ВОСПОМИНАНІЯ О ВОЙН
ВОСПОМИНАНІЯ О ВОЙН
Разсказъ баронессы Сутнеръ *).
Пер. М. Д—вой.
‘Міръ Божій’, No 10, 1894
Воспоминания о войне, Зутнер Берта, Год: 1894
Время на прочтение: 7 минут(ы)
*) Баронесса Сутнеръ, главная представительница австрійской лиги друзей мира, занимаетъ выдающееся мсто среди самыхъ извстныхъ современныхъ нмецкихъ романистовъ. Ея романъ ‘Waffen nieder’ (Долой оружіе!) переведенъ на вс европейскіе языки.
Посл длинныхъ и оживленныхъ споровъ, въ гостиной наступило молчаніе. Затмъ одинъ изъ нашихъ гостей поднялся, какъ бы подавая примръ другимъ.
Г-нъ X. сталъ тоже прощаться, но мы съ мужемъ задержали его.
Когда вс разошлись, я сказала г. X.:
— Разскажите же намъ ваши воспоминанія,— вы общали.
— Пожалуй,— сказалъ онъ.— Въ первый разъ въ жизни буду разсказывать объ этомъ — вы можете воспользоваться при случа.
— Можно будетъ назвать васъ?
— Это доставитъ Мн столько непріятностей, что, надюсь, вы сами не захотите.
— Если такъ, то будьте уврены,— я не назову васъ. Разсказывайте.
Онъ молча откинулся въ кресло, закрылъ глаза и вздрогнулъ, какъ бы отъ холода, затмъ выпрямился и началъ:
‘Это было посл битвы подъ Орлеаномъ… Дрались нсколько часовъ, чтобы узнать, наконецъ, чья возьметъ. Насъ отрядили аванпостомъ къ небольшой деревн, названіе которой не скажу,— за Орлеаномъ.
Мы отправились туда верхами, измученные, мокрые — дождь лилъ впродолженіи 48 часовъ — и голодные. Если эти три ощущенія совпадаютъ и повторяются недлями и мсяцами, то, поврьте, они могутъ охладить самый пылкій военный энтузіазмъ, мысль: ‘Зачмъ? Зачмъ же?’ неотвязно будетъ преслдовать васъ.
Мы должны были подвигаться впередъ съ большою осторожностью, такъ какъ во всей стран чувствовалось враждебное настроеніе. Мы знали, что регулярная армія отступила, но нужно было остерегаться отрядовъ вольныхъ стрлковъ. Ахъ, проклятые убійцы! На нихъ сосредоточивалась вся наша ярость и все негодованіе, которое внушаетъ сама по себ идея убійства,— негодованіе, котораго почему-то не чувствуешь противъ регулярныхъ полковъ.
Въ эту минуту воспоминаніе о франкскихъ отрядахъ, сформированныхъ нашими отцами въ 1812 и 1813 г., при отступленіи французовъ изъ Россіи, исчезло изъ нашей памяти.
Оглядываясь во вс стороны, демъ рысью. Нсколько разъ изъ-за кустовъ раздавались ружейные выстрлы, и пули достигали нашей шеренги, но мы не могли видть противника. Двое или трое изъ насъ были убиты и остались на дорог — это не считается.
Наконецъ, къ вечеру, мы достигаемъ цли. Еще поворотъ дороги — и передъ нами раскинулась деревня, окутанная сумерками.
Я и теперь вижу ее: въ средин зеленой равнины вижу дома, окруженные фруктовыми садами, небольшую церковь съ круглою колокольней. Колоколъ звонилъ въ вечерн. Многіе изъ нашихъ солдатъ перекрестились. Сколько изъ нихъ вспомнило о своей родной деревн!..
Нашъ авангардъ съ барабаннымъ боемъ прохалъ по улицамъ, вызывая мэра и священника. Когда мы вступили, эти два представителя деревни стояли уже на большой площади, передъ церковью.
Мы приступили къ обычнымъ вопросамъ:
Ушелъ ли непріятель изъ деревни?
Какіе изъ отрядовъ прошли?
‘По какому направленію отправились они?
Затмъ вопросъ совсти: выставила ли деревня вольныхъ стрлковъ, существуетъ ли еще такой отрядъ?
Наконецъ — торжественное объявленіе смертной казни за укрывательство.
Все сдлано. Часовые разставлены за деревней, солдаты, измученные до смерти, размщены по квартирамъ. Двое изъ моихъ товарищей и я помстились въ дом священника. Спустя часъ, мы вчетверомъ, такъ какъ и священникъ присоединился къ намъ, сидли вокругъ стола за виномъ и сигарами.
Мы отдали должную честь обду, блюда унесли, мы курили и болтали.
Нашъ старикъ-хозяинъ — ему было слишкомъ 70 лтъ — такъ мирно и дружелюбно бесдовалъ съ нами, что слово ‘враги’ какъ будто и не существовало. Въ юности своей онъ провелъ нсколько лтъ въ Гейдельберг и теперь разспрашивалъ, что представляетъ этотъ городъ въ настоящее время.
Я могъ поразсказать о Гейдельберг, такъ какъ жилъ тамъ. Когда я называлъ случайно улицу, извстную пивную, цль обычныхъ прогулокъ, все, что помнилъ еще старикъ, его глаза оживлялись.
А глаза у него были голубые, ясные, волосы серебристые, тонъ, какимъ онъ говорилъ ‘дитя мое’, ‘дорогое дитя’, вмсто обычнаго мосье, задушевный и дтски-наивный — какъ далеки отъ него были злоба и вражда!
Цлую жизнь съ смиреніемъ и покорностью совершалъ онъ свои священническія обязанности. Въ насъ онъ видлъ лишь бравыхъ солдатъ, которые тоже исполняли долгъ: все это было очень просто.
Онъ разсказывалъ намъ о своихъ небольшихъ горестяхъ, радостяхъ, слабостяхъ: о своемъ гербаріи, о коллекціи минераловъ, объ ученикахъ, въ которыхъ онъ видлъ свою семью, о своихъ любимыхъ книгахъ, въ которыхъ онъ имлъ обыкновеніе искать всегда утшенія и развлеченія, у него были латинскіе и греческіе классики, были Корнель, Расинъ, подражаніе Іисусу Христу. Святая душа, довольная малымъ!
Онъ согрлъ мое сердце, и я отъ души полюбилъ этого старика.
Даже то, что онъ принадлежалъ къ враждебной націи, длало его еще боле дорогимъ въ моихъ глазахъ — такъ пріятно было освободиться, наконецъ, отъ обязанности ненавидть человка потому лишь, что онъ былъ другой національности. То же чувство и онъ раздлялъ — это было очевидно. Дружелюбными взглядами, дружескимъ оттнкомъ голоса мы понимали то, что не произносили вслухъ: французъ или нтъ, ты достойный уваженія старикъ, пруссаки или нтъ, вы славные ребята!
Когда долго томятся жаждой — пріятенъ глотокъ воды, посл утомленія — радуются отдыху, также посл продолжительныхъ сраженій и припадковъ бшенства простая учтивость и привтливость кажутся чмъ-то особеннымъ.
Не смотря на усталось, мы просидли долго вмст. Только въ 11 часовъ мы распрощались: покойной ночи, дти! покойной ночи, батюшка, спасибо, батюшка!
Старикъ проводилъ насъ въ нашу комнату, свой рабочій кабинетъ: тамъ, въ шкафахъ, помщалась небольшая библіотека и его любимыя коллекціи, диванъ, обитый кожей и замняющій кровать, нсколько креселъ, большой письменный столъ, на которомъ стояли портретъ старика и распятіе, въ амбразур окна большая клтка.
— Это мой отецъ,— пояснилъ священникъ, освщая портретъ свчкой.— Онъ также служилъ въ арміи, при Наполеон. Тогда положеніе длъ было иное: мы были побдителями въ непріятельской стран. Все мняется. Все зависитъ отъ воли Божіей,— прибавилъ онъ.— А вотъ мои желтыя дтки!— Онъ указалъ, улыбаясь, на клтку.— Моя утха! Каждое утро прилетаютъ он завтракать къ столу и клюютъ съ моихъ губъ крошки хлба. Вы увидите завтра. Но сегодня спокойной ночи, вы вдь утомлены, страшно утомлены. Бдныя дти!
Онъ пожалъ намъ руки, сперва моимъ товарищамъ, потомъ мн, а я — я не могъ устоять — къ тому же не было ничего унизительнаго — старикъ 70 лтъ, я совсмъ еще молодой человкъ… словомъ, я наклонился къ его рук, желая ее поцловать.
Онъ высвободилъ ее, и положилъ ее на мою голову, повторяя: ‘покойной ночи, мое дитя’.
Разсказчикъ рзкимъ движеніемъ откинулъ волосы.
‘Ахъ, это благословеніе! Оно долго жгло мою голову’.
Посл короткаго молчанія, онъ опять продолжалъ:
‘Мы легли спать… Лейтенантъ Ф. на диван, я на кресл, которое, при помощи двухъ сдвинутыхъ стульевъ, было обращено въ кровать. Нашъ третій товарищъ, лейтенантъ де-Р., былъ дежурнымъ, запасшись нсколькими любимыми сигарами и бутылкою бордо, онъ отправился въ верхнюю комнату дома, откуда видна была деревня и наши часовые, которыхъ ночью онъ долженъ былъ поврить.
Въ сняхъ водворили нашихъ встовыхъ и сторожевой постъ. Я проспалъ нсколько часовъ, какъ вдругъ меня разбудилъ выстрлъ. Сначала я подумалъ, что мн приснилось. За послдніе дни я слышалъ ихъ такъ часто, что они мн стали чудиться при каждомъ шум. Но тотчасъ же раздался второй выстрлъ, потомъ третій — товарищъ окликнулъ меня. Мы, полусонные, поспшно одвались.
Стрльба, между тмъ, все продолжалась, въ окно видно было красное зарево пожара.
Въ 10 минутъ — была половина второго — мы вс собрались на двор. На деревн стрляли въ нашихъ людей, и два дома, откуда стрляли, горли.
Пятерыхъ солдатъ и лейтенанта Р. не хватало.
Мы ршили, что лейтенантъ длалъ смотръ караульнымъ. Я вздумалъ войти въ его комнату, чтобы взглянуть на деревню изъ его оконъ. На лстниц я споткнулся о какое-то тло. Послышался жалобный стонъ. Я чиркнулъ спичку. Это былъ встовой лейтенанта. Онъ плавалъ въ крови, оглушенный ударомъ топора по голов и съ сабельной раной въ груди.
Въ комнат мы нашли лейтенанта Р. мертвымъ — ротъ былъ заткнутъ его же собственнымъ платкомъ, голова изранена ударами сабли.
Четверо нашихъ солдатъ были убиты въ деревн.
Въ 5 часовъ утра допросъ былъ оконченъ.
Присутствовали священникъ, мэръ и нсколько другихъ жителей.
Дло было такъ:
Племянникъ священника, лсничій, съ нсколькими другими молодыми людьми, отправились съ шайкой вольныхъ стрлковъ по окрестностямъ.
Вернувшись ночью, они напали на нашихъ солдатъ.
Но вотъ самое ужасное:
Подошелъ пастухъ и заявилъ, что вечеромъ онъ видлъ священника, отворявшаго ворота своему племяннику.
Меня охватилъ ужасъ, какъ будто обвиненіе было направлено на меня самого.
— Врно ли это, мосье кюре, правда ли это?— вскричалъ я.
Онъ поднялъ голову и взглянулъ на меня своими прекрасными голубыми глазами.
— Да,— отвтилъ онъ печально.— Но для того лишь, чтобы укрыть въ хлв бднягу, сына моей сестры. Я ничего не зналъ о его замыслахъ, поврьте мн — клянусь.
Я поврилъ ему, но разв это могло помочь?
Что послдуетъ за этимъ признаніемъ — я зналъ напередъ.
О случившемся было доложено командиру.
Въ 9 часовъ я получилъ приказъ: ‘деревню въ наказаніе сжечь, священника, виновнаго въ укрывательств, повсить на порог собственнаго дома’.
Снова нервная дрожь охватила разсказчика, когда онъ произнесъ слово ‘повсить’.
‘Повсить? повсить? Стараго священника? Неужели это исполнили?’ Удрученнымъ голосомъ спросила я.
— Я немедленно послалъ къ командиру просить о смягченіи приговора — о помилованіи.
Вскор получился отвтъ: помилованія не будетъ.
Увряю васъ, мое отчаяніе, мое отвращеніе во всему на свт были такъ велики, что я думалъ пустить себ пулю въ лобъ, чтобы только не исполнить приговора. Мысль о родныхъ меня остановила. А посл!.. Ахъ, какія ужасныя воспоминанія,— вскричалъ вдругъ молодой человкъ. А посл что было… Къ счастью, много мелочей уже исчезли изъ моей памяти, но зато многое запечатллось съ ясностью и отчетливостью фотографическаго снимка.
Война, обязанности, высшая цль… Такими избитыми мыслями стараются затушевать для себя и для другихъ весь ужасъ войны, а о подробностяхъ войны молчатъ, забываютъ самое отвратительное, самое ужасное.
Разлагающіяся тла покрываютъ землею, отвратильные факты — молчаніемъ… Позвольте окончить здсь мой разсказъ’.
— Нтъ, я хочу знать конецъ. Исполнили приговоръ?
— Конечно, исполнили. На войн нельзя имть нжное сердце. Я самъ отдалъ приказаніе. Я прочелъ смертный приговоръ старику, не сказавъ, какого рода будетъ смерть.
— Я ждалъ ея,— сказалъ онъ спокойно и кротко.— Я готовъ.
Но когда я отдавалъ приказаніе поджигать деревню, онъ закричалъ. Сжечь, сжечь все, что онъ любилъ на этомъ свт. Уничтожить весь приходъ, школу, больницу, гд лежало нсколько больныхъ, его церковь, его бдныя коллекціи, можетъ быть, вспомнилъ онъ также и о своихъ дорогихъ любимцахъ въ клтк. Я не знаю, о чемъ думалъ онъ, но его раздирающій крикъ былъ ужасенъ.
Самое ужасное то, что было дальше.
Какъ сейчасъ вижу, какъ старикъ упалъ на колни при слов ‘веревка’, вижу его съ протянутыми руками, умоляющаго, чтобы его разстрляли. Не вшайте только! Ради Бога, пулю, пулю! Но онъ не долженъ былъ умереть смертью честныхъ людей. Я теперь еще вижу, какъ, по моему приказанію, накинули ему веревку на шею, какъ потащили къ дверямъ, какъ… нтъ,— въ ту минуту я отвернулся.
Потомъ я увидлъ его висвшимъ:— его черную рясу, длинную и узкую, какъ привидніе, его наклоненную блую голову.
Я вижу всю деревню, объятую пламенемъ, вижу, какъ при стонахъ жителей, при страшномъ мычаніи, несшемся изъ хлвовъ, цаши солдаты убивали всхъ, кто пытался тушить огонь или противиться поджогу.
Я вижу насъ, покидающихъ деревню, наканун еще такую цвтущую — позади море огня, а завтра груда обломковъ и пеплу.
А надъ всмъ этимъ добрые голубые глаза старика, его взглядъ, молящій, пораженный ужасомъ.
О, эти глаза, эти глаза… забыть ихъ трудно!
Все другое, что мерещится, еще можно забыть, но забудешь ли предсмертный взглядъ человческаго существа, убитаго тобою!