Андрей Белый
ВОСПОМИНАНИЯ О ЖОРЕСЕ
Предисловие и публикация А. В. Лаврова
(на этом текст обрывается)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Воспоминания о Жоресе, Белый Андрей, Год: 1924
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Среди многообразных знакомств, которые ожидали Андрея Белого в Париже зимой 1906-1907 г., одно было особенно неожиданным и примечательным — случайное знакомство с Жаном Жоресом (1859-1914), крупнейшим деятелем французского и международного социалистического движения. Еще более непредсказуемо, что знакомство не оказалось формальным: регулярные встречи молодого русского писателя и прославленного французского социалиста за завтраком в заурядном парижском ‘пансиончике’ были содержательными и интересными видимо, для них обоих.
В том же 1906 г., когда состоялось это знакомство, народник Н. Кудрин-Русанов, проживший долгие годы в эмиграции в Париже, оповещал русских читателей, что Жорес, ‘самый популярный человек в лагере социалистов’, с горячим сочувствием относится к русскому освободительному движению: ‘…для нас русских, в особенности симпатично поведение Жореса по отношению к нашему бюродержавному строю, который находит в Жоресе неумолимого врага, тогда как русский народ, разбивающий оковы многовекового деспотизма, встречает в пламенном трибуне самого ревностного защитника своих интересов’ {Кудрин H. E. (Н. С. Русанов). Галерея современных французских знаменитостей. СПб., 1906, с. 279, 327.}. И конечно, общение с русскими, бывшими очевидцами и участниками недавних революционных событий, было для Жореса в высшей степени любопытно. Для Андрея Белого же, испытавшего под воздействием революции 1905 года бурный всплеск радикальных настроений, стремившегося к усвоению социалистических идей, читавшего в Париже орган революционной демократии — ‘Humanit’, встреча с Жоресом, прославленным оратором и основателем этой газеты, безусловно, стала важным жизненным событием {Еще в 1905 г. Андрей Белый опубликовал краткую рецензию на русский перевод двух речей Ж. Жореса — ‘Аграрный социализм. Социализм и крестьянство’ (изд-во ‘Возрождение’, 1905), отметив неудачный выбор материала и слабость перевода (‘Весы’, 1905, No 9—10, с. 109—110).}.
В ретроспективном дневнике Белый записал, вспоминая о своей жизни в Париже в декабре 1906 г.: ‘Знакомство и ежедневные завтраки с Жоресом <...> внимательнейше изучаю ‘Revue sindicaliste’. Читаю ‘Humanit’, посещаю митинги французских социалистов’ {Белый Андрей. Ракурс к ‘Дневнику’. — ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед.}. Во второй половине декабря 1906 г. Белый сообщал матери: ‘…интересно, что за одним табльдотом со мной завтракает знаменитый социалист Жорес, одна из самых ярких фигур во Франции. Мы очень живо говорим с ним обо всем’ {ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 358. 14/27 января 1907 г., после болезни и хирургической операции, Белый писал матери: ‘Жорес спрашивает часто обо мне и выказывает мне много симпатии’. (Там же).}. Встречи с Жоресом продолжались и позднее: ‘Мои ежедневные беседы с Жоресом на темы: философии, русской общественности, литературы, заинтересовываю Жореса Мережковскими, знакомство с Аладьиным, которого Жорес привел завтракать в наш пансион’ {ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ея. хр. 100, л. 37 об. Алексей Федорович Аладьин (1873—?) — депутат от крестьян в 1-й Государственной думе, где представлял левую фракцию, член партии трудовиков. После Октябрьской революции — в эмиграции. Белый описал знакомство с Аладьиным в мемуарах ‘Между двух революций’ (Л., 1934, с. 158—159).}. В феврале 1907 г. Белый представил Жоресу живших тогда в Париже Д. С. Мережковского, З. И. Гиппиус, Д. В. Философова, а также H. М. Минского: ‘Знакомлю Мережковского с Жоресом {Это знакомство состоялось 4/17 февраля 1907 г. Д. С. Мережковский описал встречу с Жоресом в статье ‘Цветы мещанства’ (‘Речь’, 1908, No 35, 10 февраля), вошедшей в его кн. ‘В тихом омуте’ (СПб., 1908). См. также письмо Андрея Белого к В. Я. Брюсову от 14/27 февраля 1907 г. (Литературное наследство, т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976, с. 405—407).}, знакомлю Минского с Жоресом <...> читаю Рэнувье ‘Эскиз систематической классификации’ (2 тома). Разговоры с Рэнувье с Жоресом’ {ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 100, л. 37 об., Шарль Ренувье (1815—1903) — французский философ, представитель французского неокантианства. См.: Белый Андрей. Между двух революций, с. 155—156.}. В письме к матери от 18 февраля 1907 г. Белый признавался: ‘Я полюбил очень Жореса’ {ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 358.}. Ему посчастливилось узнать прославленного трибуна в двух ипостасях, в большом и в малом — в образе оратора, ‘громовержца’, которому внимала вся Франция, и в повседневном облике ‘частного лица’ — уютного, доброжелательного знакомого и внимательного собеседника.
Свои встречи с лидером французских социалистов Андрей Белый описал трижды. Впервые он изобразил Жореса по самым свежим впечатлениям летом 1907 г. в двух газетных очерках — ‘Силуэты. I Жорес’ {‘Накануне’, 1907, No 20, 6 июля.} и ‘Из встреч с Жоресом’ {‘Час’, 1907, No 2, 14 августа.}. В характеристике обстоятельств общения с Жоресом эти очерки наиболее точны и документально достоверны по сравнению с позднейшими мемуарными версиями. ‘Говорят, что социализм нивелирует личность. Почему же среди разнообразных исповедников социализма такое яркое развитие индивидуальности?’ {‘Накануне’, 1907, No 20, 6 июля.} — так начинает Белый первый из своих очерков о Жоресе — подлинно яркой индивидуальности и ‘действительно большом человеке’, убеждающем ‘силой морального пафоса’ {‘Час’, 1907, No 2, 14 августа.}. ‘…Я тщательно скрывал от него, — пишет Белый о Жоресе, — свою прикосновенность к литературе и, желая узнать его мнение о самых разнообразных предметах, начинал говорить с соседкой о России, политике, литературе, тогда он не выдержит, вмешается в разговор и всегда выскажется интересно и оригинально.
К русским делам он относился горячо, страстно, что так необычно для французов. <...> Жорес окружен русскими эмигрантами, и орган его всегда осведомлен о положении дел в России. Он знает все оттенки политической группировки в России, и когда моя барышня попадалась впросак, он с укоризной поправлял ее. <...> Он любезно относится к нашим кадетам, говорит об уме и ловкости кадетских вождей, хотя лично симпатизирует крайним левым. <...> Желая иметь точную картину политической борьбы в России, он подробно и много расспрашивал меня о тех событиях, свидетелем которых я был’ {‘Накануне’, 1907, No 20, 6 июля.}.
Главный эпизод, воссоздаваемый во втором очерке, — выступление Жореса во дворце Трокадеро: ‘Что говорит Жорес? Этого нельзя передать, когда вы переживаете период, когда период вырастает в нечто целое, закрывая горизонты общего плана речи причудливо растущим, как облако, отдельным периодом. И это облако расцвечено неуловимыми, мгновенными зарницами сарказма, юмора, каламбурами и намеками’ {‘Час’, 1907, No 2, 14 августа.}.
Вновь вернулся Белый к своим воспоминаниям о встречах с Жоресом во второй половине сентября 1924 г. {Бугаева К. Н. Летопись жизни и творчества Андрея Белого. — ГПБ, ф. 60, ед. хр. 107, л. 126. О своих встречах с Жоресом Белый пишет также в ‘Воспоминаниях о Блоке’ (‘Эпопея’, No 3. М. — Берлин, 1922, с. 199—202).} Написанный тогда очерк (‘Воспоминания о Жоресе’), являющийся предметом настоящей публикации, в свое время не был напечатан и сохранился в архиве Андрея Белого не в полном объеме: 4 страницы белового машинописного текста без окончания {На л. 2 об. текста — карандашный автограф Белого: ‘Воспоминания о Жоресе 4 стр.’. О том, что окончание очерка затерялось, сообщается в обзоре: Бугаева К. Н., Петровский А. С. <Пинес Д. М.> Литературное наследство Андрея Белого. — В кн.: Литературное наследство, т. 27—28. М., 1937, с. 613.}. Полный текст этой версии воспоминаний обнаружить не удалось. В портрете Жореса, набрасываемом в 1924 году, нетрудно заметить использование тех же образно-стилевых средств, что и в прозе Белого этого времени. В частности, в октябре того же года Белый начал работу над романом ‘Москва’, и в обрисовке его героя, профессора Коробкина, обнаруживаются штрихи, которые писатель уже употребил, запечатлевая великого французского социалиста.
В третий раз Белый обратился к этой же теме в мемуарах ‘Между двух революций’: Жоресу уделена в них специальная глава {До выхода в свет книги глава ‘Жан Жорес’ была напечатана в ‘Новом мире’ (1933, No 10, с. 123—133).}. Эта наиболее подробная и красочная версия воспоминаний о Жоресе — в то же время наименее непосредственная, наименее ‘документальная’, главная задача Белого здесь — форсированная художественная интерпретация былых впечатлений и событий, щедро насыщаемая приемами гротеска и шаржа. Самое яркое в этой главе — описание Жореса на трибуне, Жореса-оратора.
‘…Я счастлив, что в хоре хвалений великому деятелю социализма вплетен слабый голос мой’, — отмечал Белый в этой книге {Белый Андрей. Между двух революций, с. 155.}. Многие выдающиеся писатели создали литературные портреты Жореса, среди них Анатоль Франс, Жюль Ренар, Ромен Роллан. К этому ряду по праву примыкает имя русского символиста, мимолетного знакомого одного из самых знаменитых французов начала XX века.
Текст ‘Воспоминаний о Жоресе’ печатается впервые по авторизованной машинописи, хранящейся в архиве Андрея Белого в ЦГАЛИ (ф. 53, оп. 1, ед. хр. 45).
Десятилетие отделяет нас от спокойного, сытого, тихого буржуазного быта, десятилетие, как обрушилось в бездну благополучие ветхого мира, а хваленая великолепность культуры нашла выраженье свое в буре выстрелов, но еще до грохота чемоданов, взорвавших фальшивую европейскую тишину громче их, — сознанию рассказал о дикарстве изношенного гуманизма воистину дьявольский звук пистолета, которым оборвалась одна нужная человечеству благородная прекрасная жизнь: жизнь Жореса1.
Не моя задача оценивать неоценимые заслуги Жореса, борца за рабочих всех стран, угнетенных чудовищем европейского империализма, не моя задача оценивать изумительного писателя и мыслителя. Он возникает передо мной в человеческом близком облике живо, ярко, почти ослепительно.
Случай принес мне возможность в течение ряда недель иметь встречи почти ежедневно с Жоресом, выслушивать слово его, очаровываться непередаваемым жестом его обращения к людям, выслушивать милые шутки его.
Поделиться летучими воспоминаниями о Жоресе хотел бы я здесь.
Есть совсем удивительные случайности, и к таким относится моя встреча с Жоресом в период 1906—07 годов: с ним искали свидания политики, общественные деятели, публицисты, революционеры всех стран, эти встречи с Жоресом для них порой были обставлены затруднениями: не было у него ведь свободной минуты, не очень-то он допускал интервьюеров и так себе любопытствующих к себе, а вот мне, не политику, которому в голову не пришло бы искать в тот период знакомства с Жоресом, вдруг выпало редкое счастие почти ежедневно видаться, разговаривать с ним, и я помню, как в бытность в Париже средь русской колонии прошел слух о моих этих встречах с Жоресом, как многие мне выражали желание через меня познакомиться с ним.
В ноябре 906 года случайно застрял я в Париже и поселился в уютненьком, недорогом пансиончике в квартале Пасси, на улице Ранелак2 неподалеку от Булонского леса, здесь получали обеды и завтраки посторонние приходящие, так, среди этого элемента я помню молчащего художника Мародона3 и нескольких бледных кюре, напоминавших летучих мышей, все усаживались за отдельные столики, общий стол пустовал, выдаваясь двумя лишь приборами, накрытыми рядом: для меня и одной русской немки, здесь временно обитавшей, мы с ней составляли отдельную пару, естественно, — заговорили мы, и скоро обменивались по-французски (из вежливости по отношению к окружающим) мнениями о самых разнообразных вопросах, за этим всегда пустовавшим столом появился впоследствии третий прибор, рядом с нами: прибор для Жореса. Так наш разговорный дуэт превратился в весьма интересное трио с Жоресом.
В ту пору переживал я начало разгрома освободительного движения, поэтому был я особенно раздражен на беспочвенный русский либерализм, выявивший для меня подоплеку свою, демократическая печать раздражала меня, моею газетою стала ‘Юманитэ’, т. е. орган Жореса, так я с этою газетой в руках появлялся за завтраком, и соседка моя обратила на это внимание: ‘Вы вот читаете ‘Юманитэ’, — спросила однажды она, — так скажите, что думаете вы о Жоресе’. — ‘К Жоресу привык относиться с большим уважением я’. — ‘А вы знаете, что Жорес здесь недавно еще ежедневно завтракал с нами перед Палатою Депутатов: жена его в настоящее время уехала в Тарн, и Жорес не завтракал дома, теперь он поехал к жене, мы лишилися его общества’. Тут вмешался хозяин табльдота, багровощекий француз, он заметил: ‘Мосье Жорес, — да ведь он уже вернулся из Тарна, он завтра здесь завтракает’.
На следующий день я с особенным интересом спустился из верхнего этажа в нашу скромно обставленную столовую и увидел: за общим столом сервирован был третий прибор рядом с нашим.
Я помню, что нам уже подали суп, а Жореса все не было, за боковыми столиками заседали ‘летучие мыши’: кюре, вдруг соседка моя показала на окна: ‘А вот посмотрите: мосье Жорес идет к нам’. Я поднял глаза за окно, посмотрел за окно и увидел, как там промелькнула поспешно сравнительно невысокого роста фигура, какая-то плотная, коренастая, в черном осеннем и наспех надетом пальто, из кармана которого пренелепо торчал пук бумажный, и проплясал как-то набок надетый, смешной котелок, поправляемый очень короткой рукою, другая рука размахалася, вооруженная зонтиком. Вот уже звук отворяемой двери: в столовую кто-то вошел и направился к вешалке несколько подпрыгивающей походкой, то был коренастый, широкоплечий мужчина лет около 48, с как будто загаром одетым лицом, с темной родинкою на щеках, обрамленных седеющей и густою курчавою бородою, — скорее блондин, чем шатен, он помаргивал небольшими, от света прищуренными зеленоватыми глазками и казался рассеянный, тяжело дыша, снял пальто он, его приподнял, повесил на вешалку, вставши на цыпочки, вытащил пук газет из кармана, засунул под мышку и, потирая короткими полными своими руками, с опущенной головой он направился к нам и отвесил рассеянный общий поклон, на который ‘летучие мыши’ ответили сухо, он сел с нами рядом, с серьезным лицом взял салфетку, засовывая ее себе за ворот, он улыбнулся соседке моей, обменялся короткою фразой с ней, получил свою чашку бульона, над нею нагнулся, окончивши с супом, уткнулся в газету свою, копошася над нею, немного пыхтя, нам подставив широкую, очень сутулую спину, вдруг снова откинулся, ожидая рассеянно блюда, которое нес наш Гастон, оправлял свою бороду, барабанил по скатерти.
С пристальным любопытством разглядывал я знаменитого деятеля социализма, да, я много наслышался о его темпераменте, почему-то доселе в моем представлении с его именем связывался другой вовсе образ: высокого сухого брюнета с разгневанным, нервным лицом, таким виделся вождь рабочих, парламентский деятель, и я подумал: ‘Да где же оратор в Жоресе? Оратора нет: нет бойца, он — скорее почтенный профессор, сосредоточенный и располневший от вечных сидений за книгой, от кабинета, от кресла!’ И я продолжал наблюдать за ним: вот отвалился и смотрит невидящим взором перед собою в пространство, помаргивая зеленоватыми глазками и барабаня по скатерти, не обращая вниманья на то, что Гастон уже с блюдом стоит перед ним: вдруг заметивши блюдо, он быстро себе наложил куски мяса и, потеревши ладони, стал есть с быстротой, чтобы снова уткнуться в газеты. Да, крепкая, сосредоточенная упорная дума его отражалась в рассеянных жестах, — знакомых, о, слишком знакомых! Я, сын профессора, детство которого протекло среди ученых, отметил в манере держаться Жореса профессора: он был им в прошлом, и я подумал, что можно представить себе коренастую и спокойно сидящую эту фигуру за общим столом с Ковалевским и академиком Янжулом — экономистом4, представить ее на трибуне бросающей пылкие обвинения Клемансо, в то время занявшему пост премьера5, — нельзя.
Но мои размышления о Жоресе соседка прервала, так, желая отвлечь меня от разглядывания Жореса, она предложила какой-то вопрос о России, где я был недавно, я долго распространялся на ломаном французском наречии, отвлекаяся от Жореса, тут обнаружилось, что рассеянный вид, с каким он не внимал, только фикция: он внимательно слушал нас, вдруг тяжелейше перевернувшись всем корпусом в нашу сторону, отчего стул под ним заскрипел, положив свою руку с салфеткой на скатерть, он с вежливою улыбкой меня перебил: ‘Так вы полагаете в самом деле, что этот вопрос’, — начал он свою реплику и сказал что-то коротко, веско и просто, и я, ободренный всем ласковым видом его, стал ему отвечать, поразила серьезность и совершенная деликатность, с которой меня, неизвестного русского, он поправлял, ничего докторального не было, не было пафоса: только скромная деликатность внимания, известный оратор, политик, которого слово подхватывалось всею прессой Европы, со мной, неизвестным ему молодым человеком, нетвердым в политике, он говорил о политике, точно ему был я равен во всем, он прислушивался с напряженным вниманьем ко мне, ни о чем бросающем слова сверху вниз и помину тут не было. Да, — думал я, — тут дистанция очень огромных размеров меж ним и обычным ‘профессором’, которого я слишком знал, не сомневаюсь теперь, говорил я за глупостью глупость (речь шла о политике русской), он поправлял меня, но во всем его тоне держаться со мной проявлялася осторожность, во мне шевельнулося тут же по отношению к этому человеку какое-то теплое чувство, и, отвечая ему, я совсем не стыдился своей неначитанности в сфере многих явлений общественной жизни, не стыдился французского языка своего, мне хотелося одного: в меру малого моего разумения правдиво ответить Жоресу, он в людях будил порыв к правде, уж не помню того, на что собственно приходилося отвечать, но запомнилася улыбка, которой светилось широкое, полное, загорелое это лицо, с темной родинкой на щеке, и охрипший слегка задыхавшийся голос, закончивший фразу о русской политике чуть крикливою шуткой, он, крякнувши стулом, опять повернулся к десерту и ножичком ткнул, прекурьезно нацелившись в яблоко (а яблоки подавались гнилые), лицо занавесилось тою же думой, быть может теперь он готовил ответ Клемансо.
Помню, с этого первого мимолетного разговора с Жоресом я крепко Жореса уже полюбил, уваженье к великому делу его во мне уже жило в то время, перед бойцом, агитатором я преклонялся, а о великом ораторе ведь ходили легенды, теперь я увидел, что этот великий боец и оратор еще и простой, добрый, ласковый ‘мосье Жорес’, согревавший ему неизвестного русского подбодрительным словом, в том маленьком жесте открылася мне человечность Жореса, он видел людей, к этим людям отнесся с доверием он: о, впоследствии обнаружилось, что конкретные мелочи нашей жизни он помнил, он думал о нас, так, когда я болел, он всегда посылал мне приветы, интересовался событием в жизни соседки моей, открывавшей какое-то маленькое свое заведение.
Соседка моя, еще прежде имевшая случай встречаться с Жоресом, с какою-то особою теплотой говорила о нем, и такое же отношение к нему я заметил у хозяина пансиона и у Гастона: они называли его ‘наш мосье Жорес’, и тянулись к нему, да вот, грузный и чуть-чуть комичный, но добрый, но милый, какой-то домашний, присутствием он светил за столом, а сидевшие за столом были только мещане, не как к ‘товарищам’ к нам обращался Жорес, как к ‘мосье’, как к ‘медам’, тем не менее большинство нашей публики относилось к нему с неподдельной симпатией, ощущалось, что он безупречен.
Все это мне стало уже вполне ясным в тот день, в день знакомства с Жоресом, когда я поглядывал, как он спешно справляется с яблоком, вырезывая гнилые части его, справившись с яблоком, он откинулся и некоторое время молчал, барабаня пальцами перед чашечкой горячего кофе, о нем он забыл видно вовсе, вот, скрипнувши стулом, он быстро поднялся, отвесивши общий поклон, перекинувшись фразой с хозяином, он направился к вешалке, мешковато потаптываясь перед вешалкой, стал короткой рукой залезать в рукава укороченного точно пальто, с которым справлялся с трудом он, надернул его на себя, показалося мне, воротник у пальто застревал на спине, он рассеянно сунул газету в карман боковой и газета оттуда торчала нелепейшим комом бумаги, надев котелок (показалось, что набок), он бросился к выходу с зонтиком, прижатым под левою мышкою, с правой рукой, помогающей бегу, махающей зонтиком, через секунды две-три промелькнула фигура его за окном: шел в Палату, как знать — на какой-нибудь бой. ‘Вам понравился он?’ — вопрошала соседка за столиком, и в ответ на слова мои не без гордости улыбнулась: ‘Вот видите. Погодите, узнаете ближе его’.
И действительность подтвердила слова ее: в скором времени я почти привязался к Жоресу, его появленья за завтраком стали обычным явлением, и без стеснения я разглагольствовал рядом с ним за столом, мне теперь стыдно вспомнить об этом, он слушал меня превнимательно, и порой останавливал, поправляя.
1 Жорес был убит французским националистом Раулем Вилленом 31 июля 1914 г., за день до объявления войны.
2 Андрей Белый приехал в Париж 1 декабря (н. ст.) 1906 г. и поселился по адресу: Passy XVI, rue de Ranelagh, 99.
3 Об этом художнике, книжном иллюстраторе, Белый пишет в воспоминаниях ‘Между двух революций’ (с. 149, 155).
4 Максим Максимович Ковалевский (1851—1916) — историк, этнограф, социолог-позитивист, с 1914 г. — действительный член Российской Академии наук. Иван Иванович Янжул (1846—1914) — экономист, действительный член Российской Академии наук с 1895 г.
5 Жорж Клемансо (1841—1929) — французский политический и государственный деятель, лидер буржуазных радикалов, с октября 1906 г. по июль 1909 г. — председатель Совета министров.