Г. АДАМОВИЧ
Г. АДАМОВИЧ
Из разговоров с З. Н. Гиппиус
Из разговоров с З. Н. Гиппиус
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Из разговоров с З. Н. Гиппиус, Адамович Г., Год: 1945
Время на прочтение: 3 минут(ы)
З.Н.Гиппиус: pro et contra
СПб.: РХГА, 2008. — (Русский Путь).
— Как сейчас помню, приехали мы к вечеру, едва успели вымыться, переодеться, стучат в дверь: просят в гостиную. Софья Андреевна усадила меня рядом с собой на диван: какие платья носят в Петербурге, да какие пьесы ставят, обычная дамская болтовня. А он с Дмитрием Сергеевичем в стороне, у камина, и я про платья кое-как отвечаю, а все прислушиваюсь, о чем у них разговор. Он начал что-то несуразное: ‘Разум это фонарь, который человек несет перед собой…’, — я не выдержала и перебила его, — ‘да что вы, что вы, какой фонарь, где фонарь, совсем разум не фонарь’. И вдруг осеклась, даже вся покраснела — Господи Боже мой, да на кого же это я кричу.
А он замолчал, видимо, удивленный, и потом очень вежливо и тихо сказал: ‘Может быть, вы правы… я всегда рад выслушать чужое суждение’.
— Самый лучший русский поэт — Тютчев. И Лермонтов. А потом, пожалуй, и ваш Некрасов, если уж вам так хочется. Да, еще Жуковский. Он, правда, жидковатый какой-то, но прелестный. И еще у Алексея Толстого восемь или десять стихотворений чудесных. Еще Баратынский, конечно.
— А Пушкин?
— Ну что Пушкин?
— А Пушкин что же?
— Пушкин — это совсем другое. Пушкин это Пушкин. Ну что вы в самом деле пристали!
— Есть, по-моему, четыре рода поэзии. Первый, низший, — непонятно о понятном. Второй, выше, — понятно о понятном. Затем непонятно о непонятном. И, наконец, понятно о непонятном… Блок споткнулся на четвертой ступеньке…
— Отчего вы не были у нас в прошлое воскресенье?
— Так.
— Ну как вам не стыдно! Так! Что это за слово ‘так’? Терпеть его не могу! Так! Лучше уж соврите, только не говорите ‘так’!
— Прислала она мне свой роман и просит отзыв. Уж я крутила, крутила, и так, и этак, все думаю, как бы ей написать, чтобы не очень обидно вышло. Даже из апостола Павла цитату ввернула, до того расфилософствовалась.
— А если бы вы написали ей правду?
— Ах, если бы написала я правду, то было бы в моем письме всего два слова: несчастная дура.
— В Петербурге у нас тоже такие собрания бывали, только народу больше. Кричат, шумят, спорят, ужас… А один какой-то рыженький, лохматый в углу сидел и все молчал. Изредка только привстанет и спросит: ‘Зинаида Николаевна, а как лее быть с хаосом?’ Пройдет полчаса, разговор уже совсем о другом, а он опять: ‘Зинаида Николаевна, с хаосом как же?’ И что ему хаос мешал?
— Вечер поэтесс? Одни дамы? Нет, избавьте, меня уж когда-то и в Петербурге на такой вечер приглашали, Мариэтта Шагинян, кажется. По телефону. Я ей и ответила: ‘Простите, по половому признаку я не объединяюсь’. Поэтессы очень недовольны остались.
— Я верю в бессмертие души, я не могла бы жить без этой веры… Но я не верю, что все души бессмертны. Или что все люди воскреснут. Вот Икс, например, — вы знаете его. Ну как это представить себе, что он вдруг воскреснет. Чему в нем воскресать? На него дунуть, никакого следа не останется, а туда же воскреснуть собирается.
— Я стихи Дмитрия Сергеевича не люблю, да и сам он их не любит… А когда-то, еще гимназистом, он читал их знаете кому?
— ?
— Достоевскому. Достоевский слушал, лежа на диване, закрыв глаза, больной, желтый, и сказал: ‘Страдать надо, молодой человек, — страдать, а потом стихи писать’. А ведь правду сказал, а?
— Вчера был у меня Игрек. С выговором.
— ?
— Да как же… Говорит, что я отстала, ничего не понимаю, что растут новые силы, всюду новые темы, жизнь кипит, молодость, расцвет, все такое вообще, а я никому не нужна. Я спрашиваю: ‘Какие же это такие новые силы?’ Он так и налетел на меня: ‘Да что вы! Вот, например, Пузанов из Воронежа… читали?’ А зачем, скажите, я на старости лет, да после всего, что я в жизни прочла, зачем я стану читать еще Пузанова из Воронежа?
— Мне последнее время все Блок снится. И так странно, будто явление какое-то. И все как будто упрекает меня в чем-то…
— Вы когда-то говорили, что виноваты перед ним.
— Что? Виновата? Может быть. Трудно об этом говорить… Он вообще трудный человек был. Но чистый удивительно. Я все-таки рада, что эти стихи… знаете?.. ‘мы — дети страшных лет России’… он мне посвятил. По-моему, это лучшие его стихи.
— Если человек никогда не думал о смерти, с ним вообще не о чем разговаривать… Я всяких морбидностеи {От фр. morbide — извращенность, болезненность.} терпеть не могу. И даже стихов не люблю со всякими такими похоронными штучками. Но если человек никогда не думал о смерти, о чем с ним говорить?
Впервые: Встреча (Париж): Сборник объединения русских писателей во Франции. 1945. No 2. Ноябрь. С. 31—32, под названием ‘Из разговоров с З. Н. Гиппиус (1)’. Подпись: Г. А. Печатается по: Независимая газета. 1994. 22 ноября.
Софья Андреевна — жена Л. Н. Толстого, которого Мережковские посетили в Ясной Поляне 11—12 мая 1904 г.
‘Страдать надо… а потом стихи писать’. — О встрече с Достоевским Мережковский рассказал в ‘Автобиографической заметке’ (Мережковский Д. С. Полн. собр. соч. М., 1914. Т. 24. С. 111).
‘мы — дети страшных лет России’… — А. Блок. ‘Рожденные в года глухие…’ (1914).