M. A. ГОЛУБЦОВА
M. A. ГОЛУБЦОВА
Воспоминания о В. О. Ключевском
Воспоминания о В. О. Ключевском
|
|
|
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Воспоминания о В. О. Ключевском, Голубцова M. A., Год: 1914
Время на прочтение: 16 минут(ы)
В. О. Ключевский: pro et contra, антология
СПб., НП ‘Апостольский город — Невская перспектива’, 2013.
Прошло три года, как не стало Ключевского, и новые волны молодежи уже не уносят с собой из высшей школы живого отражения историка-художника, но по всем углам великой России рассеяны его ученики, которые знали его еще молодым и до сих пор помнят чуткую тишину его аудитории, не громкую речь с расстановкой, тонкий юмор и блеск его характеристик.
Я застала Василия Осиповича в преклонных годах, слушала его последние лекции — и счастлива этим. С раннего детства я сроднилась с этим именем, так как дома его хорошо знали и любили. Отец мой, теперь уже покойный проф. А. П. Голубцов, был его учеником, а затем сослуживцем по Московской Духовной академии. В 1891 году папа защищал свою магистерскую диссертацию, а Ключевский был один из официальных оппонентов (другой — Е. Е. Голубинский), они познакомились ближе, и В. О. стал бывать у нас в Посаде запросто. Я начинаю хорошо помнить В. О. только с 1900 года, с гимназического возраста.
Ярко встает в памяти такая сценка:
Как-то раз на Пасхе пришел к нам В. О., он сидел с папой в зале, меня вытащили поздороваться. ‘Христос воскресе!’ Похристосовались. Мне только что подарили тогда целую коробку шоколадных яичек, В. О. выпросил одно и хотел снова со мной похристосоваться, но я отказалась со всей бесцеремонностью 11-летней девочки. ‘Первая женщина, которая отказалась меня поцеловать!’ — сказал, смеясь, В. О. папе.
В. О. любил и умел разговаривать с детьми и подростками: вечно шутил, рассказывал смешные вещи, уверял меня, напр., что у одного известного историка два парика: один с короткими волосами, другой с более длинными, первый он носит с 1-го по 15-е число, а второй с 15-го по 30-е каждого месяца: ‘ведь волоса растут’. Моей маме1, когда она была подростком, он говорил, катаясь по Тарбеевскому озеру: ‘Смотрите, барышня, не умывайтесь слишком часто: видите, весло постоянно умывается, а какое черное!’
Василий Осипович приезжал в Посад в понедельник утром и оставался на вторник, в эти дни у него были лекции в Академии. Останавливался он всегда в Старой Лаврской гостинице, No 32, где очень хорошо изучили его вкусы за 35 лет, номерок был, по словам папы, довольно скромный, чуть ли не за 75 к.
Ключевский читал русскую гражданскую историю, если не ошибаюсь, I и II курсам, но к нему сходилась чуть не вся Академия, так что читавшие с ним одновременно профессора жаловались на пустоту своих аудиторий. В требованиях к студентам В. О. был довольно строг: получить у него на семестр или кандидатском полный балл (5) было не легко, а его отзывы иногда бывали очень язвительны, одному студенту, списавшему целиком с его же курса, Ключевский написал: ‘В сочинении г. No . нет своих мыслей и чужих, рассказанных своими словами’. И все-таки было много охотников писать у него кандидатские сочинения.
После лекции, пообедавши в гостинице, В. О. отправлялся гулять по Посаду, забредая в самые глухие углы. Рассказывали про него, что однажды он засмотрелся на ребятишек, катавшихся на санках с горы на Штатной улице, и напросился к ним, они посадили его на облучок и, кажется, свалили профессора в сугроб. Он остался доволен, сходил к Когтеву в магазин за конфетами и оделил ребят. Нередко, возвращаясь домой из гимназии, мы, гимназистки, встречали Ключевского: идет, бывало, своей торопливой неровной походкой, в полураспахнутой поношенной шубе, раскланиваясь со встречающимися студентами.
Иногда к В. О. приходили в гости его коллеги, профессора, в таких случаях он заказывал небольшой графин чистой водки, селедочку, огурцов, потом появлялась белуга, но вообще он был очень бережлив. Друзья у В. О. бывали весьма оригинальные. Одно время у него часто можно было застать помощника академического библиотекаря, иеромонаха Рафаила2, про которого студенты сложили такие стихи:
Наш Рафаил за клеем
Всю жизнь свою провел,
Под старость на селедке
Настойку изобрел
И хвалится: ‘Чудесна
Настоечка моя!’
У всякого монаха
Фантазия своя!
Большой оригинал и очень добрый (у него в келье постоянно жили племянники, семинаристы,— ‘орлы’, как он их звал), о. Рафаил любил похвастаться своей ученостью и былою красотой, но он знал ученые труды только по названиям и был на редкость некрасив. Папа передавал, что любопытно было видеть друзей вместе. Ключевский вечно шутил над о. Рафаилом и особенно любил спрашивать его, почему тот не женился. ‘Да знаешь, брат (они были на ‘ты’), как кончил семинарию, так к нам невест, невест, страсть. А я, бывало, убегу в огород, лягу меж гряд, да и лежу, а меня-то ищут. Я ведь тогда красив был ‘. — ‘Следы былой красоты и теперь замены’,— соглашается В. О.
По вечерам В. О. часто отправлялся в гости к сослуживцам, он редко играл в карты, неохотно и довольно плохо. Когда он был помоложе, а профессорство жило дружнее и проще, иногда устраивались катанья и прогулки, в которых и В. О. принимал деятельное участие.
Я этих времен не застала и ни разу не видала Ключевского в Посаде в большом обществе. Дома у нас чаще всего он бывал один, иногда с 2-3 профессорами, и я живо помню эти вечера. Папа очень любил и уважал В. О. и всегда немножко волновался, ожидая его, что меня, помню, удивляло: я тогда еще не понимала, что такое Ключевский. Я очень любила его слушать и с великой досадой уходила, когда в самом интересном месте меня отсылали ‘помогать маме’. ‘Ну, позвольте ей посидеть, Александр Петрович’,— бывало, скажет В. О., и я останусь.
Эти вечерние визиты иногда затягивались далеко за полночь, мама, уставши за день, уходила отдохнуть, а папа и В. О. все сидели за закуской, перебирая академические дела или просто беседуя. Как сейчас вижу его худую, длинную фигуру в черном поношенном сюртуке, немного сгорбленную, редкие седые волосы и небольшие глазки в очках с серебряной оправой. Как, бывало, заговорит, приподнимется и встанет в свою любимую позу, опершись одною рукою на стол, а другою поглаживая свою реденькую бородку, откуда что возьмется: внимательные, удивительно умные и немножко с хитрым огоньком глаза, высокий лоб с прядью непокорных седых волос, которую он при разговор нетерпеливым жестом откидывал назад, характерные живые морщинки на лице, непередаваемая мимика всей фигуры — и перед вами тот Ключевский, которого с замиранием слушала двухтысячная аудитория.
В тесном семейном кругу В. О. держался очень просто, как хороший знакомый, был удивительно интересным и остроумным собеседником. Несколько лет спустя мне пришлось видеть В. О. в обществе московских историков, меня поразило тогда то крайнее почтение, которым он был здесь окружен, вероятно, это обстоятельство, да и многолюдство, его стесняло, но только В. О. был совсем не тот, каким я привыкла его видеть у себя в Посаде.
Вспоминал иногда Ключевский свои молодые годы, когда он студентом слушал лекции Грановского и Соловьева, и по окончании Университета, когда он ютился где-то под крышей на 6-м этаже. Однажды туда запыхавшись вошел его патрон проф. С. М. Соловьев прямо с заседания Совета и поздравил его с оставлением при Университете и со стипендией.
Вскоре молодого ученого пригласили читать в Академии русскую историю, и он, тогда скромный юноша, трусил перед первой лекцией и робко являлся с визитом к заслуженным профессорам.
Особенно часто бывал у нас В. О. в 1906 году. Это было тревожное время, каждый день приносил неожиданности. В Академии происходили события, разделившие корпорацию на две половины, и наступал печальный период, когда корпорация потеряла вольно или невольно многих из своих членов, в том числе самого Ключевского.
По академическим делам папа нередко виделся с В. О., чаще всего у нас дома. Наскоро выучивши свои уроки, я садилась в свой любимый угол, а В. О., постоянно приподнимаясь и прохаживаясь, уморительно рассказывал о своей поездке в Царское Село в июле 1905 года, куда он был вызван в числе немногих на заседания известного комитета. Некоторые сценки, разговоры передавал изумительно. Из Петербурга ехало их для представления Государю несколько человек, Ключевский в роскошном вагон специально поданного им поезда чувствовал себя неловко, как будто совсем затерялся среди блестящих сановников в звездах и лентах. Дорогой заговорил с ним какой-то почтенный адмирал, адмирал настаивал на опасности конституций и вреде революции. ‘Мы пережили все революции’.— ‘Адмирал, а сколько же вам столетий?’ — осведомлялся историк. ‘Все они были кровавые, у нас будет то же самое, это общее правило’.— ‘Пора нам делать исключения, ваше сиятельство’.
В Царском Селе великого историка возили в карете, требовали от него соблюдения этикета, но, кажется, в этом отношении оставалось желать многого. Даже представляться Государю Ключевский поехал в костюме с изъяном: прожег себе папиросой дырочку на колене, там уж на него рукой махнули: ‘Ну, поезжайте, хоть с дырочкой’. Рассказывал В. О., что выступал с двумя речами и произвел впечатление.
Тогда же узнал он, что для Высочайших особ было сделано полное издание его лекций чуть ли не 25 экземпляров, из которых автор не получил ни одного. — Приходилось ему там разговаривать и о Думе, которая скоро должна была собраться. О некоторых членах Государственного совета в их отношении к первой Думе Ключевский выразился так: ‘Они хотят, чтобы Дума была похожа на кошку, которой наступили на хвост, и смотрят, как она будет мяукать’.
В конце февраля и в марте 1906 года у нас в Посаде всех занимали выборы в первую Думу, шла агитация. Ключевскому очень хотелось попасть в депутаты, и так как в Москве он не надеялся пройти, то решил баллотироваться по месту службы у Троицы, и поэтому чаще бывал здесь. 7-го марта в городской думе было предвыборное собрание, где В. О. выступал с речью от кадетов и, говорят, довольно неудачной. Выборы состоялись 11-го марта, Ключевский не был избран, прошли октябристы — проф. В. А. Соколов3 и богатый лесопромышленник С. С. Шариков4. Выборы, однако, были кассированы, но и на вторичных Ключевский не был избран вместе с В. А. Соколовым, В. О-чу было, вероятно, очень досадно: ему не хватало каких-то несчастных 2-3 голосов, да из них чуть ли не 2 были ‘сомнительные’: на одной записке стояло ‘Клювский’ — вместо Ключевский. Прошли ‘чугунолитейники’ — октябристы: Шариков и Макеев. Какая была тогда ‘платформа’ у историка, я не знаю, он себя звал диким, ‘ни к Богу ни к черту’, а когда раз в разгар борьбы папа заметил ему, что одна посадская дама, супруга одного его политического противника, наверное уж знает, куда его отнести, он ответил: ‘Ну, и пусть знает, конечно, к черту. Но ведь они забыли, что Бог-то всегда со мной, а черт-то только вывеска. Вот мы и надуем добрых людей’. Однако надуть не удалось.
С весной 1906 года у меня связано такое воспоминание. Как-то в половине марта шла я с подругой из гимназии, книги мои были связаны тоненьким истрепанным ремешком, как это полагается в старших классах. Я их все качала, но вдруг пряжка не выдержала, и около Новой Лаврской гостиницы все полетело на тротуар: тетради, ручки, книги,— едва-едва не в воду. Присела на корточки, подбираю, а моя подруга хохочет. В этот момент подходит Ключевский, здоровается с ней и говорит мне: ‘А это кто? что это с вами, М. А.? Давайте я вам помогу’. К моему смущению и великой радости проходящих студентов, садится на корточки и начинает подбирать мои книги. Кое-как собрали, В. О. их связал, взял подмышку и говорит: ‘Ну, я вас пойду провожать. Можно?’ Пошли. В.О. всю дорогу шутил и острил, спрашивал, чем я теперь занята. ‘Да вот пишу сочинение по истории’.— ‘На какую тему?’ — ‘Византийское влияние в древней Руси’. В.О. трагически схватился за голову. ‘И вы пишете?’ — ‘Пишу, конечно. Вот вы скажите-ка мне, как вы смотрите на византийское влияние, В. О.?’ Посмотрел на меня сбоку, лукаво прищурился и говорит: ‘Была на Руси кислая капуста, пришли греки, в феврале и марте помазали ее постным маслом, с тех пор я капусту не люблю’.
Мы подошли к закрытому шлагбауму железной дороги… ‘Унизиться или не унижаться?’ — размышлял В. О. ‘Ну, уж унижусь’,— и нагнулся. Проводив меня до дому, В. О. хотел проститься, но я уговорила его зайти к нам. ‘Ведь не поверит же папа, что меня провожал Ключевский’.— ‘Ну, хорошо, только чтобы на столе ничего не было’. Ему накрыли на рояли, и он все мне грозился, пробыл тогда сравнительно недолго, ‘только доставил по принадлежности М. А., которую подобрал на улице’. Был со мною очень ласков и все поминал недавно скончавшуюся свою воспитанницу Лизу, которую очень любил. Она жила у них с ранних лет, вышла замуж против их воли и умерла через год от чахотки.
В половине апреля 1906 года я видела Ключевского у нас дома в последний раз, на следующий год я поступила на курсы, уехала в Москву, и он заходил без меня. В тот вечер он был очень в ударе, без конца смешил нас рассказами. Вспоминал, как он участвовал в известных заседаниях Комитета министров в 1904 и 1905 годах и не раз попадал впросак, благодаря своему неведению. ‘Однажды в антракте сижу это я в амбразуре окна, пью чаек, болтаю ногами. Подходит какой-то моложавый человек в форме, заговаривает, я ему отвечаю так небрежно. В это время подошедший академик Никитин5 говорит мне: ‘Пойдемте, В.О., пора’. ‘Куда нам торопиться, еще министр не прошел’ и ‘Тот смущенно толкает меня в бок, оказывается, это сам министр со мной разговаривал’. Когда В. О. пригласили в предсоборную комиссию, он два раза отказывался и очень упорно. ‘Что я туда поеду? Им ведь только мой ученый ярлык нужен, а там под этой вывеской сделают свое’.
В тот же вечер В. О. рассказывал о своей заграничной поездке с великим князем Цесаревичем Георгием, которому он читал русскую историю в Аббас-Тумане6. Дело было в Швейцарии, но где именно — не помню, поднималась вся блестящая компания в горы. ‘И дали мне в дамы старую-престарую фрейлину, всю желтую. Я обиделся. Ну, думаю, отомщу. Взобрались на вершину, над самым обрывом рос цветок, но нужно было чуть-чуть спуститься, чтобы его достать. Никто не заметил, как я спустился, и только, когда висел над пропастью, все застыли от ужаса, даже моя дама побелела, и стала красивее. А я сорвал эдельвейс и преподнес ей. На обратной дороге все меня окружили, и уж самые молодые барышни шли со мной’.
В 1907 г. Ключевский перестал читать в Академии, и несмотря на старания группы профессоров, его не удалось вернуть. Много тогда было тревоги, в корпорации произошел разрыв, студенты волновались, папа приходил с советов расстроенный до последней степени, и все это тяжело ложилось на его уже больное сердце.
Но и вышедши из Академии, Ключевский не порывал с ней связи, многие наши профессора бывали у него, а при встречах с папой в училище Живописи, Ваяния и Зодчества, где они оба читали, В. О. всегда расспрашивал об академических новостях. Иногда они встречались в так называемых ‘Катакомбах’ на Тверской (погреб Автандилова). Папа ему жаловался на безвременье. ‘Низы против верхов. Это для меня, как историка, очень интересно’, говаривал В. О. Как-то раз академические профессора пригласили В. О. на обед в ‘Прагу’, который почему-то решили дать уходившему своему сослуживцу, из очень молодых и ничем не заявившему себя. В. О., любитель всяких обедов в хорошей компании, приехал. Подошло время тостов, от Ключевского ждали речи и все его толкали. Наконец, он позвонил. ‘Ключевский говорит…’ стало тихо, и все головы повернулись в его сторону. В. О., не вставая, наклонился к виновнику торжества и шепотом сказал ему: ‘Когда вы прославитесь, я напишу ваше житие’.
День своего юбилея, 6-го декабря 1909 года, Василий Осипович провел в посаде, вероятно, избегая празднования, на другой день вместе с сыном и несколькими профессорами он был у нас дома в последний раз.
С 1907 г. я знаю и помню Ключевского, как профессора, в его московской аудитории. Мне очень хотелось его слышать в университете, а в 1907-8 г. был период, когда лекции посещались не только студентами, но и учащимися других высших учебных заведений: контроля вовсе не существовало, и я в числе многих курсисток несколько раз имела счастье слышать В. О. с университетской кафедры.
Как сейчас помню эти часы, когда, бывало, в субботу около 12 час. богословская аудитория (No 1) начинала наполняться оживленной и пестрой толпой, пришедшей ‘на Ключевского’: студенты разных факультетов, курсистки, даже священники, офицеры заливали галереи, лестницы аудитории, на эстраде было тесно, и только разве люстры не были заняты: сидели высоко на окнах, на гармониях отопления. В аудитории вмещалось наверное до 2000 человек. У публики было самое веселое, студенчески-беззаботное настроение, несмотря на тесноту и духоту, сыпались шутки, остроты, с верха галереи летели объявления, на эстраде какой-то шутник затянул было песню:
Из страны, страны далекой,
С Волги матушки широкой,
Не для славного труда,
Ради вольности веселой
Собралися мы сюда7.
Хохот, свист, подхваченная песня,— ничего не разберешь.
Звонок. Аудитория стихает, к кафедре по эстраде протискивается служитель, пробегает шепот: ‘Сам идет’. Сгорбившись, на ходу кланяясь расступающейся толпе, бочком пробирается Василий Осипович. Аудитория на минуту замолкает. Ключевский показывается на кафедре, и как-то неожиданно громки кажутся аплодисменты, дружные, веселые, упрямо не желающие прекратиться. В. О. стоить, кланяется, просить замолчать, неторопливо вытаскивает из боковых карманов какие-то листочки, и среди внезапно наступившей тишины начинает лекцию очень тихо, так что приходится прислушиваться к первым фразам. Но скоро голос его крепнет, и он ведет слушателей, куда хочет. Только здесь, среди напряженной тишины двухтысячной аудитории, я ясно поняла, что такое Ключевский, и почему с таким глубоким почтением к нему относились посадские и московские профессора.
В. О. всегда великолепно знал свою аудиторию — уровень ее знаний, интересов и симпатий, и умел этим пользоваться. Строго продуманная схема его построений, яркость образов, меткость сравнений,— все это гипнотизировало слушателей, не было сил ему сопротивляться, и властью художника он уводил за собой в мир прошлого, где все тогда казалось близким и родным.
Иногда, излагая какой-нибудь сложней вопрос по экономической или социальной истории, Ключевские становился сух, говорил сжато, вдавался в анализ мелочей, ум начинал уставать от напряженного внимания, и Ключевский, заметив утомление слушателей, неожиданно вставлял меткое замечание или анекдот, и через минуту аудитория дрожала от смеха и аплодисментов, а профессор деловито переходил к очередному вопросу, и в заключение говорил: ‘Итак, господа, запомните формулу…’ Идет, например, речь о взаимоотношении земских старост и воевод в XVI веке. Ключевский подробно и деловито знакомит аудиторию с запутанным механизмом их отношений, цитирует документы и дает яркую бытовую картинку, как староста ‘лаял’ воеводу за то, что последний слишком усердно ‘кормился’ от ‘населения’. ‘Это называлось тогда: Старостин лай воеводе, на наш язык: протест местного самоуправления против злоупотреблений центрального правительства’.— В. О. любил пользоваться законом контраста, тезис и антитезис — его любимые приемы. Дикция у него была очень своеобразная, с расстановками, убедительностью интонаций и непередаваемой мимикой, говорил он негромко, но очень явственно.
Особенно хороши были у него характеристики, в университете я слышала характеристику Петра Великого и Карла XII, а впоследствии почти всех деятелей XVIII в. На наших глазах оживали кости сухие, подбирались сустав к суставу, одевались в плоть и кровь, получали дыхание жизни, это были как будто его хорошие знакомые: и ‘тишайший’ царь Алексей, и хорошая русская барыня XVIII в. императрица Елизавета, которая ‘умела грешить, но умела и каяться’, и многие, многие другие.
В аудитории напряженная тишина, разве только невольно прорвется взрыв веселого смеха или восторженных аплодисментов. После таких лекций студенчество устраивало историку бурную овацию, а он старался поскорее откланяться и исчезнуть с кафедры, уходил физически усталый, но бодрый, он любил свою аудиторию, волновался перед лекцией, жил с нею и незаметно вводил в мир прошлого все новые ряды своих учеников. И теперь, когда я вспоминаю эти лекции В. О., невольно приходят на ум его слова из ответной речи студенчеству в день 30-летняго юбилее: ‘Каждый год все новые и новые волны молодежи приходят и разбиваются у ног моих, а я, как старая прибрежная ива, гляжусь и отражаюсь в их водах’. В этих словах столько искреннего чувства, столько грусти…
В университете я слушала Ключевского недолго, скоро эти ‘публичные’ лекции были прекращены администрацией и вполне основательно: ‘на Ключевского’ стала собираться такая масса народу, что в богословской аудитории нечем было дышать. В качестве курьеза В. О. рассказывал в профессорской, что чуть не раздавил барышню, севшую на ступеньку его кафедры, под конец он буквально задыхался и просил очистить эстраду.
Раза два мне пришлось видеть В. О. в качестве оппонента на диспутах Ю. В. Готье8 и М. М. Богословского9, преемника В. О. по обеим кафедрам (в Академии и в Университете). Как всегда, он поражал публику своей находчивостью, неожиданностью и дерзостью сравнений, и его возражения всегда встречались с особым интересом.
Я хорошо помню Василия Осиповича в другой его московской аудитории — в училище Живописи, Ваяния и Зодчества. Мне посчастливилось частным образом проникнуть туда по просьбе папы, проф. А. П. Голубцова, который читал там лекции по истории христианского искусства. Администрация училища поставила условием разрешение самого В. О., который на мою просьбу смеясь сказал: ‘И охота вам тащиться через всю Москву слушать такого старика’! Он читал там в 1908-9 уч. г. по пятницам от 1-3 час. курс русской истории XVIII в., а в 1910 г. начал было удельный период, но не довел до конца: болезнь его подточила, и он слег в ноябре 1910 г., чтобы уже более не вставать…
Это был его последний курс: он уже давно не читал в Академии (с 1907 г.) и в Университете (с 1908 г.), оставался в училище Живописи, которое любил, может быть, отчасти потому, что здесь ему легче было читать, не напрягая особенно слабевшие силы. В марте 1909 г. внезапно скончалась его супруга Анисья Михайловна, и эта потеря тяжело легла на здоровье историка, к тому же в это время он был очень занят печатанием своего курса. В училище Живописи, Ваяния и Зодчества Василий Осипович читал в очень своеобразной обстановке. Представьте себе круглую залу-ротонду богатого барского дома конца XVIII в., окруженного легендами о его хозяевах-масонах, по стенам на пьедесталах вазы чистого мрамора, гипсовые в натуральную величину копии античных образцов: ‘Мальчик, метающий диск’, ‘Лаокоон’, сверху глядят старые портреты имп. Александра I и других деятелей прошедшего столетия. Глубокие амбразуры окон, завешанные тяжелыми портьерами, старинные кресла в простенках. И публика (смешанная: архитектора, художники и скульпторы) была совсем иная, чем в университете, держала себя очень свободно, и вовсе не чувствовалось той атмосферы крайнего уважения, которым был окружен Ключевский на Моховой. Насколько я могу судить, Василий Осипович читал в училище несколько сокращенный курс русской истории, сообразуясь с аудиторией, он был здесь художник среди художников, обращая больше внимания на бытовую окраску, приносил эстампы, портреты. Перед лекцией обычно выспрашивал содержание предыдущей и при этом делал уморительные добавления к неумелому или неверному рассказу слушателей. Потом приступал к лекции. Здесь предо мною прошел во весь рост Петр Великий и целый ряд его преемников, так мастерски очерченных историком, забывалось время, и один образ за другим вставали из глубины веков.
В сентябре 1910 г. Ключевский начал курс по удельному периоду, но прочел всего несколько лекций и заболел. Живо встает в памяти последняя лекция Василия Осиповича 29-го октября 1910 года. Народу было довольно много, забрались заранее, за длинными чертежными столами, в амбразурах окон, на пьедесталах статуй расположились художники в своих блузах и бархатных курточках, многие в фартуках, замазанных краской. Октябрьские сумерки уже давали себя знать: сквозь запыленные окна, наполовину скрытые портьерами, скудно проникал полусвет, тяжело громыхая, проносились трамваи, и дрожал старый дом. В половине второго пришел Ключевский, раскланиваясь на аплодисменты, он выдвинул на средину актовой залы стоявший под образом столик наподобие аналоя, разложил на нем свой портфель, вытащил черную клеенчатую тетрадь, с которой иногда справлялся.
Потом подошел к публике: ‘Я что-то позабыл, господа, о чем мы прошлый раз говорили’, и стоя, руками опершись на стол, с чуть заметной улыбкой слушал, что робко говорил ему один из впереди сидевших слушателей. Эту позу довольно удачно схватил художник Пастернак10 в своем портрете Ключевского (находящемся теперь в залах Московского Литературно-Художественного Кружка), писанном в этой самой зал, но несколько раньше. Читал он о колонизации Северо-восточного края, давал характеристику великоросса, это, должно быть, одна из лучших по художественности его лекций. С неподражаемым мастерством мимики и интонаций он привел массу пословиц, поговорок великоросса, перебирая календарь. Но это стоило ему большого напряжения сил, голоса не хватало, и после лекции он едва говорил от усталости, беспокоился — слышно ли его. Тут я его видела в последний раз живым, он курил папироску и был так слаб и измучен, как будто совсем другой человек. Это была его последняя в жизни лекция: вскоре он слег в постель, а 14-го ноября уже состоялась первая операция (камни в пузыре), которую делал проф. Спижарный11. Она сошла благополучно, но В. О-чу пришлось лежать очень долго, он уже больше не вставал. Но когда ему становилось лучше, продолжал шутить и развлекал весь персонал (он лежал в больниц д-ра Стороженко на Якиманке). Иногда он занимался, готовя к печати V том своего курса, считал своим долгом довести его до конца — но не пришлось. К нему почти никого не пускали, кроме самых близких.
Около Пасхи В. О-чу стало хуже, решено было сделать вторую операцию, и она сошла благополучно, но сердце изменило. С 1-го мая силы начали быстро падать, совершалось медленное самоотравление организма, но никто, даже его близкие, не ожидали конца так скоро. 12-го мая в 3 ч. 5 м. пополудни Василий Осипович скончался.
Я узнала об этом часов в 6 вечера и никак не могла поверить, что его уже нет в живых. Был тихий-тихий майский вечер, когда собралось несколько человек на первую панихиду на Житную. Ждали духовенство, в садике цвели яблони, их белые лепестки устилали еще сырую землю, пахло сиренью. А Василий Осипович лежал, покрытый простыней, сильно похудевший, спокойный и такой далекий от мира… Началась панихида, народа было немного, тускло горели свечи в клубах фимиама. Прощаясь, я поцеловала его холодный высокий лоб и поняла, что он ушел навсегда и постиг то, чего мы еще незнаем. Чувство бесконечной сиротливости охватило меня. Те же грустные мысли были на лицах многих и многих, проникших в университетскую церковь на отпевание. Был жаркий, почти летний день, когда мы шли за его гробом, профессора и студенты несли свою гордость до самой могилы в Донском монастырь, рядом с Анисьей Михайловной. Были речи. Последний раз пропели ‘вечную память’, через полчаса вырос холмик свежей земли и крест с надписью: ‘Василий Осипович Ключевский’. Начали расходиться. За зубчатыми стенами снова стало безлюдно и тихо, как всегда… ‘Вечный покой’…
27 апреля 1914 г.
Москва.
Печатается по: У Троицы в Академии. 1814-1914. М., 1914. С. 670-682.
Голубцова Мария Александровна (1888-1925) — дочь профессора Московской Духовной академии Александра Петровича Голубцова (1860-1911), ученика В. О. Ключевского. Работала научным сотрудником в Историческом музее.
1 Голубцова (урожд. Смирнова) Ольга Сергеевна (1867-1920) — дочь ректора Московской духовной академии С. К. Смирнова.
2 Вместе с воспоминаниями М. Голубцовой в том же сборнике напечатаны воспоминания об о. Рафаиле: Ст. Каверзнев ‘Non! (Из воспоминаний об о. Рафаиле)’ (С. 733-736) и отчасти в статье Н. Колосова ‘Академическая библиотека в 1890-98 годах (Из воспоминаний бывшего библиотекаря)’ (С. 726).
3 Соколов Василий Александрович (1851-1918) — профессор Московское духовной академии.
4 Шариков С. С.— лесопромышленник, городской голова Сергиева Посада, староста Рождественской церкви, представитель торгово-промышленной партии.
5 Никитин Петр Васильевич (1849-1916) — филолог-классик, ректор Петербургского университета, вице-президент Академии наук, академик (1888)
6 В. О. Ключевский преподавал великому князю Георгию Александровичу (1871-1899) в Абастумане на Кавказе с ноября 1893 г. по апрель 1894 г. и с декабря 1894 по март 1895 г.
7 Популярная студенческая песня ‘Из страны, страны далёкой’ на слов, Н. Языкова (1827) и музыку А. Алябьева (1839).
8 Готье Юрии Владимирович (1873-1943) — русский историк, академик (1939), профессор Московского университета, Историко-архивного института, МИФЛИ. Ученик В. О. Ключевского. В 1906 г. Ю. В. Готье защитил магистерскую диссертацию ‘Замосковный край в XVII в. Опыт исследования по истории экономического быта Московской Руси’, удостоенную Академией наук Уваровской премии.
9 Богословский Михаил Михайлович (1867-1929) — русский историк профессор Московского университета и Московской духовной академии академик. Ученик В. О. Ключевского. В 1909 г. защитил докторскую диссертацию ‘Земское самоуправление на русском севере в XVII в.’.
10 Пастернак Леонид Осипович (1862-1945) — художник, преподаватель Московского училища живописи ваяния и зодчества (с 1894 г.) Портрет В. О. Ключевского написан в 1909 г.
11 Спижарный Иван Константинович (1857-1924) — хирург, профессор кафедры хирургической патологии медицинского факультета Московского университета.