свое путешествіе, я остался за одномъ мст’.
Впрочемъ докторъ, по словамъ его, не потерялъ времени даромъ, и, обдая въ ресторанахъ, сдлалъ путешествіе вокругъ человческаго ума, т. е. набрался опытности и знанія свта и человческаго сердца, что и доказываетъ тотчасъ же нсколькими страницами отвлеченностей, которыя мы опускаемъ.
Случай сводилъ его иногда съ различными эксцентриками, между которыми были не одни англичане. Въ одномъ кафе онъ видлъ оригинальнаго чудака: ‘я очень усталъ — говорилъ онъ однажды, входя въ залу — я хожу съ осьми часовъ утра.’ Потомъ вынимая изъ кармана бутылку бордо, онъ прибавилъ: ‘вотъ чудесное вино, котораго я теперь попробую, всякій знаетъ, что вкусъ бордо становится лучше отъ путешествія, и я съ самаго утра заставилъ его путешествовать’. Другой подобный господинъ прервалъ однажды представленіе на французскомъ театр слдующими словами, обращенными къ публик: ‘не правда ли, очень жаль, господа, что у автора новой пьесы нтъ пятидесяти тысячъ дохода, онъ наврное не сталъ бы писать такихъ жалостныхъ произведеній’.
Докторъ познакомился также съ однимъ молодымъ и одинокимъ англичаниномъ, который былъ очень богатъ, но не имлъ никакихъ желаній, вкусовъ, даже пороковъ. Онъ сталъ разсказывать доктору о своемъ положеніи, и тотъ думалъ, что англичанинъ будетъ придумывать проектъ самоубійства, но дло обошлось иначе. ‘Я нашелъ средство сносить свое существованіе и составилъ проектъ, исполненіе котораго займетъ меня до самой старости. Я устрою три дорожныхъ экипажа — расположеніе ихъ уже опредлено у меня — и потомъ отправлюсь собирать въ разные флаконы воду изъ всхъ ркъ и морей земли, къ сожалнію мн придется умереть, не окончивши своей коллекціи’. Не правда ли умное и счастливое употребленіе жизни и богатства?
‘Нсколько времени — разсказываетъ докторъ — я обдалъ вмст съ однимъ иностранцемъ, онъ былъ очень богатъ, благороденъ, уменъ, образованъ, вся жизнь его проходила въ романахъ, завязка и развязка которыхъ происходили въ теченіе одной недли. Героинь для этихъ романовъ онъ отыскивалъ по газетнымъ объявленіямъ. Онъ записывалъ имена и адресы компаньонокъ, экономокъ, даже кухарокъ, ищущихъ мста и едва успвалъ оканчивать въ день свои визиты въ предмстья и мансарды, въ теченіе недли онъ былъ кавалеромъ де-Грі этихъ новыхъ Манонъ, выбиралъ имъ имена, придумывалъ туалетъ, меблировалъ ихъ квартиры и потомъ оставлялъ ихъ….
Обращаемся къ фактамъ его собственной исторіи. Мы уже видли, что почтенный докторъ ршился оставить свою прежнюю профессію. Правда его родители, истинно любившіе сына, долгими трудами собрали ему маленькое состояніе — за что онъ приноситъ имъ въ своей книг дань сыновней любви и благодарности, — но этого было для него мало, медицинская карьера казалась ему узкою и сопряженною съ разными неудобствами, и потому, отказавшись отъ своихъ плановъ и мечтаній, докторъ сдлался сотрудникомъ газеты ‘Quotidienne’ и читалъ къ одномъ учебномъ заведеніи лекціи физіологіи. Къ четыремъ или пятистамъ франковъ въ мсяцъ этого дохода онъ прибавлялъ иногда и займы, такъ какъ онъ ‘платилъ всегда врно’, то кредитъ его постоянно поддерживался.
Окончательное ршеніе вопроса объ измненіи порядка его жизни должно было сильно занять доктора, и потому, чтобы надосуг обдумать его вполн, онъ отправился съ Эдуардомъ Мазеромъ на полтора мсяца въ Швейцарію. Мазеръ во время путешествія составилъ планъ одной комедіи, которая потомъ съ успхомъ представлена была на французскомъ театр. Самъ докторъ также почувствовалъ вдохновеніе и написалъ пьесу, которая была одобрена его пріятелями, но, къ сожалнію, это произведеніе погибло для потомства, только два стиха изъ него уцлли въ памяти автора.
По возвращеніи въ Парижъ онъ нашелъ что его мста были уже заняты другими. ‘Ежедневная газета’, въ которой онъ писалъ по понедльникамъ политическія обозрнія, нашла новаго сотрудника, который и при немъ продолжалъ свое дло, не представляя ни сожалній, ни оправданій. Лекціи физіологіи были замнены лекціями физики. Мишо просилъ его не отставать отъ ‘Ежедневной газеты’, но въ 1829 году докторъ оставилъ ее вмст съ Капфигомъ и Малитурномъ: основывался le Messager и ему поручили литературную критику театровъ.
‘Я могъ бы задремать въ этомъ пріятномъ положеніи — говоритъ докторъ, я понялъ, что прежде всего нужно устроить свои дла, чтобы не зависть ни отъ кого и понялъ, что въ жизни легко найти друзей, если имть возможность быть для нихъ полезнымъ и не испытывать ихъ собственнаго самоотверженія.
‘Какъ можно скоре надобно принимать свои мры, чтобы воспользоваться обстоятельствами, это одно изъ средствъ сдлаться чмъ нибудь.’
У доктора былъ впрочемъ одинъ старинный другъ, другъ съ самаго дтства, возбуждавшій его любопытство и доставлявшій его уму прекрасныя и живыя удовольствія.. Этотъ другъ былъ ‘Journal de l’Empire’, впослдствіи ‘Газета преній’ ‘Journal des Dbats.’ Отецъ доктора получалъ газету изъ вторыхъ рукъ и нашъ авторъ долженъ былъ каждое утро ходить за нею къ одному сосду: за дорог онъ съ любопытствомъ перечитывалъ разныя статейки, фельетоны Жоффруа, литературныя обозрнія, которыя остались для него единственнымъ курсомъ литературы. Несмотря на участіе въ ‘Встник’, давнишняя склонность къ произведеніямъ ума и необходимость создать себ независимое положеніе, подали ему прежде всего мысль основать литературное обозрніе.
Докторъ Веронъ какъ будто предназначенъ былъ для этого изданія, въ нкоторыхъ обстоятельствахъ, которыя сопровождали развитіе его плановъ и которыхъ мы не будемъ разсказывать, онъ видлъ прямое указаніе провиднія. Но какъ человкъ положительный, онъ прежде всего подумалъ о финансахъ. Предположено было найти 80,000 франковъ, эта сумма раздлена была на восемьдесятъ акцій, въ тысячу франковъ. Двадцать онъ взялъ за собственныя деньги, остальныя скоро разошлись.
Обстоятельства ему благопріятствовали. ‘Проектъ Обозрнія, который я долго обдумывалъ, говорить онъ, нашелъ большую поддержку въ политическомъ положеніи, въ нравахъ и стремленіяхъ тогдашняго общества. Съ 1824 до 1829 года въ немъ происходило оживленное волненіе, явились молодые умы, чтобы принять въ немъ свою долю участія и воспользоваться литературнымъ движеніемъ реставраціи. Когда я предпринялъ, при министерств Мартиньяка, свое Обозрніе, мн нужно было собрать и соединить молодые или помолодвшіе таланты и доставить имъ случай сообщать публик свои легкія и для всхъ доступныя произведенія.
‘Въ 1824 году ‘Французская Муза’ только на минуту соединила тогдашнихъ поэтовъ, но это былъ скоре салонъ или будуаръ, нежели литературное обозрніе, этотъ будуаръ становился иногда какъ будто святилищемъ, съ такимъ мистицизмомъ и благоговніемъ говорили здсь другъ о друг. Но скоро таланты, составлявшіе его, разсялись, хотя и остались друзьями. Суме продолжалъ, въ своемъ блестящемъ ореол, и исать трагедіи и эпическія поэмы, Гиро оставилъ элегію для религіознаго романа и философскихъ трудовъ, которые издалъ въ конц своей жизни. Альфредъ де Виньи стремился поставить свою извстность, какъ поэта, наряду со славою романиста и желалъ насладиться театральными успхами. Викторъ Гюго, открывшій свое поприще произведеніями классической школы, разнообразилъ свои вдохновенія и поэтическія формы и находилъ раму салоновъ слишкомъ узкою для своего таланта. Вообще не раздляясь дружно, литературный міръ въ сущности былъ раздленъ и не было на одного періодическаго изданія, въ которомъ бы совмщалось разнообразіе съ занимательностью и серьезнымъ характеровъ.
‘Энциклопедическое обозрніе’ представляло массу боле или мене полезныхъ матеріаловъ, но они не были обработаны и воображеніе не украшало ихъ своими цвтами.
‘Меркурій’ постоянно умиравшій и воскресавшій вполн принадлежалъ партіи либераловъ.
‘Серьзный журналъ, пользовавшійся тогда большой репутаціей, ‘le Globe’, могъ представить въ это время нсколько замчательныхъ талантовъ. Онъ искалъ новой философіи, чтобы выйдти изъ общихъ мстъ прежнихъ общественныхъ понятій, его твердая редакція, его строгія формы и содержаніе сообщали ему какую-то оригинальность, но съ высоты этой трибуны онъ съ пренебреженіемъ смотрлъ на свободные порывы ума и воображенія: въ дарованіи и понятіяхъ его сотрудниковъ недостааало той легкости, которая у французовъ всегда должна умрять господство серьзнаго. Литературное обозрніе, сборникъ, журналъ должны привлекать, нравиться и внушать любовь къ словесности и не должны допускать невольнаго и конвульсивнаго движенія звоты.
‘Съ тми же понятіями издавалось г. Гизо и его друзьями ‘Французское обозрніе’, сообщавшее помсячно прекрасныя и очень серьзныя статьи и цлые трактаты о разныхъ предметахъ. Статьи не подписывались, но имена авторовъ были извстны, часто заране.
‘Таковы были в=наши журналы, когда наступило министерство Мартиньяка и произвело переворотъ въ общемъ расположеніи умовъ, какъ будто суровое время года смнилось теплотою и нжностью весны. Я считалъ это время благопріятнымъ для соединенія самыхъ разнообразныхъ талантовъ, органомъ которыхъ было бы изданіе безпристрастное, легкое, изящное и открытое для всхъ’.
Тогда настала для доктора Верона пора новыхъ работъ: нужно было привесть въ исполненіе задуманные планы. Это требовало большихъ трудовъ, но докторъ могъ окончить ихъ довольно успшно, слдуя своему правилу: пользоваться всми малйшими обстоятельствами и не пропускать ни одного счастливаго случая. Однажды книгопродавецъ Ладвока давалъ обдъ разнымъ литераторамъ, которыхъ ему хотлось пригласить въ сотрудники издававшагося имъ ‘Меркурія’, тамъ былъ и докторъ Веронъ. ‘Я съ своей стороны свелъ знакомство съ нкоторыми изъ этихъ молодыхъ людей — говоритъ онъ — перо ихъ служило потомъ моему ‘Обозрнію’, и признаться ли? я уже и тогда длалъ такъ, какъ посл, когда былъ директоромъ оперы, — я напередъ выслушивалъ и изучалъ своихъ теноровъ, баритоновъ и басовъ. Первые теноры въ литератур, т. е. т писатели, которые умютъ нравиться и трогать, такъ же рдки въ журналахъ, какъ и на лирической сцен’. Онъ здилъ, знакомился со всми старыми и молодыми знаменитостями французской поэзіи и литературы, чтобы пріобрсти ихъ произведенія для страницъ своего журнала, и устроивалъ это съ полнымъ знаніемъ дла.
‘Поврятъ ли? необходимымъ условіемъ успха своего изданія я считалъ — имть по крайней мр пару лошадей въ своей конюшн, чтобъ по утрамъ длить визиты литераторамъ. Я гонялся за умомъ, дарованіемъ, знаніями нашихъ писателей, какъ дловые люди гоняются за состояніемъ своихъ ближнихъ. Скажу мимоходомъ, что именно мое ‘Обозрніе’, моя первая лошадь и конская збруя навлекли мн и первыхъ моихъ враговъ и завистниковъ, если только я пользуюсь честью имть враговъ и завистниковъ.’
Но желанія и стремленія почтеннаго доктора встрчались тогда съ препятствіями и неудачами, безъ нихъ не обошлось въ его литературномъ предпріятіи. ‘Парижское обозрніе’ помнило невыгодную конкурренцію, высокое положеніе доктора во глав этого изданія показалось толп завиднымъ — и оканчивая разсказъ о своемъ редакторств, докторъ впадаетъ въ жолчное расположеніе духа и съ горечью говоритъ о своей житейской опытности и неблагодарности людей
‘Знаніе жизни и людей показало мн, что репутаціи составляются такъ же, какъ состояніе, есть даже люди, которымъ мало одной репутаціи, и которые составляютъ себ дв, въ каждомъ обществ принимая на себя разные виды и говоря разумнымъ языкомъ. ‘Не довряйте добродтельнымъ людямъ — говаривалъ мн умный Мишо, членъ Французской академіи, чтобы достигнуть хорошей репутаціи, они нердко измняютъ законности и чести’. Я не говорю, чтобы вс почитаемые и уважаемые люди были такого рода, но думаю, что многіе стоятъ или выше или ниже своей репутаціи.
Я могъ близко наблюдать и изучать все, что можетъ вооружить противъ человка всхъ окружающихъ, его сосда, людей, съ которыми онъ не сказалъ и двухъ словъ, даже друзей и кто ему обязанъ.
‘Если вы боитесь вражды и ненависти, не забывайте отвтить на вс письма, даже безполезныя и отъ людей, вамъ неизвстныхъ, не забывайте оставлять вашу карточку у тхъ, кто оставилъ вамъ свою, не занимайте чужаго мста въ ресторан, не берите виднаго мста въ театральной зал, вс, у кого мсто хуже вашего, не простятъ этого. Откажитесь отъ хорошаго экипажа и лошадей: чмъ замтне достоинства вашей англійской лошади, тмъ больше будетъ у васъ непримиримыхъ враговъ, которыхъ привлекутъ вамъ эти достоинства. Еще большую ненависть, чмъ англійская лошадь, можетъ возбудить противъ васъ актриса.
‘Вс успхи, которые льстятъ вашему тщеславію, задваютъ и оскорбляютъ самолюбіе другихъ. Если вы родились среди выгодъ богатства, вамъ прощаютъ это превосходство, по крайней мр сносятъ его, но если вы обнаружите чмъ нибудь, что богатство ваше началось со вчерашняго дня, вы не избавитесь отъ гоненій, и если пріобртете сколько ни будь политической или литературной публичности, васъ будутъ преслдовать журнальныя статейки и памфлеты: у ненависти больше воображенія, нежели у любви!
‘Особенно остерегайтесь быть предметомъ разговоровъ. Не беритесь за нсколько занятій разомъ: на каждомъ новомъ поприщ вы встртите нежданныхъ непріятелей.
И въ подкрпленіе этой жолчной филиппики докторъ приводитъ краснорчивыя страницы Бомарше (извстныя нашимъ читателямъ изъ статей Ломени), гд этотъ знаменитый писатель-банкиръ съ грустью оглядывается на свою обширную и многостороннюю дятельность, и не видитъ въ ней никакого вознагражденія своихъ трудовъ, кром всеобщей вражды и недоброжелательства. Почтенный докторъ думаетъ найти большую аналогію своей судьбы съ судьбою Бомарше, но чтобы облегчить для читателя пониманіе этой аналогіи, говоритъ, что ‘несмотря на различіе ума и таланта, онъ былъ почти столько же неблагоразуменъ и сдлалъ такія же ошибки’ (замтимъ только, что обвиняя другихъ, Бомарше вовсе не считаетъ своихъ поступковъ ошибками и напротивъ говоритъ о нихъ съ достоинствомъ). За тмъ въ той же форм нашъ авторъ передаетъ и свои стованія:
‘Въ продолженіе десяти лтъ я изучаю медицину, и это приводитъ меня къ основанію журнала. Чего хочетъ этотъ медикъ въ нашихъ владніяхъ? говорятъ журналисты.
‘Потомъ, титулъ доктора длаетъ меня директоромъ оперы: воротись въ клинику — кричатъ мн со всхъ сторонъ.
‘Едва я вышелъ изъ-за кулисъ, революція захватила меня, за изданіемъ политической газеты, чтобы избжать обвиненій въ трусости и не пренебречь интересами своихъ компаньоновъ, заплатившихъ мн неблагодарностью, я мужественно и съ убжденіемъ поддерживалъ свои мннія. ‘Зачмъ мшается въ политику этотъ директоръ оперы?’ говорятъ люди партій, съ которыми я сражался.
‘Вмсто отвта посылаютъ мн оскорбленія, и вмсто того, чтобы оспаривать мои убжденія, рисуютъ на меня каррикатуры.
‘Наконецъ мн не прощаютъ и этихъ ‘Воспоминаній’, спокойныхъ и безвредныхъ. Занимайтесь медициной, управляйте оперой, пишите даже политическія статьи — кричатъ мн — но не поднимайте себя на смхъ своими книгами.
‘…. Но есть справедливость на свт. Если вы не успли ни въ чемъ, васъ забудутъ, если же вы сдлали что нибудь, если вы замчательны по чему нибудь, враги ваши, даже когда хотятъ осмять васъ, придаютъ вамъ какую-то важность, которой вы не искали.’
Въ этихъ словахъ не можетъ не быть искренности, какъ бы ни соблазняло нкоторыхъ читателей наивное сравненіе съ Бомарше. Но не преувеличиваетъ ли почтенный докторъ вражды своихъ непримиримыхъ враговъ?
‘Несмотря за вс предосторожности, г. Веронъ пріобрлъ себ кучу непріятелей — говоритъ одинъ французскій критикъ, — это говоритъ самъ онъ, ставя себя въ параллель съ Бомарше. Г. Веронъ пораженъ этимъ сходствомъ: оба они вышли изъ нисшаго сословія, оба разбогатли, занимаясь всмъ понемногу, промышленностью, литературой, политикой, оба знамениты своими процессами и мемуарами, оба были въ сношеніяхъ съ оперой, одинъ, какъ авторъ, другой, какъ директоръ. Г. Веронъ съ худо скрытой горечью жалуется — опять какъ Бомарше, — что былъ предметомъ вражды и зависти. Мы думаемъ, что онъ ошибается. Публика не такъ завистлива и не такъ враждебна, какъ представляетъ ее г. Веронъ, она, просто, немножко насмшлива.’

ГЛАВА VI.

Г. Веронъ — директоръ оперы.— Гоненія и заговоры противъ новаго правителя.— Наблюдательная коммиссія и секретарь ея, Каве.— Различіе между новыми и старыми декораціями.— Постановка на сцену ‘Роберта-Дьявола’ и несчастія перваго представленія.— M-lle Тальони.— Холера и упадокъ оперы.— Случайности съ пвцами и пвицами.— Фанни Эльснерь и обдъ въ кларендонскомъ отел.— Заслуги доктора на театральномъ поприщ и несправедливость современниковъ.

Въ положеніи, подписанномъ 28 февраля 1831 министромъ внутреннихъ длъ, заключалось слдующее распоряженіе касательно парижской оперы: ‘Управленіе королевскою академіею музыки, такъ называемою оперой, будетъ вврено директору-антрпренеру, который и будетъ заниматься имъ въ теченіе шести лтъ, принимая на себя вс издержки, случайности и выгоды управленія.’ Такое ршеніе сдлано было графомъ Монталиве вслдствіе донесенія коммиссіи, которой поручено было изслдовать тогдашнее положеніе оперы и найти средства поддержать ее въ цвтущемъ состояніи.
Императоръ Наполеонъ I не любилъ французской музыки и рдко бывалъ въ опер, но придавалъ серьзную важность вопросу о парижскихъ театрахъ, существованіе и блескъ императорской академіи музыки онъ считалъ необходимымъ для успховъ искусствъ и для національной славы. Потому онъ разными способами старался покровительствовать этому учрежденію, и декретомъ 1811 года опредлилъ, что вс второстепенные парижскіе театры, ярмарочные балаганы, выставки, цирки, балы и концерты, должны были уплачивать опер каждый мсяцъ извстную сумму. Чтобы предохранить оперу отъ соперничества, декретъ постановилъ, что ‘ни одинъ концертъ не можетъ быть назначенъ безъ вдома директора императорской академіи музыки’, опера могла владычествовать одна, не стсняясь, какъ теперь, множествомъ cafs chantants, концертными залами Герца, Плейеля, Эрара и другихъ, гд почти каждый день даются музыкальныя утра или вечера. Кром того, суммы для покрытія издержекъ оперы доставлялись изъ другихъ спеціальныхъ источниковъ.
Декретъ 1811 года удерживалъ свою силу и дйствовалъ на тхъ же основаніяхъ во все продолженіе реставраціи, но издержки оперы были очень значительны, такъ что вс доходы не могли наконецъ покрывать ихъ. Бережливость не могла хорошенько поправить дла, тмъ боле, что выручка королевской академіи музыки, особенно въ первые годы реставраціи, приносила только слабые ресурсы. Опера не ставила на сцену большихъ музыкальныхъ произведеній, первые артисты, получая ограниченное жалованье (самыя значительныя изъ этихъ суммъ не превышали 15,000 франковъ), думали только о томъ, чтобы мирно и спокойно, не утруждая себя утомительными занятіями, дожить до отставки и пенсіи. Наконецъ, большое число ложъ не приносило никакой выгоды театру, въ высшемъ обществ привыкли тогда думать, что представленія оперы должны даваться для него даромъ.
Іюльская революція еще боле запутала бюджетъ Оперы, такъ что новая монархія, не желая подавать повода къ газетнымъ толкамъ и неудовольствіямъ, ршилась передать управленіе оперы въ частныя руки, и искала антрпренера, который могъ бы представить для этого достаточную гарантію. Докторъ Веронъ явился кандидатомъ и былъ представленъ графу Монталиве, тогдашнему министру внутреннихъ длъ.
‘Изданіе Парижскаго Обозрнія поставило меня — говоритъ Веронъ, въ дружескія связи со всми извстными писателями, артистами, знаменитыми композиторами, и въ томъ числ съ Россини. Я писалъ даже въ фельетон газеты ‘Messager’ критическія статьи о музык по поводу опоры’, а главное докторъ могъ представить достаточное обезпеченіе. Дло началось, и посл разныхъ треволненій, безпокойствъ и ожиданій, докторъ имлъ удовольствіе видть себя утвержденнымъ въ качеств директора парижской оперы, условія подписаны были графомъ Монталиве, Верономъ и членами особенной коммиссіи, которая должна была наблюдать за управленіемъ новаго директора и за интересами оперы.
Здсь начинается новая эпоха въ жизни Верона. Какъ директоръ оперы, онъ долженъ былъ шире раздвинуть свою дятельность, употреблять больше труда и усилій, чтобы достичь своихъ высокихъ цлей, и онъ признается, что не разъ гордость овладвала имъ и онъ ставилъ себя выше многихъ смертныхъ. На другой же день посл назначенія, онъ уже принималъ на себя видъ строгой, мрачной и требовательной власти, такъ дйствуетъ на великую душу перемна положенія.
Впрочемъ, торжество доктора не обошлось безъ непріятныхъ происшествій. Въ томъ же году, управленіе театрами перешло въ составъ министерства торговли и публичныхъ работъ, новые министры находили неполноты и недоразумнія въ прежнихъ условіяхъ, заключенныхъ съ докторомъ Верономъ, и настаивали на томъ, что условія должны быть или измнены или дополнены. Ему пришлось конечно соглашаться: особенно трудно было Верону въ министерство Тьера, который не былъ къ нему такъ любезенъ и снисходителенъ, какъ бы онъ желалъ. Предлогомъ къ составленію новыхъ условій послужили разныя стычки, не однажды происходившія между директоромъ и наблюдательной коммиссіей: и тотъ, и другая толковали по своему нкоторые пункты прежняго договора, каждый считалъ себя правымъ, такъ что необходимо было точне опредлить ихъ взаимныя отношенія. Веронъ не защищаетъ себя при этомъ случа: ‘я не могу быть судьею въ своемъ дл’ — говоритъ онъ совершенно справедливо.
Въ 1832 году, 21 сентября докторъ поставилъ на сцену новую оперу въ двухъ актахъ ‘Клятву’, слова Скриба, музыка Обера.
Одиннадцатый пунктъ его условій говорилъ: ‘новыя пьесы должны быть поставлены на сцену съ новыми декораціями и костюмами.’
Наблюдательная коммиссія не длала теперь ему никакого снисхожденія и съ обыкновеннымъ тономъ оппозиціи говорила о своемъ долг и отвтственности. Доктора обвинили въ нарушеніи этого пункта — онъ приготовилъ только одну новую декорацію, — и коммиссія приступила къ суду. Секретарь ея, Каве, какъ королевскій прокуроръ, составилъ обвинительный актъ, директоръ долженъ былъ самъ защищать себя. Но если его противники были къ нему строги и стояли за свои права, то и онъ съ своей стороны не уступалъ имъ ни шагу даромъ, пустилъ въ ходъ все свое остроуміе, и настаивалъ на различіи новыхъ декорацій отъ новыхъ рисунковъ, изъ которыхъ он составляются (dcorations и dcors). Онъ утверждалъ, что старые рисунки, расположенные по новому плану, могутъ считаться за новую декорацію, тогда какъ, на оборотъ, новые рисунки могутъ представлять старую декорацію, одиннадцатый же пунктъ понимаетъ именно новыя декораціи. Результатомъ защиты было то, что докторъ присужденъ былъ къ minimum денежной пени, въ тысячу франковъ, тогда какъ до засданія ему угрожало maximum — въ пять тысячь.
Это первое осужденіе важно было потому, что посл трехъ подобныхъ случаевъ коммиссіи имла полное право отстранить его отъ управленія. Дла оперы не были, впрочемъ, блистательны, по словамъ Верона, но онъ находилъ сильную поддержку въ журналахъ и во мнніи публики, признававшей его заботливость и усилія. Докторъ думаетъ, что этотъ авторитетъ возбудилъ противъ него зависть, которая надялась наконецъ лишить его директорства: такія были мннія и самого министра, Тьера. Коммиссія ршилась назначить Верону преемника, такъ какъ ему оставалось только два года до истеченія шестилтняго срока, преемникъ долженъ былъ присмотрться къ ходу длъ и, слдовательно, хорошо познакомиться съ ними, а это во всякомъ случа должно было стснить директора. Съ свойственною ему ловкостью Веронъ умлъ разстроить козни своихъ враговъ, удалилъ одного кандидата и представилъ на его мсто другаго, отъ котораго не ждалъ для себя опасностей и такимъ образомъ дло уладилось. Но тмъ немене, на пятомъ году его управленіе кончилось.
Съ удовольствіемъ и гордостью говоритъ докторъ Веронъ о своихъ заслугахъ на этомъ поприщ. Быть директоромъ оперы — самое исключительное положеніе, подвергающее человка самымъ разнообразнымъ, крупнымъ и мелкимъ заботамъ и тревогамъ. Онъ предвидлъ всю трудность своихъ будущихъ занятій и, на этомъ основаніи, прежде всего привелъ въ систематическій порядокъ свои обязанности. ‘Анатомія создаетъ методы, говоритъ докторъ вспоминая свою медицинскую карьеру, — составляетъ классификацію для изученія человческаго тла: она изслдуетъ кости (остеологія), мускулы (міологія), нервы (неврологія), кровяные сосуды (ангеологія), внутренности (спланхиологія). Чтобы управлять оперой, сказалъ я себ, столько же необходимо прибгнуть къ метод и классификаціямъ’. Онъ раздлилъ свои попеченія на три отдла: заботы о сцен, наблюденіе надъ театральной залой и общая отчетность, или администрація.
Каждый изъ этихъ отдловъ привлекъ его вниманіе, и докторъ переходилъ отъ знакомства съ артистами и пвцами къ коръ-де-балету, отъ него къ машинистамъ и ламповщикамъ, отъ ламповщиковъ къ капельдинерамъ. Положеніе его не было благопріятно: ему предшествовало управленіе, не щадившее издержекъ для блеска театра, щедро одлявшее всхъ жрецовъ сцены, отъ великихъ до самыхъ ничтожныхъ. Обстоятельства перемнились и новый директоръ долженъ былъ начать съ того, что при первомъ свиданіи съ подвдомственными лицами сталъ проповдывать бережливость и экономію, которая, разумется, прежде всего, должна была отразиться на нихъ. Онъ услышалъ въ отвтъ общія жалобы, которыя всего чаще были справедливы, но уменьшать жалованье заставляла сама необходимость.— ‘Какъ, вы хотите сократить мои доходы, говорилъ доктору одинъ изъ просителей, — тогда какъ я уже нсколько лтъ выбралъ васъ своимъ докторомъ, и вы сами пускали мн кровь?’ — Хорошо, отвчалъ докторъ, ваше возраженіе тронуло меня, и хоть я не стоилъ вамъ никакого гонорарія, но не могу поступить съ моимъ старымъ кліентомъ, какъ съ первымъ встрчнымъ.
Но требованія артистовъ увеличивались сильне и сильне, и наконецъ составился противъ директора заговоръ, и тайно отъ него подано было королю прошеніе именно тми изъ нихъ, къ кому онъ былъ всего снисходительне. Друзья помогли ему привести это къ концу, репетиціи и представленія пошли обыкновеннымъ порядкомъ. Но у него былъ другой непріятель, благосклонный и любезный, когда дирекція не могла похвалиться большими успхами, строгій и взыскательный, когда дла ея поправлялись, это былъ секретарь наблюдательной коммиссіи, Каве. Веронъ видлся съ нимъ каждый день и если сборъ наканун съ представленія оперы доходилъ до восьми или девяти тысячъ франковъ, Каве находилъ вчно предметъ для неудовольствій, за которыми слдовали донесенія коммиссіи и министру. Докторъ всми средствами старался скрывать настоящую цифру сбора, бгалъ отъ Каве, когда суммы были значительны, и являлся къ нему, если театръ былъ пустъ во время спектаклей.
Однимъ изъ самыхъ важныхъ событій директорства была постановка на парижскую сцену знаменитой оперы Мейербера ‘Робертъ-Дьяволъ’. Приводимъ разсказъ Верона о длинныхъ приготовленіяхъ къ постановк ея.
‘Читая эту поэму — говоритъ онъ — я былъ пораженъ величіемъ и оригинальностью сюжета, вс роли показались мн интересны, что всегда бываетъ хорошимъ предзнаменованіемъ успховъ для драматическаго произведенія. Посл долгихъ размышленій, я предложилъ однако много замчаній гг. Скрибу и Жермену Делавиню, авторамъ либретто, и автору партиціи, Мейерберу. Роли были уже розданы, и Бертрама долженъ былъ пть баритонъ Дабади, я удивился, что для этой роли не былъ назначенъ басъ, и настаивалъ, чтобъ она была отдана Левассру, котораго голосъ, физіономія и вся наружность, полная благородства и выраженія, какъ нельзя больше подходили къ поэтической личности Бертрама.
‘Авторы согласились съ моимъ мнніемъ, Мейерберъ измнилъ въ своей партиціи все, написанное для баритона и былъ очень радъ, что сдлалъ эту перемну. Ему чрезвычайно хотлось, чтобы для роли Алисы пригласили г-жу Шрдеръ-Девріентъ. Я длалъ искреннія и настоятельныя предложенія этой артистк, очень плохо говорившей по французски и неимвшей хорошаго произношенія, она благоразумно противилась всмъ моимъ настояніямъ, и роль Алисы была вврена мадмоазель Дорю, которая выполнила ее съ большимъ талантомъ и успхомъ.
‘Сцена пантомимъ и танцевъ въ третьемъ акт, когда Робертъ срываетъ волшебную втвь, представляла сперва старый Олимпъ нашей оперы съ амурами, стрлами и колчанами. Дюпоншель, которому я поручилъ наблюденіе за декораціями и костюмами, разразился самымъ забавнымъ гнвомъ противъ ветоши классическаго Олимпа, и предложилъ взамнъ его сцену монахинь, выходящихъ изъ могилъ среди извстныхъ декорацій, изображающихъ монастырь. Его выдумка очень мн понравилась. Я устроилъ генеральную репетицію этой сцены и картины со всми декораціями и костюмами, и полнымъ освщеніемъ залы, и пригласилъ на нее Мейербера. Я ждалъ рукоплесканій и надялся оправдать его довренность:
‘— Все это очень хорошо, сказалъ мн маэстро почти сердитымъ голосомъ: — но вы не врите успху моей музыки и стараетесь найти его въ декораціяхъ.
‘Геній Мейербера скроменъ и недоврчивъ.
‘Я открылъ Дюпоншелю неограниченный кредитъ для постановки ‘Роборта-Дьявола’. И, несмотря на всю мою щедрость, несмотря на вс усилія, несмотря на вс счастливыя перемны, сдланныя въ пользу произведенія по моимъ убжденіямъ, разъ сто печатно говорили, что я не соглашался на постановку ‘Роберта-Дьявола’ и согласился на нее противъ воли. Такъ пишутъ исторію — даже директоровъ оперы.
(Въ подтвержденіе своихъ словъ авторъ приводилъ письмо къ нему Мейербера, написанное съ цлью показать несправедливость нападокъ на бывшаго директора. Мейерберъ признаетъ его заслуги въ этомъ случа и благодаритъ его за участіе, которое принималъ Веронъ въ его произведеніи и въ постановк его на сцену).
‘Ршивъ поставить оперу и сдлавши перемны въ распредленіи ролей, мы увидли, что нужно по крайней мр шесть мсяцевъ, чтобы устроить хорошенько вс обстоятельства и удовлетворительно приготовить оперу. Каждый понедльникъ собирались ко мн лица, заботившіяся объ этомъ предмет, сообщали мн разныя свднія и выслушивали мои мысли. Въ этихъ собраніяхъ я требовалъ, чтобы каждый точно опредлилъ мн время, когда онъ приготовилъ то, что было его обязанностью, но вс отвты были похожи одинъ на другой. Машинистъ говорилъ:
‘— Будьте покойны, я приготовлюсь раньше пвцовъ.
‘— Я буду готовъ раньше декорацій, отвчалъ костюмеръ.
‘Я постоянно лично наблюдалъ за всми работами и этимъ сберегъ много времени, а время для оперы также дорого, какъ деньги: такъ какъ въ дни представленій нельзя длать никакихъ репетицій, то для изученія ролей и репетицій мсяцъ иметъ только пятнадцать дней, а годъ только шесть мсяцевъ….
‘Меня очень интересовалъ ‘Робертъ-Дьяволъ’: мое безпокойство увеличивалось съ приближеніемъ перваго представленія. Однажды утромъ, за нсколько дней передъ этимъ послднимъ испытаніемъ, явилась ко мн г-жа Даморо которая прилежно репетировала роль принцессы Изабеллы, и весело объявила мн, что контрактъ дозволяетъ ей взять двухмсячный отпускъ, и что она думаетъ хать никакъ не позже 1 декабря. ‘Роберта-Дьявола’ можно было приготовить только къ первымъ числамъ ноября.
‘ — Я нахожу очень естественнымъ, сказалъ я г-ж Даморо: — что вы, едва вылечившись отъ грудной болзни, собираетесь въ дорогу въ самое суровое время года. Не угодно ли, я заплачу вамъ за вашъ отпускъ. Вы выбрали удобную минуту для такихъ переговоровъ, но я не упрекаю васъ, я больше забочусь о вашемъ здоровь, чмъ вы сами, и поврьте, не позволю вамъ подвергать себя декабрскимъ непогодамъ. Сколько платили вамъ за отпускъ при Карл X?
‘— Послдній отпускъ въ два мсяца стоилъ мн девятнадцать тысячъ франковъ.
‘— Не буду съ вами торговаться, соглашаюсь на эти девятнадцать тысячъ и полагаюсь на вашу честь и деликатность: въ продолженіе этихъ двухъ мсяцевъ вы окажете, конечно, опер вс т услуги, какія можете оказать при настоящемъ положеніи вашего здоровья.
‘Я поступилъ честно, г-жа Даморо ревностно исполнила свой долгъ, выдержала много трудныхъ представленій ‘Роберта-Дьявола’, а благодаря своему рдкому таланту, во второмъ и четвертомъ акт оперы, постоянно привлекала общія рукоплесканія….
‘По рекомендаціи Россини, приглашены были въ оркестръ два итальянца, братья Гамбатти, одинъ изъ нихъ игралъ очень важное соло въ пятомъ акт, посл окончательной генеральной репетиціи они явились ко мн и предупредили, что первое представленіе неудастся, если я не увеличу ихъ скромнаго жалованья, разумется, дло шло не о такомъ значительномъ пожертвованіи, какъ съ г-жею Даморо. Мн хотлось только обезпечить первое и слдующія представленія оперы, процессы и споры стоили бы мн гораздо больше, нежели добровольная выдача денегъ. Притомъ Мейерберъ сталъ бы безпокоиться и сожалть, если бы я замнилъ Гамбатти другими, и я соглашался съ ними, не подавая вида, что позволяю насиліе, я былъ похожъ на того добродушно-глуповатаго путешественника, у котораго бандитъ отнималъ часы, и который очень обязательно замчалъ ему, что часы немного отстаютъ. Я сказалъ одному изъ Гамбатти: ‘довольны ли вы прибавкой жалованья? не хотители вы другаго удовлетворенія за ваше соло?’ Моя излишняя готовность къ отплат и крайнее благородство сбили у него немного спси.
‘Мы достигли генеральныхъ репетицій только черезъ четыре мсяца частныхъ репетицій оркестра, музыки и танцевъ. Генеральныя репетиціи, особенно въ опер, приносятъ много труда и живыхъ волненій для всхъ, для композитора, артистовъ, костюмеровъ, машинистовъ и директора. Скрибъ, съ помощью капельмейстеровъ и балетмейстеровъ, выказываетъ въ постановк своихъ произведеній столько же пылкости, сколько искусства. Бываютъ и хорошія и дурныя репетиціи, и оставляешь ихъ или съ надеждами или съ отчаяніемъ. Еще прежде я длалъ надъ репетиціями наблюденія, которыя не пропали для меня. Когда генеральная репетиція дается съ хорами и всмъ оркестромъ, безъ декорацій, костюмовъ и освщенія, музыкальное исполненіе много выигрываетъ и всегда производитъ большой эффектъ въ тишин и темнот пустой, и оттого боле звучной, залы. Тогда только слушаешь, не развлекаясь ни чмъ постороннимъ, не теряешь ни одного, самаго нжнаго, оттнка пнія, чувствуешь вс мелочи оркестра, но какая досада при первомъ представленіи, въ огромной, блистательно освщенной зал, которая полна любопытной и разсянной толпы! Все изящество, все богатство подробностей партиціи пропадаетъ среди блестящихъ женщинъ, въ этой зал, которая становится глуше отъ толпы, тснящейся въ оркестр, партер и ложахъ. Тогда могутъ тронуть только великія музыкальныя идеи и рзкіе эффекты партиціи. Потому-то, на первомъ представленіи ‘Роберта-Дьявола’, публика, апплодировавшая двумъ первымъ актамъ, была удивлена и глубоко тронута только хоромъ демоновъ, въ третьемъ акт. Изумленіе, волненіе, энтузіазмъ доходили до крайности въ продолженіе всего пятаго акта….
‘Наконецъ 22 ноября 1832, аффиша возвстила первое представленіе ‘Роберта-Дьявола’. Безпокойства начались для меня съ самой минуты пробужденія, сначала, я принималъ визиты капельмейстеровъ и балетмейстеровъ, отчета которыхъ мы ждали съ такимъ нетерпніемъ.
‘— Не боленъ ли кто, не потерялъ ли кто голоса, вс ли будутъ на своемъ мст?
‘Вс первостепенные артисты имли свои роли въ ‘Роберт-Дьявол’. Успокоившись насчетъ этого важнаго пункта, я заперся, чтобы избавиться отъ настоятельныхъ писемъ и визитовъ запоздалыхъ любителей, которые теперь только вздумали искать кресла или ложи. День казался мн длиннымъ.
‘Первое представленіе ‘Роберта-Дьявола’ было цлымъ рядомъ важныхъ происшествій, которыя могли имть самыя роковыя послдствія. Въ третьемъ акт, одинъ portant, къ которому прикрплена была цлая дюжина зажженнымъ ламъ упалъ вдругъ съ грохотомъ на полъ, почти въ ту самую минуту, когда m-lle Дорю входила на сцену, стекла-этихъ лампъ разбились. Все это очень могло попасть прямо на пвицу, но она нисколько не испугалась, отступила только на нсколько шаговъ и потомъ безъ малйшаго смущенія, продолжала свою роль.
‘Посл превосходно проптыхъ сценъ третьяго акта, посл хора демоновъ, началъ снизу подниматься занавсъ, но многія изъ проводокъ, на которыхъ онъ держался, были дурно привязаны, и когда это облако поднялось уже на значительную высоту, оно отвязалось и упало на аван-сцену, m-lle Тальони, въ качеств неодушевленной еще статуи, лежала на гробниц, и едва успла возвратиться къ жизни и отскочить подальше, чтобы не получить сильной раны. Я тотчасъ же веллъ опустить главный занавсъ, и онъ поднялся черезъ нсколько времени при рукоплесканіяхъ публики, открывъ оригинальную и искусно освщенную декорацію монастыря.
‘Въ пятомъ акт произошелъ боле страшный случай, вслдъ за удивительнымъ тріо, въ которомъ развязывается содержаніе этого произведенія, Бертрамъ долженъ былъ одинъ броситься въ опускную дверь, — чтобы воротиться въ царство мертвыхъ, Нурри, обращенный божественнымъ голосомъ и молитвами Алисы, долженъ былъ напротивъ остаться на земл, для соединенія съ принцессой Изабеллой, но этотъ восторженный артистъ, увлеченный ролью, безразсудно кинулся за властителемъ ада. Раздался общій крикъ: ‘Нурри погибъ’. M-lle Дорю, которую не могла смутить собственная ея опасность, съ рыданіями оставила сцену, въ театр, внизу и въ зал, происходили три разныя сцены. Удивленная публика думала, что Робертъ отдался бсу и отправился за нимъ въ его мрачное жилище, на сцен вообще смятеніе и отчаяніе, въ минуту паденія Нурри, внизу еще не убрали къ счастью разныхъ мягкихъ подстилокъ и матрацовъ, на которые упалъ Левассръ, и Нурри вышелъ цлъ и невредимъ. Левассръ спокойно отправлялся въ свою ложу и неожиданно встртилъ внизу Нурри: ‘вы зачмъ здсь, разв ужь перемнили развязку?’ Нурри не отвчалъ Бертраму, потому, что торопился успокоить публику своимъ появленіемъ, наконецъ онъ вышелъ на сцену, вмст съ m-lle Дорю, которая теперь плакала уже изъ радости. Раздались единодушныя рукоплесканія, опустили занавсъ. и имена авторовъ объявлены были среди френетическаго восторга.
‘Посл этого перваго представленія, Нурри веллъ пустить себ кровь въ тотъ же вечеръ.’
Второе представленіе ‘Роберта-Дьявола’ было черезъ день, у дверей кассы начались новыя волненія публики и спекуляціи господъ, занимающихся перепродажей билетовъ. Одушевленная картина этой новой биржи была очень любопытна…. Левассръ показалъ столько таланта и искусства, что растроганный директоръ самъ предложилъ ему увеличеніе его гонорарія.
Извстно, какимъ блестящимъ и продолжительнымъ тріумфомъ увнчано было произведеніе Мейербера. ‘Робертъ’ обошелъ всю Европу. Быть можетъ, что великолпіе постановки и оригинальность декорацій не мало привлекали вниманіе толпы, но скоро поняли и стали удивляться великой партиціи этой оперы. Кто хоть разъ слышалъ эту оперу, готовъ снова ее слышать и апплодировать ей. Никогда еще театральныя лтописи не говорили о подобномъ успх.
Разсказы Верона объ его дятельности въ управленіи оперой вообще не лишены интереса и, вроятно, довольно чистосердечны, хотя видно, что это время представляется ему въ радужномъ цвт. Онъ съ гордостью говоритъ о разныхъ произведеніяхъ, операхъ и балетахъ, поставленныхъ имъ на сцену, и повряетъ читателю тревоги и безпокойства, мучившія его при первомъ появленіи каждой изъ этихъ пьесъ. Приводимъ еще нсколько отрывковъ изъ этихъ мемуаровъ, къ сожалнію не везд одинаково любопытныхъ и достоврныхъ.
‘Сцена монахинь (въ ‘Роберт’), гд танцовала m-llе Тальони, происходила въ темнот. Она просила у меня этой сцены, я исполнилъ ея желаніе, съ согласія Мейербера, но уже приготовлялъ знаменитой танцовщиц роль, боле достойную ея таланта. ‘Однажды Нурри, человкъ умный и съ воображеніемъ, принесъ мн маленькую программу балета ‘Сильфида’, дйствіе его было просто и понятно, развязка трогательна. ‘Сильфида’ и кортежъ ея должны были непремнно играться въ самыхъ граціозныхъ разнообразныхъ танцахъ, и чтобы оправдать названіе балета, придуманы были новые и многочисленные воздушные полеты. Въ этомъ балет было много фантастическаго, первый актъ былъ контрастомъ поэтической картины втораго, и развлекалъ зрителей неожиданными эффектами.
‘Первое представленіе ‘Сильфиды’ происходило 14 марта 1832. Я не спалъ всю ночь, предшествовавшую этому представленію. Въ воздушныхъ полетахъ вс первостепенные сюжеты замнены были фигурантками, я самъ пересматривалъ вс машины, корсеты и пр., посредствомъ которыхъ сильфиды должны были подниматься на воздухъ, и хоть я присутствовалъ на всхъ репетиціяхъ, которыя длались съ гораздо большими тяжестями, чмъ наши молодыя танцовщицы, но чрезвычайно боялся, чтобъ какое нибудь несчастіе не подвергло опасности десять или двнадцать летающихъ фигурантокъ. Имъ общана была плата въ десять франковъ, и почти весь кор-де-балетъ, женщины и дти, съ большимъ мужествомъ просили милости быть прившенными. Я не пропускалъ ни одного представленія ‘Сильфиды’, чтобы не присутствовать на репетиціи этихъ полетовъ и не попробовать машинъ, — такъ что несчастные случаи стали невозможны. Благодаря этой заботливости, во все мое управленіе въ представленіяхъ ‘Сильфиды’, не произошло никакого несчастія. Балетъ имлъ огромный успхъ: съ того времени, m-lle Тальони стала знаменитостью европейскою.’
Осенью 1831-го и зимой 1832-го года, опера вошла въ большую моду, даже т пьесы, которыя обыкновенно давались въ пустомъ почти театр, приносили теперь отъ семи до осьми тысячъ франковъ въ вечеръ. Успхъ былъ полный, и чмъ съ большимъ пренебреженіемъ принимались въ касс деньги, тмъ съ большею готовностью публика разбирала ложи и кресла. Абоннементъ считался счастьемъ и имъ очень дорожили. Директору каждый вечеръ доносили о томъ, что длалось или даже говорилось въ зал, такъ что онъ могъ составлять самые врные выводы о мнніяхъ публики. Одинъ изъ абонентовъ, заплатившій за свое право пять сотъ франковъ, жаловался всегда, что не найдетъ себ мста, когда онъ возобновлялъ свой абоннементъ, ему не хотли выдать билета, чтобы прекратить его вчныя жалобы и неудовольствія. Бднякъ сталъ оправдываться передъ директоромъ и словесно и письменно, живо представлялъ ему свои сожалнія и, въ доказательство горячей симпатіи, прислалъ ему цлый ворохъ дичи изъ своихъ владній. Везд, въ это блаженное время, директоръ видлъ веселыя и довольныя физіономіи, артистамъ пріятно было являться передъ избранной и многочисленной публикой, и успхъ всегда оправдывалъ ихъ надежды и старанія.
7-е апрля 1832 года вдругъ перемнило положеніе дла. Вечеромъ назначенъ былъ ‘Робертъ-Дьяволъ’, наканун ждали большаго сбора, 7 апрля утромъ толпа снова тснилась передъ кассой, но только за тмъ, чтобы взять назадъ свои деньги: въ Париж появилась холера. Даже Ротшильдъ отказался отъ своей ложи и хотлъ взять снова только по прекращеніи эпидеміи. Какъ будто раздался крикъ: ‘спасайся — кто можетъ’ для публики и для артистовъ. Чтобы не уронить оперы, Веронъ замнилъ ‘Роберта’ незначительной пьесой…. Многіе изъ артистовъ оставили Парижъ, и опера погрузилась въ мрачную задумчивость: ежедневная выручка едва достигала пяти сотъ франковъ, каждую минуту можно было услышать о смерти кого нибудь близкаго, и репетиціи нердко прерывались разсказомъ, внушавшимъ и участіе и ужасъ.
Наконецъ эпидемія прекратилась. Возвращеніе Нурри, Лсвассра, г-жи Даморо, m-lle Тальони, снова привлекло толпу на представленія оперы.
Такъ какъ при каждомъ новомъ представленіи ‘Роберта’ зала всегда была полна, то внезапная болзнь кого нибудь изъ главныхъ артистовъ, становилась важнымъ событіемъ и вмст затрудненіемъ. Спектакль былъ назначенъ однажды въ воскресенье, но г-жа Доморо, только утромъ этого дня извстила директора, что никакъ не можетъ пть вечеромъ. Другая артистка, которая могла бы замнить ее, также отказалась, потому что ее пугала взыскательная публика воскресенья, и она откровенно призналась въ своемъ страх. Нужно было пріискать новую принцессу Изабеллу, и г-жа Нулье, имвшая значительный успхъ въ Одеон, согласилась пть эту важную роль, несмотря на всю строгость публики. Къ счастію директора, она была принята хорошо, но при этомъ случилось одно довольно комическое событіе. Г-жа Пулье жила врозь съ своимъ мужемъ, который былъ хористомъ Оперы, и теперь находился въ свит принцессы Изабеллы, онъ не читалъ аффиши, и по обыкновенію, предъ поднятіемъ занавса, отправился къ принцесс Изабелл, чтобы засвидтельствовать ей свое глубокое уваженіе. Каково же было его удивленіе, когда вмсто г-жи Даморо, онъ узналъ въ Изабелл свою собственную супругу, которую не видалъ нсколько лтъ и съ которою вовсе не желалъ встрчаться!
Въ другой разъ, Галеви, пріятель доктора Верона, пришелъ сказать ему, что m-lle Дорю, которой нужно было въ тотъ день исполнять партію Алисы, — хоть и общаетъ вечеромъ пть, но что она совершенно не въ голос и охрипла до такой степени, что едва можетъ говорить. ‘Пригласите m-lle Фалькомъ, отвчалъ директоръ, она просила у меня ложу на представленіе ‘Роберта’, въ которомъ она не будетъ участвовать, она хочетъ привести свою сестру. Я напишу ей объ этомъ, она будетъ благодарить меня и прідетъ въ театръ до поднятія занавса, такъ что у насъ будетъ подъ рукою подставная Алиса, а между тмъ m-lle Дорю, какъ только узнаетъ о присутствіи Фальконъ, сдлаетъ всевозможныя усилія надъ собой и найдетъ въ себ новыя силы, чтобы пропть роль до конца.’ Такимъ образомъ опасность была отстранена. На другой день директоръ признался m-lle Фальконъ, что вчерашняя его обязательность была чистымъ разсчетомъ, и они ршили, что этотъ разъ ложа недолжна идти въ счетъ.
Въ подобныхъ случаяхъ артисты бываютъ или снисходительны и заботятся объ интересахъ директора или театра, или напротивъ пользуются обстоятельствами, чтобы извлечь изъ нихъ какую нибудь выгоду только для себя. Впрочемъ оборотливый директоръ умлъ находить средства, чтобы предотвращать невыгодное для него стеченіе обстоятельствъ и зналъ, какъ нужно было ему дйствовать на своихъ разнохарактерныхъ кліентовъ. Практическое свойство ума спасало его отъ многихъ непріятностей, съ которыми не могли бы совладть другіе….
Въ 1834 году докторъ Веронъ отправился въ Лондонъ, здсь онъ увидлъ Фанни Эльснеръ, о которой тогда уже много говорили. Она прельстила его и своимъ самобытнымъ талантомъ, и своей умной и полной выраженія физіономіей: Фанни очень хотлось видть Парижъ, она приняла доктора очень любезно, но сестра ея Тереза боялась за нее парижскихъ дебютовъ и до послдней минуты противилась настоятельнымъ приглашеніямъ предпріимчиваго директора. Веронъ предложилъ имъ сорокъ тысячъ франковъ въ годъ, и чтобъ привлечь ихъ на свою сторону, всячески старался поселить въ нихъ доброе мнніе о состояніи парижской оперы. Онъ пригласилъ сестеръ на обдъ въ кларендонскомъ отел среди лучшаго общества, обдъ длалъ величайшую честь хозяину, за десертомъ подано было серебряное блюдо, на которомъ положено было много брильянтовъ и драгоцнныхъ вещицъ, на сумму около двухъ-сотъ тысячъ франковъ. Блюдо подавали вмст съ плодами и сестры Эльснеръ, которыхъ просили выбрать самое лучшее, что имъ понравится, взяли только дв изъ самыхъ скромныхъ вещицъ, стоившія шесть или восемь тысячъ франковъ. Нашъ директоръ также вывезъ отсюда нсколько драгоцнностей, которыя были назначены для первыхъ артистовъ парижской оперы и балета.
Приглашеніе состоялось и первое представленіе ‘Бури’ происходило 19 сентября 1834. Фанни Эльснеръ явилась только во второмъ акт балета и восхитила публику своей красотой, граціей и общимъ изяществомъ своей наружности. Въ зал замтно было живое волненіе, танцовщицу вызвали посл представленія — родъ тріумфа, достигнуть котораго прежде было не такъ легко, какъ теперь.
Тереза Эльнеръ начала свои дебюты съ 1-го октября. Об сестры танцовали вмст въ ‘Густав’, одинъ танецъ, сочиненный и устроенный Терезой, об были восхитительны, хоть и много отличались одна отъ другой, какъ танцовщицы. Казалось, Тереза жертвовала собой, чтобы только Фанни могла выказать всю свою очаровательность. Въ опер прибавилось два таланта и дв знаменитости. Въ то время Фанни Эльснеръ уже пользовалась европейской извстностью. Умный дипломатъ, Гейць, присутствовавшій на внскомъ конгресс, въ изданной имъ переписк посвящаетъ многія страницы пріятнымъ воспоминаніямъ о молодой внской танцовщиц. Генцъ вздумалъ даже выучить Фанни по-французски.
‘Моя политика въ управленіи небольшой имперіей оперы была всегда одинакова, говоритъ докторъ Веронъ, оканчивая свои разсказы объ этомъ времени: деликатностью, внимательностью, услугами, я пробуждалъ въ артистахъ ихъ лучшія чувства, я уважалъ первостепенныхъ артистовъ, будучи увренъ, что они всегда покажутъ себя достойными особеннаго предпочтенія, которое я имъ оказывалъ.’ Иначе ихъ оскорбленная гордость и нарушеніе ихъ интересовъ могли бы быть для него очень вредны: они поминутно могутъ ставить директора въ затруднительное положеніе, подвергать его самымъ жестокимъ случайностямъ. Веронъ спрашивалъ одну пвицу: ‘скажите, умютъ ли пвицы притворяться, что ихъ голосъ охрипъ?’ — Это бываетъ въ консерваторіи послднимъ нашимъ урокомъ, когда мы оканчиваемъ свои занятія, отвчала она.
Своей снисходительности и услужливости докторъ Веронъ приписываетъ то обстоятельство, что во время директорства онъ избавленъ былъ отъ множества процессовъ, которые такъ часты въ театральныхъ длахъ, хотя, не смотря на то, ‘истощивши вс средства къ примиренію, я умлъ твердо защищать свои права’, говоритъ онъ. Однажды онъ долженъ былъ взять оперу испанскаго композитора Гоми — ‘Ботани-бей’, слова которой были написаны Кармушемъ, но Веронъ медлилъ ставить ее на сцену, потому что пвецъ Нурри не соглашался взять на себя роль вора, которая ему назначалась. Гоми говорилъ директору: ‘я знаю, что либретто вамъ не нравится,’ Кармушъ съ своей стороны говорилъ: ‘я знаю, что васъ пугаетъ музыка.’ Директоръ кончилъ тмъ, что призвалъ къ себ актера и композитора, и конечно не передавая имъ ихъ отзывовъ другъ о друг, предложилъ въ вознагражденіе шесть тысячъ франковъ. Оба остались довольны, и опера не была представлена, а процессъ стоилъ бы не меньше этой суммы и отнялъ бы много времени.
Не станемъ перечислять другихъ подобныхъ подвиговъ, которыми докторъ Веронъ объясняетъ успхи своего управленія оперой: они конечно длаютъ честь его сердцу и умнью вести свои дла.
Его заботливость должна была обращаться на вс мелочи и подробности управленія, даже совершенно приготовивши пьесу къ постановк, онъ не могъ считать своего труда конченнымъ. ‘Послдніе дни, предшествующіе важному представленію, говоритъ онъ, бываютъ для директора цлымъ рядомъ безпокойствъ, недоумній, неожиданностей, преслдующихъ его до послдней минуты. Наконецъ ему надобно дать аудіенцію композитору, авторамъ либретто, сокращеній и передлокъ. Авторы непремнно доказываютъ, что выкинуть одну фразу, слово, значитъ сдлать либретто непонятнымъ, — такая тсная связь между всми частями ихъ произведенія. Музыкантъ настаиваетъ съ такимъ же упорствомъ: его партицію нельзя, говоритъ онъ, разрзывать по кусочкамъ, въ ней все обдумано и распредлено, одинъ отрывокъ ведетъ къ другому — споры безконечные. Я сталъ наконецъ совершенно нечувствителенъ къ этимъ взрывамъ и бурямъ, и въ продолженіе всей этой исторіи занимался вжливой и внимательной перепиской со всми редакторами журналовъ. Это также быль трудъ на пользу успха новаго произведенія. Наконецъ вс приходили къ одному заключенію и соглашались, отмчали вс перемны въ музык, вс исключенія, и публика не критиковала, по крайней мр, выкинутыхъ мстъ либретто и музыки.
‘Устроивъ все въ сценическомъ отношеніи, директоръ подвергается новой скук и долженъ позаботиться о зал. При первомъ представленіи оперы каждый длается къ нему требователенъ, надобно подумать обо всхъ и обо всемъ, чтобы выборомъ мста не вооружить кого нибудь противъ себя, не возбудить зависти и, главное, ne пріобрсти враговъ въ самомъ театр. Журналистъ не проститъ директору, что онъ далъ лучше мсто его собрату, надобно удовлетворить авторовъ, первыхъ сюжетовъ и клакровъ. Въ этотъ день открывается существованіе множества неизвстныхъ газетъ.
‘Мое управленіе оперой не было ни разу нарушено этими междоусобными войнами, которыми всегда упрекаютъ театръ, артистовъ и директора. Я поставилъ себ правиломъ не вредить чужимъ интересамъ. Слишкомъ частыя взысканія, позывы къ суду подъ малйшими предлогами, всегда имютъ дурныя послдствія. Когда артистъ уступалъ дурнымъ совтамъ или наклонностямъ, я сохранялъ надъ нимъ непреодолимое вліяніе правотой своихъ поступковъ, обыкновенной снисходительностью, и онъ безъ процессовъ и скандала возвращался къ исполненію долга.
‘Благодаря этому нравственному авторитету, мои совты и мннія были выслушиваемы, ихъ находили чистосердечными, практическими и до извстной степени безкорыстными. Потому m-lle Тальони приняла, во время моей дирекціи, шести-лтній ангажементъ съ тридцатью тысячами франковъ въ годъ и трехъ мсячнымъ отпускомъ, — условія, которыми теперь оскорбилась бы каждая знаменитость балета. Потому же Нурри и Левассръ довольствовались опредленнымъ жалованьемъ, не выше тридцати тысячъ, г-жа Дорю долго получала только пятнадцать, m-lle Фальконъ, по правиламъ консерваторіи и оперы, въ первый годъ получила только три тысячи, и потомъ постепенно дошла до пятнадцати.
‘Я налагалъ на себя еще одну обязанность: прилежаніе. Я занятъ былъ цлый день, и принималъ каждаго приходящаго. Даже въ воскресенье, когда не было представленій, я оставлялъ свои дла только въ пять часовъ.
‘…. Что касается до административныхъ строгостей, которыя были направлены противъ меня, надобно признаться, что, быть можетъ, он объясняются отчасти моими увлеченіями, происходившими отъ этого неожиданнаго положенія, успховъ, богатства и власти. Я также ошибался, торжествуя среди этой жизни, составленной изъ удовольствій и трудовъ, которые благодтельная фея приводила всегда къ хорошему концу: директору оперы не такъ легко, какъ думаютъ, скрыть свою частную жизнь. Друзья и враги, по разнымъ основаніямъ, стараются дать преувеличенную и смшную публичность его словамъ и дламъ, директоръ оперы необходимо осужденъ на эксцентрическую жизнь, потому что стоитъ отдльно отъ общества. Гордость г. Тьера, министра, не допускала его приглашать директора театра на свои собранія и Оффиціальные балы, правда, г. Тьеръ не любилъ нашего главнаго управленія, потому что, по его мннію, префекты вообще не бываютъ людьми хорошаго тона.’
Оставимъ эти раздражительныя строки недовольнаго директора и перейдемъ къ его личнымъ наблюденіямъ надъ различными фактами театральной и сценической жизни.

ГЛАВА VII.

Наблюденія доктора Верона надъ театральнымъ бытомъ.— Нравы пвицъ и кор-де-балета.— Репетиціи.— Танцовальные уроки.— Вестрисъ и Тальони.— Важное значеніе клакровъ.— Огюстъ, предводитель клакровъ.— Составъ и порядокъ его арміи.— Торговля билетами.— Ныншнее развитіе этой контрабанды.— Внутренняя жизнь театра.— Закулисный міръ.

Въ продолженіи своей дирекціи, докторъ Веронъ необходимо долженъ былъ познакомиться съ театральнымъ бытомъ во всхъ его подробностяхъ. Этотъ предметъ, впрочемъ, и безъ того былъ для него интересенъ и онъ постоянно слдилъ и наблюдалъ за разными явленіями этой особенной жизни, и посвящалъ нсколько главъ изложенію своихъ выводовъ и заключеній. Его одинаково занимали и танцовщицы, фигурантки и хористки, очеркъ нравовъ ихъ онъ начинаетъ ab ovo, съ Греціи и Рима, пересыпаетъ свой разсказъ моральными замчаніями и высшими взглядами, и если эти послднія не всегда поражаютъ читателя новостью и глубиною мысли, то вообще Веронъ сообщаетъ нсколько анекдотовъ, не лишенныхъ интереса.
Онъ постоянно находилъ разницу между пвицами и танцовщицами, по его мннію характеры ихъ на столько же отличаются между собою, на сколько и самыя искусства, которымъ он себя посвящаютъ. Почти ни одна хористка оперы, по его замчаніямъ, не думаетъ о выгод и о будущемъ, хористка бываетъ любима, но не бываетъ богата. Иныя находятъ себ скромную партію, другія, кром службы въ опер, даютъ уроки музыки. Вообще он ни въ чемъ не отказываютъ тому, кто ихъ любить и кто имъ правится, и какъ будто созданы для одной любви. Въ кор-де-балет, напротивъ, можно встртить самую крайнюю бдность и внезапное богатство, съ доходами, экипажами, брильянтами. На закулисномъ язык это называется имть бумагу, и молодая фигурантка, чтобъ извинить свою ошибку, съ гордостью говоритъ: ‘но у меня есть бумага!’ Он очень мужественно переносятъ множество лишеній въ надежд будущихъ благъ, приходятъ пшкомъ изъ страшной дали на танцовальные уроки, репетиціи и представленія, одваются очень бдно, но все это нисколько не огорчаетъ ихъ, потому что не сегодня, такъ завтра судьба ихъ можетъ перемниться и он будутъ окружены богатствомъ и роскошью. Деньги, употребляются ими скоре на какую нибудь хорошенькую и дорогую вещицу, чмъ на необходимое. Одна изъ нихъ, только что разбогатвшая, начала описывать доктору Верону всю свою роскошь, и дернула два раза за сонетку, прибжали два лакея въ ливре: ‘Пьеръ, Жанъ, не правдали, вы мои лакеи?’ Она первымъ долгимъ почла нанять двухъ лакеевъ, а между тмъ у нея еще не было ршительно ничего, боле необходимаго.
Вся эта молодежь смотритъ на вещи съ большой философіей, ее забавляетъ блескъ и великолпіе представленій оперы, занимаетъ перемна костюмовъ, поддльные брильянты, которые ей хочется замнить для себя настоящими, она интересуется исторіей оперныхъ принцесъ, напваетъ мотивы Обера, Галеви, Мейербера, Россини, поетъ и танцуетъ, плачетъ и смется, боится денежной пени, уважаетъ балетмейстера, хочетъ понравиться директору.
‘Въ мое время, разсказываетъ докторъ, въ оперномъ театр была придверница, добрая и неглупая женщина, которая постоянно сообщала мн вс новости и закулисныя интриги, видя, что физіономія ея опечалена я всегда угадывалъ напередъ причину этого. ‘Господинъ докторъ, говорила она мн, еще одна изъ моихъ свихнулась!’ При каждой подобной катастроф она прибавляла: ‘отъ этой я никогда не ожидала такого поведенія!’
Артисты оперы сочувствуютъ всякому несчастію и стараются облегчить всякое горе и неудачу. Въ театр, кокетство и очарованіе всегда служатъ благотворительности. Во глав такихъ предпріятій всегда стоятъ т, которыя выше всхъ по красот или больше всхъ въ мод, имъ всего легче заставить принять въ этомъ участіе своихъ вздыхателей и многочисленныхъ кліентовъ. Талантливые артисты, никогда не отказываются отъ добраго дла, потому въ закулисномъ обществ вчно господствуютъ подписки и лоттереи, составляются концерты и балеты, то чтобъ спасти молодаго артиста отъ конскрипціи, то чтобы подать помощь бдному семейству, раскрываются кошельки и туго набитые и тощіе….
Репетиціи балета могутъ происходить только на сцен, и эти занятія совершенно противоположны съ репетиціями оперы, въ зал раздается крикъ, болтовня, шумъ, хохотъ, балетмейстеръ, который управляетъ всмъ этимъ собраніемъ, всегда держитъ въ рукахъ длинную палку, только ея стукомъ онъ можетъ водворить молчаніе въ безпокойной толп. Смсь бдности и роскоши, представляетъ здсь часто комическую картину, достойную кисти искуснаго мастера. Въ день представленія эта толпа собирается въ фойе: во всхъ концахъ болтаютъ, дятъ конфекты и пирожки, иныя читаютъ романъ Поль-де-Кока или Сю, маленькія дти пародируютъ пантомиму, репетицію которой имъ случилось сейчасъ видть. Иная разсянная и озабоченная особа торопится прочитать письмо, которое отдала ей придверница, въ письм назначается rendez-vous. Одни бгаютъ, ходятъ, другіе расположились на полу, вс веселы, разнохарактерны, живописны….
Танцевальные уроки давались всегда по утрамъ, сообразно съ требованіями балетной гигіены, танцовщицы завтракаютъ уже посл уроковъ. Докторъ Веронъ зналъ Тальони отца и засталъ еще стариннаго балетмейстера, знаменитаго Вестриса, воспитанницами перваго были: Тальони-дочь и Луиза Фицъ-Джемсъ, славой своего класса Вестрисъ называлъ: Полину Дюверне и Полину Леру. Это были совершенно противоположныя школы танцевъ: Вестрисъ былъ сенсуалистъ, онъ старался придать своимъ ученицамъ очаровательность и грацію, и требовалъ отъ нихъ вызывающихъ улыбокъ и не всегда скромныхъ аттитюдъ, совты его нердко были циническаго свойства. Не такова была школа, стиль и языкъ Тальони, онъ требовалъ граціозной легкости движеній, особенно въ такъ называемой lvation, но никогда не позволялъ своей дочери ни малйшаго нескромнаго жеста и положенія, онъ хотлъ чтобъ она танцовала ‘строго, деликатно и со вкусомъ’. Какъ танцовальный учитель, Тальони былъ столько же требователенъ и непоколебимъ. сколько Дюпре, какъ учитель пнія, этимъ средствомъ они образовали изъ своихъ дочерей, одинъ — великую танцовщицу, другой — знаменитость оперы. M-lle Тальони занималась каждый день три или четыре часа, ни усталость и утомленіе, ни даже слезы не дйствовали на отца ея, который желалъ славы таланту, носившему его имя, успхъ его дочери былъ вполн заслуженный. Танецъ Вестриса напоминалъ пляску вакханокъ, въ танц Тальони было что-то мистическое. Тальони танцовала лучше и иначе, нежели танцовали до нея — условія, необходимыя для блестящихъ и продолжительныхъ успховъ, ей удивлялись и восхищались вс свтскія и вообще порядочныя дамы, что не всегда бываетъ съ другими танцовщицами, скоре возбуждающими ихъ нелюбовь и антипатію….
Вокругъ оперы толпятся, какъ паразиты, другія промышленности, т изъ нихъ, которыя производятъ свои дйствія въ самой зал, по большой части платятъ ей извстную подать. Такъ общество Антракта, купило себ исключительною привилегію продавать, во время спектаклей, эту театральную газету или другія вечернія газеты, также организована продажа или наемъ лорнетовъ и биноклей, сохраненіе платья, продажа театральныхъ пьесъ и буфетъ. Въ тсныхъ отношеніяхъ съ оперой находятся другіе промыслы, касающіеся дамскаго туалета и цвтовъ, особенно когда бываетъ въ мод бросать внки и букеты сценическимъ знаменитостямъ, сосдніе кафе и рестораны бываютъ обязаны своимъ благоденствіемъ сцен. Не упоминаемъ еще о нсколькихъ мелкихъ промышленностяхъ, которыя раждаются и оканчиваются вмст съ представленіями оперы.
Одна изъ самыхъ важныхъ корпорацій, играющихъ серьзную роль въ театральномъ мір, это безъ сомннія клакры, хлопальщики. Начальникомъ общества ихъ, во времена доктора Верона, былъ нкто Огюстъ, господинъ съ геркулесовскимъ тлосложеніемъ, имвшій странную манію носить платье самыхъ яркихъ цвтовъ, невольно останавливавшихъ вниманіе, казалось его ярко-зеленый или красный костюмъ назначенъ былъ именно для того, чтобы войско клакровъ всегда, въ минуту опасности, могло найти своего предводителя. Онъ пріобрлъ себ, посредствомъ оперы, значительное состояніе, каждая хорошо обеспеченная танцовщица платила ему родъ пенсіи, дебютъ каждаго артиста приносилъ ему вознагражденіе, цифра котораго соразмрялась съ требованіями дебютанта или дебютантки. Чтобы поправиться артистк, бросали ей въ букет кром цвтовъ, кружевъ и брильянтовъ, и богатые подарки для Огюста, въ конц сезона, при возобновленіи ангажемента, не одинъ артистъ достигалъ черезъ него большихъ сценическихъ успховъ, которые обманывали и директора и публику, и если не возвышали жалованья артиста, то поддерживали по крайней мр прежнюю его цифру. Иногда эти маневры бываютъ чрезвычайно удачны: разные пріятели начинаютъ толковать въ театр о новомъ дарованіи, которое быстро идетъ впередъ, слухи доходятъ до директора, ему даютъ искренніе совты: ‘возьмите предосторожности, не дайте ускользнуть этому артисту, Англія и Россія предлагаютъ ему огромныя суммы,’ директоръ ршается наконецъ на пожертвованіе, и когда блестящія условія подписаны, пропадаетъ великій талантъ и знаменитость, надлавшая столько шуму: шутка съиграна.
Каждое первое представленіе оперы или балета влечетъ новыя подати въ пользу этого директора театральныхъ успховъ, кром артистовъ, сами авторы приносятъ свои даянія на этотъ жертвенникъ славы. Наконецъ предводитель хлопальщиковъ даже съ самаго управленія оперы собиралъ правильный налогъ билетами, что длалось такимъ образомъ: если нужно было поддержать пьесу, уже представленную нсколько разъ, Огюсту выдавали отъ сорока до пятидесяти билетовъ въ партеръ, онъ получалъ только десять и не больше двадцати, если пьеса была апплодирована публикой и привлекала много зрителей, на каждомъ первомъ представленіи Огюстъ требовалъ и получалъ по крайней мр сто билетовъ. Армія клакровъ была устроена очень обдуманно, главный начальникъ имлъ нсколько расторопныхъ и смлыхъ помощниковъ, которые должны были неусыпно слдить за всми непріятельскими кознями. Въ случа перваго представленія помощники, которыхъ было десять, командовали каждый своей декуріей, кром билетовъ они получали отъ Огюста денежный гонорарій и нсколько мстъ, которыя могли раздать надежнымъ пріятелямъ, остальные, подчиненные клакры, имли одно право входа. Наконецъ въ арміи были свои волонтеры, второстепенные хлопальщики, это были порядочно одтые господа, которымъ Огюстъ продавалъ билеты въ партеръ за половинную цну, и которые входили въ составъ декурій, если не предпочитали остаться уединными клакрами.
Въ день перваго представленія Огюстъ старался ввести свою армію въ троянскія стны раньше публики, ему нужны было на свобод выполнить свои стратегическіе планы, расположить авангардъ обезпечить резервъ, защитить оба фланга и арріергардъ послушнаго войска. Партеръ опернаго театра великъ, и своими учеными распоряженіями Огюстъ владычествовалъ надъ всей публикой, окруживъ ее отрядами клакровъ, и когда пьеса имла успхъ, онъ съ гордостью говорилъ объ этомъ тріумф и приписывалъ его славу себ: ‘какой успхъ имлъ я вчера!’ говорилъ онъ.
Огюстъ не былъ музыкантомъ и не имлъ никакого образованія, но многочисленныя кампаніи сдлали его искуснымъ тактикомъ. ‘Я требовалъ, разсказываетъ докторъ Веронъ, чтобы онъ присутствовалъ на всхъ генеральныхъ репетиціяхъ новыхъ пьесъ, и наканун представленія между нами происходило въ моемъ кабинет очень серьзное совщаніе. Мы просматривали пьесу съ первой до послдней сцены, не навязывая ему своихъ, я выслушивалъ его мннія, онъ судилъ и цнилъ все, танцы и пніе, но своимъ личнымъ впечатлніямъ. Нердко мн хотлось расхохотаться отъ врности его критики и ученой программы, распредлявшей силу апплодисментовъ: по его систем, въ опер, при избранномъ и требовательномъ обществ, не нужно было слишкомъ разгорячать перваго акта, а напротивъ беречь мужество и силы на то, чтобы подхватить послдній актъ и развязку.’ Это былъ строгій судья въ дл музыки, въ оцнк балета онъ не могъ быть столько суровь, и правдивъ, здсь искренность и врность его сужденій падала передъ щедрыми вознагражденіями. На своихъ собратовъ въ други хъ театрахъ онъ смотрлъ съ величайшимъ пренебреженіемъ: такъ обширна и трудна была его собственная задача.
Докторъ Веронъ постоянно быль защитникомъ клакровъ, когда хотли уничтожить власть ихъ въ театральной зал. Если иногда ихъ усердіе вызываетъ неудовольствіе публики, то очень часто оно предупреждаетъ и уничтожаетъ враждебныя дйствія, которыя направляются даже противъ самыхъ талантливыхъ артистовъ, клакры скоре возстановляютъ тишину и спокойствіе въ театр, чмъ бываютъ причиной шума и скандала. Исполненіе пьесы, не сопровождаемое апплодисментами, никогда не можетъ быть совершенно удовлетворительно, артистъ постоянно нуждается въ одобреніи и поддержк, которыя придаютъ ему смлости и развязности, и если посл криковъ браво публика требуетъ повторенія аріи у пвца, или па у танцовщицы, они исполняютъ эти па и аріи во второй разъ гораздо лучше, чмъ въ первый.
Другая подобная промышленность, продажа скупленныхъ билетовъ, развилась особенно со времени ‘Роберта Дьявола.’ На другой день посл перваго представленія, нетерпливая публика огромной толпой собралась предъ кассой, нсколько молодыхъ людей безъ профессіи, собравши немного денегъ, просидли цлую ночь у дверей ея, чтобы войти первыми, накупили потомъ ложъ и креселъ и днемъ перепродали ихъ съ большою выгодой. Имъ понравилось это трудное, но прибыльное ремесло и они стали заниматься имъ въ боле обширныхъ размрахъ, проценты были врные. Публика жаловалась на это нарушеніе ея правъ, но промышленности нельзя уже было остановить: главныхъ продавцовъ скоро замтили и стали отказывать имъ въ билетахъ, и тогда они пустили въ ходъ тысячу хитростей, которыхъ невозможно было разоблачить. Ихъ агентами являлись и ливрейные лакеи аристократическихъ домовъ, требовавшіе билета по записк своего господина, и порядочно одтые господа, иногда съ громомъ подъзжалъ красивый экипажъ, и щегольски одтая дама просила нсколько ложь рядомъ, для цлаго большаго семейства. Иногда продавцы просили взять для себя нсколько ложъ какого нибудь господина, потерявшаго надежду достать себ мсто, и свободнаго отъ всякихъ подозрній въ этомъ промысл, и потомъ въ благодарность выдавали ему билетъ на кресло. Вся контрабанда происходила на глазахъ публики, такъ что она начала даже обвинять директора въ связяхъ съ этими промышленниками, которымъ онъ будто бы продавалъ билеты дороже установленной цны. Полиція грозила контрабандистамъ преслдованіемъ и арестомъ, но вс усилія искоренить ихъ остались напрасны. Выгода поддерживала ихъ существованіе, и впослдствіи они составили цлое общество, съ значительными капиталами, посредствомъ которыхъ они въ состояніи были нанимать отъ дирекціи ложи на весь годъ, на сумму около полутораста тысячь франковъ. Общество иметъ обширныя связи и сношенія, одинъ, очень умный, коммиссіонеръ его иметъ дла и свободный входъ въ самыхъ аристократическихъ домахъ, онъ посщаетъ своихъ кліентовъ неиначе, какъ въ кабріолет. Онъ прекрасно знаетъ привычки, обыкновенія, характеръ каждаго богатаго дома, и смотря по этому располагаетъ своими дйствіями.
Лавка этого общества помщается недалеко отъ опернаго театра и служитъ какъ бы необходимымъ дополненіемъ театральной кассы, въ ней есть раскрашенный планъ залы, съ нумерованными ложами и креслами, коммерческія книги и счетная часть въ большомъ порядк, и должно отдать имъ справедливость, что во всхъ своихъ негоціаціяхъ они ведутъ себя съ большою честностью. Вообще теперь торговля билетами всми признана и почти находится подъ покровительствомъ властей, она кончитъ тмъ, что получитъ оффиціальное подтвержденіе своихъ правъ. Она сдлалась очень полезна и даже необходима для интересовъ публики и театральнаго управленія, когда эта торговля идетъ хорошо, директоръ можетъ разбогатть.
‘Время не уменьшило въ продавцахъ билетовъ особенной любви къ ‘Роберту-Дьяволу’, говоритъ докторъ Веронъ, они проникнуты величайшимъ благоговніемъ къ Скрибу и Мейерберу, и по благодарному воспоминанію, до сихъ-поръ оказываютъ мн уваженіе и предпочтеніе’.
Торговля билетами, сдлавшаяся обычаемъ во Франціи, процвтаетъ также въ Италіи и Англіи. Въ Милан можно владть ложей въ della Scala также, какъ владть домомъ, въ Лондон дятельная торговля ложами производится у книгопродавцевъ, такъ что директоръ театра можетъ еще въ начал сезона продать дв-трети залы.
Если любопытно бываетъ наблюдать эту вншнюю обстановку театральнаго быта, то не лишено интереса и внутреннее движеніе машины, обыкновенно скрытое отъ зрителя. Здсь объясненіе, очень простое и часто пошлое, всхъ тхъ эффектовъ, которыми такъ поражаетъ иногда сцена. Докторъ Веронъ не забылъ представить своимъ читателямъ закулисной картины театра, столько же оживленной во время спектаклей, какъ и толпа, которая волнуется въ зал.
Входъ въ закулисную часть театра стережется бдительнымъ надзирателемъ, этотъ вжливый церберъ постоянно сидитъ у двери и отворяетъ ее очень осмотрительно: на карточк его вписаны имена всхъ тхъ, кто на это разъ иметъ право войти сюда.
Общій видъ этой части театра очень напоминаетъ вншность большаго корабля: везд видны веревки, блоки, люди на верху, безпрестанные маневры, поднимающіяся декораціи, люки, которые открываются и закрываются, блестящія лампы, слышны громкія распоряженія машиниста, хлопоты пожарной команды, инспекторы сцены суетятся и предупреждаютъ актеровъ и любопытныхъ объ опасностяхъ, тамъ и сямъ артисты оперы или балета, и среди всей этой суматохи директоръ съ веселой физіономіей, если зала полна, и печальный, если она пуста. Эта живописная сцена антракта быстро мняется, когда занавсъ готовъ подняться: музыканты занимаютъ свои мста, суфлръ входить въ свою засаду, машинистъ даетъ сигналы и сцена открывается.
Только привычный можетъ смло ходить по этимъ доскамъ, колеблющимся отъ постоянныхъ маневровъ и передвиженій. Берегитесь открывающихся люковъ, оттуда сейчасъ покажется декорація, на которой по необходимости придется сидть верхомъ, какъ на лошади, и невольно подниматься вмст съ нею, боле или мене высоко, каждую минуту можетъ упасть съ верху веревка, лампа или даже тяжелый свинцовый перевсъ. Самое безопасное мсто на первыхъ планахъ театра, у главнаго занавса, но здсь всегда толпятся артисты, особенно кор-де-балетъ, которому хочется посмотрть въ отверстія занавса, что длается въ зал.
Закулисные habitus весело болтаютъ съ фигурантками и угощаютъ ихъ конфектами, другіе всегда бываютъ въ одномъ и томъ же обществ и стараются выбрать для себя мста уединенныя, гд никто не помшаетъ пріятной бесд. Привиллегироные постители проводятъ иногда весь вечеръ за сценой, нердко декораціи доходятъ только до пятаго или шестаго плана сцены, такъ что назади остается обширное свободное пространство, представляющее вс удобства для одушевленнаго разговора, подъ звуки музыки и пнія.
Правосудіе всегда стоитъ на страж во время представленій, фигурантки, которыя опаздываютъ на сцену, говорятъ или смются слишкомъ громко, вызываютъ противъ себя строгіе приговоры, въ конц мсяца, это, очень непріятно для виновной, отражается на счетахъ кассира. Когда фигурантка не является въ театръ и извщаетъ о своей болзни, къ ней, прежде, чмъ медикъ, отправляется одинъ изъ театральныхъ чиновниковъ узнать, остается ли она, по крайней мр, дома. Обыкновенныя болзни кор-де-балета состоятъ въ ужинахъ у ‘Провансальскихъ-братьевъ’ или въ Maison-Dore, бдныя больныя облегчаютъ иногда свои страданія на авансцен какого нибудь маленькаго театра, гд являются разодтыми самымъ великолпнымъ образомъ: подобное забвеніе своего долга влечетъ за собою самое суровое наказаніе, иногда даже исключеніе изъ списковъ оперы.
За кулисами видны вс секреты этихъ обмановъ, которыми морочатъ зрителя: пушечные выстрлы изображаются ударами въ пустой сундукъ, повшенный на воздух и оттого звучный, молнія производится очень немудреными опытами пиротехніи, ружейная стрльба въ ‘Гугенотахъ’ производится посредствомъ инструмента въ род большой трещетки. Пиротехнія вообще играетъ важную роль въ представленіяхъ оперы, она даетъ средства устроить лампы, которыя зажигаются отъ волшебства, какъ въ ‘Роберт’, изобразить пожаръ или солнце, и вс эффекты, гд необходимо сильное и внезапное освщеніе, часто эти опыты требуютъ большихъ знаній, ловкости и благоразумія. Преемникъ доктора Верона въ управленіи оперой, Дюпоншель, ввелъ на сцену даже воду, съ помощью которой изображались фонтаны и каскады, она, впрочемъ, мало замтна въ театр и требуетъ сильнаго освщенія.
Сами артисты получаютъ на сцен ложный колоритъ, лицо красивое часто теряетъ на сцен свою красоту, и на оборотъ артистка, обворожающая публику красотой, въ сущности бываетъ часто дурна собой. Черты нжныя и тонкія теряютъ свою грацію и прелесть, и напротивъ рзкія черты лица на сцен получаютъ счастливую пропорціональность, большіе глаза, носъ, губы, придаютъ физіономіи особенность и выраженіе, смуглая кожа становятся при свт блою. Не говоря о многочисленныхъ средствахъ передлывать цвтъ лица, одна прическа совершенно мняетъ характеръ физіономіи. Артистъ, который занимался, во времена доктора Верона, сочиненіемъ париковъ, гордился своими произведеніями: ‘мои права на извстность въ потомств, говорилъ онъ, это парикъ г. Тальма, въ роли Силлы’.
Одинъ артистъ спеціально занимается объясненіями съ публикой, онъ длаетъ это или въ театральномъ костюм, или въ обыкновенномъ плать и блыхъ перчаткахъ. Нердко импровизаціи такихъ ораторовъ совершенно обезоруживаютъ публику остротами и каламбурами: однажды публика выражала чрезвычайное неудовольствіе по поводу исключенія нкоторыхъ мстъ изъ ‘Свадьбы Фигаро’, полицейскій коммисаръ обратился къ публик съ такими словами: ‘кто хочетъ, чтобы пьеса продолжалась, кричите громче’, это понравилось всмъ и шумъ прекратился….
Докторъ Веронъ съ видимымъ удовольствіемъ говоритъ о временахъ своей славы и забываетъ вс неудачи и несчастія своего управленія, они замаскированы у него ‘маленькимъ состояньицемъ’, которое доставила ему опера. Мы видли уже изъ его собственныхъ словъ, какъ заботился онъ о чужихъ интересахъ, какъ важно было для него спокойствіе чужихъ ему людей, какъ безкорыстны были его труды и заботы: публика не видла или не хотла этого видть, и потому была несправедлива къ почтенному доктору. Онъ съ своей стороны въ разлад съ ея мнніями, которыя раждаются изъ зависти, вражды и недоброжелательности. Чмъ же разршается такое противорчіе? Не принимая на себя ршенія такого вопроса, приводимъ мысли одного французскаго критика, которому ближе можно было судить объ этомъ предмет.
‘Мы думаемъ, говоритъ онъ, что причина несогласія г. Верона съ публикой находится въ одномъ недоразумніи, которое объяснить не трудно. Ошибка происходитъ оттого, что публика, которая судитъ по наружности, видитъ въ г. Верон человка самолюбиваго, тогда какъ въ Луш г. Веронъ скроменъ, слишкомъ скроменъ. Это высокомріе, этотъ величавый видъ, вызывающій эпиграмму, повторяемъ, происходитъ отъ излишней скромности. Извстно, что излишество какого нибудь качества бываетъ похоже на недостатокъ: можно быть высокомрнымъ отъ скромности, какъ жестокимъ отъ трусости.
‘Г. Веронъ такъ скроменъ, что до крайности гордится тмъ, что сдлалъ и чмъ сдлался. Какъ это ни мало, но онъ ожидалъ еще меньшаго. Онъ гордится, что основалъ посредственное обозрніе, что былъ директоромъ театра, что составилъ себ ‘маленькое состояніе’, онъ способенъ гордится тмъ, что издалъ свои -Воспоминанія. Столько успховъ, столько счастья оглушили его и сдлали недоврчивымъ. Онъ и милліонеръ, и писатель, и политикъ! Чтобы увриться въ этомъ, ему необходимо призывать въ свидтели каждаго встрчнаго. Въ театр, въ ресторан, даже въ своей квартир онъ занимаетъ самое видное мсто: вся вселенная должна раздлять его изумленіе….
‘На бал, гд одна красота старалась скромностью своей аттитюды замнить то, что недоставало въ этомъ отношеніи ея туалету, г-жа Сталь сказала: ‘пусть она наднетъ косынку и подниметъ носъ!’ Пародируя эти слова, мы осмлились бы сказать г. Верону: ‘пусть онъ будетъ не слишкомъ скроменъ и поменьше поднимаетъ носъ!’ Высота, до которой онъ достигъ, не до такой степени значительна, чтобъ у него закружилась голова, успхи его не такъ невроятны, чтобы скромности его нельзя б мло имъ врить. Пусть онъ разубдится въ томъ, что у него не столько завистниковъ, сколько онъ думаетъ, они пріобртаются не такъ дешево. Пусть онъ наслаждается своимъ благоденствіемъ безъ хвастовства, и мы ручаемся за его мирныя наслажденія. Онъ ошибается, считая своими врагами тхъ, кто не принадлежитъ къ числу почитателей его произведеній, онъ ошибается въ своихъ жалобахъ, что ему не простятъ этихъ незлобивыхъ и никому не вредящихъ воспоминаній, — что ему будутъ совтовать заниматься медициной, оперой, даже политикой, но не писать книги. Что касается до насъ, мы не скажемъ ему: ‘занимайтесь медициной’, это дло очень важное, и мы ссылаемся здсь на его собственную совсть. Не скажемъ ему: ‘занимайтесь политикой’, почему, мы могли бы объяснить, только не теперь. Мы не скажемъ даже: ‘управляйте оперой’, потому что для такого цннаго театра желаемъ управленія, боле благопріятнаго для интересовъ искусства. Наконецъ мы вовсе не скажемъ ему: ‘пишите книги’, потому что литература — вещь не случайная, и счастье ничего въ ней не значитъ. Онъ счастливъ въ длахъ, любитъ и уметъ заниматься ими, пусть онъ довольствуется этимъ. Меркурій гораздо скоре можетъ быть его богомъ, чмъ Аполлонъ, по нашему мннію онъ рожденъ скоре продавать, а не фабриковать, и во всякомъ случа мы думаемъ, что онъ не рожденъ фабриковать книги. Пусть онъ докажетъ противное, и мы лично будемъ очень счастливы, если увидимъ свою ошибку, потому что, какъ ни закрывается критикъ своей броней, насъ очень трогаетъ этотъ упрекъ въ зависти. Зависть — постыдный грхъ, особенно когда нападаетъ на такое незлобивое произведеніе, какъ Воспоминанія г. Верона!’
Мы не будемъ передавать его политическихъ воспоминаній, потому, что это потребовало бы слишкомъ длинныхъ объясненій, да притомъ подобныя воспоминанія боле или мене принадлежатъ исторіи, а не доктору Верону. Его собственное имя очень рдко мелькаетъ въ этихъ разсказахъ и мы соберемъ только то, что относится прямо къ его личности и этимъ закончимъ знакомство съ его ‘Воспоминаніями.’

‘Современникъ’, NoNo 1—4, 1855

Верон Луи-Дезире
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Исповедь моей жизни, Захер-Мазох Ванда, Год: 1906
  2. Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания, Головкин Федор Гаврилович, Год: 1823
  3. Из воспоминаний ссыльного, Симон-Майер Шарль, Год: 1880
  4. Жизнь, рассказанная его детям, Д-Обинье Теодор-Агриппа, Год: 1620
  5. Сатирические очерки английского общества, Муррэй Гренвиль, Год: 1881
  6. Рашель, Верон Луи-Дезире, Год: 1852
  7. Чудеса воздушного океана, Фарман Морис, Год: 1898
  8. Анатоль Франс в годы 1914-1924, Ле-Гофф Марсель, Год: 1924
Электронная библиотека