Комментарии
Комментарии
———————————————————————
Воспоминания о М.О. Гершензоне, Герцык Евгения Казимировна, Год: 1925
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Когда идешь по Арбату и ближними переулочками, чуть не каждый дом — памятная стела. Вот в этом угловом прошло детство Белого, и описан он в ‘Котике Летаеве’. И в нем же лет сорок бессменно квартира наших тетушек, и много молодого изжито там нами. Через два дома — тот, в котором Пушкин жил с Натальей Гончаровой в первый год женитьбы. А повернешь за угол в ‘Николу-Плотника’ — подъезд: здесь уж на моей памяти была квартира Белого, здесь первая встреча его с Блоком, так волнующе описанная им. Еще через несколько домов, во дворе — нелепой декадентской архитектуры особняк. Те все дома — надмогильные плиты, а этот еще живой: в той же квартире, где жил Гершензон, и сейчас живет его дочь, искусствовед, черными кудряшками и горячим взглядом так напоминающая отца, и в маленьких комнатках как будто еще не совсем остыло жаркое биение пульса.
Дом принадлежал пожилой женщине — Орловой, внучке генерала Орлова, женатого на Раевской, приятеля Пушкина. Через нее потоком выцветших писем, семейных преданий, альбомных зарисовок дошли до Гершензона драгоценные осколки нашего прошлого, нашей русской славы. Может быть, этим определился его творческий путь — его первые книги ‘Грибоедовская Москва’ и другие. А может быть он потому и поселился у Орловой, что уже ранее пошел этим путем и на нем встретился с нею — не знаю.
Музейные вкусы — не редкость. Собирать, хранить автографы, бисерные закладки, за которыми угадывать тонкие пальцы женщин 30-х годов, невест, сестер… Но Гершензон ненавидит музей, ненавидит вещи, как вещи — ему кажется, что они только засоряют, остужают жизнь. Жизнь — вот что всегда в центре его страстного внимания — в далеком ли прошлом, или явлении сегодняшнего дня. Он нетерпелив и никогда не в рабстве у документов. Потому и попадает порой впросак как литературовед-исследователь: вот вышла книга его этюдов о Пушкине, и уж на другой день он рыскает по книжным лавкам и, волнуясь, вырезывает из свежего тома маленькую статейку, которую критика изобличила в грубой фактической ошибке1. А как много в этой книге пронзающего о мудрости Пушкина — первый он сказал, что Пушкин мудр — в те годы догадки об этом еще не было.
В нашумевшем сборнике ‘Вехи’ он напечатал статью, смутившую даже правых участников сборника: Гершензон, демократ по самой ткани своей души, высказывал мысли, которые можно было истолковать чуть не черносотенно. Толкнула его на эту злосчастную статью та же ненависть ко всякой принципиальности, в данном случае — принципиальности левых партий, душащей живую жизнь.
Помню впечатление, вынесенное им из записок Алексея Вульфа, впервые напечатанных в 16 году. Холодный разврат, вскрывшийся в них (не ради самого Вульфа, а ради участия в нем Пушкина) буквально терзал его, и недели он ходил как больной2. Так оплакивают падение друга, брата… Все давнее в его маленьких комнатках становилось сегодняшним, живее живого.
Не знаю, казалось ли мне это, или вправду нигде так жарко не натоплено, нигде так не уютно, как в гершензоновской столовой, где мы сидим вечером за чаем. У самовара Мария Борисовна, приветливая, с умным, всегда заинтересованным взглядом. Она сестра пианиста Гольденвейзера, завсегдатая Ясной Поляны. Забегают проститься перед сном мальчик и девочка, оба курчавые, черноглазые.
Перед Михаилом Осиповичем ящик с табаком, и вид этих пальцев, набивающих гильзы, неразрывно связан в памяти с его горячей, от волнения запинающейся, шепелявящей речью. С чего он начнет сегодня? Принесет с письменного стола архивную выписку, в его толковании по-новому освещающую что-нибудь давно известное? Нет. Утром был у него Ходасевич. Михаил Осипович в полосе увлечения им: читает записанные им новые стихи и, одновременно торопясь и несносно медля, въедливо анализирует каждый оттенок мысли и выражения поэта. Если тут же за столом Бердяев или Шестов, привыкшие к скорым обобщениям, они заскучают и в нетерпении завертят ложечкой в чайном стакане. Но если прислушаешься терпеливо к спотыкающейся капризными загогулинками мысли Гершензона — так и посыпятся на тебя драгоценные крупинки наблюдений над живой душой. Гершензон капризен. Он всегда в увлечении кем-нибудь, чем-нибудь или в сварливом отвращении к кому-нибудь — хотя бы из вчерашних друзей, которые завтра снова будут его друзьями. Есть маленькая книжечка ‘Переписка из двух углов’, которая во всей свежести доносит до читателя дух и звучание тогдашних бесед. Составилась она из подлинных писем Гершензона и Вяч. Иванова, когда их, изголодавшихся, в 19-м году приютил подмосковный дом отдыха: помещались они в одной комнате вместе с другими отдыхающими и — неугомонные разговорщики — чтобы не мешать соседям, не говорили, а писали, каждый сидя на своей койке.
Помнится, не всегда беседы тех лет были мирные, бывали и острые стычки, вспышки враждебности. К концу 16-го года резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обостряли их, как бы торопя катастрофу. ‘Ну, где Вам в Ваших переулках, закоулках преодолеть интеллигентский индивидуализм и слиться с душой народа!’ — ворчливо замечает Вяч. Иванов. ‘А Вы думаете, душа народа обитает на бульварах?’ — сейчас же отпарирует Бердяев. И тут мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты — Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы ее Шестов, Бердяев, Гершензон — в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода…
Посмеялись. Поострили. Затеяли рукописный журнал ‘Бульвары и Переулки’. Особенно усердно принялись писать жены — не лишенные дарования и остроумия Лидия Бердяева и Мария Борисовна Гершензон: шуточные характеристики друзей-недругов, пародии. Собрались через неделю читать написанное у нас — наша квартира символически объединяла переулок и бульвар: вход с переулка, а от Новинского бульвара отделял всего только огороженный двор, и окна наши глядели туда… Может быть у кого-нибудь и сохранились листки этого, кажется, единственного номера ‘Бульваров и Переулков’.
Но что же объединяло таких несхожих мыслителей, как Вяч. Иванов и Гершензон, Шестов и Бердяев? Это не группа идейных союзников, как были в прошлом, например, кружки славянофилов и западников. И всё же связывала их не причуда личного вкуса, а что-то более глубокое. Не то ли, что в каждом из них таилась взрывчатая сила, направленная против умственных предрассудков и ценностей старого мира, против иллюзий гуманизма и либерализма, но вместе с тем и против декадентской мишуры, многим тогда казавшейся последним словом? Конечно, это было не анархическое бунтарство, — у каждого свое видение будущего, стройное, строгое, определяющее весь его творческий путь. Что в том, что когда свершился грандиозный поворот в жизни страны, судьба всех их трагически не совпала с исторической судьбой родины? Люди дерзкой, самобытной мысли и отстают от века, и опережают его, но редко идут с ним в ногу. Вспомним Толстого и Достоевского. Им, этим одиноким — бремя последнего отъединения. Соотечественники их — запечатанные непонятные, молчащие книги. Но в свое время — может быть, очень нескорое — печати снимутся, молчальники заговорят.
Печатается по: НИОР РГБ. Ф. 746. К. 45. Ед. хр. 83.
Написано синими чернилами на четырех листах из тетради в линейку.
1 Речь идет об этюде М.О. Гершензона ‘Скрижаль Пушкина’, открывавшем его книгу ‘Мудрость Пушкина’ и вышедшем в свет против воли автора (в частности, в собрании Российской государственной библиотеки хранится экземпляр с уцелевшей ‘Скрижалью’). В этом этюде Гершензон приписал А. С. Пушкину текст, в действительности принадлежавший В.А. Жуковскому. По поводу ошибки Гершензона появились статьи П.Е. Щёголева (Книга и революция. 1920. Кн. 2. С. 57—60), Н. О. Лернера (Там же. Кн. 1. С. 81) и др. Узнав о своей ошибке, Гершензон разослал друзьям и коллегам, получившим от него книгу, письма, в которых просил их вырезать из книги лист со ‘Скрижалью’.
2 Публикация этого дневника произвела тяжелое впечатление и на других пушкинистов, из письма М. А. Цявловского к М.О. Гершензону от 1915 г.: ‘Вчера взял у М. Н. Сперанского дневник Вульфа. Сегодня весь день нахожусь под впечатлением прочитанного — это Бог, или вернее, чёрт знает что такое. Я не знаю, как писать об этом фрукте (Вульфе) — он почти сплошь нецензурен. Он запачкал в моих глазах Пушкина, и я сегодня весь день мою Пушкина, но, увы, кажется, отмыть нельзя’ (НИОР РГБ. Ф. 746. К. 43. Ед. хр. 17. Л. 3).
Текст издания: Избранное. Исторические записки / Михаил Гершензон, [составитель тома: С. Я. Левит, послесловие: В. Ю. Проскурина]. — Москва, Санкт-Петербург: Центр гуманитарных инициатив, 2016. — 350 с.: портр., 22 см.