Воспоминания о Морозове
Содержание
ЖИЗНЬ В ИСКУССТВЕ
Сергей Наровчатов
КРОВНОЕ РОДСТВО С ТЕАТРОМ
Павел Антокольский
ЯРКОЕ ГОРЕНИЕ ДУШИ
Арсений Тарковский
МОРОЗОВ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
Виктор Комиссаржевский
Воспоминания о Морозове, Морозов Михаил Михайлович, Год: 1984
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Сергей Наровчатов. Жизнь в искусстве
Павел Антокольский. Кровное родство с театром
Арсений Тарковский. Яркое горение души
Виктор Комиссаржевский. Морозов вчера, сегодня, завтра
Морозов М. М. Театр Шекспира (Сост. Е. М. Буромская-Морозова, Общ. ред. и вступ. ст. С. И. Бэлзы). — М.: Всерос. театр. о-во, 1984.
18 февраля 1897 года увидел свет тот самый Мика, который стал известен миллионам людей по знаменитой картине Валентина Серова. Это, конечно, счастливое, хотя и знаменательное совпадение, и мы нынче останавливаемся на нем разве лишь для того, чтобы подчеркнуть, что жизнь Морозова, воистину по воле судеб, была связана с искусством от ранней зари до раннего заката. Причем с большим искусством отечественных, европейских, глобальных масштабов. Говоря о Михаиле Михайловиче Морозове, мы никогда не сможем миновать значительнейших тем нашего искусствознания и литературоведения: Шекспир в России, Шекспир в Советской стране.
Нет необходимости объяснять, что обе эти темы знаменуют не только прославление великого английского писателя, но торжество гуманистического прогрессивного течения в русской общественной мысли. Одновременно это было и торжество реализма, поднятого в шекспировской драматургии на высочайшую и непревзойденную ступень.
Мы не ошибемся, если скажем, что творческая деятельность Михаила Михайловича Морозова явилась, с одной стороны, подытоживанием отечественного шекспироведения, начиная со времен Сумарокова и Карамзина, кончая нашими днями, и, с другой стороны, ясными и широкими перспективами дальнейшего изучения шекспировского наследия.
Известно, какой глубокий след оставил Уильям Шекспир в сознании русских читателей и зрителей. На протяжении двух с лишним столетий происходила неуследимая и неотвратимая ‘шекспиризация’ восприятия литературных и сценических явлений. Наши отцы, деды и прадеды с юных лет привыкали к широчайшей масштабности событий и характеров шекспировских произведений. Всей силой своего гения способствовали такому усвоению корифеи нашей литературы Пушкин и Лермонтов, Тургенев и Островский. Виссарион Белинский увидел в Шекспире поэта, неразрывно связанного с духовными движениями своей эпохи, пример демократичности, гуманности, художественной правдивости.
Всем этим заветам неуклонно следовал Михаил Михайлович Морозов, продолжая и приумножая достигнутое в своих исследованиях, в своем творчестве. Его работы о языке и стиле великого писателя вошли в золотой фонд шекспироведения как в нашей стране, так и за ее рубежами.
Близость культур всегда знаменует близость народов. Для нас Англия была и останется родиной Томаса Мора и Уильяма Шекспира. Михаил Михайлович Морозов легко и свободно произносил эти два имени, знаменующие для нас национальный дух Англии. Интернационализм морозовского мышления отразился и в его работе в журнале ‘Новости’ на английском языке, главным редактором которого он был многие годы.
В заключение я хочу внести, личную ноту в чествование памяти Морозова. Вместе со многими и многими своими сверстниками я принадлежу к числу тех, кому выпало счастье слушать Михаила Михайловича с университетской кафедры. До конца своих дней все мы, в том числе я, сохраним воспоминание о вдохновенных чтениях, более похожих на стихи в прозе, чем на лекции.
В Третьяковской галерее, в зале, посвященном живописи Валентина Александровича Серова, посетитель сразу бывает привлечен портретом мальчика лет пяти-шести с горящими глазами. Он впился напряженными ручонками в поручни огромного кресла и как будто сейчас же соскочит с него, убежит — куда? В сад, в поле, к реке?.. Скорее же всего он убежит в собственное будущее, в ту жизнь, которую ему суждено прожить на белом свете.
Мальчик — один из отпрысков знаменитой купеческой семьи Морозовых, сыгравших весьма значительную роль в развитии русской художественной культуры начала века. Знамениты Морозовы и деятельной помощью революционному движению 1905 года. Но скоро сказка сказывается, а в жизни все путанее, сложнее и непредвиденнее. Младший Морозов будет жить, расти и действовать в неузнаваемо изменившемся мире, совсем непохожем на тот, где жил художник Серов.
Михаил Михайлович Морозов не отвернется от наследия отцов, но мир его поисков и свершений в другом. Это прежде всего Театр. Театр первых послеоктябрьских лет, растущий на целине, а кроме того, мировой и русский театр прошлых веков.
И тогда в центре увлечений и работы молодого Морозова естественно и неизбежно окажется не кто другой, как Шекспир.
Книга его о Шекспире, впервые вышедшая в 1947 году, интересна чрезвычайно. Основная цель автора, центральный нерв исследования в том, чтобы установить бесспорное авторство Шекспира. Это было задачей нелегкой, ибо многие английские и американские ученые отрицали авторство Шекспира, приписывали его трагедии Бэкону Верулимскому, а то и аристократическим покровителям Шекспира. Основанием для такого рода предположений служила сама скудость сведений о великом поэте. И Шекспир оставался где-то в тени славы актеров, игравших его трагедии. Они-то и оказывались на первом плане исторической сцены. Все эти бесчисленные Гамлеты, Лиры, Отелло, Цезари и Бруты.
Морозов на основании многих сопоставлений показал, что это было обычной судьбой драматурга той эпохи. Его полемика была остра, убедительна, а сверх того — и яростна!
Морозов слишком много знал, слишком был своим в давней эпохе, чтобы оставаться равнодушным. Случай редкостный и, в сущности, заслуживающий восхищения.
Исследовательская работа Морозова не замыкается в одном шекспироведении. Ему принадлежат и блестящие очерки-портреты русских трагиков XIX века — Иванова-Козельского, Андреева-Бурлака, Писарева. Это и не очерки, а повести, написанные талантливым беллетристом.
Таким был этот человек. Импонировала уже сама его внешность: красивый, рослый, с мощной грудной клеткой. Внешние данные сочетались с необычайной скромностью, с деликатностью хорошо воспитанного и чуткого к чужому мнению человека. Он всегда радовался находке собеседника, неожиданному обороту в чужой речи.
Михаил Михайлович прожил короткую жизнь. Он умер пятидесяти пяти лет.
Всякого рода предположения о том, что мог бы сделать талантливый человек, доживи он до старости, — такие предположения противопоказаны. В любом случае они произвольны и ничего не могут добавить к характеристике нашего друга.
Встречаясь с Михаилом Михайловичем, пишущий эти строки всегда ощущал его незаурядный талант, легкий и общительный нрав, его кровное родство не только с нашим театром, который рядом, но также и с той давней эпохой, разгляду которой посвятил свой труд этот человек. Таким образом, скорее можно было представить себе, что с тобою разговаривает мальчик с горящими глазами пяти-шести лет на полотне Серова и в то же время учтивый джентльмен XVI века в камзоле со слоеными брыжами — ни дать ни взять первый исполнитель Гамлета Ричард Бербедж, а то и — чем черт не шутит — сам Уильям Шекспир.
МИХАИЛУ
МИХАЙЛОВИЧУ
МОРОЗОВУ
дружески
П. А[нтокольский]
12 июня 1939 г.
ШЕКСПИР
Пустынная черная сцена. Провал,
Где когда-то Шекспир пировал —
В картонном лесу, у дощатого взгорья,
Сводя мирозданье на нет,
Ломал он в метафорах счастье и горе
За несколько медных монет.
Хорошая сцена, — но как же она
Безнадежна и обнажена!
Все на пол повалено в огненной драке.
Все маски с шутов сметены.
Все пусто. И еле мерцает во мраке
Кирпичная кладка стены.
И ты запропал, краснощекий буян!
Ты держал в кулаке океан.
Ты, первый читатель и зритель Шекспира,
Главарь забубённых гуляк!
Высоко в разгар трехсотлетнего пира
Взвился корабельный твой флаг.
Ты ставил на карту в начале игры
Исполинских деяний дары.
Не раз у Вестминстера время звонило,
Когда загребал ты взамен
Немалую прибыль от Ганга до Нила…
— Где ставка твоя, джентльмен?
Потом за решетки банкирских контор
Ты припрятал добытый простор,
Сжал тонкие губы, нахохлился зорко,
Соборы и верфи воздвиг,
Соперник Ланкастера, ставленник Йорка,
Торгаш и парламентский виг!
Я вижу тебя и в другие года:
Все огромней твои города.
Все злей и надменней лицо джентльмена,
И вот — перед самым концом —
Такая жестокая с ним перемена,
Как с Йорика мертвым лицом…
Все коды разведок, все шифры держав
Пятернею костлявою сжав,
Ты видишь, что мало и в стерлингах прока,
Что мало и в топках огня,
Что в доках твоих не заклепана к сроку
Линкоров стальная броня.
А в Лондоне дождь зарядил, и свинцов
Горизонт за грядою дворцов.
Никак не узнать по туманам и тучам,
По угольной пыли застав —
Веселую Англию с дроком цветущим,
Где пьянствовал рыцарь Фальстаф.
Но выхвачен фарами, вырастает вдруг
Из тумана бывалый твой друг.
Вот плащ его пляшет над Лондоном черным,
Раздувшись, как парусный тент.
И снова дождями он смыт и зачеркнут,
Забит перебранкой антенн.
Ищи его! Гений — не стертый пятак,
Чтобы сгинуть неведомо как.
Вот хохот райка или шторм, как бывало,
Достиг джентльменских ушей.
Ищи под мостами, в отребьях подвалов,
За гнилостной глиной траншей!
Ищи, джентльмен! Но не рядом с Собой,
Ибо он — океанский прибой,
Он — мастер пиров, сокрушитель унынья,
Певец, агитатор, силач.
Быть может, гуляет он с докером ныне
И докеру шепчет: не плачь!
Быть может, усталую девушку ту
Провожает иль ждет на мосту…
Но ты берегись! Ибо столько терпенья
Ни в чьей не бывало судьбе.
Он вытряхнул все, до последнего пенни,
На грязную стойку тебе.
И если ты располагаешь опять
Сытно ужинать в замке и спать,
Найми лесника, прикажи ему твердо,
Чтоб цепкий капкан укрепил:
Гуляет в лесу браконьер из Стратфорда,
Веселый голодный Шекспир!
Михаила Михайловича впервые я увидел и был ему представлен в Тарусе году в 30-м. Мы собирались большой компанией — среди нас бывали литераторы, актеры, художники, музыканты. Все мы были молоды, нами владело счастливое чувство свободы, общения друг с другом и благодати тарусской природы. В ту пору мы были не столь разобщены и даже внешне были не такими, как многие теперь: одевались иначе и волосы стригли по-другому, не носили усов и бороды. Михаил Михайлович появился среди нас в белом, в рубашке с короткими рукавами и в парусиновых туфлях на босу ногу. Он был смугл и красив редкой нерусской красотой. (Известно, что его прабабка была индуской, ее портрет находился в картинной галерее Екатерины Васильевны Гельцер.) Глаза его были удивительно яркими. Наш круг был очень эластичен, и Михаил Михайлович легко вошел в него.
Михаил Михайлович знал Шекспира, как никто другой, знал мир его творений, его идей, мир, его окружавший, знал во всем массиве этих миров и знал эти миры поатомно изнутри. К тому же Михаил Михайлович писал стихи. Некоторые из них теперь опубликованы. И все эти свойства вкупе с тем особым состоянием, в котором он обычно пребывал и которое не назовешь иначе, чем постоянное, яркое горение души, составили прекрасный образ человека, каким должен быть каждый, который работает или пытается работать в области подлинной культуры. Он знал Шекспира не мертвого, вколоченного в гробницу школярской науки, а словно только что выкупавшегося в живой воде, и таким Шекспир останется навсегда для тех, кто имел счастье присутствовать на беседах Михаила Михайловича о гениальном английском поэте. Помимо только ему присущего обаяния, прекрасной личности, еще и жизненность Шекспира, — одним из источников понимания которого был для нас Михаил Михайлович Морозов, — усложняет и углубляет образ нашего милого знакомца и делает еще драгоценней его светлую память.
Сын русских промышленников, Михаил Михайлович Морозов внес в мировую науку о театре вклад, который не переведешь ни на доллары, ни на золотые рубли. Имя его широко известно в мире.
Я думаю, это произошло еще и потому, что сам он был поэтом, поэтом тайным, тщательно скрывающим от друзей свои стихи. Это казалось ему неким конфузом: ученый — и вдруг стихи. А между тем не было бы без них, без его поэтического чувства жизни и его открытий в мире Шекспира, Бернса, Шоу, Китса или русских актеров. Читаю страницы, что он однажды написал о себе, по-моему, они прекрасны и многое в нем объясняют:
‘Синее небо, белые птицы… Для меня это — самый яркий оттиск памяти, хотя я и не помню, где и когда видел это небо и этих птиц. Лет семнадцати я написал стихотворение, которое начиналось следующей строфой:
Над озерами, над рыжими холмами,
Над широкой топью мартовских полей,
Над сквозными, светлыми лесами
Пролетала стая белых лебедей.
Хорошо это или плохо — не знаю, но лучших стихов я не написал и не напишу.
Помню также, что совсем в раннем детстве, — мне было тогда семь лет, — я, стоя на самом берегу Женевского озера, вдруг увидал выплывающих из-за кустов лебедей. Мне показалось, что я вспомнил что-то, и я заплакал от радости и счастья. Птицы часто казались мне похожими на облака.
Моим любимым словом в детстве было ИЗАБЕЛЛА. Возможно потому, что сестру моей бабушки звали Изабеллой, и на русском языке это имя звучало необычно. Несомненно, что в детстве отдельные слова связаны в нашем представлении с определенными цветами гораздо крепче, чем в зрелом возрасте. Как сейчас помню: я сижу за столом. На белую скатерть ставят большую хрустальную вазу с темно-лиловым виноградом. Кто-то говорит, что этот виноград называется ‘Изабелла’. И я поражен сходством цвета винограда с понравившимся мне словом. С тех пор моим любимым виноградом в течение всего детства стал ‘Изабелла’, хотя во вкусовом отношении я, конечно, отдавал предпочтение ‘Мускату’. При слове ‘Изабелла’ мне почему-то представлялись какие-то огромные комнаты в густо лиловом полумраке, шуршание каких-то очень темно-темно-лиловых, почти черных и почти траурных кружев. Если бы это был цветок, то пурпурно-лиловый и пряно пахнущий, если драгоценный камень, то очень темный гранат. И все связывалось с самим звуком ИЗАБЕЛЛА. Я это ясно помню.
Моим любимым запахом был какой-то ‘ВОСТОЧНЫЙ’. Пето молотого кофе, не то мускатного ореха. На всю жизнь сохранил я пристрастие к этому запаху, близкому и РОДНОМУ. Уже впоследствии в маленьких кофейнях в Одессе и духанах на Кавказе меня поражал этот милый для меня запах, и на несколько секунд казалось, что я возвращаюсь на какую-то свою старинную, позабытую близко-близко знакомую родину.
Таковы самые сильные и дорогие для меня впечатления, связанные со зрением, слухом, обонянием. Удивительно, что вся последующая длинная жизнь ничего к ним существенного не прибавила. И когда я буду умирать, я подумаю об этом небе с белыми птицами, об этом слове и об этом кофейном запахе и почувствую большую благодарность за то, что я пожил на земле’.
‘Сладким лебедем Эйвона’ называли Шекспира. ‘Изабелла’ — так звали одну из его героинь. Запах кофе и мускатного ореха — это страна его воображения, это его шекспировские моря и его корабли.
Благодарность жизни, несмотря на весь трагизм ее, — таков девиз шекспировского гения. Вот что можно прочесть в морозовском признании, где нет ни слова о Шекспире. Можно ощутить в его ‘Шекспире’ — книге в серии ‘Жизнь замечательных людей’, в ‘Избранных статьях и переводах’, в ‘Комментариях и пьесам Шекспира’, в фундаментальной статье о Шекспире в ‘Истории английской литературы’, в выступлениях на вызванных им к жизни ежегодных шекспировских конференциях, в созданном им Шекспировском кабинете, в журнале ‘Новости’, где он был редактором, во множестве встреч с театрами — а здесь скрытый ото всех лирический подтекст и исток его любви. Его мощная гуманистическая концепция Шекспира оживала во всех спектаклях, к которым он имел отношение. Об одной из таких встреч с Морозовым рассказывает Мария Осиповна Кнебель:
‘Я еще не была знакома с Михаилом Михайловичем Морозовым, но уже знала и любила его по портрету Серова. Мика Морозов — была одна из самых любимых картин моего детства. В портрете ребенка, сидящего на деревянном кресле, поражала стремительность внутреннего движения, громадная ребяческая взволнованность. Его рот приоткрыт, большие темные глаза под приподнятыми бровями смотрят пытливо, курчавые волосы взвихрены. Он положил руки на подлокотники кресла, кажется, что сейчас он вскочит и побежит. Ту же стремительность, острый взгляд, темперамент и волю я узнала в Михаиле Михайловиче, когда мы встретились в работе над ‘Как вам это понравится’ Шекспира. Что-то самое существенное в маленьком человечке схватил Серов, и что-то существенное в себе самом сумел пронести через всю жизнь Михаил Михайлович.
Михаил Михайлович мне всегда казался живым свидетелем времен Шекспира, почему-то живущим в Москве, одетым в современный костюм. Он говорил о действующих лицах так, как можно говорить о своих знакомых, с которыми постоянно общаешься: одних он любил, других ненавидел, к третьим относился с уважением, четвертых презирал. Оттенки этих отношений были необыкновенно многообразны и диктовались они гением Шекспира и удивительно ясной точкой зрения современного советского шекспироведа, страстно любившего драматурга и свою замечательную специальность.
Убедившись в том, что я хочу ставить ‘Как вам это понравится’, он предложил сразу же, немедленно, сейчас же идти к Хмелеву. Он разыскал Николая Павловича во МХАТе, вызвал его с репетиции и в течение нескольких минут вселил в него такую уверенность, что решено было приступить к работе немедленно…
Советоваться с Михаилом Михайловичем стало для меня творческой потребностью в течение всего процесса постановки. Михаил Михайлович не только всем сердцем поддерживал нашу работу, он заражал нас всех: и Хмелева, и художника Шифрина, и Щепкину-Куперник, и актеров, и меня своим удивительным, глубоким ощущением Шекспира. Помню один из самых первых прогонов спектакля. И Хмелева и меня беспокоила комедийная сцена Корина-Лекарева и Оселка — Фивейского. Она казалась нам не смешной. Реакция Михаила Михайловича поразила нас — он громко, от всей души смеялся. ‘Вы думаете, публика будет принимать эту сцену?’ — спросили мы с сомнением. ‘Верьте Шекспиру!’ — убежденно ответил Михаил Михайлович. И он оказался прав.
Я навсегда запомнила эти слова Михаила Михайловича и не сомневаюсь в том, что все наши удачи в области постановок шекспировских пьес и все недостатки кроются в одном — впитали ли мы урок, преподанный нам Михаилом Михайловичем Морозовым — ‘Верьте Шекспиру!’.
Как и М. О. Кнебель, я хорошо помню первую беседу Морозова, посвященную ‘Как вам это понравится’. Пришел Михаил Михайлович, бурный, как истый сын елизаветинского века, собутыльник Шекспира, разрывающий руками кабаний окорок и запивающий его крепким элем. Он начал беседу, — по-английски ‘Как вам это понравится’ звучит, как ‘As You Like It’, — Морозов нам так и говорил: ‘As You Like It’, актеры были очарованы. ‘Отличная пьеса эта ‘Разлюляйка’, — говорили они, выходя после его беседы.
Недавно вышла книга В. И. Немировича-Данченко ‘О творчестве актера’. Читаю стенограмму его беседы с актерами о ‘Гамлете’. В стенограмме то и дело встречаю: ‘Мы спрашивали у Морозова’, ‘Мне понравилась мысль Морозова…’
То, что сделал Морозов, прокомментировав и точно переведя текст Шекспира, — неоценимо. Наш театр будет неизменно обращаться к мыслям и трудам ‘представителя Шекспира на земле’.
Переводы были лишь одной гранью многообразного таланта Морозова. И вместе с тем один лишь перевод — вещь в строительстве культуры поистине грандиозная.
Пучины розни разделяют страны,
Дорога не легка и далека.
Перевожу, как через океаны,
Поэзию в язык из языка.