Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве, Страхов Николай Николаевич, Год: 1864

Мемуары
Время на прочтение: 61 минут(ы)
Скачать в PDF

ВОСПОМИНАНІЯ ОБЪ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ ГРИГОРЬЕВ

Гораціо! ты все ему разскажешь!

Смерть А. А. Григорьева была печальною неожиданностію для всхъ, кто зналъ и любилъ его. Онъ обладалъ могучимъ здоровьемъ, которое неподвергалось никакимъ вліяніямъ климата и, казалось, безъ ущерба выносило вс излишества, которымъ ему случалось предаваться. Еще наканун его смерти мы по обыкновенію шутили надъ его положеніемъ и никому не приходила на умъ мысль объ опасности.
Теперь, когда его нтъ съ нами, когда вдругъ мы почувствовали пустоту, оставленную по себ этимъ глубокимъ человкомъ, этимъ вяніемъ, какъ онъ самъ любилъ называть себя, на насъ невольно нападаетъ тяжолое раздумье. Что сломило эту жизнь, которая казалась такою крпкою? Что подорвало эти силы, которыя казались неистощимыми? Вроятно былъ внутренній червь, незамтно подтачивавшій этого человка, имвшій нкоторую связь и со всми превратностями его жизни, и съ тми излишествами, въ которыхъ очевидно была для него какая-то болзненная и тяжкая потребность.
И вообще, чмъ жилъ этотъ человкъ? Что составляло главный нервъ, главную струю этой неожиданно-угасшей жизни? Чмъ онъ дорожилъ, въ чемъ полагалъ свой долгъ и свою гордость, чему радовался, о чемъ печалился? Теперь, когда его нтъ съ нами, мы невольно отдаемся печальной отрад воспоминаній, невольно вдумываемся въ урокъ, завщанный намъ его совершившеюся жизнью.
Каждый? кто зналъ покойнаго, не колеблясь ни минуты скажетъ, что это не былъ человкъ личныхъ интересовъ, что никогда личные интересы не стояли у него на первомъ план, не занимали главнаго мстамъ душ. Часто случалось, правда, что онъ дтски-наивно жаловался на скудость и шаткость своего личнаго положенія, но эти жалобы только доказываютъ, что онъ никогда не умлъ соблюдать свои интересы. Если-бы это было не такъ, если-бы онъ дйствительно умлъ дорожить ими и соблюдалъ ихъ, То онъ конечно не терплъ-бы и десятой доли тхъ неудобствъ и неустройствъ, среди которыхъ почти постоянно жилъ Гаже самая неумлость отзывается даже въ его литературныхъ трудахъ. У него недоставало той гибкости, которая даетъ возможность приспособляться къ условіямъ и требованіямъ повременнаго изданія, или даже просто къ пониманію читателей. Онъ писалъ свои статьи такъ,— какъ они приходили ему въ голову, ни мало не заботясь о чемъ-либо постороннемъ. Вотъ почему онъ писалъ языкомъ для него яснымъ и выразительнымъ, но для другихъ часто темнымъ и непонятнымъ, вотъ почему его статьи не имли блестящаго и скораго успха. За то, разумется, тмъ выше цнилъ его всякій, кто понималъ его, а медленный успхъ его взглядовъ былъ вполн проченъ, и никто не съумлъ-бы теперь сказать, когда онъ прекратится.
Неумлый человкъ одно только умлъ — слдить за умственнымъ и эстетическимъ движеніемъ нашимъ, чувствовать и понимать вс явленія въ нашемъ мір искуства и мысли. Сюда были устремлены вс силы его души, здсь была его радость и печаль, долгъ и гордость. Быть сознаніемъ этого движенія, этой жизни,— вотъ что составляло его природу, въ чемъ заключалась его желанія, его существенная жизненная потребность.
Опять скажу — это подтвердитъ всякій, кто только зналъ Григорьева. Ничто-его столько не занимало, не увлекало, не наполняло, какъ явленія въ мір искуства вообще, и въ мір словеснаго художества въ особенности. Это былъ урожденный критикъ, для котораго критика была естественною потребностію и прямымъ назначеніемъ жизни.
Такой-то человкъ среди насъ жилъ и умеръ. Я не имю нисколько притязанія очертить здсь вполн характеръ его или раскрыть тайну его жизни, я хочу.только съ своей стороны сообщить то, что объ немъ знаю. Я былъ знакомъ съ Григорьевымъ только въ послдніе годы его жизни., но его отношеніе къ литератур, т. е. къ той сфер, въ которой одной онъ могъ жить полною жизнью, для меня вполн ясны, и я могу здсь сообщить нкоторыя черты, можетъ быть никому неизвстныя.
Мы познакомились съ нимъ въ конц 1859 года, въ Петербург. Въ этомъ году было начато изданіе одной новой еженедльной газеты, и я началъ въ ней свое литературное поприще тремя маленькими статьями, напечатанными въ теченіи года, подъ заглавіемъ Фи~ біологическія письма. Посл появленія первой-же изъ этихъ статей, издатель газеты вдругъ какъ-то объявляетъ мн, что ‘статья моя заслужила большое одобреніе отъ Григорьева и что Григорьевъ непремнно желаетъ со мною познакомиться. Привожу этотъ фактъ, какъ доказательство необыкновенно живого и теплаго вниманія, которое Григорьевъ обращалъ на литературныя явленія. Кром его, никто этихъ физіологическихъ писемъ и не замтилъ. А для него они послужили основаніемъ весьма тснаго сближенія со мною.
Въ то время я былъ совершенно незнакомъ съ литературнымъ міромъ. Я не имлъ понятія о сил, съ которою въ немъ господствуютъ извстныя мннія и предразсудки. Въ нашемъ кружк, состоявшемъ кром меня изъ нсколькихъ боле молодыхъ людей, мы цнили литературныя явленія по своему, ни мало не справляясь съ ихъ рыночною цною и даже не подозрвая, какъ мы смлы въ своихъ сужденіяхъ. Григорьевъ стоялъ въ нашихъ глазахъ чрезвычайно высоко, тогда какъ другіе дятели, и именно многіе изъ тхъ, которые тогда наиболе гремли и сіяли, цнились нами весьма низко. Такимъ образомъ похвала, заслуженная моею статьею отъ Григорьева, была для меня самымъ лестнымъ успхомъ, какого только я могъ пожелать, и обрадовала меня невыразимо.
По разнымъ обстоятельствамъ мы встртились только осенью, на вечер у одного изъ литераторовъ и потомъ стали бывать другъ у друга. И вотъ что меня поразило съ первыхъ же, свиданій. Григорьевъ, отъ времени до времени, писалъ небольшія полемическія и критическія статьи, подъ которыми подписывался: одинъ изъ ненужныхъ людей. Я любовался спокойнымъ и глубокомысленнымъ юморомъ этихъ статей, и самую подпись понималъ только какъ средство усилить сарказмъ. Каково же было мое удивленіе, когда въ первыхъ же разговорахъ съ Григорьевымъ я услышалъ отъ него прямые намеки на то, что онъ дйствительно человкъ не нужный въ настоящее время, что ему нтъ мста для дятельности, что духъ времени слишкомъ враждебенъ къ людямъ такого рода, какъ онъ. Сначала я приступилъ было къ нему съ горячими разувреніями. ‘Помилуйте, говорилъ я ему, какой-же вы ненужный человкъ, когда вы составляете единственную нашу надежду, когда отъ васъ только и можно ждать настоящаго критическаго суда литературныхъ явленій? Между вами и вашими соперниками и порицателями лежитъ неизмримое разстояніе’. На эти увренія онъ отвчалъ мн, что я еще мало знаю положеніе длъ, что настоящей критики никому теперь не неясно,’ въ доказательство приводилъ то, что ему негд писать.
Очень меня это удивляло. Я простодушно воображалъ тогда, что каждый издатель долженъ съ такою-же радостію принимать статьи Григорьева, съ какою-я ихъ читалъу Дйствительно, было далеко не такъ. Григорьевъ былъ въ совершенномъ загон. Статьи его до того выходили изъ обыкновеннаго, такъ сказать всми тогда принятаго тона, что ихъ встрчали съ недовріемъ, и если его сужденія, какъ это безпрестанно случалось, противорчили ходячимъ тогда мнніямъ, то каждый считалъ себя въ прав стать на сторону ходячихъ мнній и обвинить Григорьева въ смшной эксцентричности. На него подымались хоромъ:
Что вы?
Да какъ вы? Можно-ль противъ всхъ?
Это было время самаго сильнаго господства тхъ, кого Григорьевъ называлъ теоретиками. Вся петербургская литература вторила имъ самымъ усерднымъ и искреннимъ образомъ. Противъ нихъ не раздавалось ни одного сколько-нибудь замтнаго голоса Московская журналистика хотя имла другое направленіе, но была подъ явнымъ страхомъ и помалчивала. Были извстные предметы, объ которыхъ, подъ страховъ позора, нельзя было сказать ни одного сочувственнаго слова, были другіе, которыхъ не смло коснуться ни единое слово осужденія.
Чтобы показать вмст и мою собственную неопытность и тогдашнее положеніе длъ, разскажу маленькій случай, бывшій со мною. Когда началось изданіе газеты, о которой я говорилъ, я предложилъ редакціи небольшую статью, содержавшую въ себ опроверженіе нкоторыхъ quasi-философскихъ ученій теоретиковъ. Редакторъ отказался напечатать и прямо сказалъ мн, что никакихъ подобныхъ статей онъ не возьметъ отъ меня.
На другой годъ затялось въ Петербург изданіе новаго толстаго журнала. Я участвовалъ въ немъ съ первой книжки, и опять мн случилось написать статью противъ теоретиковъ. Статья не была принята, и опять мн заране сказано, что статей такого рода журналъ принимать не будетъ.
На слдующій годъ опять основался новый толстый журналъ и съ перваго же нумера печаталъ мои статьи. Когда въ половин года у меня сложилась статейка противъ теоретиковъ, то наконецъ она была принята
И такъ я очень дурно понималъ положеніе и настроеніе литературы въ то время, когда познакомился съ Григорьевымъ. Мн казалось невроятнымъ, чтобы его удивительный талантъ не находилъ себ мста. Я задумалъ помочь ему. Тогда я находился въ довольно частыхъ сношеніяхъ съ ‘Русскимъ Встникомъ’, гд печаталась одна изъ моихъ статей. Я зналъ, что этотъ журналъ недоволенъ своимъ критическимъ отдломъ, для котораго никакъ не могъ найти вполн пригодныхъ сотрудниковъ. И вотъ весною 1860 года, я написалъ въ редакцію ‘Русскаго Встника’, что если она желаетъ имть у себя критику, то-единственный человкъ для этого дда — Аполлонъ Григорьевъ, что такъ я его понимаю и такъ судятъ о немъ лучшіе изъ здшнихъ литераторовъ. Вслдствіе одного этого письма, или можетъ быть также и по другимъ причинамъ,— только Григорьевъ очень скоро былъ вызванъ въ Москву. Онъ похалъ для переговоровъ и черезъ нсколько дней вернулся съ полнымъ торжествомъ. Ему поручали вполн критическій и беллетристическій отдлъ журнала. Помню, какъ я зашолъ къ нему на дачу, въ крошечный домикъ, стоящій на конц Палюстрова, посреди ровнаго зеленаго болотца. Онъ привезъ съ собой книжку ‘Русскаго Встника’, въ которой только-что была напечатана моя статья, и говорилъ мн съ большою радостію: ‘ну вотъ, мы съ вами будемъ проповдывать съ каедры, у которой шесть или семь тысячь слушателей’.
Перехалъ онъ въ Москву, кажется въ конц іюня. Въ начал августа, когда мн случилось на пути въ Петербургъ быть проздомъ въ Москв, я видлъ Григорьева въ редакціи ‘Русскаго Встника’, и казалось дло шло вполн ладно. Въ слдующемъ нумер должна была явиться первая его статья. Но напрасно потомъ въ Петербург и искалъ этой статьи въ каждой новой книжк журнала, нумера выходили за нумерами, но ни одной статьи Григорьева въ нихъ не было.
Что произошло, я не знаю, но только оказалось, что дло не пошло на ладъ съ самого начала. При такихъ, по видимому вполн благопріятныхъ обстоятельствахъ, Григорьевъ не усплъ завоевать себ никакого мста въ журнал. Не было напечатано ни одной его статьи, не было напечатано ни одного изъ тхъ беллетристическихъ произведеній, которыя онъ одобрилъ.
Никто не зналъ, что онъ длаетъ. Поздно осенью или даже въ начал зимы онъ вернулся въ Петербургъ, вернулся разумется, попрежнему безъ всякаго опредленнаго положенія, не зная, гд писать и что писать. Ничего нтъ мудренаго, что онъ запутался въ долгахъ и къ концу года попалъ въ долговое отдленіе.
Въ 4861 году началось изданіе ‘Времени’. Только по чистой случайности первая книжка этого журнала вышла безъ статьи Григорьева. Здсь его очень уважали и цнили. Со второй книжки научался рядъ его статей: Народность и литература, Западничество въ русской литератур, причины происхожденія его и силы, Блинскій и отрицательный взглядъ въ литератур и т. д., кром того шли мелкія рецензіи и замтки.
Такимъ образомъ положеніе Григорьева казалось упрочивалось и подавало хорошія надежды на будущее. Онъ довольно порядочно устроился и обзавелся. Журналъ имлъ очень быстрый и многообщающій успхъ. Григорьевъ работалъ охотно и писалъ много.
Но это продолжалось только нсколько мсяцовъ. Что побудило его хать въ Оренбургъ?— вопросъ, который разршить очень трудно. Самъ онъ любилъ ссылаться на разногласія съ редакціею. Были конечно эти разногласія, но они были такъ ничтожны, и полное согласіе такъ легко могло-бы возстановиться съ обихъ сторонъ, что придавать имъ важность никакъ нельзя. Помню, какъ мы цлымъ хоромъ уговаривали его остаться, онъ хватался за всевозможные предлоги, чтобы оправдать свое желаніе, и, не смотря за самыя ясныя опроверженія, оставался на своемъ. Мы дивились его капризу и никакъ не могли понять его. Мн кажется, что причины его отъзда нужно искать въ его внутренней жизни, съ которою я тогда былъ вовсе незнакомъ. Мн кажется онъ бросилъ журналъ и Петербургъ по такой-же причин, по которой черезъ годъ бросилъ Оренбургъ и вернулся къ журналу. И то и другое независло отъ журнала, постоянно сохранившаго къ нему одинаковыя отношенія и самое полное уваженіе.
Какъ-бы то ни было, лтомъ 4861 года Григорьевъ ухалъ въ Оренбургъ на мсто учителя русскаго языка и словесности въ тамошнемъ корпус.
Какъ читатель видитъ, отношенія между мною и Григорьевымъ до этого отъзда были чисто литературныя, насъ связывалъ только этотъ одинъ интересъ. Григорьевъ видлъ во мн своего ревностнаго почитателя, я смотрлъ на него какъ на великаго и единственнаго мастера въ дл критики. Этимъ объясняется то, что, когда онъ ухалъ въ Оренбургъ, то завелъ со мною весьма дятельную переписку, и что переписка эта имла чисто литературное содержаніе. Ему было пріятно излагать свои сужденія передъ внимательнымъ и сочувствующимъ слушателемъ. Такимъ образомъ у меня оказался цлый рядъ писемъ Григорьева, въ которыхъ онъ излагаетъ свой взглядъ на современную литературу, на свое положеніе въ ней. Письма эти насъ очень интересовали. Каждый разъ почти я, бывало, приносилъ письмо Григорьева въ редакцію ‘Времени’ и читалъ его вслухъ для всеобщаго назиданія. И мннія, высказанныя Григорьевымъ въ письм, всегда имли большой всъ въ журнал.
Вотъ эти-то письма я и хочу предложить здсь читателямъ, съ тми коментаріями, которыхъ они непремнно требуютъ. Все, что я сказалъ до сихъ поръ, было лишь предисловіемъ къ этимъ письмамъ. Изъ нихъ читатель увидитъ гораздо ясне, чмъ изъ всякихъ моихъ объясненій, какой глубокій интересъ составляла для Григорьева литература, какъ неразрывно сливалась она со всею его жизнью, Съ другой стороны читатель увидитъ т опасенія и страхи, т припадки неизгладимаго унынія, которымъ постоянно подвергался Григорьевъ, которые сопровождали его до могилы и безъ сомннія ускорили его смерть.
Оставляя безъ всякаго измненія похвалы, встрчающіяся въ этихъ письмахъ, я къ сожалнію долженъ буду выпустить или сгладить многія порицанія, такъ какъ он выражены безцеремоннымъ языкомъ пріятельской переписки.

ПИСЬМО I.

Оренбургъ, 1861 г. іюня 18.

Въ словахъ такъ называемаго Писанія есть, мой милый, дйствительно какая-то таинственная сила. Вдумывался-ли ты серьозно въ книгу Іова, въ эти стоны, съ глубокимъ сердцевденіемъ вырванные изъ души человческой? Тамъ между прочимъ, въ этомъ апокалипсис божественной скорби, есть слова: ‘страхъ его-же убояхся, найде на мя’,— страшный смыслъ которыхъ рано или поздно откроется и теб, искателю истины, какъ давно уже раскрылся онъ мн. Да! чего мы боимся,— то именно къ намъ и приходитъ…
Ничего не боялся я столько (между прочимъ), какъ жить въ город безъ исторіи, преданій и памятниковъ.
И вотъ — я (это одинъ изъ многихъ опытовъ) именно въ такомъ город. Кругомъ — глушь и степь, да близость Азіи, порядочно отвратительной всякому европейцу. Городъ — смсь скверной деревни съ казенными домами. Ни стараго собора, ни одной чудотворной иконы — ничего, ничего…
Можетъ быть ты одинъ, узнавши меня въ послднее время достаточно, понимаешь, что Причины боле глубокія, чмъ личныя невзгоды и разочарованія, заставили меня осудить себя на добровольную ссылку, что главная вина, causa causalis моего ршенія была — сознаніе своей ненужности. Въ сознаніи этомъ много, коли ты хочешь, и гордости. Я дошолъ до глубокаго презрнія къ литератур прогресса. Да иначе и быть не могло. Искатель абсолютнаго,— я столь-же мало понимаю рабство передъ минутой, рабство демагогическое, какъ рабство передъ деспотами. Лучше я буду киргизовъ обучать русской грамот,— чмъ обязательно писать въ такой литератур, въ которой нельзя подать смло руку хоть-бы даже Аскоченскому въ томъ, въ чемъ онъ прав и смло-же спорить — хоть даже съ Герценомъ. Цинизмъ мысли право дошолъ уже до крайнихъ предловъ. Слова человка очень честнаго и хорошаго, каковъ М. Достоевскій: ‘какіе-же глубокіе мыслители Киревскій, Хомяковъ, О. еодоръ?’ — для человка дйствительно мыслящаго — термометръ довольно ужасающій.
Время могло сдлаться честнымъ, самостоятельнымъ и по тому самому въ конц концовъ первенствующимъ органомъ, но для этого нужно было: 1) принять лозунгомъ абсолютную, 2) не заводить срамной дружбы съ ‘Современникомъ’, 3) подать руку славянству (не славянофильству, а славянству), 4) не пускать К…. и М….., не печатать нмецкой дряни въ род драмы Гербеля, по рекомендаціи хорошаго человка П… 5) отыскать для политическаго отдла…. человка новаго и свжаго,— человка съ стремленіями къ правд и самобытности, а не къ либерализму quand mme, 6) не загонять какъ почтовую лошадь высокое дарованіе . Достоевскаго {См. особое примчаніе . М. Достоевскаго въ конц статьи.}, а холить, беречь его и удерживать отъ фельетонной дятельности, которая его окончательно погубить и литературно и физически….
Благодарю Бога, что я не предался обольщеніямъ и устоялъ въ своей ршимости. Да! честне гораздо обучать киргизовъ, чмъ свирпствовать съ тушинцами. Пока не… пройдутъ Добролюбовы, Е…и, М…ы, К…ы, честному и уважающему свою мысль писателю нельзя обязательно литературствовать. Негд! Рано или поздно — мысль его или форма его мысли встртятъ сильный толчокъ.
Кстати я Достоевскому, если и останусь долженъ, то очень немного. Во всякомъ случа я скоро напишу статью о Толстомъ, которую я общалъ и которая будетъ безъ загогулинъ. Во всякомъ случа я вышлю ее на твое имя, съ полномочіемъ поступить какъ знаешь.
Что-же касается до продолженія статей о народности въ литератур, то прошу тебя, мой йилый, передать кому слдуетъ, что:
1) Я не могу и не хочу отрчься отъ признанія глубокимъ мышленія Хомякова, Киревскаго и О. еодора.!
2) Что, я не могу и не хочу отрчься даже отъ права передъ именемъ Погодина выставлять буквы: М. П., т. е. Михаилъ Петровичъ,— и отъ права говорить съ уваженіемъ о трудахъ Шевырева, свободно говоря и о его недостаткахъ и смшныхъ сторонахъ.
3) Что если-бы мн случилось въ чемъ-либо признать историческую важность мысли Бурачка, я ее признаю.
Conditio sine qua non продолженія моихъ статей.
Чтобы покончить разомъ о длахъ, скажи Ивану Алексевичу (Ш—ву) — что-жъ это штабъ бумагъ-то моихъ не выслалъ? Вдь безъ этого мн денегъ не даютъ, и безъ истинно-добраго В. В. Григорьева мн пришлось-бы ссть…………………………………
Я намренъ писать къ теб еженедльно. Письма мои цликомъ можешь сообщать при свиданіяхъ и Срову,— ибо то съ тобою, то съ нимъ хотлъ бы я издали перебрасываться разными вопросами.
На первый разъ вкратц разскажу теб наше странствіе. Тверь я видлъ два раза и прежде,— но никогда не поражала она меня такъ, какъ въ этотъ разъ своею мертвенностію. Точно сказочные города, которые заснули. А у нея была исторія — куда-жъ она подвалась? Только великолпный по стилю иконостасъ… испорченнаго мстнымъ усердіемъ собора, напоминаетъ еще о бывшей жизни. Щ………, какъ вс Калиновичи, сначала появился во имя абстрактнаго закона, потомъ, какъ Калиновичъ въ сущности добрый — перекидываетъ говорятъ въ картишки съ тми самыми, на кого металъ перуны. У…. впалъ въ апатію! А вдь онъ — вспомни — ‘человкъ онъ былъ!’..
Ярославль — красоты неописанной. Всюду Волга и всюду исторія. Тутъ хотлось-бы мн,— такъ какъ Москва мн по личнымъ горестнымъ разочарованіямъ опротивла,— хотлось-бы мн покончить свое земное странствіе. Тутъ кстати чудотворная икона Толгской Божіей Матери, которой образомъ благословила меня покойница мать. Четыре дня прожилъ я въ Ярославл и все не могъ находиться по его церквамъ и монастырямъ, налюбоваться на его Волгу. Да! вотъ настоящая столица Поволжья, съ даровитымъ, умнымъ, хоть и рническимъ народомъ, съ торговой жизнью.
Между Тверью и Ярославлемъ заходилъ я вечеромъ въ Корчеву искать отца —ра. Увы! онъ уже ухалъ, какъ объявилъ мн протопопъ, немного кажется удивленный, что я разъискмваю…
Казань мн не понравилась. Татарская грязь съ претензіями на Невскій проспектъ.
Отъ Казани Волга становится великолпна,— но я, романтикъ, воспоминалъ о ея разбойникахъ,— тмъ боле, что ихъ грабительство en grand размнялось на мелочь,— на грабительство гостинницъ, извощиковъ и проч., а крикъ: ‘Сарынь на кичку’ размнялся на безконечные крики: ‘на водку!’ Съ Казанью кончаются города и начинаются сочиненные… притоны, въ род Самары, Бузулука и Оренбурга…
На первый разъ довольно.
Вмст съ статьею (хотя прежде оной ты получишь отъ меня еще письмо) возложу на тебя нкоторыя коммисіи.
Клняйся Срову, Воскобойникову, Шестакову и проч…

Твой А. Григорьевъ.

Неизбжны нкоторыя объясненія. Въ этомъ письм, въ которомъ такъ много григорьевскаго, виденъ также и постоянный пріемъ Григорьева — относить свою радость и горе, свои удачи и несчастія къ боле общимъ причинамъ, преимущественно къ литератур. Онъ ухалъ въ Оренбургъ конечно по личнымъ невзгодамъ и разочарованіямъ, о которыхъ самъ говоритъ Но для него э-тотъ отъздъ не простое удаленіе въ глушь, для него онъ главнымъ образомъ есть удаленіе отъ литературы, напоминаніе о томъ, что онъ ненужный человкъ. И вотъ отъ личныхъ невзгодъ онъ переноситъ свое горе на общее состояніе литературы. Безъ сомннія различныя состоянія его духа, его бодрость и уныніе, часто имли чисто личные источники, но онъ всегда обращалъ ихъ на предметы общіе и глубокіе. Онъ не хотлъ и не могъ унывать только, за себя и радоваться только за себя. Каждое душевное потрясеніе вызывало у него наружу то, чмъ была полна его душа, тревожило его постоянныя раны. Такимъ образомъ своей радости и своей печали онъ всегда придавалъ глубокій смыслъ, онъ отталкивалъ отъ себя дйствительность для того, чтобы свободне витать въ мір идей, ему знакомомъ и родномъ. За то и жилъ онъ не въ ладу съ дйствительностію, теряя все больше и больше терпнье и умнье, которое нужно, чтобы справляться съ нею.
Въ печатаніи своихъ статей во Времени онъ не встрчалъ никакого затрудненія. Въ майской книжк 4864 года читатели могутъ найти (на стр. 14) т разсужденія объ Хомяков,— Киревскомъ и О. еодор, о которыхъ говоритъ Григорьевъ. Эпитетъ глубокіе тамъ дйствительно исключенъ, но и только. Конечно и это могло быть непріятно Григорьеву, но для редактора и для журнала могли быть еще непріятне нкоторые пріемы Григорьева. Вопросъ М. Достоевскаго: — какіе-же глубокіе мыслители Хомяковъ и пр.? нельзя поставить въ упрекъ лично М. Достоевскому. Гакъ спросили бы въ то время тысячи и десятки тысячь образованныхъ нашихъ читателей. Трудно надяться, чтобы и теперь много убыло народу въ этихъ тысячахъ и десяткахъ тысячь. Мы по прежнему охотно читаемъ всякую французскую и нмецкую дрянь, читать-же какого-нибудь Хомякова намъ и въ голову не приходитъ. И такъ голословная ссылка на такіе авторитеты была дломъ совершенно безполезнымъ. Она ничего не подкрпляла и не уясняла для огромнаго большинства читателей. Очевидно нужно было поступать на оборотъ, нужно было укрплять и уяснять въ умахъ читателей самые эти авторитеты, а не опираться на нихъ, какъ на готовую силу. Но подобная служебная работа была не въ натур Григорьева. Онъ писалъ не то, что было нужно по извстнымъ соображеніямъ, а то, что создавалось въ его голов какъ-бы помимо его и?ли. Начиная свою статью онъ никогда не зналъ ея конца, такъ онъ самъ мн говорилъ не за долго до смерти, не даромъ онъ называлъ себя вяніемъ. Spiritus flat ubi voit.

ПИСЬМО II.

Оренбургъ, 1861 г. іюля 18.

Сейчасъ получилъ твое письмо и разумется ужасно ему обрадовался.
Что ты тамъ выдумалъ уважать такія натуры какъ моя? Уважать растеніе за то, что у него Такіе, а не другіе листья, такіе, а не другіе плоды? Помнится я говорилъ теб, что я не могу органически сказать ничего противнаго моему убжденію. Не могу — стало быть это уже не достоинство. Ну да… къ чорту мои достоинства! Въ особенности… къ чорту моя проницательность! Увы — я проницателенъ только на зло и горе….
О много, много невозможнаго или почти невозможнаго нужно для того, чтобы жизнь хоть на минуту перестала представляться мн съ ея чорныхъ сторонъ!…
Самая простая вещь,— что я ршительно одинъ, безъ всякаго знамени. Славянофильство такъ-же не признавало и не признаетъ меня своимъ — да я и не хотлъ никогда этого признанія. Одинъ человкъ, съ кмъ у меня все общее — Островскій, — да вдь и о немъ, подавшемъ руку тушинцамъ, я, по отношенію къ себ, могу сказать:
А тотъ, чей острый умъ тебя и понималъ.
Въ угоду имъ тебя лукаво порицалъ.
Только пожалуста не подумай, что я себя въ Барклай-де-Толли произвелъ.
Погодинъ,— единственный мой политическій вождь, такъ падокъ до популярности, что изъ рукъ вонъ.
Подумай-ка, много-ли людей, серьозно ищущихъ правды?

——

Есть вопросъ и глубже и обширне по своему значенію всхъ нашихъ вопросовъ,— и вопроса (каковъ цинизмъ?) о крпостномъ состояніи, и вопроса (о ужасъ!) о политической свобод. Это вопросъ о нашей умственной и нравственной самостоятельности. Въ допотопныхъ Формахъ этотъ вопросъ явился только въ покойник ‘Москвитянин’ 50-хъ годовъ,— явился молодой, смлый, пьяный, но честный и блестящій дарованіями (Островскій, Писемскій и т. д.) О, какъ мы тогда пламенно врили въ свое дло, какія высокія пророческія рчи лились бывало на попойкахъ изъ устъ Островскаго, какъ безбоязненно принималъ тогда старикъ Погодинъ отвтственность за свою молодежь, какъ сознательно, не смотря на пьянство и безобразіе, шли мы вс тогда къ великой и честной цли!…
Пуста и гола жизнь посл этого сна….
Въ томъ, что это допотопное бытіе возродится въ новыхъ стройныхъ формахъ — я убжденъ крпко, да вдь утшенія-то въ этомъ мн мало. Постарайся, если ты хочешь увидть эти элементы,— сойтись покороче съ Островскимъ.
Судьба мыслей широкихъ — жить для будущаго, выполняться мало-по-малу, по частямъ.
Что теб сказать о себ? Хандра — вотъ почти одно, что выражаетъ мое душевное состояніе — хандра полнйшей безнадежности съ неутолимой жаждой какой-либо вры!…
Ангелу Сардійской церкви. Мн пришло въ голову вотъ что, на что ты мн долженъ отвчать добросовстно. Ты разложилъ, напримръ, Бетховена,— такъ что на основаніи извстныхъ, одинаково въ разныхъ мстахъ повторяющихся мотивовъ, угадываешь его мысль. Прекрасно, но ты идешь слишкомъ далеко, ты хочешь музыку лишить ея самостоятельности, и поэзію тоже. Вся задача музыки въ томъ vague, которое даетъ она субъективному пониманію, въ таинственности и неопредленной безъязычности ощущеній.
За симъ — Dominus vobiscum, друзья мои!
Житіе веду я трезвое.
NB. Нтъ-ли свденій 1) о Ме, 2) Крестовскомъ, 3) Вильбуа и 4) Случевскомъ.
Я отвчалъ ему на это письмо маленькимъ отвлеченнымъ разсужденіемъ, въ которомъ старался, какъ умлъ, разршить его вопросъ.

ПИСЬМО III.

Авг. 12. Оренбургъ.

Только что получилъ сейчасъ твое письмо, мой милый,— и спшу отвчать. Только я нынче и вс эти дни куда въ какомъ не философскомъ настроеніи духа, а въ жолчно-практическомъ…. Потому принимаюсь за литературу.
Романъ Полонскаго произвелъ на меня пріятное впечатлніе,— но только пріятное, и это скверно. Во-первыхъ это не романъ, а разсказъ, повсть. Не укоряй меня въ педантизм. Романъ въ стихахъ, чтобы быть романомъ, долженъ быть картиною цлой эпохи,— картиной типической. Ни въ геро, ни въ круг жизни Свжаго Преданія нтъ типическаго охвата. Жизнь той, т. е. нашей съ Полонскимъ эпохи далеко не исчерпывалъ кружокъ зеленаго Наблюдателя, а жизнь Москвы, эту большую жизнь, тоже далеко на исчерпывалъ салонъ баронессы. Герой той эпохи покрупне Кл….. (т. е. Камкова). Герой той эпохи даже не Рудинъ, по крайней мр не двойственный тургеневскій Рудинъ. Герой той эпохи, герой вполн, т. е. типъ наилучшій — въ лиц Н. П. О….ва. Камковъ весь сдланный, а у героя — Онгинъ-ли онъ, Печоринъ-ли въ художеств, О….въ-ли въ жизни,— всегда есть кряжевая натура. Это первое — да и главное. Мелокъ захватъ, и отъ того все вышло мелко: — и Москва мелка, да а вянія могучей мысли эпохи схвачены мелко. Оно впрочемъ и понятно… Второе. Въ тон — самая лучшая сторона — наивность и простодушіе. Какъ только тонъ становится эпиграмматическимъ — не выгораетъ ч, а лиризму недостаетъ пустяковъ — огня. Боже мой! отчего, читая появленіе княжны на балу,— я припоминалъ небрежные, (какъ всегда), но лиризмомъ дышащіе стихи О…ва про ту, которая шла
Какъ Норма вся въ одежд блой.
Отчего Москва такъ мелка? Просто оттого я думаю, что Полонскій никогда не зналъ Москвы, народной, сердцевинной Москвы,— ибо ……………….. салоны разныхъ баръ — это не жизнь, а миражъ, а онъ въ нихъ только и жилъ.
La morale de la chose вотъ какая: восхитительно написать ‘Кузнечика’ еще не значитъ пріобрсти право на ‘Онгина’…. Да! еще третье — риму на и (союзъ) хорошо было употребить разъ,— но три или четыре раза — вдь это ни мало не остроумно. Мсто о Тургенев просто непристойно,— кром того ужъ, что фигура Тургенева,— если бы она попала въ рапсодію о Камков — убила бы эту несчастную фигуру, одну изъ тхъ, которыя въ ‘женскихъ пансіонахъ’ учили и внушали ‘обожаніе’, одну изъ тхъ фигуръ, которыя добродушный въ жизни и ужасно злой въ эпиграмахъ Тургеневъ заклеймилъ стихомъ (эпиграмма на К…..).
Педантъ вареный на меду.
И откуда взялъ нашъ милый кузнечикъ,что такія фигуры, какъ его Камковъ могутъ попасть въ острогъ? Разв изъ того въ сущности комическаго факта, что П…. въ острогъ попалъ? О Блинскій, Блинскій! вспомнилъ я по прочтеніи романа Полонскаго стихи Кантеміра, коими онъ заключилъ рецензію на его первые опыты, т. е.: Уме недозрлый и проч. Въ этомъ увы! была и правда!
Ты найдешь мой взглядъ можетъ быть слишкомъ строгимъ, но вдь вспомни, что Время заявило объ этомъ манкированномъ кузнечик, какъ о событіи. Ты можетъ быть даже попрекнешь меня, Что я, когда-то такъ наивный въ отношеніи къ Случевскому, такъ строгъ къ человку безспорно талантливому?… Увы! тамъ,— опять повторю,— была оригинальная натура, характеръ, особенность….
Впрочемъ и хорошо, коли мой молодой орленокъ не сдлаетъ именно, ровно ничего. Это вдь лучше, чмъ сдлаться В…. К….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На вопросъ о самостоятельности я пока (говорю теб, что я не въ философскомъ настроеніи духа) отвчу теб вотъ какимъ вопросомъ. Въ сфер науки напримръ, что мы предъявимъ на суд исторіи, какъ ты думаешь? Вроятно не ‘судьбы Италіи’ Кудрявцева и не ‘Аббата Сугерія’ Граковскаго,— даже не философскія статьи Каткова, а вдь
1) объясненіе Геродотовой Скиіи и другія вещи, 2) громадную учоность и оригинальнйшіе взгляды на миы и исторію И. Киревскаго. 3) уединенное мышленіе И. Киревскаго, 4) религіозныя брошюры и записки о Всемірной Исторіи Хомякова, да 5) погодинскія письма въ сфер политики.
Ну, а слдствіе изъ сего, равно какъ и изъ того, что этого нигд нельзя сказать (вдь нигд, не правда ли?) — выведи самъ — по отношенію къ важности вопроса. Вопросъ этотъ, въ настоящую минуту какъ и прежде,— гонимая журналами истина. Это не славянофильство — все что я исчислилъ. Славянофильство еще можетъ быть допущено къ праву гражданства.
Твою статью о Ч…. сведенномъ съ Д. Писаревымъ читалъ я два раза — и лично я ей крайне доволенъ, но вмст съ тмъ убжденъ, что это имъ — къ стн горохъ! Минута принадлежитъ имъ. Минута эта пройдетъ, но увы! и мы пройдемъ! А какъ хочешь — мудрено отршиться отъ судебъ своей личности, тяжело умирать видя кругомъ себя
трупы хладные
Иль безсмысленныхъ дтей.
Матеріализмъ ты выводишь на свжую воду, да этимъ имъ теперь не повредишь.
Взглядъ мой на Время ты знаешь. Передай его если сочтешь приличнымъ.
Предложеніе . Достоевскаго довольно странно. слава Богу еще не . В. Булгаринъ, чтобы мое имя компрометировало журналъ. Съ другой (приватной) стороны, еслибы я даже былъ извстный шулеръ, какъ П….. то все-таки, какъ онъ же, подписывалъ бы свое имя. Ни то, что П…. сидлъ въ ям, ни то, что я сидлъ въ Долговомъ, къ литератур не относится. Поэтому до полученія отъ тебя отвта Достоевскихъ: угодно ли имъ печатать статьи съ моимъ именемъ? останавливаюсь посылать половину статьи о Толстомъ.
За симъ тороплюсь кончить и жму твою руку. Поклонъ Шест., Воскоб., Аверк., Щеглову (молодецъ…. отдлалъ Леонтьева — да и какъ отдлалъ!), Срову, если его увидишь.
P. S. Что за смсь удивительной силы чувства и дтскихъ нелпостей, романъ Достоевскаго! Что за безобразіе и фальшь — бесда съ княземъ въ ресторан (князь — это просто книжка)! Что за дтство, т. е. дтское сочиненіе княжна Катя и Алеша! Сколько резонерства въ Наташ и какая глубина въ созданіи Нелли! Вообще что за мощь всего мечтательнаго и что за незнаніе жизни!
Литературное положеніе Григорьева, его симпатіи и антипатіи, его воспоминанія и мрачный взглядъ на будущее ясно высказываются въ этихъ двухъ письмахъ. Многое нужно-бы было сказать, еслибы мы захотли опредлить на сколько дйствительной правды въ его взглядахъ, если-бы вздумали исправлять его сужденія на столько, чтобы потомъ могли признать ихъ своими. Въ словахъ Григорьева слышно такое страстное отношеніе къ длу, что оно способно захватить самую глубину предмета, но въ то-же время легко приводитъ и къ увлеченіямъ.
Неправильное литературное положеніе Островскаго, на которое жалуется Григорьевъ и о которомъ часто уже говорилось и въ литератур, конечно не могло быть легкимъ и пріятнымъ для самаго Островскаго. Онъ печатался въ журнал, гд на него самого смотрли, какъ на обличителя темною, и гд на его настоящаго критика, на того, съ кмъ у него было все общее, сыпались безпрерывныя насмшки и глумленія. Такой крупный фактъ конечно имлъ основанія въ неправильномъ состояніи цлой литературы. Островскаго мало цнили и славянофилы и западники извстнаго покроя. Нельзя не поставить въ заслугу теоретикамъ то, что они, такъ крпко держались нашего драматурга, извстныя стороны его были для нихъ такъ дороги, что выкупали въ ихъ глазахъ противорчіе другихъ сторонъ.
Случай съ предложеніемъ . Достоевскаго можетъ служить примромъ того крайняго недоврія и мнительности, въ которыя часто впадалъ Григорьевъ. Дло было такъ. Мы нердко толковали о дурномъ положеніи Григорьева въ литератур, о тхъ сильныхъ предубжденіяхъ, которыя противъ него существуютъ, о томъ, что многіе часто не читаютъ его глубокихъ статей только потому, что видятъ подъ ними его подпись. Среди такихъ толковъ . Достоевскому пришло на мысль — употребить хитрость,— напечатать нсколько статей Григорьева, о какихъ-нибудь важныхъ явленіяхъ, безъ его имени или подъ псевдонимомъ, и потомъ, когда статьи произведутъ свое дйствіе и обратятъ на себя вниманіе,— открыть ихъ автора. Хитрость весьма обыкновенная. Вотъ это-то предложеніе я и сообщилъ Григорьеву. Для его подозрительности тутъ почудилось что-то страшное, и онъ придалъ длу толкованіе самое нескладное, несообразное ни съ моею дружбою къ нему, ни съ извстнымъ ему мнніемъ о немъ . Достоевскаго, ни даже съ простыми обстоятельствами тогдашняго положенія, съ тмъ., что не было и не могло быть ни малйшаго повода, почему-бы журналъ къ нему измнился.
Отвтъ мой былъ наполненъ разувреніями.
Кром того на его жалобу, будто нигд нельзя напечатать указаній на то, въ чемъ онъ видлъ проблески нашей самобытности, я отвчалъ, что онъ не правъ, что у насъ все можно сказать, если сказать умючи, если свою мысль развить и доказать. Но гд-же т, кто разовьетъ и докажетъ? Вотъ та сторона, съ которой жалоба Григорьева вполн справедлива. Онъ видлъ какъ спокойно люди идутъ по рутиннымъ дорожкамъ, какъ мало надежды на то, чтобы его врованія и мелькавшіе передъ нимъ идеалы получили силу, воплотились и нашли себ ясное выраженіе

ПИСЬМО IV.

Оренбургъ, 1861 г. Авг. 21.

Имешь ли ты, мой милый философъ, понятіе о книг А. Разина: ‘Міръ Божій?’ книг, между прочимъ предназначенной для приготовительныхъ классовъ военно-учебныхъ заведеній? Если нтъ,— то совтую познакомиться Въ ней страницы не найдешь понятной для ребенка, а если что въ ней понятно, то никакъ ребенка интересовать не можетъ. Эта книжка — крайній предлъ реализма послднихъ 15 лтъ, погубившаго гуманное и классическое образованіе — даже въ гимназіяхъ.
Изъ сего можешь ты заключить, что я уже снова донкихотствую съ азартомъ и упоеніемъ. Книжку Разина я исключилъ, и замнилъ ее историческимъ чтеніемъ. Верхнимъ классамъ читаю вмсто уроковъ лекціи,— въ средніе ввелъ славянскую грамматику. Начальство ходитъ почти на каждую мою лекцію,— и такъ какъ оно, т. е. инспекторъ и директоръ — люди добрые и честные, то пока мн wohlbehaglich какъ, рыб въ вод….. И вчный Донъ-Кихотъ я готовъ уже видть перстъ Незримаго въ моемъ Патмос. Перстъ-то и есть безъ сомннія, но вдь ужъ я себ цлый міръ создаю,— міръ, въ которомъ я плаваю въ род пророка гуманизма и борца за него. Вотъ потому-то я и ламанчскій, герой. Но — какъ фанатизмъ убжденія и природное краснорчіе импровизатора — всегда заразительны, то слушателей моихъ я уже увлекъ и начинаю настроивать. Что эта роль — одно изъ моихъ жизненныхъ призваній — въ этомъ я и прежде могъ разъ нсколько убждаться… А что изъ этого будетъ… fiat voluntas tua. Не знаю поймешь ли ты всю мою глубокую, хоть можетъ быть устарлую ненависть къ реализму? Ты моложе меня — стало быть можешь спокойнй видть результаты. Однако вотъ ты вдь не перевариваешь Бенеке (какъ это, кстати, меня порадовало!). Ради Бога взгляни на книгу Разина и честно (Geh’ und bete — помнишь?) скажи мн правъ-ли ярь своей ярости. Изъ моихъ товарищей наиболе серьозный человкъ — священникъ. Ближайшій мой товарищъ — дльный и отличнйшій учитель языка и словесности, но изъ школы Иринарха Введенскаго.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Время я еще не получаю и побираюсь у другихъ. Послдняя книжка съ твоей статьей о Писемскомъ до насъ еще не достигла. Видлъ я только оглавленіе……
Ну, за симъ — до свиданія, ff пишу къ теб, когда у меня что-нибудь въ голов кипитъ и-возится.

Твой Аполлонъ.

Очень обрадовало меня это письмо. Мы вс тврдили, вспоминая Григорьева: зачмъ ухалъ? зачмъ ухалъ? Вотъ и скучаетъ. Теперь оказывалось, что онъ съ любовью и успхомъ работаетъ на новомъ поприщ. Совершенно неожиданно для насъ въ немъ проснулся энтузіазмъ къ новому его длу. Таковъ впрочемъ всегда былъ Григорьевъ. Посл долгой тоски, посл бездйствія и безурядицы, онъ вдругъ находилъ какой-нибудь исходъ для своихъ богатыхъ силъ. Тогда онъ весь сіялъ энтузіазмомъ, умомъ, жизнію, и дятельность такихъ его свтлыхъ полосъ всегда приносила какой-нибудь замчательный яркій результатъ. Годъ его учительства въ Оренбург вроятно оставилъ на всю жизнь слдъ во многихъ юныхъ душахъ.
Въ минуты энтузіазма конечно разгоралась и его вражда гь несогласнымъ направленіямъ и на этотъ разъ обрушилась на книжку А. Разина. Не даромъ онъ сомнвался въ справедливости своего строгаго отзыва. Книга ‘Міръ Божій’, можетъ быть слабая во многихъ частяхъ (она писана по напередъ заданной програм), заключаетъ въ себ образцовое изложеніе элементарныхъ свденій о природ,— изложеніе весьма понятное для дтей. Григорьевъ былъ не- знакомъ съ естественными науками и мало интересовался ими. Міръ человческій — вотъ гд была его область, вотъ куда устремлялись вс его думы и гд сосредоточивался весь его интересъ.

ПИСЬМО V.

Оренбургъ, 186t г. Сент. 23.

Ты можешь быть увренъ, что давно уже — со временъ юности, ни къ кому въ мір не писалъ я такъ много и такъ часто, какъ къ теб, мой всепонимающій философъ…
Въ эти дв недли воспослдовали опять каинская тоска, приливы жолчи и стало быть приливъ служенія Ліэю, не вредившій однако длу классовъ. А теперь разумется я разбитъ, какъ старая кобыла.
Да и право, я не больше какъ старая, никуда уже негодная кобыла. Такъ мн иногда все, что зовется дятельностію, представляется ничтожнымъ, пустымъ и мелкимъ въ сравненіи съ тмъ, что ‘едино есть на потребу’ — все, и Ч…., и ‘Русскій Встникъ’, и я самъ par dessus le march…
Увы! какъ какой-то страшный призракъ, мысль о сует суетствій, мысль безотраднйшей книги Эклезіаста — возникаетъ все явственнй и рзче и неумолимй передъ душою.
Боже мой! Неужели-же и ты дойдешь до этого?
Сумасшедшій ты человкъ! Жалуешься на то, что не жилъ? А имешь-ли ты конкретное понятіе о тхъ мрачныхъ Эринніяхъ, которыхъ жизнь насылаетъ на своихъ конкретныхъ любителей?…. Муки во всемъ сомнвающагося ума — вздоръ въ сравненіи съ муками во всемъ сомввающагося сердца, озлобленнаго и само на себя, и на все, что оно кругомъ видло.
Да, я все видлъ надъ собою и отъ этого видннаго у меня въ одну ночь выростали въ бород и вискахъ сдые волосы…. Помню я особенно одну такую милую ночь, и помню какимъ ужасомъ поразилъ меня утромъ блый какъ лунь волосъ,— ужасомъ перехода моральнаго въ физическое.
Что ты мн толкуешь о значеніи моей дятельности, о ея несправедливой оцнк? Тутъ никто не виноватъ — кром жизненнаго вянія, не въ ту струю попалъ,— струя моего вянія отшедшая, отзвучавшая — и проклятіе лежитъ на всемъ, что я ни длалъ.
Началъ было я свой курсъ въ ‘Русскомъ Слов’ — велъ свою мысль къ полнйшему разъясненію — длинными, длинными околицами. Сорвалось. ‘Гроза’ Островскаго вновь было разшевелила меня. Смло и ршительно началъ было я новый курсъ въ несчастномъ ‘Русскомъ Мір’ 1859 года, — взялъ другой пріемъ, кратчайшій. Не только сорвалось,— но никто даже не отозвался.
Посл долгихъ мукъ рожденія, съ новою врою и энергіею, съ новыхъ пунктовъ, облегчивъ даже кажется по возможности Формы,— началъ я опять тотъ же курсъ во ‘Времени’. Господи! и тутъ дождался только упрека Р… за то, что я пишу такъ, что его жена не понимаетъ,— нагло-намреннаго непониманія, выразившагося въ бойкомъ отвт Фельетониста ‘Русскаго Инвалида’ на мои замтки ненужнаго человками наконецъ шутокъ М. Достоевскаго, что я въ ‘Свточъ’ даю статьи гораздо интересне,— шутокъ, перешедшихъ въ прямое уже неудовольствіе на мою послднюю статью……
А омерзительное отношеніе ко мн Искры? а еще боле омерзительное обвиненіе меня человкомъ серьознымъ какъ Катковъ въ Фальшивомъ поступк изъ-за его плохаго перевода Ромео и Юліи?… А отрицательство отъ меня всхъ старыхъ друзей?…. А убжденіе П….. что я интриговалъ противъ него у К….а?…. Да право и не перечислить всего того сквернаго, что я надъ собою видлъ…… Въ пьяномъ образ я приподнималъ для тебя немного душевную завсу…..
Такъ что тутъ разсуждать, когда явное проклятіе тяготетъ надъ жизнью?…
Ну и опускаются руки — и длать, ничего не хочется на бываломъ поприщ. Не знаю, право, скоро-ли допишу я и допишу-ли даже статью о Толстомъ…
Что за дикое, ложное смиреніе заставляетъ тебя съ какимъ-то страннымъ недовріемъ относиться къ своей собственной критической дятельности? А я такъ теб говорю, положа руку на сердце: кому-жъ и писать теперь какъ не теб? Я читалъ статью о Писемскомъ…. И тонко и ловко схвачена сторона бездвижности въ его произведеніяхъ, въ стать есть и глубокій пріемъ и единство мысли, бьющей на врняка.

——

Извстіе, сообщенное ‘С. Пчелой’ объ окончанія Островскимъ Кузьмы Минина — вотъ это событіе: Тутъ вотъ прямое быть или не быть положительному представленію народности,— можетъ быть такой толчокъ впередь, какого еще и не предвидлось.
Одна изъ идей, въ которыя я пламенно врилъ, поршается. Но это только одна сторона моего врованія. Если-бы я врилъ только въ элементы, вносимые Островскимъ,— давно-бы съ моей узкой, но относительно-врной и торжествующей идеей, я внесся бы въ общее вяніе духа жизни Но я же врю и знаю, что однихъ этихъ элементовъ недостаточно, что это все-таки только membra disjecta potac,— что полное и цльное сочетаніе стихій великаго народнаго духа было только въ Пушкин, что могучую односторонность исключительно народнаго, пожалуй земскаго, что скажется въ Островскомъ, должно умрять сочетаніе другихъ, тревожныхъ, пожалуй бродячихъ, въ столь же существенныхъ элементовъ народнаго духа въ комъ-либо другомъ. Вотъ когда рука объ руку съ выраженіемъ коренастыхъ, крпкихъ, (въ каткомъ хочешь смысл) началъ пойдетъ и огненный, увлекающій порывъ иной силы,— жизнь будетъ полна, и литература опять получитъ свое царственное значеніе.
А этого Богъ, знаетъ, дождемся ли мы! Шутка — чего я жду!— я жду того стиха, который бы
Ударилъ во сердцамъ съ невдомою силой,
того упоенія, чтобы ‘журчанье этихъ стиховъ наполняло окружающій насъ воздухъ’…. Шутка? Вдь это — вра, любовь, порывъ, лиризмъ…
Не говори мн, что я жду невозможнаго, такого, чего время не даетъ и не дастъ. Жизнь есть глубокая иронія во всемъ. Во времена торжествъ разсудка она вдругъ показываетъ оборотную сторону медали, посылаетъ Кальостро и проч.— въ вкъ паровыхъ машинъ — вертятъ столы и приподнимаетъ завсу какого-то таинственнаго, ироническаго міра духовъ странныхъ, причудливыхъ, насмшливыхъ, даже похабныхъ…
Ну да бросимъ все это. Давай о положительномъ. Ты просишь, чтобы я написалъ теб, какъ я и что я, что М…. … и т. д. Живемъ мы очень мирно и смирно. М…. …. по подлости характера хочетъ написать теб, что я пилъ дв недли,— но это клевета самая гнусная. Жизнь въ Оренбург не очень дешева…. да какое теб впрочемъ философу дло до дороговизны или дешевизны жизни?
Знаешь, когда я лучше всего себя чувствовалъ? Въ дорог. Право, еслибы я былъ богатъ, я бы постоянно странствовалъ. Въ дорог какъ-то чувствуешь, что ты въ рукахъ Божіихъ, а не въ рукахъ человческихъ. О корпус и своей въ немъ дятельности я теб писалъ. Общество здшнее я мало знаю…. Городъ прескучный, въ особенности, для меня. En fait de villes, какъ говоритъ одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ мн поэтовъ, Гюго,— j’aime les vieilles. Мн старый соборъ нуженъ,— старые образа въ окладахъ с,, сумрачными ликами,— слды исторіи нужны,— нравы нужны, хоть пожалуй и жестокіе, да типическіе. Малоли что мн нужно? А иногда такъ ничего не нужно,— и даже большею частію….
Ну, до свиданья!……

Твой Ап. Григорьевъ.

Печальное убжденіе Григорьева въ томъ, что онъ попалъ въ струю жизни отшедшую и отзвучавшую, было въ немъ очень сильно. Оно постоянно тяготло надъ нимъ и иногда разросталось въ чувство глубокаго ужаса. Это была одна изъ постоянныхъ темъ нашихъ разговоровъ съ нимъ. Помню какъ-то разъ, еще до отъзда въ Оренбургъ, онъ зашолъ ко мн, и незаставши меня дома, сталъ читать лежавшую на стол книжку ‘Revue de deux Mondes’, именно статью о Мормонахъ. Когда я вернулся, я засталъ его необыкновенно встревоженнымъ. Его поразилъ этотъ страшный симптомъ въ духовной жизни Америки. Онъ сталъ говорить мн о томъ,-что человчеству грозитъ какой-то жестокій кризисъ. Ему показалось, что религія, искусство, философія, словомъ все то, что ему было такъ нужно, чего онъ такъ ждалъ, чмъ онъ жилъ, что все это легко можетъ погибнуть и даже близко къ гибели. И нсколько дней онъ не могъ оправиться отъ этого впечатлнія.
Говоря о своемъ положеніи въ литератур онъ часто останавливался на мрачномъ взгляд, что новая жизнь, которой онъ не понимаетъ и не признаетъ, не даетъ простора ему, какъ человку отжившему, что эта новая жизнь скоро уничтожитъ и смнитъ собою всхъ людей его настроенія. Когда А. Н. Майковъ читалъ въ кругу знакомыхъ свою еще ненапечатанную поэму ‘Смерть Люція’, Григорьевъ посл чтенія воскликнулъ: ‘Я умру какъ Люцій! Ни отъ чего не отрекаясь! ‘
Конечно можетъ иногда быть, что человкъ нарочно дразнитъ себя ужасами, нарочно возводитъ свое положеніе въ трагическое. Но тотъ глубоко ошибся-бы, кто захотлъ-бы видть въ Григорьев только одно желаніе порисоваться, желаніе насытить свою гордость. Григорьевъ слишкомъ горячо любилъ, слишкомъ глубоко понималъ все то, за погибель чего боялся. Его страхъ былъ страхъ дйствительной, не напускной любви, слдовательно былъ настоящимъ страданіемъ. Не разъ у насъ въ литератур подсмивались надъ восторженностію и высокопарностію рчей Григорьева. Да, она былабы смшною фальшью, эта высокопарность если-бы только силою чувства, поэзіи, пониманія, Григорьевъ никогда не подымался до вершинъ человческаго духа. Но въ томъ-то и дло, что онъ часто поднимался до высочайшихъ изъ этихъ вершимъ. Такъ точно и его уныніе и жалобы. Они были-бы странны, если-бы въ нихъ часто не слышался звукъ самой искренней, самой чистой скорби. Письма, которыя я привожу, могутъ служить однимъ изъ свидтельствъ правдивости его печальнаго настроенія.
Въ числ частныхъ жалобъ предыдущаго письма, нкоторыя очень странны и очень хорошо характеризуютъ болзненную впечатлительность Григорьева. Къ этой неровной впечатлительности я до конца не могъ привыкнуть. Подвергаясь постояннымъ нападкамъ въ литератур, Григорьевъ обыкновенно выносилъ ихъ какъ слдуетъ, т. е. зная себ цну, необращалъ на нихъ вниманія и не тревожился ими. Но иногда какіе-нибудь пустяки дйствовали на него такъ сильно, какъ-будто онъ былъ совершенный новичокъ въ литератур, какъ будто имлъ или слишкомъ мало, или слишкомъ много самолюбія. Очень меня удивила его жалоба на фельетониста ‘Русскаго Инвалида’. Никто изъ насъ не обратилъ тогда никакого вниманія на этотъ фельетонъ, и я до сихъ поръ не знаю, какъ и что тамъ сказано. Какъ видно онъ попалъ на глаза Григорьева въ унылую минуту. Точно такъ-же разв можно было давать особенный всъ извстію мужа, что его жена не понижаетъ статей Григорьева? Наконецъ даже прямое неудовольствіе редактора еще ничего незначитъ. Полное и всегдашнее удовольствіе есть дло очень трудное и рдкое. Тотъ-же редакторъ, не смотря на это неудовольствіе, убдительно просилъ статей у Григорьева, отговаривалъ его хать въ Оренбургъ, взялъ съ него общаніе — работать для журнала и въ Оренбург, и съ нетерпніемъ ждалъ присылки статьи о Толстомъ.
И такъ этимъ мелкимъ неудачамъ, которыхъ невозможно избжать ни одному пишущему человку, Григорьевъ придалъ слишкомъ много значенія. Но въ общемъ онъ все-таки нравъ. Онъ правъ, когда говоритъ, что литература въ смысл искуства rie иметъ теперь своего надлежащаго, своего значенія. Отсюда уже понятно, что и первый и единственный критикъ этой литературы, не имлъ того почета и вса, какой ему слдовалъ…

ПИСЬМО VI.

Оренбургъ, 1861 г. окт. 19.

Сегодня только получилъ твое письмо отъ 8 октября. Изъ него увидлъ я, что до тебя еще не дошло мое послднее весьма мрачное посланіе. Да! что мн длать съ собою? Мракъ и хандра одолваютъ меня временами до апатіи — гд-бы то ни было. Не думай, чтобы градъ Оренбургъ, хотя по истин это самая тинистая трущоба во всей Россійской имперіи,— былъ исключительною этому длу причиною. Нтъ! ужъ мн на роду написано хандрить. Во мн есть неумолимыя заложенія аскетизма и піэтизма, ничмъ земнымъ не удовлетворяющіяся. Еслибъ я былъ богатъ, я-бы вроятно вчно странствовалъ и конечно преимущественно съ религіозными цлями, къ великому горю и можетъ быть даже смху васъ всхъ!
Жду я съ нетерпніемъ книжки Временъ. Меня ужасно интересуетъ статья твоя изъ Куно-Фишера о Спинозиномъ бог, и другая, по всей вроятности твоя-же, объ индюшкахъ и Гегел.
Событія, о которыхъ ты пишешь, намъ боле или мене извстны. Не могу я имъ разумется не сочувствовать,— но что изъ этого будетъ не знаю. По моему взгляду политическому, я какъ ты нсколько знаешь — былъ и остаюсь славянофиломъ… Дло иное сочувствіе и дло иное — вра. Согласись, что вдь въ сущности и ты только сочувствуешь, а вришь еще плохо ) Да и врить-то пока не во что. Въ конституціи и западъ изврился.
Прежде всего время, въ которое мы живемъ,— смутно, не полно, не цльно. Односторонне рзко выдвинулись одни вопросы и совсмъ ушли на задній планъ другіе, столь-же существенные. Ч….. Щ….. даже Р…. люди очень честные и истинные продукты нашего времени, но… А ужъ о К…. и англійской школ загнешь ко еще похуже!.. Въ сущности мы бродимъ пока во тьм-туьмущей! Порывы къ свту важны только какъ заявленія нужды свта.
Я къ теб пишу безъ всякой задней мысли — суди какъ знаешь. Я не консерваторъ, но и не революціонеръ — какъ и ты тоже. Хотлось-бы быть гражданиномъ……

——

Статья о Толстомъ пишется, но очень медленно. Руки отнимаются. Кому теперь нужда до Толстого?.. Онъ и самъ-то какъ будто убоялся высоты того тона, который такъ искусно забралъ было въ ‘Люцерн’, ‘Альберт’, ‘Трехъ смертяхъ’, ‘Семейномъ счастіи’. Не разобщаются люди съ современностію безнаказанно, какъ-бы ни было искренне разобщеніе.
Отъ ‘Отцовъ и Дтей’ не жду я многаго въ отношеніи къ содержанію. Тургеневъ весь сказался и больше сказать ему право нечего. Мы вдь имъ балуемся, балуемся его поэтическою струею… Дйствительно самая поэтическая….., какую я знаю, но…..!….
Не многаго (кром разъясненія) жду я и отъ новооткрытыхъ сочиненій Гоголя. Въ противоположность Тургеневу, это былъ ярый, скопческій… Чмъ боле я въ него на досуг вчитываюсь, тмъ боле дивлюсь нашему бывалому ослпленію, ставившему его не то что въ уровень съ Пушкинымъ, а пожалуй и выше его. Вдь едоръ-то Достоевскій — будь онъ художникъ, а не фельетонисту,— и глубже и симпатичне его по взгляду,— и главное, гораздо проще и искренне. Вдь прямое, хоть нсколько грубое послдствіе Гоголя — Писемскій, а косвенное — овчаровъ…
Что и сколько я жду отъ Островскаго, ты знаешь по моему послднему письму, знаешь, что мн и этого мало. Но единственный коноводъ надежный и столбовой,— это все-таки Островскій. Въ немъ только нтъ къ сожалнію примси африканской крови къ нашей великорусской.
А ты себ пиши и пиши ‘ничто же сумняся’. Кром тебя въ настоящую минуту и писать здраво некому {Преувеличенная похвала учителя своему ученику, которая, вагъ и другія подобныя мста, мр кажется не нуждается р въ оговорк. H. С.}.
Пока до свиданья. Жму твою руку. Кланяйся всмъ хорошимъ людямъ.

Твой Ап. Григорьевъ.

Не разобщаются люди съ современностію безнаказанно, какъ бы ни было искренне разобщеніе — эти слова Григорьевъ очевидно относитъ столько-же къ себ, пишущему о Толстомъ, какъ и къ самому Толстому. Какъ не поврить, въ самомъ дл, что у Григорьева отнимались руки, когда онъ принимался писать?
Но въ этомъ-же письм Григорьевъ справедливо сознаетъ, что дло зависитъ не отъ одного положенія литературы него литературныхъ неудачь, а главнымъ образомъ отъ его натуры, отъ тхъ неумолимыхъ заложеній аскетизма и піэтизма, которыя ничмъ земнымъ не удовлетворяются. Натура съ высокими требованіями, Григорьевъ и къ своему земному длу и назначенію точно также прилагалъ высокія требованія. Оттого-то мудрено ему было быть довольномъ.
Мое письмо по обыкновенію было наполнено ободреніями и упреками. Къ своимъ собственнымъ я присоединилъ еще ободренія и упреки . Достоевскаго, который также какъ и а глубоко интересовался судьбою Григорьева. Отвтъ былъ слдующій:

ПИСЬМО VII.

Оренбургъ. 1861 г. дек. 12.

Твое долгое молчаніе меня сильно безпокоило. Я начиналъ уже думать: не….. Чего добраго! Ну да къ длу.
Медленно идутъ мои работы,— да и понятно почему, кром моего ‘легковрнаго’ мннія на счетъ своей необходимости въ россійской словесности. Кром четверга я занятъ по вся дни живота моего отъ 9 до 12 утромъ и отъ 4 до 7 посл обда — въ корпус. Согласись, что тутъ по невол представляетъ человкъ измученную кобылу. Но такъ или иначе,— а статья о Толстомъ, и большущая, поспетъ къ февральской книжк непремнно! Въ эту субботу отправится на имя твое посылка съ отдланною ея частью, даже тщательно переписанною. Вся статья непремнно (conditio sine qua non) должна идти подъ заглавіемъ ‘Явленія, пропущенныя нашею критикою: Графъ Л. Толстой и его сочиненія’. Первый отдлъ ея общій и называется: ‘Взглядъ на отношеніе современной критики къ литератур — vox clamantis in deserto’… Тутъ я разсмотрлъ вс направленія, не щадя ни одного. Вещью этою я самъ доволенъ, вроятно будешь и ты тоже. Перемнить въ ней нельзя ни единой іоты,— съ тмъ конечно и посылается. Другое, что ты найдешь въ посылк (авось къ суббот перепишется) половина 1-й псни Чайльда Гарольда. На святкахъ надюся кончить всю первую псню и дослать конецъ. Прочти, пожалуста, съ оригиналомъ: объ этомъ я тебя прошу для оцнки честности этого дла. Какъ видишь я таки работаю, медленно, но работаю.
Я нисколько не въ претензіи за то, что ты показываешь мои письма . Достоевскому. Я его, и вообще обоихъ братьевъ, очень люблю,— хоть схожусь съ ними не во всемъ, а во многомъ расхожусь совершенно. По моему мннію,— и они со временемъ согласятся со мною — нельзя ‘работати Богу и мамон’,— нельзя признавать философію, исторію и поэзію, и дружиться съ ‘Современникомъ’, нельзя, уважая себя и литературу, печатать… К… и начать фельетоны… М…. нельзя ради дешеваго либерализма держать въ политик Р….. нельзя печатать какъ нчто хорошее драму Гейбеля и т. д. Въ послдней книжк я былъ изумленъ непріятно статьей о Державин. Исторія этой статьи прекурьозная. Въ 1859 году она валялась въ редакціи ‘Русскаго Слова’ и возвращена мной автору, въ 1860 г. она валялась въ редакціи ‘Русскаго Встника’ и мною-же отринута. А оба раза отринута потому, что кром опіума чернилъ разведенныхъ слюною бшеной собаки, я ничего въ ней не видалъ и до сихъ поръ не вижу. Ты знаешь, что я не Лонгиновъ и не имю ни малйшаго пристрастія къ ‘литератур выдуманныхъ сочиненій’,— но эта вчная исторія о Радищев — эта единственная мрка, прилагаемая къ дятелямъ былого времени — не знаю какъ другимъ, а мн противна хуже… К….. и М…. Въ настоящую минуту великая и честная заслуга журнала была-бы умть, въ оцнк литературныхъ произведеній остановиться на ученіи Блинскаго до 1844 года, потому что оно (съ-нкоторыми видоизмненіями) — единственно правое………..
‘Времени’, чтобы быть самостоятельнымъ нужно или 1), окончательно изгнать меня и тебя и постараться переманить Ч….. или 2) быть послдовательнымъ въ своей вр въ поэзію и жизнь, въ идею народности вообще (въ противоположность абстрактному человчеству),— воспользоваться ошибками славянофильства какъ всякой теоріи и встать на его мсто.
Впрочемъ имющая быть посланною статья должна ршить дло окончательно. Вс эти намеки развиты въ ней съ возможною для меня ясностію., Кстати…. выходки…. ‘Искры’ противъ ‘Дня’ не показываютъ-ли до какого цинизма мы дошли? Съ ‘Днемъ’ можно и должно спорить,— но бросать въ него грязью — безчестно. Въ моей далекой глуши это меня раздражаетъ и мутитъ. Горячій, кровный споръ,— споръ до ножей надо вести съ ‘Днемъ’,— потому что въ конц концовъ онъ тоже теорія, какъ Ч….. и К. Но ни надъ той, ни надъ другой изъ этихъ теорій нельзя упражняться въ ……. цинизм. O B………! Скажи ему, что многое на томъ свт отпустится ему за его дикую, но честную выходку. Подле того смха, какой подымаетъ въ послднее время ‘россійская словесность’ (ибо вдь это словесность!!!) едва-ли что и выдумаешь. Знаешь-ли, что даже за Аскоченскаго въ состояніи разсердиться честный человкъ по поводу- одного изъ послднихъ стихотвореній ‘Искры’, въ которомъ вскрываютъ его частную жизнь… Вотъ чего я не пойму и не могу до сихъ поръ забыть, это — неудовольствіе на меня редакціи ‘Времени’ за то, что я серьознымъ тономъ говорилъ о направленіи Мракобсія. Стало быть (для меня всегда все ставится въ + а или — а) она можетъ вотъ этому… тону сочувствовать?…
Да я не дятель, едоръ Михайловичъ! (предполагаю, что и вы будете читать это письмо) и признаюсь вамъ, я горжусь тмъ, что я не дятель въ этой луж, что я не могу купаться въ ней купно съ Курочкинымъ,— я горжусь тмъ, что во времена хандры и омерзенія къ россійской словесности я способенъ пить мертвую, нищаться,— но не написать въ жизнь свою ни одной строки, въ которую бы я не врилъ отъ искренняго сердца…. Вы на меня яритесь за то, что я ухалъ, оставилъ-де свой постъ, какъ вы называете. Увы! Въ прочности этого поста я весьма мало убжденъ и теперь. Вотъ киргизовъ русской грамот обучать, это хоть и скучная адски вещь, да зато прочная и главное — всегда одинаково удобная для исполненія.
Посл сей апострофы — опять обращаюсь къ теб мой философъ…. Съ чмъ бишь? Да! что за пустошь романъ Полонскаго? Для меня просто какимъ-то внутреннимъ холодомъ ветъ отъ этихъ прекрасныхъ стиховъ. Потому такимъ людямъ не слдуетъ приниматься за картины историческія (въ широкомъ смысл этого понятія)….
А поэзія — уходитъ изъ міра. Вотъ я теперь съ любовью перевожу одного изъ трехъ послднихъ настоящихъ поэтовъ (т. е. съ Мицкевичемъ и Пушкинымъ купно),— я переживаю былую эпоху молодости — и понимаю, съ какой, холодностію отнесется современное молодое поколніе къ этимъ пламеннымъ строфамъ (все равно хоть читай оно ихъ по англійски), къ этой лихорадочной тревог, ко всему тому, чмъ мы жили, по чему мы строили свою жизнь…. Все это не нужно. Нужны б Минаева, Некрасовскій откупъ народныхъ слезъ, статьи Добролюбова и ‘Искра’. Вотъ что нужно….
А все сдается, что нужно это только до тхъ поръ, пока новый могучій стихъ
Ударитъ по сердцамъ съ невдомою силой
и повлечетъ за собою неистощимую жажду человческаго сердца, и опять туда-же in das Idealen-Reich….
Я всегда заговорюсь съ тобой, такъ что для практическихъ длъ остается мало мста,— да и лучше отложу ихъ до субботы, когда стану посылать посылку.
едоровъ (Ст. Ник.) шлетъ вамъ вещь истинно хорошую. Въ этомъ маломъ есть дйствительный талантъ. Тебя самого удивитъ эта вещь съ ея смлымъ и глубоко врнымъ концомъ, съ ея замчательною выдержанностію формы. Сильныя надежды подаетъ мн сей юноша, что скоро Буки-Ба исчезнетъ изъ ‘Искры’…. А что-же вещь Середы? Ты мн о ней ни слова. Если не хочетъ ‘Время’, сунь ее въ ‘Свточъ’, въ ‘Русскій Міръ’. Вдь ничего — живетъ. Не хуже-же прежнихъ вещей едорова. До субботы!

Твой А. Григорьевъ.

Вотъ искренняя, прямая рчь, въ которой слышна самая душа человка. Это негодованіе на русскую словесность, это сожалніе о томъ, что поэзія уходитъ изъ міра, не громкія фразы, а дйствительное чувство, то, чмъ жилъ этотъ человкъ. Онъ смло произноситъ себ похвалу, цну которой не вс знаютъ, именно, что онъ не написалъ въ жизнь свою ни одной строки, въ которую не врилъ отъ искренняго сердца, и всякій, кто зналъ его, или кто теперь пойметъ его, согласится, что онъ имлъ полное право смло произносить себ эту похвалу. Цна же этой похвалы очень высока, когда дло идетъ о людяхъ какъ Григорьевъ, т. е. о людяхъ, которымъ есть что сказать, для нихъ она значить — добросовстное, благоговйное служеніе своимъ идеямъ.
При мрачномъ настроеніи Григорьева, не мудрено, что онъ съ такимъ сомнніемъ и недовріемъ смотрлъ на ‘Время’ Поводы для этого недоврія конечно были, и Григорьевъ хватался за нихъ очень крпко.Но онъ напрасно питалъ какія то сомннія относительно будущаго, ‘Время’ съ каждымъ шагомъ старалось все тверже и пряме идти но тому самому пути, который указывалъ Григорьевъ. Желанія редакціи не расходились съ его желаніями, хотя выполненіе имло много недостатковъ.
Какъ преувеличено было недовріе Григорьева всего лучше можно заключить изъ пріема, сдланнаго его стать, той самой стать, которая по его словамъ должна ршить дло окончательно, и въ которой онъ не позволяетъ перемнить ни единой Іоты Какъ только она была получена, мы собрались ее читать, прочитали, полюбовались ея глубиною и остроуміемъ, и тотчасъ же она была отправлена въ.типографію, такъ что поспла къ январьской книжк 1862 года. На нее смотрли какъ на руководящую, передовую статью, какъ на знамя, котораго нужно держаться. Однимъ словомъ Григорьевъ былъ встрченъ во ‘Времени’ какъ хозяинъ, тогда какъ самъ продолжалъ считать себя гостемъ и недоврчиво озирался.
Вотъ письмо, при которомъ была прислана и самая статья.

ПИСЬМО VIII.

Оренбургъ, 1861 г. Дек. 15.

Посылаю общанныя въ прошломъ письм вещи и еще одну, которой объясненіе найдешь въ моей приложенной при ней записк {Непомню какая-то рукопись.}.
Какъ продолженіе и окончаніе первой псни Гарольда, такъ продолженіе и окончаніе статьи буду высылать теперь съ каждою легкою почтою, по мр отдлки и переписанія.
Статья, какъ ты самъ увидишь, должна быть ршительною въ моихъ отношеніяхъ съ ‘Временемъ’. Не удивляйся, читая ее,— что я самъ окончательно сжогъ за собою нсколько старыхъ кораблей. Кажется ясно изъ нея, что я столь-же мало славянофилъ, сколько мало западникъ, столь-же далекъ отъ Аскоченскаго, сколько и отъ Добролюбова. Что-же я такое? Этого я пока еще и самъ не знаю. Прежде всего, я — критикъ, за симъ — человкъ врующій только въ жизнь. Вся статья,— какъ можешь заключить по вступленію, которое разрослось въ 1 1/4 печатныхъ листа,— будетъ листа въ четыре съ небольшимъ. За нею,— если она примется безусловно, воспослдуетъ продолженіе начатаго курса, т. е.
Глава V. Блинскій, какъ установитель нашего литературнаго сознанія.,
Глава VI. Лермонтовъ и Гоголь.
и т. д. Потому что меня опять прорветъ на нсколько мсяцевъ, — будетъ еще нсколько небольшихъ статей за подписью ‘ненужнаго человка.’
Что касается до Гарольда, то первая пснь переведена на черно вся и постепенно отдлывается. Если не захотятъ его Достоевскіе,— то увдомь меня. Я тогда попрошу тебя передать ее Некрасову, который возьметъ съ радостью,— ибо онъ самъ вызывалъ меня на переводъ Гарольда посл Паризины. Поправокъ и передлокъ тоже вдали я допустить не могу.
Если какъ статей моихъ, такъ и Гарольда ‘Время’ хочетъ, то 1) за эту псню Гарольда-такъ-какъ она въ полтора раза больше Паризины (за которую Некрасовъ далъ мн полтораста рублей, о чемъ можно тамъ справиться) — цна 200 рублей (съ Некрасова же 225, ровно въ полтора раза), 2) за статью цна обыкновенная.
А главное вотъ что. Если я дйствительно ‘Времени’ нуженъ,— то оно должно мн помочь въ настоящую минуту, ибо я долженъ высылать… часть моего жалованья,— чмъ опять финансовыя дла мои разстроились. Мн нужно въ возможной скорости, даже если можно немедленно, четыреста рублей, если Гарольдъ понравится а Времени’,— то въ этой сумм мы сквитаемся первою-же пснію и статьею, разв малость какая останется по старымъ счотамъ. Кстати, счоты сведите тамъ,— да не забудьте вписать послднюю партію книгъ, взятыхъ у Базу нова,— кажется они въ книгу, Михаила Михайлыча не вписаны. Вообще въ этихъ счотахъ я гораздо боле полагаюсь на него, чмъ на себя.
Эта посылка пойдетъ по тяжолой. Продолженія пойдутъ съ каждой легкой. Теперь скоро святая — ergo времени переписывать и отдлывать будетъ больше. Самому Михайлу Михайловичу я не пишу только потому, что все равно писать-то, къ нему или къ теб.
И такъ, скоре денегъ, если я работаю во ‘Времени’, и скоре отвтъ, если мы не сойдемся.

Твой Ап. Григорьевъ.

Очень непрактичны, были расчоты Григорьева на 100 рублей. Онъ получилъ изъ нихъ только 400 рублей, которые были отправлены къ нему изъ редакціи тотчасъ по полученіи его статьи. Переводъ же Гарольда не имлъ никакого успха и.только долгое время спустя былъ напечатанъ за бездлицу. Переводъ былъ дйствительно неудаченъ. Языкъ Григорьева всегда отличался нкоторою своеобразною тяжестію, которая страннымъ образомъ соотвтствовала напряженію его мысли, такъ сказать ея походк. Эта тяжесть въ удачныя минуты давала слогу Григорьева необыкновенную силу. Но на этотъ разъ она была помхою и испортила переводъ вещи, конечно врно понятой и прочувствованной.
Письмо впрочемъ было хорошее. Мы надялись, что Григорьева дйствительно прорвало]какъ онъ выражался, и судя по его первой мастерской стать, надялись на цлый рядъ статей, гд онъ выскажется можетъ быть съ еще невиданною у него силой.
Скажу заране, что къ несчастію эти ожиданія не сбылись.
Но въ ту минуту Григорьевъ очевидно былъ очень оживленъ и слалъ ко мн письмо за письмомъ. Вотъ слдующее:

ПИСЬМО IX.

Оренбургъ, 1861 г. дек. 21.

Посылка послана въ прошлую субботу,— но это письмо ты вроятно получишь скоре, и потому не мало удивишься, найдя тутъ продолженіе строфъ Гарольда прежде его начала.
А я пишу за тмъ, чтобы ругаться, ругаться сквернословно… Недавно я прочолъ октябрскій No ‘Записокъ’ и въ нихъ великолпное начало статей Щапова: ‘Великорусскія области во времена междуцарствія’,— начало фактическаго оправданія всего того, что думаетъ о Руси и ея исторіи Островскій,— что думалъ и гадательно высказывалъ я по своей чуткости. Что-же вы (т. е. ‘Время’) ловите ………………… въ род Маслова и не залучите такого человка, какъ Щаповъ, который носить въ себ цлое, совсмъ новое и вполн народное направленіе? Какъ это журналу, толкующему непрерывно о народности, не сойтись съ нимъ и съ Павловымъ? Или глаза у васъ на затылк?— я вы увидите только то, что будетъ уже позади васъ? Стыдно! А время еще есть. Я увренъ, что Щаповъ такъ, случайно, печатается у Краевскаго… Вогь эта статья, да статья Павлова въ новомъ календар — эпохи, а не….. повствованіе въ водяныхъ стихахъ о ‘чювствіяхъ’…..! Тутъ, въ этихъ статьяхъ новымъ ветъ и пахнетъ. Оно идетъ, это новое — и въ этихъ статьяхъ и можетъ быть въ ‘Минин’ Островскаго,— идетъ на конечное истребленіе б…….словія ‘Встника’, празднословія западниковъ, суесловія ‘Дня’, хохлословія Костомарова и буесловія ‘Современника’. А вы звайте — да печатайте буйство Масловыхъ и грошовый либерализмъ….
Ругательство въ сторону. Вдь какую-же-нибудь цль хочетъ имть ‘Время’? Какую-же?.. Иной, кром знамени народности въ широкомъ смысл ему и имть нельзя. Вс другія цли: соціализмъ, англійское ч устройство, узкая народность и проч. и проч. разобраны…
Еще вопросъ: гд будетъ ‘Мининъ’? Въ ‘Современник’ быть ему неприлично, въ ‘Дн’ невозможно, въ ‘Библіотек’?? Отчего-же не у васъ? Денегъ что-ли не хватаетъ при пяти тысячахъ подписчиковъ?.. Краевскій вроятно купилъ-бы его на всъ золота. И хорошо-бы сдлалъ. Пусть Островскій положитъ его на всы, какъ Бреннъ мечь и скажетъ: Vae victis! Устранивши глупую вражду съ Островскимъ, ‘Записки’ съ Щаповымъ опять станутъ самымъ передовымъ органомъ. А вы — звайте!
Вдь пять тысячъ подписчиковъ результатъ чего?.. пресыщенія старыми органами и упадка ‘Р. Встника’?.. Вдь это все еще въ ожиданіи будущихъ благъ отъ свжей новинки. Поймите это, ‘господа и братія’… Нужна прочная основа — опредленность взгляда и борьба за взглядъ.
Неужели-бы я въ самомъ дл ухалъ, если-бы врилъ прочно… Тогда-бы мной дорожили и я-бы самъ дорожилъ своимъ дломъ, не боясь, что дло это въ одно прекрасное утро разрушитъ замчаніе жены Р….. или неудовольствіе К….?
Ну, пока прощай! Я излилъ всю жолчь, какая во мн была.

Твой Ап. Григорьевъ.

Всякій видитъ, что Григорьевъ говоритъ здсь тономъ человка власть имущаго,— тономъ, на который имлъ столько правъ и который былъ признаваемъ за нимъ въ журнал. По обстоятельствамъ я долго ни отвчалъ ему на это письмо, но когда отвчалъ, то написалъ ему смиренно, чтобы онъ не сердился на то, что онъ зряче и чутче другихъ, и что его воля будетъ исполнена. Дйствительно редакція обратилась съ просьбою объ участіи въ журнал и къ г. Щапову и къ г Павлову, и ей удалось въ послднихъ книжкахъ 1862 года помстить большую статью г. Щапова: Земство и расколъ. Бгуны.
Критикъ виденъ въ Григорьев вполн. За что онъ сердится? Не ему-ли и быть зоркимъ? Не прямое ли это его свойство и назначеніе? Но онъ не былъ распорядителемъ и дятелемъ, нужно было, чтобы другіе осуществляли то, о чемъ онъ думалъ, чтобы другіе пробивали дорогу по направленію, которое онъ считалъ единственно врнымъ. Вотъ почему онъ сердился и печалился, видя, что дло идетъ не по его мыслямъ.
Виденъ также критикъ, страстно преданный своему длу. Какъ онъ жадно бросается на всякій проблескъ любимой идеи! Какъ онъ цнитъ всякій талантъ, который дйствительно можетъ подавать надежду! Не онъ же виноватъ, если возможности не исполняются и надежды не сбываются. Правъ былъ Григорьевъ, говоря, что романъ Полонскаго Свжее преданіе не составляетъ событія въ русской литератур, но едва-ли онъ былъ правъ, утверждая съ своей стороны, что статьи г. Щапова и г. Павлова составятъ эпоху въ той же литератур…. Въ послдней своей стать (Эпоха, іюль) самъ Григорьевъ уже намекнулъ на свое разочарованіе.
Черезъ нсколько времени васъ удивило и порадовало слдующее письмо:

ПИСЬМО X.

Оренбургъ, 1862 г. Янв. 19.

Не могу я на тебя пенять за твое долгое молчаніе, ибо знаю, что ты страшно занятъ, но все-таки не разъ пошлешь тебя мысленно къ чорту. Завтра отправляется посылка почти съ концомъ статьи о Толстомъ и съ строфами Гарольда до 78-й включительно.
Ты спросишь, конечно, почему я не кончилъ всего на праздникахъ? Прилагаемая у сего афишка послужитъ теб поясненіемъ.
Въ письмо была вложена обрзанная афишка, напечатанная на очень толстой бумаг. Вотъ она:

Въ зал Оренбургскаго Благороднаго Собранія преподаватель Неплюевскаго кадетскаго корпуса Аполлонъ Григорьевъ,будетъ имть честь,

въ пользу бдныхъ г. Оренбурга читать публичныя лекціи ‘о Пушкин и его значеніи въ нашей литератур и жизни.’

Всхъ лекцій иметъ быть четыре.

ПРОГРАММА

1-й Лекціи.

Значеніе Пушкина вообще и причины разнороднымъ толковъ о немъ въ настоящую минуту.

2-й Лекціи.

Пушкинъ какъ нашъ эстетическій и нравственный воспитатель.

3-й Лекціи.

Пушкинъ — ‘народный’ поэтъ.

4-й Лекціи.

Пушкинъ и современная литература..
Цна за входъ по 1 руб., а на вс 4 лекціи — три руб.
Билеты можно получать, въ буфет Собранія. Первая лекція им&#1123,етъ быть въ часъ пополудни.

27 Декабря.

Рукою Григорьева на афишк было прибавлено: 2-я 30 дек., 3-я 2 янв., 4-я 7 янв. Письмо продолжается такъ:
Курьозная вышла исторія съ этими лекціями. Я хотлъ читать ихъ въ пользу ‘Литературнаго Фонда’, желая отплатить этому обществу за помощь мн разъ оказанную. И точно, отплатилъ-бы съ процентами. Мои лекціи собрали для здшнихъ бдныхъ 320 рублей серебромъ. Не знаю, принесутъ-ли столько чтенія, которыя мы съ едоровымъ хотимъ теперь устроить въ пользу Фонда. Дло въ томъ, что здсь плохо понимають, что такое Литературный фондъ. Генералъ-губернаторъ просилъ меня читать лекціи въ пользу бдныхъ города Оренбурга.
Что теб сказать о нихъ? Идеи мои о Пушкин ты боле или мене знаешь, — импровизаторская способность во мн какъ-то съ лтами укрпляется, — высокомріе мое ко всякой публик, не только къ оренбургской — чрезвычайно прочно. Стало быть я достигалъ тхъ результатовъ, какихъ самъ хотлъ. Первая лекція, направленная преимущественно противъ теоретиковъ (а здсь, какъ и везд, вс, кто читаетъ — ихъ послдователи), привела въ немалое недоумніе. Вторая кончилась сильнйшими рукоплесканіями. Въ третьей защитою Пушкина какъ гражданина и народнаго поэта я озлобилъ всхъ понимавшихъ до мрачнаго молчанія. Въ четвертой я спокойно ругался надъ поэзіей ‘о Ваньк ражемъ’ и ‘О купц, у коего украденъ былъ калачъ’, обращаясь прямо къ поколнію, ‘которое ничего, кром Некрасова не читало’, и кончилъ насмшками надъ ученіемъ о соединеніи луны съ землею и пророчествомъ о побд Галилеянина, о торжеств царства Духа — опять при сильныхъ рукоплесканіяхъ. Что ни одной своей лекціи я заране не обдумывалъ, — въ этомъ едва ли ты усумнишься. Одно только н было мною заране обдумано — заключеніе.
Народу было у меня постоянно много, но конечно было бы вдвое больше, еслибъ н объявилъ, что буду. ….. показывать или слона приведу.
За лекціями воспослдовали конечно обычныя почести, каковы суть зовъ на вечеръ н на обдъ къ Б……, который щеголялъ передо мною своей памятью, читая цлыя тирады н.ть Бахчисарайскаго Фонтана и Онгина. Впрочемъ онъ точно умный и простотою обращенія замчательный человкъ.
Для чего жъ я читалъ эти лекціи — въ прав ты спросить наконецъ. А такъ! Во-первыхъ, себя потшить изліяніемъ любимыхъ мыслей, во-вторыхъ, убдиться на факт въ сил теоретиковъ и во временномъ паденіи нашихъ началъ , въ-третьихъ, мн это ничего нс стоило, кром двухъ паръ перчатокъ.
Черезъ полторы недли попечительница комитета о бдныхъ спрашивала нашего инспектора, чмъ меня поблагодарить………
Провинціальная жизнь, которую наконецъ я сталъ понимать, внушить мн кажется книгу въ род Reisebtider, подъ названіемъ ‘Глушь’. Подожду только весны, чтобы пережить годовой циклъ этой жизни. Сюда войдутъ и заграничныя моя странствія и первое странствіе мое по Россіи,— и жажда старыхъ городомъ, и Волга, какъ она мн рисовалась, и Петербургъ издали, и любовь-ненависть къ Москв, но давившей собою вольное развитіе мстностей, семихолимой, на крови выстроившейся Москв,— вся моя нравственная жизнь можетъ быть….. Въ самомъ дл, хоть бы одну путную книгу написать, а то все начатые и неконченные курсы!
А что кстати? Тебя заинтересовала какъ-то одна изъ моихъ идеекъ — о заявк нами нашей самостоятельности въ наук, въ лиц Надеждина, перевернувшаго вверхъ дномъ Геродотову географію, Сенковскаго съ его взглядами на ветхій міръ Ниневіи и проч. и древній міръ старика Гомера, Хомякова съ его новымъ пониманіемъ средневковой исторіи?…. Ты бы читнулъ этихъ господъ. Они дороги, какъ допотопныя заявки, а можетъ быть и боле….
О мой старый Москвитянинъ зеленаго цвта,— Москвитянинъ, въ которомъ мы тогда крпко, общинно соединенные, такъ смло выставляли знамя самобытности и непосредственности, такъ честно и горячо ратовали за единственно правое и святое дло!— о время пламенныхъ врованій, хотя и смутныхъ,— время жизни по душ и по сердцу!… Боже мой! обновится ли когда юность моя ‘яко орля’?
Мрачна лежитъ теперь передо мною жизнь, почти что безъ значенія. Гласность, свобода — все это въ сущности для меня слова, слова, бьющія только слухъ, слова вздорныя, безсодержательныя. Гласность б… ‘Искры’, свобода ‘Русскаго Встника’ или теоретиковъ неужели ты въ серьозныя минуты самоуглубленія вришь въ эти штуки? ‘Едино есть на потребу’, другъ,— и ‘ид же Духъ Господень,— ту свобода’… А гд онъ, Духъ Господень?… Увы! ‘Се ад Христосъ или мил!’
Какъ я уже замтилъ, насъ всегда радовалъ энтузіазмъ Григорьева. Такъ точно насъ очень обрадовали и эти новые его подвиги въ Оренбург, мы знали сколько жару и наслажденія онъ долженъ былъ внести въ это дло, и завидовали оренбургской публик.
Но за энтузіазмомъ какъ видно быстро послдовалъ упадокъ душевнаго строя, письмо говоритъ о лекціяхъ холодно и съ пренебреженіемъ и оканчивается выраженіемъ мрачной безнадежности.
Помню также,— я все еще продолжалъ тогда дивиться сил теоретиковъ, разсказъ Григорьева о томъ, что ему пришлось бороться съ ними и въ Оренбург, очень поразилъ меня. Мн все казалось невроятнымъ, чтобы вс, кто читаетъ, были ихъ послдоватлями, чтобы такъ глубоко было временное паденіе началъ, нами признаваемыхъ. Между тмъ Григорьевъ на дл, на факт испыталъ настроеніе публики и оказалось, что онъ былъ правъ, что его чуткость его не обманула.
Не смотря на унылый конецъ его письма, мы все-таки ждали отъ него въ ту минуту большой дятельности. Но такъ не вышло. Даже посылка, о которой онъ говорилъ въ начал этого письма, посылка почти въ концомъ статьи о Толстомъ, не пришла, хотя должна была отправиться завтра.
Я отвчалъ Григорьеву и, помню, сообщалъ ему въ этомъ письм здшніе толки о ‘Минин’, который тогда только что появился и былъ встрченъ холодно. Отвта не было. Не помню писалъ-ли я ему еще.или ждалъ день за днемъ письма отъ него, но только Григорьевъ молчалъ, и два мсяца мы ничего не знали о немъ. Наконецъ я получилъ отъ него длинное и печальное письмо. Этого письма нельзя печатать вполн, но я приведу изъ него отрывки, изъ которыхъ ясенъ будетъ его тонъ и можно будетъ отчасти понять душевное настроеніе Григорьева.

ПИСЬМО XI.

Оренбургъ 1862 г. 20 Марта.

Ну — съ чего же начать? Съ той ли казенной фразы, что сердце у меня все разбито. Глупо!…. Очевидне и проще то, что виски мои поблли, что въ бород прибавилось дв новыхъ блыхъ нитки…. Да и это собственно къ чему я говорю? Ты достаточно вызналъ меня въ послднія минуты моего житія въ Петербург…. Все прежнее — нелпо, пьяно и нескладно, но я теб тогда разсказывалъ…. Напрасно не послушалъ ты меня тогда, когда я говорилъ теб: Geh und bete! Можетъ быть, стна бы и разверзлась.
На эту странную сцену есть намекъ и въ IV письм.
Дйствительно передъ самымъ отъздомъ въ Оренбургъ Григорьевъ открылъ мн свою частную жизнь. Но онъ напрасно думалъ, что я узналъ ее достаточно, я очень смутно понималъ его отношенія. Въ это время онъ сильно мучился сомнніемъ, не зная какъ ему поступить въ одномъ житейскомъ дл. Онъ спрашивалъ моего совта и однажды вздумалъ настаивать, чтобы я ршилъ за него. Когда я отказывался ршать дло, которое не ясно понималъ, онъ сталъ просить, чтобы я помолился и испросилъ ршеніе свыше. Хмльной, указывая мн на стну моей комнаты, онъ настойчиво повторялъ: Geh und bete! Geh und bete!
Не могу выразить, какъ поразила меня тогда сила и искренность его мистической увренности. Таковъ онъ былъ часто, и до конца.
Невыносимость положенія (такъ продолжается письмо) пришла впрочемъ не оттуда, откуда ты пророчилъ….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зачмъ я халъ въ Оренбургъ и похалъ бы — видитъ Богъ — въ Камчатку? Мн надоло, опротивло нищиться, должать безъисходно…. А тутъ стало повторяться то же самое.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну представь ты мою жизнь. Нахваталъ я уроковъ гибель — вотъ ужъ первое безчестное дло, а вдь я халъ для того, чтобы стать и именно-то честнымъ человкомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Другъ! я вдь истинный Донъ-Кихотъ былъ какой-то…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

……….Знаешь ли? Я даже насильственно заглушалъ самыя свтлыя воспоминанія,— и когда порой родъ аккорды гитары вставали они въ душ все такъ-же свтлыя, не потерявшія никакихъ своихъ правъ надъ душою — мн становилось страшно и я чувствовалъ, что увы! одно только глубокое, болзненное сожалніе приковываетъ меня къ моему настоящему мipy, лишонному всякаго разумнаго и нравственнаго значенія…..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Три раза въ Оренбург уже хотлъ я все это поршить и могъ тогда поршить. Да выйдешь бывало изъ дома,— перекрестишься на церковь и вдругъ скажешь себ: нтъ, потерплю еще, пострадаю еще……….. Больше сея любви ничто же есть, аще кто душу свою положитъ за други своя…. А на душ отъ такого ршенія легче все-таки не становилось.
Понятно почему. Я зналъ, что живя такъ дальше, я влекусь неминуемо къ гибели, не физической, а нравственной, къ жизненнымъ подлостямъ, къ потер самого дорогого — моихъ убжденій.
Мысль зрла, зрла, тоска грызла, грызла и разумется воспослдовалъ загулъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что за тмъ было, опредлить трудно. Все кругомъ меня завертлось и кажется самая жизнь сошла съума.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И все это я понимаю…. И въ конц концовъ въ душ стоитъ только одно слово: жила!
Жаль и ничего подлаешь. Такъ должно было. Вотъ и нынче………… и пошолъ на урокъ. Хожу по классу и диктую грамматическіе примры,— а что-то давитъ грудь, подступаетъ къ горлу, и того и глади прорвется истерическими рыданіями.
Кабы не глубокая привязанность ко мн моего бывшаго ученика, актера Алюева,— да не ‘Мининъ’ — башка бы моя треснула.
Прибавь къ этому ненависть…………. — и вотъ теб соусъ ко всему этому.
За то во всякое свободное время моя тсная квартира набита страстно-преданными мн учениками, и, то посвящаю и ихъ слегка въ философскіе вопросы, то читаю ‘Минина’, и я плачу и все кругомъ меня плачетъ, и до мочи врится, что въ жизни есть что-нибудь повыше личнаго страданія. До ночи!…
Ну во всякомъ случа душевный процессъ завершался. Теперь — работать.
Денегъ, денегъ и денегъ за Гарольда. Не купитъ ли ‘Пчела’ за 240 съ вычетомъ моего ей долга.
P. S. Прежде этого письма ты долженъ былъ получить всего Гарольда, 1-ю псню, окончательно отдланную и чисто переписанную. А можетъ быть по теперешнимъ дорогамъ и вмст получишь. Оно послано недлю назадъ.
Много самыхъ драгоцнныхъ чертъ личности Григорьева найдутъ въ этомъ письм т, кто зналъ его. Каковъ бы онъ ни былъ въ обыкновенномъ теченіи жизни, но бывали минуты, когда заповдь высшей любви, любви, больше которой ничто-же есть, имла для него неотразимую силу, и онъ исполнялъ ее въ самыхъ трудныхъ и тяжолыхъ обстоятельствахъ. А этотъ пріемъ: утшаться въ гор чтеніемъ ‘Минина’! Тутъ весь Григорьевъ, тутъ критикъ и человкъ слились во едино. Высоки т слова, въ которыхъ онъ указываетъ на утшеніе, могущее поддержать насъ въ самомъ глубокомъ несчастіи, это утшеніе — вра, что въ жизни есть что-нибудь повыше личнаго страданія.
Григорьевъ имлъ эту вру и утшался ею, это засвидтельствуютъ вс, кто зналъ его лично. Въ самыхъ тяжелыхъ случаяхъ, въ минуты тревоги и разстройства, точно также какъ и въ минуты сильнаго возбужденія, все равно съ виномъ или безъ вина, Григорьевъ забывалъ о себ и всею мыслію бросался въ сферу общихъ интересовъ. Тутъ была для него твердая точка опоры, здсь онъ искалъ себ и радости и утшенія. Музыка, поэзія, философія, религія, народъ — вотъ что всплывало каждый разъ на поверхность потрясенной или оживленной восторгомъ души.
Въ страданіи Григорьевъ способенъ былъ сказать тоже, что Гердеръ въ предсмертныхъ мукахъ сказалъ своему сыну: ‘напомни мн какую-нибудь великую мысль, она освжитъ меня’.
Что отвчалъ я ему на это письмо не помню, но отвта съ его стороны опять не было. Я между тмъ принялся хлопотать о Гарольд. Но напрасно я въ продолженіи цлаго мсяца обращался съ нимъ во всевозможныя редакціи, нигд его не брали. Григорьевъ молчалъ, мн не хотлось писать ему о неудачахъ съ его переводомъ, надясь чего-нибудь добиться, я продолжалъ хлопотать, день за днемъ ожидая, что успю, получу деньги или общаніе денегъ и тогда напишу къ нему.
Между тмъ Григорьевъ продолжалъ молчать, переписка перервалась совершенно Ясно было, что съ нимъ случилось опятъ что-то нехорошее.
Такъ прошла весна.
Въ іюн мсяц, возвращаясь изъ Москвы, я вдругъ встрчаю Григорьева въ Петербург, на самой станціи желзной дороги. Онъ ждалъ меня, узнавши, что я не сегодня-завтра пріду. Очень я удивился, но обрадоваться было невозможно: Григорьевъ замтно перемнился къ худшему, былъ сильно озабоченъ, былъ одтъ плохо и неопрятно. ‘Мн нужно потолковать съ тобою’ сказалъ онъ. Я попросилъ его дать мн часа три заснуть, и потомъ зайти ко мн. Такъ и сдлано было. Началась прежняя жизнь со всми ея порядками…
Григорьевъ былъ въ очень дурномъ положеніи и сталъ усердно работать, чтобы выйти изъ него. Опять пошолъ рядъ его критическихъ статей во ‘Времени’, кром того онъ переводилъ съ итальянскаго либретто для русской оперы, въ конц-же года началъ во ‘Времени’ два новые ряда статей, именно сталъ писать свои ‘скитальчества’ и театральную хронику.
Мало по малу Григорьевъ опять оправился и устроился. Онъ перехалъ поближе къ редакціи въ домъ Соболевскаго на Вознесенскомъ проспект и занялъ здсь порядочную квартиру, къ концу года онъ даже пустился въ щегольство своимъ костюмомъ, которому любилъ придавать особенную, очень шедшую къ нему оригинальность.
И все это какъ-то вдругъ рухнуло. Началось это разрушеніе какъ разъ съ началомъ изданія несчастнаго ‘Якоря’. Было конечно у самаго Григорьева нкоторое желаніе имть свой собственный органъ, но скоре онъ тутъ только склонился на предложеніе и уговоры издателя. Принялся за дло онъ однакоже серьозно и горячо. Переговоривши съ кмъ хотлъ здсь, въ Петербург, онъ похалъ приглашать сотрудниковъ въ Москву. Вотъ его записка по этому случаю.
Я ду въ Москву, мой милый! Пожелай мн отъ души успха въ моихъ длахъ. Я играю въ послднюю серьозную игру жизни. Право. Или опять дло съ полною врою, или уже рутина и полумры навсегда.
Что успешь приготовить пришли въ Воскресенье утромъ до 12 часовъ, на имя едора Тимоеевича Стелловскаго, а лучше зайди къ нему самъ съ этимъ. Кабы къ Воскресенью и едоръ Михайловичъ припасъ что-нибудь.

Твой Аполлонъ.

1863 г. Марта 7.
Какъ видно Григорьевъ по своему обыкновенію задавался при этомъ дл самыми высокими цлями. Но первый-же шагъ въ новомъ предпріятіи кажется и подорвалъ его бодрости. Москва подйствовала на Григорьева дурно. Вроятно воспоминанія прежней, боле молодой и горячей жизни пахнули на него на родин и отуманили его. Онъ прогулялъ вс деньги, какія съ нимъ были и вернулся въ Петербургъ, не сдлавъ ничего для журнала.
‘Якорь’ началъ выходить въ апрл. Надъ первыми нумерами Григорьевъ все-таки старался, писалъ передовыя статьи, заказалъ переводы любимыхъ произведеній и т. д. Но ничего особенно виднаго и складнаго изъ этого не вышло. Увидвъ неудачу, онъ вовсе опустилъ руки. Журналъ поплелся какъ попало. Въ это время Григорьевъ велъ особенно безпорядочную жизнь.
И все-таки выдался предметъ, который, можетъ быть чисто случайно, останавливалъ на себ въ это время весьма серьезное вниманіе Григорьева. Это былъ — театръ. Много прекрасныхъ страницъ написано Григорьевымъ въ ‘Якор’ о театр вообще и въ частности — объ опер Срова, о пьесахъ Островскаго, объ игр П. В. Васильева и пр. Въ ‘Якор’, бывало, только и читались одн театральныя рецензіи, хотя он и печатались мельчайшимъ шрифтомъ, въ силу этого журналъ пріобрлъ даже не малое вниманіе въ театральномъ мір… Какъ-то въ одинъ изъ послднихъ своихъ разговоровъ со мной Григорьевъ сказалъ, что въ ‘Якор’ явилось можетъ быть лучшее изо всего, что онъ писалъ о театр.
Въ эту полосу его дятельности началось изданіе ‘Эпохи’, въ первомъ-же нумер онъ явился въ ней съ своими театральными обозрніями. За тмъ принялся онъ и за продолженіе ‘Скитальчеств’, и наконецъ выступилъ и какъ литературный критикъ съ новымъ рядомъ статей, подъ названіемъ ‘Парадоксы органической критики’. Это былъ послдній изъ его неоконченныхъ курсовъ.
И такъ, невидимому дло общало пойти по прежнему, Григорьевъ писалъ тже три отдла, какъ и во ‘Времени’. Но на самомъ дл была большая разница, вслдствіе безпорядочной жизни Григорьевъ работалъ мало, въ сравненіи съ прежнимъ, него денежныя неустройство не только не уменьшились, а даже уменьшилось. Въ конц іюня онъ опять попалъ въ долговое отдленіе. На нкоторое время онъ прибодрился, пересталъ пить, сталъ прилежне работать, но это продолжалось не долго…
Что-то странное сбывалось съ Григорьевымъ въ его время. Помотать Григорьеву было дломъ самымъ обыкновеннымъ и для редакціи и для его пріятелей, такъ какъ онъ безпрестанно полямъ въ бду, приходилось часто его пріятелямъ даже ходить за нишъ, какъ за малымъ ребенкомъ, все это оканчивалось тмъ, что посл большихъ или меньшихъ хлопотъ и стараній, онъ наконецъ приходилъ къ самообладанію и не имлъ уже нужды въ помощи. По въ это послднее время казалось всякія хлопоты и старанія были безплодны, помощь не была помощью, потому что не дйствовала, деньги, которыя онъ бралъ, исчезали, какъ будто падали въ воду и на другой день онъ опять нуждался и просилъ.
Мы недоумвали и не знали, что длать. Капризъ на этотъ разъ тянулся очень долго и не поддавался намъ. Оставалось выждать, что онъ кончится самъ собою, какъ кончался прежде, копа былъ короче. Между тмъ очевидно дло было гораздо важне, чмъ мы думали. Даже освобожденіе Григорьева изъ долгового отдленія, случившеся неожиданно, по желанію одной незнакомой ему дамы, вмсто того., чтобы привести къ чему-нибудь лучшему, не измнило хода дла, странно сказать — можно даже подумать, что оно ускорило смерть покойника, онъ умеръ черезъ четыре дня посл своего освобожденія.
Литературные труды конечно иногда давали Григорьеву сродства для достаточной и спокойной жизни, но для этого нужно было много работать, нужны были постоянныя усилія. Дло однако-же не въ этомъ. Григорьевъ былъ вовсе не прихотливъ и собственно для жизни нуждался не въ многомъ. Въ спокойныя полосы, когда онъ работалъ, онъ часто не издерживалъ больше 25 рублей въ мсяцъ. Маленькій нумеръ какого-нибудь мелкаго трактирчика, наполненнаго и наполняющагося различнымъ русскимъ людомъ, или же одна изъ комнатъ большой квартиры, обращенной въ постоялый дворъ и по временамъ наполняющейся гамомъ и шумомъ — вотъ мста, въ которыхъ Григорьевъ любилъ селиться. Устроившись какъ попало, тамъ онъ писалъ, спокойный, ясный, принимаясь для отдыха за свою гитару, съ которой былъ неразлученъ. Въ такія времена онъ успвалъ много сдлать и много заработать, но потомъ все это шло прахомъ, все растрачивалось самымъ дтскимъ образовъ. Другого порядка его жизнь не имла въ послднее время.
Невыразимо странно мн было слышать, когда бывало Григорьевъ пускался въ практическіе расчоты и соображенія Мене практическаго человка ни я, ни многіе другіе его знавшіе никогда и не встрчали. Ничего то не умлъ.онъ для себя сдлать, ни въ чемъ не умлъ соблюсти свои выгоды. Что-то истинно-дтское слышалось въ этихъ случаяхъ и въ рчахъ и въ поступкахъ Григорьева.
Въ послднее время, какъ я замтилъ, Григорьеву хотя незамтно, но начало измнять его здоровье, но внутренно онъ неизмнялся до конца, это былъ все тотъ-же Григорьевъ, весь преданный литератур и живущій ея интересами. Не забыть мн моего послдняго свиданія съ нимъ, дней за десять до его смерти. Я пріхалъ къ нему въ долговое отдленіе, еще не зная, что меня ждетъ, не придется-ли отказаться отъ желанія потолковать съ нимъ. Первый взглядъ на вошедшаго Григорьева ршилъ мой вопросъ, его блдная орлиная фигура сіяла свтомъ мысли. Онъ началъ говорить о томъ, что намъ надобно начать борьбу съ извстными сторонами славянофильства. На эту тему, всегда горячо его занимавшую, и которой онъ не разъ касается въ своихъ письмахъ, его навела статья ‘Эпохи’: Славянофилы побдили. Онъ находилъ, что теперь, когда славянофилы находятся къ такомъ вышинамъ положеніи, нужно тмъ усердне защищать противъ нихъ самобытную жизнь областей, т зачатки ея, которые еще способны развиться въ будущемъ, которые подавлены Москвою и обнаружили сознаніе своей своеобразности противъ ея масти въ ‘смутное время’…
Разговоръ нашъ происходилъ утромъ, посл одной Изъ тхъ ночей, которыя Григорьеву приходилось проводить безъ сна. ‘О вотъ, говорилъ онъ, шатаюсь я тутъ всю ночь по- корридорамъ, пью чай, и всю ночь я какъ-будто разговариваю съ тобою, съ Бляевымъ, съ Аксаковымъ … Спорю, опровергаю, самъ длаю себ возраженія, и все это съ такою ясностію, съ такою силою, что если-бы записать все, что я передумалъ, то вышла-бы превосходнйшая статья, какую я только способенъ написать’. Воодушевленіе Григорьева отличалось на этотъ разъ какою-то особенною живостію я силою. Тутъ невольно могло прійти на мысль, что есть въ жизни что-нибудь повыше личнаго страданія. Передъ этимъ человкомъ, больнымъ, одтымъ въ плохіе обноски, и сидящимъ въ долговомъ Отдленіи, и который однако-же всего душою погружается въ общій интересъ и объ немъ одномъ думаетъ всю безсонную ночь, передъ этимъ человкомъ стало-бы стыдно всякому, кто слишкомъ усердно носился-бы со своими личными интересами.
Какъ нарочно въ тотъ день прямо отъ Григорьева я попалъ въ другой кружокъ, гд нашолъ хотя усердное, но такое холодное и безтолковое толченіе воды, что контраста боле рзкаго трудно было бы пожелать. Тамъ было вяніе, а здсь — увы — одна будничная, медленная и тяжкая сутолока жизни.
Много пустоты, ничмъ не наполнимой, оставилъ по себ Григорьевъ для всхъ, кто зналъ его.
Необходимо привести здсь еще одинъ документъ, имющій большую важность, какъ увидятъ читатели. По смерти Григорьева, я нашолъ въ портфел, который онъ бралъ у меня, листъ бумаги, кругомъ исписанный его рукою. Содержаніе этого листа очень насъ удивило. Вотъ оно съ необходимыми выпусками.

Краткій послужной списокъ на память моимъ старымъ и новымъ друзьямъ.

Въ 1844 году я пріхалъ въ Петербургъ, весь подъ вяніемъ той эпохи и началъ печатать напряженнйшія стихотворенія, которыя однако очень интересовали Блинскаго, чмъ ерундисте были.
Въ 1845 году они изданы книжкою. Отзывъ Блинскаго.
Въ 1846 году я редактировалъ Пантеонъ и со всмъ увлеченіемъ и азартомъ городилъ въ стихахъ и повстяхъ ерундищу непроходимую. Но за то свою, не кружка.
Въ 1847 году, поэтому, за первый, свой честный трудъ, за Антигону я былъ обруганъ Блинскимъ хуже всякаго школьника.
Я ухалъ въ Москву, и тамъ несъ азартъ въ ‘Городскомъ Листк’,— но опять-таки свой азартъ — и былъ руганъ.
Вышла странная книга Гоголя и рука у меня не поднялась на странную книгу, проповдывавшую, что ‘съ словомъ надо обращаться честно.’ ,
Вышла мои статья въ ‘Листк’, и я былъ оплеванъ буквально именемъ подлеца Герценомъ и его кружкомъ.
Въ 1848 и 1849 году я предпочелъ заниматься, пока можно было, въ пот лица работой переводовъ въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’.
Въ 1850 году послалъ, не надясь, что она будетъ принята — статью о Фет. Приняли. Я сталъ писать туда лтопись московскаго театра. Не надолго. Не переварилась.
Явился Островскій и около него, какъ центра, кружокъ,— въ.которомъ нашлись вс мои, дотол смутныя врованія. Съ 1851 по 1854 г. включительно — энергія дятельности,— и ругань на меня неимоврная, до пны у рта. Въ эту-же эпоху писались извстныя стихотворенія, во всякомъ случа замчательныя искренностью чувства.
‘Москвитянинъ’ падалъ отъ адской скупости…… ‘Современникъ’ началъ заискивать Островскаго — и, какъ привсокъ, меня, думая что поладимъ. Факты. Нахали въ Москву Дружининъ и Панаевъ. Б—въ (дотол врагъ, оттол пріятель) свелъ меня съ ними.
Съ 1853 по 1856 годъ, разумется урывками, переводился ‘Сонъ’, лтомъ 1856 года я запродалъ его Дружинину за 450 р.
Лтомъ же написана одна изъ серьезнйшихъ статей моихъ — ‘Объ искренности искуства’, въ ‘Бесд’. Молчаніе.
Вдругъ совсмъ неожиданно я явился въ ‘Современник’ съ прозвищемъ ‘проницательнйшаго изъ нашихъ критиковъ.’
Въ 1857 выдался случай хать за границу. Тамъ я ничего не писалъ, а только думалъ. Результатомъ думы, были статьи ‘Русскаго Слова’ въ 1859 г.
Возвратъ вообще былъ блистательный. Сейчасъ-же готовились выдать патентъ на званіе оберъ-критика. Некрасовъ купилъ у меня разомъ: 1) Venecia la bella, 2) Паризину Байрона и 3) ‘Сонъ’ въ его будущее изданіе Шекспира.
Въ мое отсутствіе вышли только: 1) Мои стихотворенія лучшей, москвитяниновской эпохи жизни, у Старчевскаго въ ‘Сын’, 2) Статья о критик въ ‘Библіотек’ (mention honorable съ готовымъ патентомъ на оберъ-критика) и ‘Сонъ’.
При статьяхъ ‘Русскаго Слова’ вотъ какъ: ценсоръ Гончаровъ самъ занесъ мн первую съ адмираціями. При послдующихъ — градъ насмшекъ Добролюбова, взрывъ о. …. хохота въ ‘Искр’ и пр. Не мало меня удивили потомъ братья Достоевскіе, Страховъ, Аверкіевъ Мнніемъ о нихъ,— а особенно Ильинъ {Одинъ изъ нашихъ общихъ друзей, еще совершенно неизвстный ни на какомъ поприщ.}, катающій изъ нихъ наизусть цлыя тирады.
А мысли-то мои прежнія, москвитяниновскія — вообще вс какъ-то получили право гражданства.
Въ іюл 1859 г. въ отъздъ графа Кушелева я не незволилъ г. Хмльницкому вымарать въ моихъ статьяхъ дорогія мн имена Хомякова, Киревскаго, Аксакова, Погодина, Шевырева. Я былъ уволенъ отъ критики. Фактъ.
Негд было писать,— я сталъ писать въ ‘Русскомъ Мір’. Не сошлись. У Старчевскаго — не сошлись.
Въ 1860 году, я получилъ приглашеніе и вызовъ. И похалъ на свиданіе и привезъ отвтъ на дикій вздоръ Дружинина (описка ‘мсто Дудышкина) ‘Пушкинъ — народный поэтъ’, читалъ Каткову — очень нравилось. Отправился въ Москву черезъ мсяцъ въ качеств критика. Статей моихъ не печатали,— а заставляли меня длать какія-то недоступныя для мету выписки о воскресныхъ школахъ я читать рукописи, не печатая впрочемъ ни одной изъ мною одобренныхъ (между прочимъ ‘Ярмарочныхъ Сценъ’ Левитова) и печатая…. вещи Раисы Гарднеръ, обруганныя мною…. Зачмъ меня приняли? Богъ одинъ вдаетъ….. Факты.
Опять въ Петербургъ. Начало ‘Времени’. Хорошее время и время недурныхъ моихъ статей. Но съ четвертой покойнику М. М. стало какъ-то жутко частое употребленіе именъ (нын безпрестанно повторяемыхъ у насъ) Хом. и проч.
Вижу, что и тутъ дло плохо. Въ Оренбургъ.
Воротился. Опять статьи во ‘Времени’…. Плещеевъ писалъ между прочимъ Михайлу Михайловичу, по поводу статей о Холстомъ, что ‘въ статьяхъ Григорьева найдешь всегда много поучительнаго.’ Еще-бы….! Получше люди находили,— да еще тирады, какъ Ильинъ, наизусть катали!
Не дурное тоже время! Ярыя статьи о театр — культъ Островскому и смлые упреки Гоголю за многое, безцензурно и безпошлинно.
Нецеремонно перенесъ три большихъ мста изъ старыхъ статей въ новыя, не находя нужнымъ этихъ мстъ передлывать. Опять ‘въ похищеніи гривенника’ возрадовавшимися этому нашими врагами, и обвиненъ въ неизвинительной распущенности друзьями, забывшими, что цлый годъ ‘зеленаго наблюдателя’, статьями цликомъ, какъ о Полежаев, переносилъ въ ‘Записки’ Блинскій.
Запретъ ‘Времени’. Горячія статьи въ ‘Якор.’
Опятъ Эпоха. Опятъ я съ тми-же культами и тми же достоинствами и недостатками. Редакторская цензура…
Ну и чтожъ длать? Видно и съ ‘Эпохой’, какъ критику, а не какъ другу конечно, приходится разставаться…. Тмъ боле…. но пора кончить.
1864. г. сентября 2.
Писано сіе конечно не для возбужденія жалости къ своей особ ненужнаго человка, а для показанія, что особа сія всегда, какъ въ т дни, когда врные 60 рублей Краевскаго за листъ мняла на неврные 15 рублей за листъ ‘Москвитянина’,— пребывала фанатически преданною своимъ самодурнымъ убжденіямъ.
Что же такое случилось? Чмъ вызванъ этотъ обзоръ всхъ литературныхъ неудачъ Григорьева? Редакторскою цензурою, говоритъ Григорьевъ. Но въ чемъ именно она состояла?
Григорьевъ умеръ 25 сентября, слдовательно недли три спустя посл того, какъ написалъ свой ‘послужной списокъ’. Но когда мы стали читать этотъ списокъ, то мы никакъ не модой уже припомнить, какой бы случай могъ подать Григорьеву поводъ къ неудовольствію. Лучшее доказательство того, что случай былъ маловажный и былъ преувеличенъ впечатлительностью Григорьева.
Между Григорьевымъ и редакціею дйствительно было въ послднее время разногласіе: оно касалось Гоголя, но эта было мирное разногласіе, вслдствіе котораго Григорьевъ только былъ вызванъ на новыя статьи, именно онъ долженъ былъ изложить своя спорныя мннія въ начатыхъ имъ ‘парадоксахъ органической критики’.
Тотъ же послужной списокъ, который заключаетъ въ себ жалобу на журналъ, мн кажется всего лучше и опровергаетъ эту жалобу. Два раза и только два Григорьевъ говоритъ въ немъ о хорошихъ временахъ въ своей литературной жизни И въ тотъ и въ другой разъ это были времена, когда онъ дятельно участвовалъ во ‘Времени’, когда былъ окружонъ дйствительнымъ сочувствіемъ.
Во всякомъ случа ‘Списокъ’ очень ясно выражаетъ то постоянное недовольство своимъ литературнымъ положеніемъ, которое чувствовалъ Григорьевъ. На него какъ видно сильно дйствовали — и брань, которой онъ подвергался, и молчаніе, которымъ обходили его дятельность. Очевидно до самого конца Григорьевъ не могъ разсмотрть своего дйствительнаго положенія и считалъ его гораздо хуже, чмъ оно было. Онъ удивлялся, встрчая неожиданно своихъ почитателей, и точно также удивлялся брани на себя, какъ будто она тоже была неожиданностію. Онъ слишкомъ мало цнилъ своихъ незнакомыхъ и невидимыхъ почитателей, и слишкомъ высоко ставилъ своихъ публичныхъ хулителей. Что касается до брани, то его преувеличеніе мн всегда казалось несправедливымъ, и я часто бывало старался разубдить его въ важности нападокъ, когда он вдругъ наводили на него уныніе. Но несравненно справедливе другая его жалоба, именно жалоба на молчаніе о его дятельности. Дйствительно никто такъ мало не встрчалъ публичныхъ заявленій до чувствія, какъ Григорьевъ. Это молчаніе вяло на него холодомъ и пустотою, и не мудрено, что онъ ошибался въ своемъ положеніи и смотрлъ на него такъ мрачно.
И вообще боле всякаго другаго Григорьевъ испыталъ вс т невзгоды, вс т неудобства, бдствія и превратности, какія могутъ встртиться въ литературной жизни.
Литераторъ онъ былъ настоящій, т. е не взявшійся за перо случайно, хотя-бы при нкоторой охот и способности къ Писанію, а напротивъ полный идей, захватывавшихъ все его существо и требовавшихъ себ исхода выраженія. Сочиненія его, полнаго изданія которыхъ нельзя не ждать съ нетерпніемъ, представятъ цлыя громады мыслей, въ которыя всматриваться будетъ долго поучительно. Въ нихъ найдетъ себ неистощимую пищу всякій, кто дйствительно любитъ и уважаетъ литературу и искуство. Удивительная глубина и ширина взгляда, даже теряющагося и распиливающагося только но причин своей глубины и ширины, давала Григорьеву возможность длать намеки и указывать черты, которыя уловлены съ поразительною врностію, хотя и остаются чертами и намеками. Тутъ обширное поприще для изученія и пониманія. Нтъ писателя, у котораго-бы въ писаніяхъ такъ мало было сочиненія и такъ много жизни, какъ у Григорьева. Оттого-то они такъ любопытны, такъ обильны содержаніемъ.
Григорьевъ писалъ, увлекаемый своими вяніями, онъ сливался съ предметомъ, наполнявшимъ его мысли. Что-же вышло? Его встртили недоразумніемъ, насмшками, глумленіемъ. Онъ не хотлъ да и не могъ какъ-нибудь примниться къ тону, языку, пріемамъ, господствовавшимъ въ литератур. Но этому такъ часто онъ вовсе не находилъ журнала, гд-бы могъ писать, что хотлъ. Григорьевъ не былъ-бы Григорьевымъ, если бы изъ него могъ выйти журнальный работникъ, который, подчиняясь случаямъ и надобности, пишетъ о томъ или о другомъ.
Отсюда понятно, что для него мене чмъ для кого нибудь другаго было возможно устроить себ правильный и ровный доходъ. Кром того, и въ случа дятельной работы,— зависимость отъ минуты, отъ расположенія духа, кажущаяся легкость труда, утомленіе, тмъ боле опасное, что подходитъ незамтно, отсутствіе всякой нити, которая-бы механически регулировала работу и распредляла время,— все это вело къ житейскому безпорядку и со всмъ этимъ мене всякой другой могла справиться непрактическая натура Григорьева.
Все это однакоже еще ничего не значитъ, даже то, что въ литератур не было признано за нимъ настоящаго мста и значенія, еще не составляло самого большого зла. Главное, отъ чего страдалъ Григорьевъ, было его постоянное стремленіе къ энтузіазму, къ тому самому энтузіазму, въ которомъ заключалась вся его сила, какъ критика и писателя. Минуты, когда онъ постигалъ самыя тайныя біенія жизни, воплощенныя искуствомъ, были настоящими живыми минутами Григорьева. Но за ними слдовалъ упадокъ силъ, при которомъ весь личный міръ человка тускнетъ и обезцвчивается, неизбжно слдовало смутное и тревожное исканіе идеала въ своей собственной жизни. Вотъ почему Григорьевъ былъ человкъ въ высшей степени напряжонный, какъ онъ самъ выражается о своихъ первыхъ стихотвореніяхъ, хотя въ тоже время совершенно искренній. Онъ ни въ чемъ не могъ помириться на середин. Онъ стараяся возводить свои мысли и чувства до идеальной глубины и чисто’ ты,.если-же обрывался въ этихъ усиліяхъ, то прямо переходилъ въ противоположную крайность и погружался въ безпорядокъ жизни съ какимъ-то сладострастіемъ цинизма. Эти безпрестанныя противоположности поражали всякого, кто въ первый разъ узнавалъ Григорьева, они сломали его жизнь и подорвали его крпкую натуру.
Увы! Очевидно Григорьевъ не былъ властителемъ тхъ силъ, которыя въ немъ жили, не онъ управлялъ ими,а они имъ. Недаромъ, какъ лучшею похвалою онъ хвалится своею искренностію, своимъ нелицемрнымъ служеніемъ духу, въ немъ вявшему. Какъ-то въ одинъ изъ послднихъ разговоровъ съ нимъ, я сказалъ ему объ одномъ вопрос: ‘ты знаешь, что я не согласенъ съ тобою въ этомъ случа, можетъ быть ты однако же боле правъ…’ ‘Правъ я или не правъ, перебилъ онъ меня, этого я не знаю, я — вяніе!’
И вотъ силы, которыя онъ носилъ въ себ, износили его самого, онъ умеръ, сжигаемый огнемъ своего вянія.
Григорьевъ былъ средняго роста и имлъ прекрасную наружность, поражавшую соединеніемъ силы и граціи, въ немъ дйствительно была грандіозность, такъ шедшая къ его напряжонной натур. Срые глаза, небольшіе, но замчательно далеко разставленные одинъ отъ другого, имли необыкновенный блескъ, поразившій меня, когда я его увидлъ въ первый разъ. Носъ орлиный. Руки, съ которыми онъ обращался крайне небрежно, были малы, нжны и красивы какъ у женщины.

В. СТРАХОВЪ.

14-го ноября 1864 г.

ПРИМЧАНІЕ

Никакъ не могу умолчать о том, что къ первомъ письм Григорьева касается меня и покойнаго моего брата. Тутъ есть ошибки, и по нкоторымъ изъ нихъ полную правду могу возстановить только я, я былъ тутъ самъ дятелемъ, а по другимъ ‘актамъ личнымъ свидтелемъ.
1) Слова Григорьева! Слдовало не загонять какъ почтовую лошадь высокое дарованіе . Достоевскаго, а холить, беречь его и удерживать отъ фельетонной дятельности, которая его окончательно погубитъ и литературно и физически…— никоимъ образомъ не могутъ быть обращены въ упрекъ моему брату, любившему меня, цнившему меня, какъ литератора, слишкомъ высоко и пристрастно и гораздо боле меня радовавшемуся моимъ успхамъ, когда они мн доставались. Этотъ благороднйшій человкъ не могъ употреблять меня въ своемъ журнал, какъ почтовую лошадь. въ этомъ письм Григорьева очевидно говорится о роман моемъ ‘Униженные и Оскорбленные’, напечатанномъ тогда во Времени’. Если я написалъ фельетонный романъ (въ чемъ-сознаюсь совершенно), то виноватъ въ этомъ я и одинъ только я. Такъ я писалъ и всю мою жизнь, такъ написалъ все, что издано мною, кром повсти ‘Бдные люди’ и нкоторыхъ главъ изъ ‘Мертваго Дома’. Очень часто случалось въ моей литературной жизни, что начало главы романа или повсти было уже въ типографіи и въ набор, а окончаніе сидло еще въ моей голов, но непремнно должно было написаться къ завтраму. Привыкнувъ такъ работать, я поступилъ точно также и съ ‘Униженными и Оскорбленными’, но никмъ на этотъ разъ непринуждаемый, а по собственной вол моей. Начинавшемуся журналу, успхъ котораго мн былъ дороже всего, нуженъ былъ романъ, и я предложилъ романъ въ четырехъ частяхъ. Я самъ уврилъ брата, что весь планъ у меня давно сдланъ (чего не было), что писать мн будетъ легко, что первая часть уже написана и т. д. Здсь я дйствовалъ не изъ за денегъ. Совершенно сознаюсь что въ моемъ роман выставлено много куколъ, а не людей, что въ немъ ходячія книжки, а не лица, принявшія художественную форму (на что требовалось дйствительно время и выноска идей въ ум и въ душ). Въ то время какъ я писалъ, я разумется, въ жару работы, этого не сознавалъ, а только разв предчувствовалъ. Но вотъ что я звалъ наврно, начиная тогда писать: 1) что хоть романъ и не удастся, во въ немъ будетъ поэзія, 2) что будетъ два — три мста горячихъ и сильныхъ, 3) что два наиболе серьозныхъ характера будутъ изображены совершенно врно и даже художественно. Этой увренности было съ меня довольно. Вышло произведеніе дикое, во въ немъ есть съ полсотни страницъ, которыя я горжусь. Произведеніе это обратило впрочемъ на себя нкоторое вниманіе публики. Конечно, я самъ виноватъ въ томъ, что всю жизнь такъ работалъ и соглашаюсь, что это очень нехорошо, но…
Да проститъ мн читатель эту рацею о себ и о ‘высокомъ дарованіи’ моемъ, хотя-бы въ томъ уваженіи, что я первый разъ въ жизни заговорилъ теперь самъ о своихъ сочиненіяхъ. Но повторяю, въ фельетонств моемъ я самъ былъ виноватъ и никогда, никогда благородный и великодушный братъ мой не мучилъ меня работой… Добрый Аполлонъ Александровичъ, съ которымъ я сошолся гораздо ближе впослдствіи, всегда слдилъ за моей работой съ горячимъ участіемъ и это объясняетъ слова его. Онъ только не зналъ на этотъ разъ въ чемъ дло.,
2) H. Н. Страховъ хоть и представляетъ дале въ стать своей коментарій на слова моего брата, приведенные Аполлономъ Григорьевымъ о Киревскомъ, Хомяков и О. еодор, но такъ какъ я самъ былъ тутъ, при этомъ разговор, то считаю, какъ личный свидтель, не лишнимъ разъяснить эти слова въ ихъ настоящемъ смысл.
Аполлонъ Григорьевъ весьма часто упоминалъ во ‘Времени о Хомяков и Киревскомъ, я упоминалъ всегда такъ, какъ хотлъ, потому что сама редакція ‘Времени’ вполн ему сочувствовала. Но то было худо, что часто онъ неумло упоминалъ объ этихъ лицахъ, потому что говорилъ о нихъ голословно. Масса читателей тянула тогда совершенно въ другую сторону, про Хомякова и Киревскаго было извстно ей только то, что они ретрограды, хотя впрочемъ Эта масса ихъ никогда и не читала. Слдовало знакомить съ ними читателей, но знакомство это длать осторожно, умючи, постепенно, боле проводить ихъ духъ и идеи чмъ губить ихъ на то время громкими и голословными похвалами. Оттого-то какой-нибудь тогдашній прогрессистъ, раскрывая книгу и наталкиваясь прямо на слова: ‘великіе мыслители Хомяковъ, Киревскій, О. еодоръ’ — съ презрніемъ закрывалъ журналъ не читая, а Григорьева называлъ сумасшедшимъ и смялся надъ нимъ.
Покойный братъ мой, излагая все это Григорьеву въ совершенно дружескомъ разговор, при которомъ я тогда присутствовалъ и въ которомъ участвовалъ, заключилъ такими словами? ‘Помилуйте, да каждый читатель посл этого совершенно вправ васъ спросить: какіе-же глубокіе мыслители Киревскій и Хомяковъ?’ (т. е. когда вы не объясняли этого, а написали голословно’.
Но Григорьевъ никогда не понималъ такихъ требованій. Къ немъ ршительно не было этого такта, этой гибкости, которыя требуются публицисту и всякому проводителю идей. Даже такъ случалось, что посл подобныхъ объясненій ему иногда казалось, что отъ него требуютъ отступничества отъ прежнихъ убжденій.
3) Совершенная правда, что въ журнал въ первые годы его существованія были колебанія,— не въ направленіи, а въ способ дйствія. Были тоже ошибки въ нкоторыхъ убжденіяхъ. Но направленіе могло только формулироваться съ годами. Имть направленіе и умть его ясно и всмъ понятно формулировать — дло розное. Послднее пріобртается опытовъ, временемъ, жизнію и находится въ прямомъ отношенія къ развитію самаго общества. Отвлеченная формула не могла годится. Кому есть что сказать, тотъ знаетъ какъ иногда трудно высказаться. Рутинныя формулы, взятыя на прокаты да еще заднимъ числомъ, т е. когда уже вс о нихъ имютъ нкоторое понятіе, гораздо боле удаются, боле правятся обществу, чмъ незнакомыя ему убжденія. Только обносившіяся идеи очень понятны. Въ прежнихъ ошибкахъ мы готовы сознаться искренно, но вдь мы не могли ихъ тогда видть сами, именно потому, что и тогда дйствовали по твердому убжденію.
4) Что-же касается до того: пускать-ли того или другого въ сотрудники, или до требованія человка новаго и свжаго для Политическаго обозрнія и проч. и проч., то этими требованіями Аполлонъ Григорьевъ только доказалъ, что онъ не имлъ ни малйшаго понятія практической сторон паданія журнала. Если положимъ К. и М., съ образомъ мыслей которыхъ журналъ вполн несогласенъ, представятъ къ напечатанію въ редакцію журнала такія статьи, которыя на этотъ разъ не противурчатъ его главной иде, его направленію, а между тмъ сами по себ любопытны и даже талантливы, то эти статьи, разумется, можно напечатать. Иначе ни одинъ журналъ не состоится. Также точно нельзя не ошибиться, хоть разъ, въ напечатаніи какой-нибудь неудачной драмы или повсти. Ошибался и Аполлонъ Григорьевъ, а такое требованіе съ его стороны было слишкомъ строго Требованіе же ‘новаго и свжаго человка’ для Политическаго обозрнія — было еще строже. Требовать вдругъ всею.— было невозможно. Впослдствіи ‘Политическое обозрніе’ во ‘Времени’ составлялось весьма талантливо и замчательнымъ сотрудникомъ: но и оно далеко не выражало направленія журнала. Трудно сразу отыскать для каждаго отдла людей съ талантами, равносильными таланту Островскаго, да еще начинающему журналу. Уже довольно того, что журналъ ищетъ этихъ людей и сознаетъ ихъ необходимость. Но всего досадне въ подобныхъ случаяхъ то, что такого сотрудника, въ данный моментъ, можетъ и совсмъ на свт не быть.
Сдлаю еще одно послднее, общее замчаніе. Въ этихъ великолпныхъ, историческихъ письмахъ, въ которыхъ не звучитъ ни одной фальшивой, (неискренней) ноты и въ которыхъ такъ типично, хотя Все еще не вполн, обрисовывается одинъ изъ русскихъ Гамлетовъ нашего времени (настоящихъ Гамлетовъ),— въ этихъ великолпныхъ письмахъ, говорю я, не все и теперь можетъ быть взято редакціею ‘Эпохи’ безъ оговорокъ. Безъ сомннія каждый литературный критикъ долженъ быть въ тоже время и самъ поэтъ, это, кажется, одно изъ необходимйшихъ условій настоящаго критика. Григорьевъ былъ безспорный и страстный поетъ, но онъ былъ и капризенъ и порывистъ какъ страстный поэтъ. Я но о томъ собственно говорю, что онъ увлекался,— фраза, которую некрологисты его (изъ которыхъ безъ сомннія рдкій и читалъ Григорьева) обратили въ пошлое выраженій. Григорьевъ былъ хоть и настоящій Гамлетъ, но онъ, начиная съ Гамлета шекспирова, и кончая нашими русскими, современными Ганіетами и гамлетиками, былъ одинъ изъ тхъ Гамлетовъ которые мене прочихъ раздваивались, мене другихъ и рефлектировали. Человкъ онъ былъ непосредственно, и во многомъ даже себ невдомо — почвенный, кряжевой. Можетъ быть изъ всхъ своихъ современниковъ онъ былъ наиболе русскій человкъ, какъ натура (не говорю какъ идеалъ, это разумется). Отъ этого и происходило, что малйшій порывъ свой въ общемъ дл, онъ считалъ до того кровнымъ и необходимымъ для всего дла, до того неразрывнымъ съ дломъ, что малйшее неудовлетвореніе этому порыву, казалось ему иногда паденіемъ всего дла. И такъ какъ раздваивался жизненно онъ мене другихъ, и, раздвоившись, не могъ также удобно, какъ всякій ‘герой нашего времени’, одной своей половиной тосковать и мучиться, а другой своей половиной только наблюдать тоску своей первой половины, сознавать и описывать эту тоску свою, иногда даже въ прекрасныхъ стихахъ, съ самообожаніемъ, и съ нкоторымъ гастрономическимъ наслажденіемъ,— то и заболвалъ тоской своей весь, цликомъ, всмъ человкомъ, если позволятъ такъ выразиться. Въ этомъ настроеніи написаны и письма его.
‘Я критикъ, а не публицистъ’, говорилъ онъ мн самъ нсколько разъ и даже не задолго до смерти своей, отвчая на нкоторыя мои замчанія. Но всякій критикъ долженъ быть публицистомъ, въ томъ смысл, что обязанность всякаго критика — не только имть твердыя убжденія, но умть и проводить свои убжденія. А эта-то умлость проводить свои убжденія и есть главнйшая суть всякаго публициста. Но Григорьевъ, судя о слов съ предубжденіемъ,— по нкоторымъ частнымъ примрамъ бывшихъ у насъ публицистовъ,— не хотлъ даже и понимать чего отъ него добивались, и, кто знаетъ, по своей гамлетовской мнительности, можетъ быть думалъ, что отъ него добиваются отступничества.
Я полагаю, что Григорьевъ не могъ-бы ужиться вполн спокойно ни въ одной редакціи въ мір. А еслибъ у него былъ свой журналъ, то онъ-бы утопилъ его самъ, мсяцевъ черезъ пять посл основанія.
Но я радъ чрезвычайно, что публика и литература могутъ ясне узнать, по этимъ письмамъ Григорьева, какой это былъ правдивый, высокочестный писатель, не говоря уже о томъ, до какой глубины доходили его требованія и какъ серьозно и строго смотрлъ онъ всю жизнь на свои собственныя стремленія и убжденія.

. Достоевскій.

‘Эпоха’, No 9, 1864

Страхов Николай Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Наблюдения, Страхов Николай Николаевич, Год: 1883
  2. Архип Иванович Куинджи, как художник, Репин Илья Ефимович, Год: 1913
  3. Памяти В.Ф. Коммиссаржевской, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
  4. 26 марта 1888 года, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1888
  5. Одна из встреч с Н. Ф. Анненским, Батюшков Федор Дмитриевич, Год: 1912
  6. Памяти Чехова, Зайцев Борис Константинович, Год: 1931
  7. А. П. Чехов, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1926
  8. Слуги старого века, Гончаров Иван Александрович, Год: 1888
Электронная библиотека