Воспоминания о Тамаре Тумановой, ее грозной и верной маме и о ‘Русском балете’.
Воспоминания о Тамаре Тумановой, ее грозной и верной маме и о ‘Русском балете’.
Воссоединение
Воссоединение
Воспоминания о Тамаре Тумановой, ее грозной и верной маме и о ‘Русском балете’, Чинарова-Финч Тамара Евсеевна, Год: 1997
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Дансинг Таймс. Июль 1997 г. С. 889-893.
Чуть больше года назад умерла Тамара Туманова — и на меня нахлынули воспоминания шестидесятичетырехлетней давности. После Тамариной смерти множество газет и журналов опубликовали посвященные ей материалы: о ее творческом пути, о хореографах, ставивших на нее балеты, великих художниках, создававших для нее костюмы, и о художниках, писавших ее портреты, а также о поклонниках, никогда не забывавших ее. Мои воспоминания — в основном о ранних днях наших детства и юности и о последних годах Тумановой, когда после целой жизни в промежутке мы снова стали друзьями.
В детстве в Париже мы обе учились у Ольги Осиповны Преображенской. Мы танцевали в одних и тех же балетных компаниях — ‘Русский балет Монте-Карло’ де Базиля и ‘Балет 1933’. Мы дружили, наши мамы тоже дружили, и нас даже звали одинаково, что, конечно же, первое время приводило к некоторой путанице. Но Тамара Туманова всегда была уникальна. Даже в студии Преображенской она уже была маленькой звездой. Ирина Баронова тоже блистала своей техникой, но ее исполнению не хватало яркой, энергичной зрелищности. Тамарины двойные фуэте в классе вызывали у зрителей вздох восхищения — фуэте, Бароновой были ничуть не хуже, но принимались как должное.
Преображенская поощряла соперничество. Тамарина мама всегда была неподалеку и во всеоружии — с запасной парой балетных туфель наготове, полотенцем и маленьким саквояжем, битком набитым загадочными вещами. В гримерке мама Тумановой учила уму-разуму других матерей, завороженных ее властной манерой. Например: ‘Не стригите вашему ребенку слишком коротко ногти на ногах, ей будет больно на пуантах’, ‘пусть носит тесный лифчик, иначе грудь будет большой и дряблой’, ‘после урока давайте ей не воду, а апельсиновую дольку пососать’, и т.д.
В отрочестве у Тамары начались проблемы с весом. Ее диета могла неделями состоять из шпинатного супа и салата-латука. Мама заставляла, Тамара повиновалась.
К советам мамы принято было относиться очень серьезно — живой иллюстрацией их эффективности служила Тамара, красивая девочка с прекрасными манерами, делающая книксен учителю, и с техникой взрослой балерины. Мама обычно говорила: ‘Мы сделали 32 фуэте сегодня, даже балерины Парижской Оперы не вращаются так, как мы!’
Преображенская разрешала мамам присутствовать на занятиях. Для них специально ставили стулья. Разумеется, детям не позволялось разговаривать с родителями, но взгляды маменек подчас бывали весьма красноречивы…
Прео строила обучение на поощрении конкуренции между детьми. Много лет спустя я узнала, что это была система Мариинской школы. Когда я переводила для русских учителей Вагановской школы, приехавших в Лондон, детям в начальном классе велели выстроиться в два ряда напротив друг друга, затем найти себе партнера и, держа колени вместе, прыгать на манер зайчиков: кто прыгнет выше. Дух соревнования продолжает жить в России до сих пор: ‘Делай лучше лучшего’.
В Париже мы все жили в бедности, в настоящей бедности. Для танцев нужны были силы, и Преображенская велела нашим матерям кормить нас жареным луком с кониной. Во Франции это было самое дешевое мясо: старые лошади попадали на бойню, а оттуда в лавки мясников. Моя мать, не имевшая разрешения на работу, всегда умудрялась заработать несколько нелегальных франков. Она работала в лавочках, множившихся, как грибы, в самом Париже и его предместьях: их открывали сотни тысяч беженцев и иммигрантов, которых, как и нас, забросило во Францию.
У Тамары на руках были мать и отец. Наша учительница это хорошо понимала. Поэтому она и хотела поскорее выпустить нас во взрослую жизнь, чтобы мы сами могли зарабатывать. Она отобрала восемь своих лучших учениц и после двух недель интенсивных занятий — прыжков и вращений — показала нас де Базилю, подыскивавшему себе танцовщиц, и Баланчину, который не только был хореографом компании, но и занимался отбором танцовщиц для оперетты ‘Орфей в аду’, ставившейся в Париже.
В ‘Балет Монте-Карло’ попала одна Тамара. Баронова (солистка), я и пятеро остальных танцевали небесных ангелочков во втором акте оффенбаховской фантазии, а в красочной ‘адской’ части оперетты отплясывали неистовый канкан, в черных чулках и пышных юбочках. Баронова производила фурор своими восхитительными фуэте. Я была вторым составом, но она никогда не болела, и моим надеждам не суждено было осуществиться.
С тех пор нам, ‘девочкам’ Баланчина, не требовалось просмотров. Когда де Базилю требовались дополнительные танцовщицы, мы были нарасхват.
Нас отправили с ‘Русским балетом’ на гастроли по Германии и Голландии, погрузив в два буквально разваливавшихся на ходу, с дверями, подвязанными веревками, автобуса, которые нам одолжил по такому случаю дядюшка Давида Лишина. Три месяца мы выступали преимущественно в индустриальных городах, распаковываясь и снова упаковываясь, а ночью нас везли дальше. В Голландии, если наш автобус оказывался слишком тяжелым для переправы через понтонный мост, всем мальчикам, девочкам и семерым мамам приходилось выгружаться и брести позади! Часто при этом шел дождь, у нас промокали ноги, мы мерзли и чувствовали себя очень несчастными. Мы выступали в старых ободранных театрах, зачастую кишащих крысами, выедавшими по ночам шеллачный клей, которым мы укрепляли носки своих балетных туфель.
Та поездка закончилась финансовым крахом. Нас привезли обратно в Париж в канун Рождества 1932 года и высадили в районе Клиши, где мы должны были искать себе жилье. У нас не было планов на будущее. Мне запомнились дамы в модных шляпках, прогуливавшиеся по улицам Парижа.
Моя мать умела приспосабливаться к обстоятельствам. По дороге назад она купила несколько немецких сосисок, складную малюсенькую спиртовку и к ней горючее — спиртовые таблетки. У входа в гостиницу, где мы решили остановиться, красовалась огромная надпись: ‘В номере не разрешается faire la cuisine [готовить (фр.), букв.: ‘делать кухню’]’. Но мы были голодны, и у нас были сосиски. Мама не колебалась, и мы все-таки решили ‘faire la cuisine’ в номере.
Однако ждать долго не пришлось. Балетные студии гудели от новостей. В январе 1933 года де Базиль окончательно завладел ‘Балетом Монте-Карло’. Баланчин, теперь отделившийся от него, организовал ‘Балет 1933’. Тамара и мама не сомневались: для них существовал только Баланчин. Мы с мамой пошли к Прео спросить ее мнения, в какую труппу вступить. Конечно, к Баланчину, ответила она. У нее была огромная вера в его талант, она помогла ему когда-то и танцевала с ним в Мариинском театре, когда она была там балериной, а он студентом. ‘Идите к нему’, — сказала она. И мы послушались.
Началась совсем другая жизнь. Очень продолжительные занятия по утрам, весь день репетиции. Мы любили нашего учителя, мы не обращали внимания на усталость. Баланчин создавал балеты на Тамару — ‘Моцартиану’, ‘Сновидения’, но также работал отдельно с каждой из нас. Он был спокоен, серьезен, никогда не пытался унизить нас, когда мы не соответствовали его стандарту, как впоследствии в нашей танцевальной жизни поступали другие хореографы — Фокин и Нижинская.
Изобретательность Баланчина-хореографа стала ежедневным сюрпризом. У него была такая привычка: он выбирал одну танцовщицу и работал с ней весь день, пробуя незнакомые движения — поднять плечо, выставить вперед бедро, сделать толчок тазом вперед. В классе задания у палки менялись ежедневно, неделями никому не разрешалось делать более одного пируэта вправо и одного влево. Когда он, наконец, решил, что правильный баланс корпуса установлен, то сказал: ‘Теперь вы можете вращаться, сколько хотите’. Это было счастьем! Так мы и сделали.
Наши мамы оставляли нас на его попечении, забирая нас в конце дня. Мама Тумановой, однако, хотела сидеть на репетициях, но была вынуждена дожидаться в гримерной. Она заверяла Баланчина, что составляет одно целое со своей дочерью. Он был мил, но тверд. Нет. В конце дня она засыпала нас лихорадочными вопросами: ‘Что он говорил?’, ‘С кем он сегодня работал?’ И т.д. Она выглядела раздосадованной.
Один раз нам сказали, что на следующий день он хочет поговорить с нашими матерями. Мы терялись в бесконечных догадках. Что будет предметом беседы? Увольнения? Похвала? Повышения? Жалобы на наш внешний вид? Будущие планы? Но нет, как оказалось, речь пошла об очень серьезном, по его мнению, деле. Мы стали подростками и проходили трудный период гормональных изменений. Пожалуйста, говорил он, проследите, чтобы они носили шерстяные шапки после репетиций, дышали в шарф, плотно обмотанный вокруг горла, и, самое главное, выходя на улицу, надевали теплые панталоны от талии до колен, потому что последствия переохлаждения могут быть пагубны. Его лекция страшно нас разочаровала, но мы чувствовали, что мэтр заботится о нас. Хотя Тамарина мама и говорила, что он влюблен в одну Тамару. Счастливица, думали мы!
Мы адаптировались к его стилю. Мы становились уверенней. Балеты были очаровательными, но мы инстинктивно чувствовали, что компания Баланчина нуждалась в значительных средствах, чтобы поддерживать достойный профессиональный уровень. Некоторые наши репетиции напоминали студенческие спектакли: мы блистали, стараясь вызвать интерес и помощь влиятельных людей. На них часто присутствовала Коко Шанель, а также Андре Дерен, художник, энтузиаст нашей компании. Однажды, в отчаянном порыве вдохновения, он предложил нам выступать на городских площадях, передвигаясь с места на место в цыганском фургоне, который он собирался самолично раскрасить.
Борис Кохно, работавший с Дягилевым, приводил богатых аристократов, надеясь на их щедрость, а такие артисты, как Кристиан Берар, костюмер Каринска, композиторы Дариус Мийо и Жорж Орик, жили в ожидании чуда.
Неожиданно (нам никто ничего не стал объяснять) прибыли английские танцовщицы: Пруденс Хайман, Диана Гулд, Перл Аргил, Бетти Сафф, Элизабет Шуллинг. Наши сердца были разбиты изысканностью этих девушек, их уверенностью в себе и знанием жизни. Мы ревновали. Мама Тумановой нас успокаивала: технически они были не так сильны, как мы. Даже красавица Аргил не могла соперничать с Тамарой.
Когда, наконец, нам стало известно, что английский миллионер Эдвард Джеймс вложил несколько миллионов франков в нашу компанию, мы были бесконечно рады. Стало ощущаться присутствие великого русского художника Павла Челищева. Он вплотную занялся стоявшим в планах балетом ‘Скиталица’, объяснял, бурно жестикулируя, какими будут сценические эффекты, свет, ветровые машины, показывал движения танцовщиков: облаченные в просторные, парящих одеяния, они будут держать в руках знамена, развевающиеся на ветру. Участие Тамары в постановке не предполагалось. Зато все остальные у ней были задействованы и лихорадочно меняли разноцветные костюмы, чтобы создать ощущение плотной пестрой толпы. Звездой спектакля должна была стать супруга Эдварда Джеймса, Тилли Лош. По-видимому, это и было главным условием спонсорства Джеймса.
Ассистент Челищева, грузинский князь Шервашидзе, делал наброски с Тамары, превращавшиеся в восхитительные портреты. Ее мама была счастлива. Счастлива до тех пор, пока не появилась Тилли Лош. На ней не было шерстяной шапки. Норка, драгоценности и парфюм от Шанель. Мы были потрясены. Мама Тумановой только о Тилли и говорила: по классическим стандартам ее техника была нулевой, все, что она умела, — это эффектно топтаться на сцене, раскачиваться всем корпусом и горделиво волочить за собой шлейф платья, даже на репетициях.
Это просто преступление, говорила мама Тумановой, что Баланчину приходится так продавать свой талант. Когда начались репетиции второго балета, ‘Семь смертных грехов’, с участием Лотте Ленья, певица кабаре, и Тилли в роли грешницы, мама решила, что это ‘заговор’ против Тамары и классического танца. Но потом все-таки согласилась, что у ‘бедного Баланчина’ не было выхода.
‘Балет 1933’ складывался из долгих месяцев тяжелой работы и сочувствия великих артистов. Публика разделилась во мнении. Одни говорили, что все было художественно незабываемо, другим же просто ничего не нравилось. Это был succes d’estime [умеренный успех — фр].
После двух коротких сезонов (один — в Париже, другой — в театре ‘Савой’ в Лондоне) произошел инцидент. Серж Лифарь, приглашенный в качестве солиста, явно для поддержки сезона в ‘Савое’, дал пощечину Эдварду Джеймсу на сцене и вызвал его на дуэль в Булонский лес (мы так и не узнали причины). Таким образом опустился занавес на последнем спектакле. В финансовом отношении это была полная катастрофа.
Вскоре Линкольн Кирстейн предложил Баланчину перспективное будущее в США. Баланчин, соблазнившись идеей, стал уговаривать нас, ‘его девочек’, тех, кого он отобрал для своей компании, поехать вместе с ним. Тамаре и мне исполнилось четырнадцать. Другие девочки были постарше. Мы не могли ехать без родителей. Нужно было оплачивать дорогу, получать разрешение на въезд, затем добывать разрешение на работу и все это без особых надежд на немедленный заработок. Нам пришлось ответить ему отказом и вновь погрузиться в тревоги и заботы ‘тощих лет’.
Эдвард Джеймс, обладавший сердцем и душой романтического поэта XIX века, пожалел нас и великодушно пригласил, вместе с мамами, погостить неделю в его загородном доме в Вест-Дин-Парке в графстве Сассекс. Мы познакомились с невероятной роскошью. Мы с мамой спали в кровати короля Эдуарда VII (ходили слухи, что Джеймс был его незаконным внуком). Мы должны были переодеваться к обеду, что было нелегко, потому что у мамы были две юбки и две блузки, а у меня — репетиционная одежда и два платья. Холеные барышни Диана и Пруденс научили нас пользоваться разнообразнейшими столовыми приборами и класть себе на тарелки кушанья из серебряных блюд, подносимых слугами в белых перчатках, одетых, как нам тогда казалось, в точности как персонажи музыкальной комедии.
После сезона в ‘Савое’ нашим единственным спасением было оставаться в Лондоне. Балет де Базиля, в котором мы танцевали прежде, давал сезон в театре ‘Альгамбра’. Тамару, как солистка, сразу же приняли обратно. В ее отсутствие два балета, ‘Котильон’ и ‘Конкуренция’, перешли к Бароновой. Я и несколько других танцовщиц Баланчина были ангажированы де Базилем, но в финансовом отношении мы были наказаны за побег. В среднем танцовщицы кордебалета получали восемь фунтов в неделю. Нам было предложено пять. Мы возмутились, но после того как нам прочли нотацию о предательстве, вынуждены были согласиться.
Теперь компанию возглавил Леонид Мясин со своими симфоническими балетами, которые так заинтригуют мир. Впоследствии мы примем участие в престижных сезонах в Ковент-Гардене, Монте-Карло и добьемся ‘завоевания’ Америки. Но во время того первого сезона с де Базилем наши финансы были скудны. Даже на жалованье Тамары нельзя было снять хорошее жилье, хотя мы все-таки перешлис конины на макароны и сосиски.
Тамара с мамой и мы с моей мамой нашли комнаты на маленькой улочке под названием Артур-стрит, за церковью, неподалеку от того места, где Оксфорд-стрит пересекается с Нью Оксфорд-стрит. Там потом построили Центр Пойнт, а улица была переименована. Тамара и мама жили на первом этаже, в комнате с газовым светом и плиткой, за фунт в неделю. Мы с матерью жили на этаж выше, в комнате поменьше, тоже с газом, за пятнадцать шиллингов в неделю.
Газовый счетчик на каждом этаже глотал огромное количество монет. Напротив нас обитали другие жильцы. Газ подавался на весь этаж. Мы часто возвращались домой в темноте, так как другие жильцы поджидали, когда мы бросим монеты в счетчик. Как-то вечером Тумановы были у себя. Газ кончился внезапно, буквально через минуту. Я пожаловалась маме Тумановой, которая немедленно стала колотить в дверь наших соседей и, не зная ни слова по-английски, закричала: ‘Vous brulez gas, vous put penny tout de suite, vous cochon’ (‘Вы жжете газ, сейчас же положите пени, свинья’). Ошеломленный сосед повиновался. Мне она сказала: ‘Тамарочка, ты должна уметь постоять за себя’.
У хозяйки, жившей внизу и всегда ходившей в халате и тапочках, был попугай. Моя мать работала костюмером компании, у нас был один ключ на двоих, рабочее расписание у нас не совпадало. Она обычно кричала, по-русски, с улицы: ‘Тамара, брось ключ’. Через пару лет, когда мы уже жили в квартире получше, как-то раз, проходя по Артур-стрит, мы услышали скрипучий голос: ‘Тамара, брось ключ’ — попугай не забыл нас!
Арнольд Хаскелл, великий критик и пропагандист балета, любил Тамару и называл ее ‘черной жемчужиной балета’. Он пристально следил за ее карьерой. Я считаю, балет и танцовщики не приобрели бы такой популярности в Англии, Америке и Австралии без его энтузиазма, бесконечной преданности балету, разъяснений для непосвященных, его книг, статей, лекций и выступлений на радио. Когда Арнольд Хаскелл посетил свою ‘черную жемчужину’ на в Артур-стрит, он добродушно, но твердо сказал, что она не должна жить в таких условиях. Он помог ей переехать.
Последующие годы были полны триумфов, прежде всего Тамары и других бэби-балерин, Ирины Бароновой и Татьяны Рябушинской. Случались взлеты и падения — мне особенно запомнилось забавное происшествие во время второго акта ‘Фантастической симфонии’. Мой партнер, новичок в компании, перепутал Тамар и вместо меня, танцовщицы кордебалета, унес со сцены Туманову. Я очутилась на пустой сцене в тот момент, когда началась музыка романтического па-де-де с Мясиным, чей исполненный ужаса взгляд я успела заметить. Я протянула руки навстречу ему как бы в любовном порыве и, пятясь, поспешила удалиться со сцены, в то время как в кулисах мама Тумановой молотила кулаками моего партнера с криком: ‘Отпусти мою Тамару!’
Когда много молодых людей проводят все время вместе, сутками едут в общих вагонах специального американского поезда, случаются настоящие драмы. Ревность, ссоры, любовные романы, измены. Брошенная девушка, не в силах перенести унижения, обычно предпринимает неуклюжую попытку самоубийства, разрезая запястье тупым ножом, или убегает куда глаза глядят, как случилось однажды ночью, в аризонской глуши. Во время посадки на поезд обнаружилось, что пропала девушка по имени Лулу. Наш поезд не мог тронуться. После двух часов отчаянных поисков ее все-таки нашли: она брела по рельсам, надеясь, что на нее наедет поезд. Как выяснилось, проблема была в Давиде, переключившем свое внимание на Таню, на которой он в конце концов и женился.
У меня также были свои маленькие драмы. Я была неравнодушна к Юреку. Я не знала, что на меня положил глаз Алексей, блестящий танцовщик с непредсказуемым характером. Как-то ночью, в коридоре вагона, пьяный Алексей напал на Юрека с ножом (небольшим). К счастью, все обошлось -правда, Юрек упал в обморок (или притворился), а Алексей, которого удалось оттащить, разразился слезами.
Крупная драма произошла в Чикаго. Театр ‘Аудиториум’ был объединен с отелем. Это было удобно Мясину, так как он готовил постановку ‘Фантастической симфонии’ и начинал с нами репетировать сразу же, как только опускался занавес. Репетиции продолжались до трех часов ночи. Что было не так уж и плохо, поскольку нам разрешалось уходить в свои номера, когда в нас не было необходимости. В одном номере неожиданно стала сочиться кровь с потолка. Петров получил ножевое ранение. Рана обильно кровоточила. Когда мы уже исчерпали все невообразимые домыслы, догадки и умозаключения, выяснилось, что Петров ухаживал за одной из старших танцовщиц труппы, изумительной, но увядающей красавицей, которая когда-то была возлюбленной короля. Другой человек, влюбленный в Петрова, не мог этого пережить и в ярости атаковал его. Пресса узнала о случившемся, но не смогла докопаться до истины. Велось расследование, агенты ФБР следовали за нами, в наших же вагонах. Мы не отвечали на их вопросы. Мы все говорили: ‘Не говорим по-английски’.
Тамара не участвовала в любовных драмах. Мама ее оберегала. Ей никогда не разрешалось иметь друга в компании. Все были недостаточно хороши для нее, говорила мама. В конце концов Тамара вышла замуж за голливудского кинопродюсера и сценариста. Она снялась в нескольких фильмах, вела блестящую жизнь и поселилась в Лос-Анджелесе.
Поскольку наше образование прервалось в очень раннем возрасте, путешествуя по Америке, мы всюду возили с собой корзину, набитую книгами французской и русской классики. Мы зачитывались Дюма, Виктором Гюго, Стендалем, Прустом, многозначительно переглядывались, смакуя рискованные описания в романах Бальзака, и любили ужасные убийства у Золя. Мы много плакали над Анной Карениной. Мы глотали книги одну за другой.
Поезд был нашим домом, там было свободно и удобно. Нам не нравилось останавливаться в отелях, что было необходимо, когда мы выступали более двух вечеров подряд. Мы придумали невинную систему экономии. Две девушки подходили к стойке регистрации отеля и спрашивали номер на двоих. Позже остальные девушки поднимались как бы в гости — и оставались ночевать, устраиваясь впятером или вшестером на огромном матрасе на полу. Утром мы все спускались и как ни в чем ни бывало расплачивались за комнату, пока растерянно моргающий администратор пытался мог сообразить, каким образом произошло русскоязычное нашествие. Но мы были очень щепетильны и никогда ничего не пытались прихватить из номеров на память, хотя у некоторых молодых людей, по нашим наблюдениям, в гримерках нередко оказывались новые банные полотенца.
Иногда бывали приятные сюрпризы. Пропаганда Арнольда Хаскелла привлекала амбициозных миллионеров, у некоторых из них были дочери, увлекавшиеся танцем. Огромному универмагу в Майами понадобилась реклама, и весь балет был приглашен на великолепную воскресную вечеринку. Нам всем выдали купальные костюмы и разноцветные купальные шапочки и затем фотографировали, как мы прыгаем в огромный бассейн. С нами стал путешествовать один грузинский князь — их было множество в изгнании. Он рекламировал парфюм ‘Князь Мачабели’. Мы буквально купались в бесплатных духах!
Весну мы проводили в казино в Монте-Карло, вдали от американских cтейков на косточке и бананового мороженого, а лето — в Ковент-Гардене.
Летом 1936 года Арнольд Хаскелл вновь оказался сокровищем. Компания становилась чрезвычайно успешной. Юрок подписал контракт на еще два сезона в США. Австралия предлагала целый год работы, гарантируемой лидирующей австралийской фирмой Д.С.Уильямсона. Труппа должна была разделиться.
Энтузиазм Хаскелла не знал границ. Настал и мой черед стать его маленькой протеже. Под нашей фотографией в одной из своих книг он сделал подпись: Волкова, Разумова и Чинарова — костяк компании де Базиля. Другими словами, если бы в симфонии было пять частей, то мы были бы во всех пяти. Он считал, что теперь для меня и других настало время перейти от маленьких соло к главным ролям. Ирина Баронова была совершенно бескорыстна. Она научила меня исполнять ее партии в ‘Les Cent Baisers’ (‘Сто поцелуев’) и ‘Котильоне’. Нина Вершинина была не столь великодушна. Я не смогла от нее добиться, чтобы она показала мне роль Действия в ‘Предзнаменованиях’. А Чернышева отнюдь не спешила помочь мне с партией из ‘Тамары’. Тут я понимала, в чем дело. Эта роль досталась ей от Карсавиной. Она не могла смириться с тем, что теперь ее будет исполнять семнадцатилетняя девочка.
Как бы то ни было, после генеральной репетиции, с совершенно новым составом, о котором Хаскелл написал восторженный отзыв в ‘Телеграфе’, мы отправились в Австралию. Четыре с половиной недели мы провели на корабле, репетируя двадцать два балета, обучая новичков репертуару, наслаждаясь солнцем, морем и вкусной едой. Арнольд Хаскелл прибыл с нами, и благодаря ему в Австралии зародилась и укоренилась навсегда огромная любовь к балету.
И после я не виделась с Тамарой целых пятьдесят лет.
Когда я стала часто наведываться в Лос-Анджелес в 1980-х и 1990-х годах, поскольку там живет моя дочь Анита, мы с Тамарой возобновили старую дружбу. Ей было тогда за шестьдесят, а потом за семьдесят, но даже в таком возрасте ее красота не поблекла. Мы очень сблизились, хотя она жила почти затворницей. Она любила поговорить, рассказывала мне о своей личной жизни, замужестве, о том, что ее мать страдает от болезни Альцгеймера на поздней стадии. Мама уже никого не узнавала, даже Тамару. Она говорила бессвязно и была агрессивной. Тамара преданно и с большой любовью ухаживала за ней, как за ребенком.
Она мне рассказывала, что во время Второй мировой войны работала с партнером в качестве приглашенной балерины по всей Южной Америке. Мама занималась всеми, что касалось Тамариной известности и Тамариных доходов. Валюта латиноамериканских стран была практически обесценена. Поэтому мама договаривалась с администрацией, что гонорар Тамаре будут выплачивать драгоценностями. Тамаре преподнесли браслет, густо усыпанный совершенно невероятными аквамаринами. Ей также досталась длинное ожерелье из чистейших аметистов с подвеской из огромных бриллиантов в форме православного креста. Мама всегда была рядом, входила во все мелочи, планировала, организовывала, выгадывала.
После свадьбы Тамара с мужем поселились в большом особняке в Бел-Эйр. Но мамино присутствие и ее голос были вечным фоном. Мама говорила: ‘Ее карьера важнее’. Она жила с супругами и считала, что истинное предназначение Тамары — это танец, что она слишком гениальна, что она как небесная комета — ничто не должно стоять на ее пути, ни замужество, ни дети, ни домашнее хозяйство.
После Тамариного развода особняк в Бел-Эйр был продан и куплен дом поменьше, в Беверли-Хиллс, где Тамара поселилась с мамой и своими котами. Одного, коварного и кусачего, звали Кис-Кис, а другого Карузо — это был русский голубой кот, удивительно певучий.
Когда мама заболела, разумеется, позиции доминирования сменились. Тамара стала другим человеком: теперь на ней была вся ответственность, все решения. Она была остроумной рассказчицей с отличным чувством юмора. Ее взгляды на жизнь в Лос-Анджелесе отличались яркостью и своеобразием: она очень колоритно рассуждала о проблемах с наркотиками, о голливудских гламурных блондинках, о быстротечности пятнадцатиминутной славы, о том, как делаются огромные деньги и какая беспощадная хватка для этого требуется. Она сама принимала участие в нескольких фильмах и хорошо была знакома со многими ‘звездами’.
Тамара неохотно встречалась с людьми — отчасти из-за того, что мама стремительно деградировала. Тамара перенесла три операции на почках, причем вторая оказалась неудачной, и пришлось делать третью. Теперь она была вынуждена несколько дней в неделю проходить процедуру диализа. Она боялась посетителей и принимала только медсестру по диализу, очень ей преданную и ставшую ей почти дочерью, и пару бывших танцовщиков, приносивших ей продукты. Она всегда с радостью принимала Джона Тараса, хорошего друга, который часто ее навещал и помогал по всем вопросам, и столь же гостеприимно встречала Аниту и меня.
После смерти мамы болезнь Тамары прогрессировала. Но духом она воспряла. Мы с Анитой старались выводить ее из ее ‘башни из слоновой кости’ в ближайшие рестораны в Беверли-Хиллс. Она часто заходила в гости к Аните и рассказывала забавные истории о звездах Голливуда и о себе. Она была влюблена в Грегори Пека, когда они вместе снимались. Он был женат, но она видела по его глазам, что он тоже влюблен в нее.
Дома она всегда была прекрасно одета, носила туфли на высоких каблуках даже тогда, когда ей приходилось опираться на ходунки. Помню, как она восседала в окружении картин, скульптур и предметов искусства, мы с Анитой приносили чай из кухни, а она заставляла нас поедать огромнейшие пирожные из французской кондитерской в Беверли-Хиллс.
Как мы смеялись, вспоминая жильца, пользовавшегося нашим газом, попугая, нищие дни в Париже и конское мясо. Като раз я вспомнила и рассказала ей историю, как однажды в Париже, в нашем маленьком гостиничном номере, моя мама приготовила для отца мясо с луком. Папе обед очень понравился. Но, услышав, что только что отведал конины, папа, бывший кавалерист, побелел, как полотно, и его стошнило. Мы вспоминали и о тех днях, когда Ковент-Гарден еще был фруктовым рынком. У каждого торговца была своя любимая балерина. По утрам, когда мы шли на репетиции, они совали нам яблоки и апельсины.
Тамарины истории всегда были невероятно увлекательными. Она была красивой, умной женщиной и прекрасным другом. Мне не хочется говорить о ее долгой и мучительной болезни, скажу только, что переносила она свой недуг с исключительным мужеством и стойкостью.
Когда она умерла, я была в Англии. Анита побывала у нее за несколько дней до этого, это очень печальная история. Я никогда не забуду Тамару и счастлива, что смогла ей хоть чем-то помочь. По ее просьбе я договорилась с русским консульством о передаче балетному музею в Санкт-Петербурге нескольких исторических костюмов, которые достались Тамаре от Преображенской [См.: Finch T. To Russia with Love // Dancing Times. March 1991. P. 574-57]. Я видела их там: они выставлены в стеклянных витринах в Вагановском музее при балетной школе. К ним приложены подробные биографии Преображенской и ее ученицы Тамары Тумановой.
Мне нравится думать, что в следующем столетии какая-нибудь исполненная энтузиазма юная танцовщица в один прекрасный день увидит эти экспонаты и спросит: ‘Кто это — Тамара Туманова?’