Воспоминания о М. E. Салтыкове, С. Н. К., Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 70 минут(ы)

ВОСПОМИНАНЯ О М. E. САЛТЫКОВ

I.

Мн кажется, что на каждомъ изъ знавшихъ лично М. Е. Салтыкова лежитъ нравственная обязанность записать по свжей памяти свои воспоминанія о немъ, чтобы сохранить отъ забвенія т черты, которыя могутъ характеризовать его, какъ человка, какъ писателя и какъ общественнаго дятеля. Безъ этого невозможна хорошая его біографія, и чмъ больше будетъ такихъ воспоминаній и матеріаловъ, тмъ полне и лучше обрисуется его личность. Человческая память — слишкомъ ненадежный архивъ: нкоторые факты и обстоятельства съ теченіемъ времени утрачиваютъ краски и настоящій смыслъ, а многое и совсмъ забывается, виднное кажется слышаннымъ, а слышанное видннымъ, пущенный кмъ-нибудь удачный анекдотъ — дйствительностью, а дйствительность — анекдотомъ.

Незадолго передъ смертью Михаилъ Евграфовичъ сказалъ мн, между прочимъ, въ разговор: ‘Обидне всего, что умрешь и — будутъ про тебя только анекдоты разсказывать’… Собственно говоря, въ анекдотахъ ничего еще дурного нтъ, если они хороши и правдоподобны: чуть ли не про всхъ великихъ людей существуютъ анекдоты, а вмст съ тмъ разсказываютъ про нихъ же и нчто иное, что сдлало ихъ великими, но, дйствительно, одни ‘только анекдоты’ обидны. Объ этомъ даже подумать только и то тяжело. Положимъ, что Салтыковъ всегда преувеличивалъ опасенія и въ данномъ случа преувеличилъ анекдотическое усердіе тхъ, о комъ говорилъ и отъ кого ждалъ анекдотовъ, положимъ, что анекдотовъ про него не разсказываютъ и смерть его вызвала много самыхъ искреннихъ сожалній и слезъ, но въ данномъ случа, относительно литературныхъ дятелей, у насъ вообще дло стоитъ какъ-то черезчуръ сурово и несправедливо, я сказалъ бы даже неблагодарно.

Хотя мы ихъ и хоронимъ не какъ дикіе дикихъ, а съ извстнымъ, установившимся церемоніаломъ и процедурами, со словами: ‘страна понесла незамнимую утрату’, ‘литература лишилась выдающагося представителя’ и т. д., но все-таки придаемъ слишкомъ мало значенія нашей потер и ихъ личности, точно умеръ не человкъ, на которомъ одни воспитались, съ которымъ другіе вмст жили и боролись за извстныя идеи и съ которымъ вообще много духовныхъ связей, а какая-то незамтная, нарицательная величина (имя рекъ), которую вполн достаточно вспоминать вмст со ‘вся православныя христіаны’. Положимъ, что въ Писаніи сказано: предоставьте мертвыхъ хоронитъ мертвымъ, но въ данномъ случа мы не изъ Писанія вовсе исходимъ, да и не о мертвыхъ тлахъ тутъ, конечно, и рчь идетъ. Дло не въ погребальныхъ церемоніяхъ и фразеологіи, которыхъ у насъ, пожалуй, довольно, а въ недостатк истинной признательности и уваженія къ людямъ, въ небрежности и равнодушіи къ сохраненію памяти о нихъ, какъ о людяхъ, которые могутъ украсить небогатую исторію нашей цивилизаціи и примръ которыхъ небезполезенъ, какъ самимъ намъ, такъ и будущимъ поколніямъ.

Подобные суровые или небрежные нравы выработались ближайшимъ образомъ въ литературной же сред и въ ближайшей къ литератур части общества, но если всмотрться въ дло глубже, то мы замтимъ тутъ также и общую черту русскаго характера: русскій человкъ не только не дорожитъ тмъ, что уже умерло, но не дорожитъ также и всмъ, что безсильно, напр., стариками и тми, хотя бы и молодыми, но разбитыми и разсянными силами, отъ которыхъ уже ждать нечего. Въ нкоторыхъ, лучшихъ случаяхъ это происходитъ изъ ригористическаго источника и слишкомъ строгаго взгляда на себя и другихъ передъ задачами общаго дла, т. е. на первомъ план стоитъ дло, а потомъ ужъ люди: умеръ одинъ — становись на его мсто другой, и становись бодро, безъ экспансивностей, какъ бы жаль товарища ни было, умеръ другой — становись третій и старайся, по мр силъ и возможности, длать то же самое (легко сказать: длай Салтыковское дло!). Но такихъ случаевъ мало, а, кром того, такое отношеніе еще понятно въ періоды оживленной общественной дятельности и борьбы, а не въ обыкновенное время и не въ періоды затишья и сна, когда вмсто дда остается одна только форма и вншность. Но и вообще въ такомъ отношеніи слишкомъ много спартанской суровости, легко переходящей въ черствую дловитость, которою отличаются люди совсмъ другого сорта, люди, которымъ въ сущности ни до чего и ни до кого дла нтъ, кром самихъ себя, и которые очень склонны думать, что настоящая литература начинается только съ нихъ и что они сами себ предки. Развязные и самодовольные, они нердко прямо чураются и открещиваются отъ всякихъ литературныхъ традицій, и открещиваются не во имя какихъ-либо высшихъ принциповъ и направленія, а во имя тхъ или иныхъ недалекихъ практическихъ соображеній и самодовольства: ‘все, молъ, что было досел, — ерунда, а вотъ живая вода изъ нашего пруда, можетъ быть не особенно чистая, но для пойла, по ныншнимъ временамъ, самая пригодная’… Тутъ вопросъ вовсе не въ происхожденіи людей отъ извстнаго литературнаго колна, а въ умственной и вообще въ духовной преемственности идей, взглядовъ и убжденій. Это не родословная, а если и родословная, то самая демократическая и безсословная. Всегда интересно и нужно знать, что представляетъ собою человкъ, откуда исходитъ и куда путь держитъ. Если у людей есть что сказать, то имъ нисколько не стыдно быть продолжателями дла, прежде начатаго, несли у нихъ ничего нтъ за душой, то зачмъ говорить, какъ нчто неслыханное, то, что уже раньше говорилось, зачмъ открывать вновь Америки, или еще того лучше — искать Америкъ въ собственномъ пруду. Если бы люди, говорящіе: мы сами себ предки, всегда оправдывали эти слова и всегда стояли на высот задачъ своего времени, если бы они не оказывались иногда просто курициными дтьми и распространителями куриной слпоты, то самое лучшее, конечно, было бы предоставить имъ открывать новыя Америки и наслаждаться самодовольствомъ, но игнорированіе и отрицаніе литературныхъ традицій не ограничивается однимъ только неуважительнымъ отношеніемъ къ прошлому, а ведеть и, главнымъ образомъ, направляется къ подавленію и закидыванію мусоромъ живыхъ еще остатковъ и новыхъ ростковъ этихъ традицій. Я знаю, что есть люди (и цлыя изданія) еще боле практическіе и пожалуй еще худшіе, чмъ только-что указанные, которые эксплуатируютъ извстныя литературныя традиціи и направленіе, показывая видъ, что хранятъ ихъ и цнятъ, тогда какъ въ сущности тоже плюнетъ на нихъ и безъ всякой церемоніи искажаютъ, а когда нужно, то и совсмъ отъ нихъ отказываются, но это ужъ особая категорія людей, которая въ предмету нашей рчи не относится, такъ какъ мы говоримъ только о различныхъ проявленіяхъ небрежнаго и невнимательнаго отношенія къ писателямъ.

Что же касается общества, отличающагося тни же чертами, то тамъ эта небрежность и равнодушіе происходятъ, вроятно, ни отъ чего другого, какъ отъ тхъ же свойствъ русскаго человка — не особенно горевать объ утратахъ, отъ слабости его связей съ литературою и отъ непривычки видть и цнить умственныхъ своихъ вождей и дятелей: русская наука и литература — явленія, сравнительно, еще недавнія на Руси, которыя не имютъ подъ собою надлежащей почвы, въ вид широкой общественной образованности и политическаго развитія. Русское общество и литература, русскій читатель и писатель — это одно изъ самыхъ больныхъ мстъ Салтыкова, прикосновеніе къ которому всегда вызывало въ немъ то безнадежную грусть, то глубокое негодованіе. Русскому читателю въ большинств случаевъ нтъ дла до того, какъ живетъ и что выноситъ русскій писатель, сколькихъ мукъ стоитъ ему иная работа и какими терніями усянъ его путь, онъ только необыкновенно внимателенъ къ его слабостямъ и недостаткамъ и любитъ судить и рядитъ его за нихъ. Для этого онъ не только собираетъ всевозможные слухи объ его домашней и интимной жизни, но иногда даже самъ сочиняетъ про него небылицы: ‘вотъ, молъ, они каковы — проповдники-то наши’. Производится это положительно съ какимъ-то злорадствомъ, а исходною точкою при этомъ всегда служитъ желаніе оправдать свои собственные недостатки и пороки. Иногда онъ сочувствуетъ и рукоплещетъ успхамъ писателя, но точно также онъ рукоплещетъ и пвиц въ оперетк, и танцовщиц въ балет, и рысистой лошади на бгу, и клоуну въ цирк. Нердко онъ такъ именно и смотритъ на писателя, т. е. съ удовольственной точки зрнія: увеселяй, молъ, меня, доставляй пріятное развлеченіе и раздраженіе, или трогай мой нервы и настроивай ихъ на возвышенный ладъ, — я не забылъ еще нкоторыхъ идей и люблю вспоминать время беззавтной, мечтательной юности. Онъ любитъ либеральныя вещи почитать, прямо или между строкъ, и чмъ пряме и смле — тмъ лучше, а когда за это писатель оказывается въ отвт, то онъ всегда ретируется въ подворотню, какъ говорилъ Салтыковъ. Писатель всегда чувствуетъ себя одинокимъ, и одно это уже можетъ наполнять его жизнь горечью. Иногда читатель выражаетъ ему вншнее почтеніе, а въ нкоторыхъ случаяхъ можетъ, пожалуй, доходить передъ нимъ даже до холопства и идолопоклонства, но это нисколько ему не мшаетъ переходить къ непочтительности и обращенію съ нимъ немногимъ разв лучшему, чмъ буряты обращаются съ своими божками, и тмъ подавно нисколько не мшаетъ предавать его самому скорому и полному забвенію.

Мы забываемъ людей не только поодиночк, но цлыми даже группами. За примрами ходилъ недалеко, были, напримръ, шестидесятые годы, когда въ литератур появилось столько новыхъ дарованій. Одни изъ нихъ блеснули точно метеоры и вскор же померли, померли еще молодыми, другіе дольше жили и не мало потрудились для литературы, а кто ихъ знаетъ и помнитъ? Мы, сверстники ихъ и ближайшее литературное поколніе, еще помнимъ, а поколніе идущее за нами сплошь и рядомъ не только ихъ, но и произведеній ихъ не знаетъ. А между тмъ каждый изъ нихъ приносилъ въ литературу нчто несомннно цнное: одинъ новую мысль, другой знаніе, третій изученіе народной жизни, обычаевъ, нравовъ и души, четвертый собственную живую душу, нердко переполненную страданіями. Добролюбовъ, этотъ выдающійся талантъ, жилъ и умеръ въ Петербург, у всхъ на глазахъ, а между тмъ опытъ его біографіи и собираніе матеріаловъ были предприняты только въ прошломъ году, да и то сдлано это было личнымъ его другомъ, человкомъ, пожалуй, не мене его злополучнымъ и теперь также уже умершимъ. Не возьмись за дло другъ, можетъ быть, никто ничего не сдлалъ бы. Но, кром Добролюбова, были и другіе, хотя и мене даровитые, но все-таки талантливые люди: М. Ил. Михайловъ, братья В. С. и Н. С. Курочкины, Помяловскій, Ршетниковъ, Левитовъ, Слпцовъ, Вороновъ, Демерть, Омулевскій (псевдонимъ), Шашковъ, Н. Успенскій и многіе другіе. Это цлая плеяда, цлая галерея писателей разночинцевъ. Каждый изъ нихъ вносилъ свою лепту въ общую умственную сокровищницу, каждый по своему служилъ общему длу, въ большинств случаевъ не думая о личныхъ выгодахъ, а жертвуя ими или подчиняя ихъ общему благу. Были, конечно, и исключенія, но исключенія всегда и везд есть и всегда остаются только исключеніями. Пускай разночинецъ принесъ съ собою нкоторую невоздержность, распущенность и рзкость взглядовъ, но онъ же имлъ и несомннныя заслуги: достаточно сказать, что ему принадлежитъ цлая яркая страница въ литератур, которую не вычеркнешь. Наконецъ, разночинецъ и самъ по себ въ высшей степени интересенъ, какъ продуктъ извстнаго времени, извстныхъ общественныхъ настроеній и перемнъ. Кто издалъ бы литературный альбомъ того времени, тотъ сдлалъ бы не только интересное, но и полезное дло. Во всякомъ случа, смотрть на такихъ людей, какъ на нарицательныя величины, какъ на литературные только лса и подпорки, было бы слишкомъ большою роскошью: такихъ богатыхъ и разнообразныхъ дарованій не привлекало къ себ ни одно поприще.

Но не одни только шестидесятые годы представляютъ примръ такой невнимательности къ писателямъ. Невнимательность эта сказывается постоянно. Умерла, напримръ, въ прошломъ году замчательная писательница Н. Д. Хвощинская (В. Крестовскій — псевдонимъ), чмъ же и какъ мы почтили ея заслуги, которыхъ такъ много? Нсколькими краткими некрологами, въ которыхъ, помнится, рядомъ съ похвалами, указывалось на второстепенную ея роль среди корифеевъ 40-хъ и 60-хъ годовъ и на второстепенные размры ея таланта. Умеръ также въ прошломъ году Д. Д. Минаевъ, человкъ написавшій до 50 томовъ стиховъ и прозы, читавшійся когда-то въ ‘Русскомъ Слов’ {Фельетоны: ‘Дневникъ темнаго человка’.} наравн съ Писаревымъ, и если и вынужденный въ послдніе годы работать въ мелкой пресс, то и тамъ не забывавшій лучшихъ литературныхъ преданій и стремленій, а о немъ въ большинств органовъ даже и некрологовъ не было, точно умеръ не писатель, котораго когда-то жадно читали и академія увнчивала преміями, а какой-нибудь военный писарь или писецъ управы благочинія. Выбываетъ человкъ изъ строя, и сейчасъ же ряды смыкаются, житейскія волны сходятся и какъ будто человка и не было. Да, это слишкомъ суровые нравы.

Если мы видимъ иногда въ послдніе годы примры, въ род многолюдныхъ похоронъ Некрасова, Достоевскаго, Тургенева, въ которыхъ какъ бы сказывается иное отношеніе въ писателямъ, то не надо забывать величину этихъ писателей и сколько лтъ они писали, а затмъ многіе могли идти на ихъ похороны просто какъ на зрлище, и людей посмотрть, и себя показать. Если мы видимъ внимательность къ Надсону и Вс. Гаршину, то не надо забывать всю ужасную ихъ судьбу: оба молодые, оба даровитые и многообщавшіе, они умерли — одинъ отъ чахотки, а другой бросившись съ лстницы. А затмъ, рядомъ съ этими фактами, не надо забывать и другихъ: сколько лтъ, напримръ, собиралась и собирается подписка на памятникъ Гоголю. Такая огромная страна такая первоклассная держава и не можетъ собрать необходимой суммы для постановки приличнаго памятника одному изъ самыхъ крупныхъ русскихъ талантовъ. Нкоторыя вещи, хотя и понятны, но трудно примиримы между собою, такъ, напримръ: я не помню ничего сердечне, единодушне и трогательне Некрасовскихъ похоронъ. Если похороны Тургенева отличались небывалымъ многолюдствомъ и торжественностью, то похороны Некрасова отличались именно сердечностью, единодушіемъ и глубокою скорбью: и молодежь, которая преобладала, и люди средняго возраста, и старики, и мужчины и женщины — вс точно были подавлены одною мыслью о потер крупной общественной силы и, вмст съ тмъ, чего-то всмъ близкаго и дорогого, а когда въ мрачныхъ сводахъ большого храма Новодвичьяго монастыря раздалось съ амвона превосходное слово священника объ истинно-христіанской любви Некрасова къ людямъ и высокомъ чувств къ матери и затмъ слова одного изъ лучшихъ его стихотвореній (‘Рыцарь на часъ’), когда священникъ въ траурной риз, при свт свчей, началъ говорить это прекрасное стихотвореніе и затмъ, точно не въ силахъ былъ остановиться и продолжалъ его до конца, то въ храм настала такая глубокая тишина, что слышно было біеніе собственнаго сердца и затаенное дыханіе сосдей, у многихъ неудержимо лились слезы, у всхъ лица были блдны и выражали скорбь, ту хорошую скорбь, которая такъ краситъ человка. Литература какъ-то сливалась съ религіей. Если бы русскій человкъ не былъ способенъ къ такимъ проявленіямъ, хотя бы и кратковременнымъ, если бы отъ него нельзя было ожидать ничего подобнаго, то о немъ не стоило бы и говорить. Но вотъ проходитъ годъ или два, хорошенько ужъ не помню, сестра Некрасова поставила ему на кладбищ памятникъ, издала его стихотворенія, передала его небольшое имніе и домъ новгородскому земству для школы и умерла, прихожу я въ день годовщины на его могилу, сижу на скамеечк часъ, другой, третій, и никто не приходитъ. Пришелъ только одинъ студентъ, перекрестился, положилъ внокъ на памятникъ и ушелъ. Очевидно передо иною было ужъ забвеніе.

— ‘Да, стали ужъ забывать’, — сказала мн привычнымъ тономъ и старушка-монахиня, съ которою я встртился при выход съ кладбища и разговорился.

Можно было бы привести и еще боле яркіе примры равнодушія и забвенія людей даже заживо, и людей оказавшихъ огромныя услуги развитію и просвтленію общественной мысли и могшихъ служить образцомъ личной безупречности, съ точки зрнія даже самой придирчивой морали, но это завлекло бы меня слишкомъ далеко, а главное походило бы на толченіе воды въ ступ, на витье веревокъ изъ песка. Я не Моисей и не имю волшебнаго жевла, которымъ можно было бы пробить толстую скалу общественнаго равнодушія. Если бы можно было расчитывать на иное отношеніе со стороны одной только литературной среды и ближайшей къ литератур части общества, то и это ужъ много значило бы.

Когда умираютъ не ‘второстепенныя’ величины, какъ Хвощинская и Минаевъ, а такія крупныя личности, какъ Некрасовъ и Салтыковъ, то о нихъ говорятъ и пишутъ, конечно, больше, но все-таки и о нихъ не особенно много писалось и пишется. Я не могу назвать кратнаго біографическаго очерка, приложеннаго къ стихотвореніямъ Некрасова, не только полною, настоящею біографіею, но даже настоящею характеристикою, не могу также назвать нсколькихъ брошюрокъ и книжечекъ о немъ {Напримръ: ‘Душа поэта’, биографія, составленная Горемыкинымъ (Спб. 1878 г. 53 стр., цна 20 коп.). ‘На память о Некрасов’ (Спб. 1878 г., 147 стр., цна 1 p.). ‘H. А. Некрасовъ’, сводъ статей о немъ съ 1840 г., составленный Годубевымъ (Спб. 1878 г., 183 стр., цна 1 р. 25 к.). ‘Сборникъ критическихъ статей о Некрасов отъ 1840 до 1864 г.’ (М. 1886 г., цна 1 p.). ‘Некрасовъ и его сочиненія’, литературная дтская библіотека, т. X (1883 г., 189 стр., цна 60 к.). Лучше другихъ остается все-таки біографическій очеркъ, приложенный къ сочиненіямъ и составленный А. М. Скабичевскимъ.} — серьезными литературными работами и не могу указать хорошей критической оцнки его произведеній и литературной дятельности вообще.

Салтыкову нсколько больше посчастливилось, но и о немъ не особенно иного пишется и далеко еще не все дано, что желательно было бы видть. Слишкомъ интересный и содержательный онъ человкъ, и въ слишкомъ интересное и богатое событіями время жилъ. Даже органы, причисляющіе себя къ одному съ нимъ знамени и желавшіе, повидимому, почтить его память, дали слишкомъ мало: въ ‘Новостяхъ’, напр., кром того, что написалъ Скабичевскіе, были даны еще: ‘Историческая параллель’ (съ гр. Д. В. Толстымъ) и такъ называемый ‘Внокъ на могилу’, но что это былъ за скудный внокъ (о параллели я ужъ не говорю): это были коротенькіе-коротенькіе кусочки, написанные разными лицами и очевидно приноровленные къ извстному, отведенному въ газет мсту, а главное — кусочки, имющіе очень мало содержанія, хотя Салтыковъ тамъ и величался ‘непоколебимымъ’, ‘непримиримымъ’, ‘недремлющимъ окомъ’ и даже ‘безсмертнымъ’. Внокъ этотъ гораздо соотвтственне было назвать вникомъ. Сличите No, гд онъ былъ помщенъ, съ юбилейнымъ No ‘Новостей’, и вы увидите, насколько десятилтній юбилей занялъ больше мста и представлялся, очевидно, газет фактомъ боле важнымъ. Газеты и журналы, вообще, стсняются отводить мсто покойникамъ, боясь, вроятно, походить на кладбище: нкоторые некрологи печатаются даже петитомъ, точно и не всть все какіе важные и животрепещущіе вопросы въ газетахъ трактуются, тогда какъ иной покойникъ, право, стоитъ десятковъ и сотень живыхъ, стоитъ не потому только, что они никогда не дадутъ того, что онъ далъ, а и потому, что произведенія его гораздо больше отвчаютъ на вопросы текущаго времени и данной минуты, чмъ мертвое слово хотя бы и живыхъ людей. Похвальное исключеніе въ этомъ отношеніи составляетъ только ‘Встникъ Европы’, который съ свойственною ему аккуратностью и солидностью длаетъ все, что только можетъ: г. Стасюлевичъ издаетъ сочиненія Салтыкова, г. Пыпинъ пишетъ о немъ обстоятельныя статьи, г. Арсенъевъ сообщаетъ матеріалы для его біографіи. Я указалъ бы еще на ‘Русск. Вдомости’, гд печатались прекрасные статьи H. K. Михайловскаго, вышедшія теперь отдльною книжкою, но тамъ все сдланное гораздо правильне отнести съ одному г. Михайловскому, ближайшему сотруднику и соредактору Салтыкова по ‘Отеч. Запискамъ’ и случайному сотруднику газеты, гд онъ озаглавливаетъ ‘случайными замтками’ и нкоторые свои фельетоны. Затмъ, можно указать еще на небольшія гаэетныя статейки и воспоминанія также бывшихъ сотрудниковъ ‘Отеч. Записокъ’: гг. Скабичевскаго въ ‘Новостяхъ’, Абрамова въ ‘Недл’ и Южакова въ ‘Одес. Встник’, но только и всего, и всего этого, какъ намъ кажется, недостаточно для надлежащей оцнки и полной біографіи Салтыкова. Это либо критическія и библіографическія статьи, касающіяся преимущественно его произведеній, либо воспоминанія, обнимающія періодъ только журнальной его дятельности. Мои воспоминанія также ограничиваются только этою послднею сферою и относятся къ послднимъ десяти годамъ его дятельности въ ‘Отеч. Запискахъ’ (1873— 1883 гг.) и къ самому послднему времени (1888—1889 гг.). Но, кром этого, у него было интересное дтство, частью вошедшее въ ‘Пошехонскую старину’ и другія произведенія, имющія не мало автобіографическихъ чертъ, а частью никуда не вошедшее, у него была юность, когда складывался его характеръ и вообще духовная сторона, юность, которую онъ почему-то вспоминалъ гораздо меньше, чмъ дтство, у. него были тяжелые годы подневольной жизни и службы въ Вятк, а затмъ службы въ другихъ мстахъ, гд онъ уже въ иной роли ногъ относиться къ жизни и ея темнымъ сторонамъ. Этотъ періодъ дятельности Михаила Евграфовича особенно интересенъ: онъ и тамъ вносилъ въ дло ту же прямоту, ту же искренность, страстности и ничмъ не подкупную честность, какими отличался и въ литератур. Разсказы его изъ этого времени полны тяжелыхъ впечатлній и самыхъ мрачныхъ красокъ. Ему приходилось видть воочію вс прелести дореформенныхъ порядковъ: крпостное право, откупъ, судебную волокиту и взяточничество, самоуправство, насиліе и грубость, бюрократическое всевластіе, лнь и формализмъ, и, само собою разумется, что онъ не оставался ко всему этому равнодушенъ. Я какъ сейчасъ помню его разсказы о ревизіи тюремъ и мстъ заключенія (если не ошибаюсь, въ качеств вице-губернатора): ‘Вы не можете представить, какіе ужасы мн приходилось видть, я вдь засталъ еще застнки и деревянныя колодки, изъ которыхъ заставлялъ при себ вынимать людей’. Имъ было возбуждено нсколько длъ о жестокомъ обращеніи съ крестьянами. Доклады, отзывы, заключенія и вообще переписка его по такимъ поводамъ, хранящаяся гд-нибудь въ архивахъ, должна представлять большой интересъ. Писалъ онъ бумаги, по всей вроятности, не обычнымъ форменнымъ языкомъ, а языкомъ литературнымъ, живымъ и страстнымъ. Такъ это можно думать изъ того, что эти офиціальныя бумаги и были причиною выхода его въ отставку. Михаилъ Евграфовичъ разсказывалъ, что покойный государь, которому случалось, при разсмотрніи разныхъ длъ, прочитывать иногда и нкоторыя изъ его бумагъ, обратилъ на нихъ вниманіе и выразилъ по начальству, что он ему очень не нравятся слишкомъ мрачнымъ тономъ, что онъ ихъ просто не можетъ читать. Само собою разумется, что это сейчасъ же стало извстно Михаилу Евграфовичу, и онъ поторопился подать въ отставку. Въ теченіе всего этого времени у Салтыкова были товарищи, сослуживцы и просто очевидцы его жизни. Какъ хорошо вс они сдлали бы, еслибы записали о немъ то, что видли и знаютъ.

Г. Скабичевскія разсказываетъ (‘Новости’, No 116, 1889 г.), что ему приходилось слышать отъ провинціальныхъ чиновниковъ, служившихъ подъ его начальствомъ, что ‘начальникъ онъ былъ рдкій: какъ ни робли порою отъ его, повидимому, грозныхъ окриковъ, но никто его не боялся, а, напротивъ того, вс очень любили его за то, что онъ входилъ въ нужды каждаго мелкаго чиновника и былъ крайне снисходителенъ во всмъ его слабостямъ, которыя не приносили прямаго вреда служб’. Мн тоже приходилось слышать объ его снисходительности и внимательности къ мелкимъ чиновникамъ и ихъ экономическому положенію, такъ, напримръ, при распредленій наградныхъ денегъ въ праздникамъ, онъ всегда стоялъ за то, чтобы больше давать тмъ, кто получалъ меньше жалованья, и сокращать слишкомъ большія награды имвшихъ и безъ того хорошіе оклады. Слышалъ я, между прочимъ, и такой разсказъ: однажды Салтыкову во время служебной поздки нужно было во что бы то ни стадо приготовитъ къ утренней почт нсколько бумагъ, поэтому онъ и бывшій съ нимъ какой-то маленькій чиновникъ сли работать на ночь, — Салтыковъ въ одной комнат, а тотъ рядомъ въ другой. Не долго выдержалъ чиновникъ и заснулъ на диван. Услышавъ храпъ, Салтыковъ вышедъ и, видя его усталое лицо, взялъ и подложилъ ему подушку, а самъ слъ на его мсто и кончилъ къ разсвту и его и свою работу. Утромъ, когда бдный чиновникъ проснулся, то прежде всего испугался, что проспалъ и не кончилъ работы, но каково же было его удивленіе, когда онъ увидлъ, что работа кончена рукою Салтыкова. Страхъ, разумется, еще увеличился. А Салтыковъ между тмъ еще не спалъ: изъ сосдней комнаты слышался скрипъ его пера, — онъ что-то поправлялъ и доканчивалъ въ своихъ бумагахъ. Но вотъ онъ кончилъ и выходитъ на ципочкахъ, чиновникъ ни живъ ни мертвъ, а онъ самымъ обыкновеннымъ образомъ говоритъ: ‘ну, батюшка, должно быть вы вчера очень устали, я ужъ подушку вамъ подложилъ да боялся все разбудить, но куда тамъ — спите, какъ убитый, ничего не слышите’. Тотъ, разумется, сталъ извиняться, а этотъ и не думалъ, конечно, сердиться. Подобное отношеніе къ людямъ было совершенно въ характер Салтыкова, и я помню и приведу ниже нсколько подобныхъ же фактовъ изъ журнальныхъ отношеній, когда онъ обнаруживалъ рдкую деликатность и внимательность къ людямъ, входилъ въ такія положенія, въ какія, право, никто не вошелъ бы, когда вы ждали, что вотъ онъ разсердится, а онъ вдругъ начиналъ сочувствовать вамъ, или, начавъ вдругъ на кого-нибудь сердиться и замтивъ ошибку, вдругъ замолкалъ и начиналъ ухаживать за человкомъ, ухаживать по своему, по неумлому, иногда даже съ воркотней, но такъ все-таки, что для васъ было очевидно стараніе загладить свой промахъ.

Мн говорятъ люди, очень любившіе и уважавшіе Салтыкова: ‘какъ хорошо, что о немъ не всякій можетъ писать, а то захватали бы его чистый образъ’. Съ этимъ я не согласенъ. Салтыкова трудно захватать, какъ бы ни были нечистоплотны нкоторыя руки: слишкомъ много въ немъ благо и слишкомъ близна эта на мраморъ похожа своею прочностью, одно не пристанетъ, а другой отстанетъ. Къ тому же, я глубоко увренъ, что дурного о немъ нечего и некому сказать, кром разв только тихъ господъ, кого онъ самъ не любилъ и кто заслуживалъ этого, но, по всей вроятности, и они, разъ захотятъ быть справедливыми, увидятъ, что каковы бы ни были его ошибки, недостатки, и шероховатости характера, все-таки онъ былъ человкомъ честнымъ, добрымъ и въ высшей степени прямодушнымъ и справедливымъ. Онъ органически не переносилъ никакой фальши и неправды, его замчательное прямодушіе и честность и были главною причиною неровностей его характера. Наконецъ, еслибы кто-нибудь непремнно пожелалъ заняться пачкатней, то есть кому сказать такимъ пачкунамъ: ‘не очень-то пачкайте’ и снята слды нечистоплотности. Гораздо хуже слдующее положеніе: когда проходить десятокъ-другой лтъ, когда люди, знавшіе близко человка, вымираютъ и остаются одни только тихіе лтописцы (обоего пола), которые до времени молчатъ, а потомъ и начинаютъ невозбранно сообщать были и небылицы про покойника, приплетая иногда сюда же и личную къ нему непріязнь, или когда позднйшіе біографы и разные литературные исторіографы начнутъ сообщилъ о немъ сомнительные слухи и свднія. Конечно, многое о Салтывов еще не можетъ быть напечатано, какъ по личнымъ его отношеніямъ къ разнымъ лицамъ (напримръ переписка), такъ я по другимъ причинамъ, но и въ предлахъ возможнаго можетъ быть дано и сдлано гораздо больше. Для этого нужно только помнить одну хорошую американскую поговорку: ‘никогда неслдуетъ откладывать до завтра того, что можно сдлать сегодня’.

Тутъ можетъ, пожалуй, происходить нкоторое недоразумніе, о которомъ не лишнее будетъ сказать нсколько словъ и которое желательно было бы устранить: видя г. Стасюлевича распоряжающимся похоронами и устройствомъ могилы Салтыкова и издающимъ его сочиненія, г. Арсеньева сообщающимъ матеріалы для его біографіи и, вообще, что ‘Встникъ Европы’ распростеръ надъ нимъ свою снь, многіе могутъ думать (и нкоторые и думаютъ), что разъ такіе обстоятельные люди взялись за дло, то ничего изъ виду упущено имя не будетъ, и что можетъ быть у ‘Встника Европы’ есть какое-нибудь преимущественное право для этого, а при такихъ условіяхъ нужно ли, ловко ли и деликатно ли будетъ и другимъ тоже выступать съ своими заботами и воспоминаніями, не усмотритъ ли кто-нибудь въ этомъ съ ихъ стороны прежде всего желанія пріобщиться къ имени большого человка и погрться въ лучахъ его славы? Недоумніе это можетъ только увеличиваться еще тмъ обстоятельствомъ, что въ то время, какъ ‘Встникъ Европы’ старается, бывшіе сотрудники ‘Отечественныхъ Записокъ’ оказываются какъ бы отстраненными и отодвинутыми на задній планъ. В тутъ еще какъ нарочно одинъ изъ постоянныхъ сотрудниковъ ‘Встника Европы’ (и, конечно, не безъ вдома остальныхъ) обрушился безъ всякаго повода, какъ говорится, ни съ того — ни съ сего, неудачною полемикою на одного изъ главныхъ представителей ‘Отечественныхъ Записокъ’. фактъ этотъ, конечно, безотносительный, спорадическій, такъ сказать, но и онъ могъ произвести извстное впечатлніе.

Въ ‘Встник Европы’ несомннно чистыя руки, но, дйствительно, Салтыковъ никогда не былъ такъ близокъ къ редакціи этого почтеннаго журнала, какъ къ своей редакціи, представители которой — гг. Елисеевъ и Михайловскій, а также и вс сотрудники еще живы. Тамъ онъ не принималъ близкаго участія въ веденіи журнала я былъ только гостемъ, а тутъ вкладывалъ въ дло всего себя, всю свою душу, помыслы и стремленія, такъ что если является впечатлніе, что ‘Встникъ Европы’ какъ бы монополизируетъ Салтыкова, то является и предположеніе, что для этого, кром его добраго желанія, есть еще какое-нибудь преимущественное право, въ род желанія покойника или его родныхъ, Я не знаю было ли по этому поводу какое-нибудь прямое указаніе въ завщаніи Салтыкова, но наврное знаю, что онъ очень цнилъ ближайшихъ своихъ товарищей и сотрудниковъ. Если литература была для него дорогою областью, то они въ ней были наиболе дорогими людьми. Это я говорю на основанія многихъ фактовъ. У него было два рода знакомствъ и отношеній: чисто домашнія и литературныя, которыя онъ весьма резонно раздлялъ и никогда не смшивалъ, и не смшивалъ, я думаю, не столько въ огражденіе домашней жизни, сколько въ огражденіе литературы отъ всего ей сторонняго и чуждаго. На литературу смотрлъ онъ, какъ на серьезное и важное дло, называлъ ее даже ‘вчнымъ дломъ’. Я не знаю, были ли у Салтыкова личные друзья. Хорошіе знакомые, которые у него бывали и у которыхъ онъ изрдка бывалъ, были, и онъ могъ, конечно, поручить имъ нкоторыя свои денежныя и личныя дла, въ род хлопотъ объ изданіи, гд требуется извстная практическая опытность и досугъ, обезпеченный матеріальнымъ положеніемъ, но не думаю, чтобы для оцнки своей литературной дятельности и составленія біографіи онъ сталъ искать и указывать кого-нибудь на сторон, помимо своей бывшей редакціи, чтобы онъ могъ питать недовріе къ ея искренности и литературнымъ способностямъ. Всего вроятне, что заботы его такъ далеко не простирались. Но само-собою разумется, что ‘Встникъ Европы’ и не думаетъ монополизировать память Салтыкова: съ его стороны это просто надлежащее, внимательное отношеніе къ длу, къ тому же, онъ всегда отличался склонностью къ исторіографіи: онъ и о Кавелин, и о Тургенев старался, едва ли не больше еще, чмъ о Салтыков, и о Крамскомъ и о другихъ выдающихся лицахъ писалъ, не лишая никого права длать то же самое, а бывшая редакція ‘Отечественныхъ Записокъ’ теперь разснна и разбросана, какъ израиль, по разнымъ мстамъ. Для этого достаточно обратить вниманіе на одинъ только тотъ фактъ, что о Салтыков Михайловскій писалъ въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’, Скабичевскій въ ‘Новостяхъ’, Абрамовъ въ ‘Недл’, Южаковъ въ ‘Одесскомъ Встник’ и я, пятый сотрудникъ, пишу теперь въ пятомъ мст. Въ такомъ положеніи возможно испытывать чувство горечи и досады на такое положеніе, чувство ревности и обиды на то, что человкъ, съ которымъ вы много лтъ шли рука объ руку, имли столько общихъ духовныхъ интересовъ и котораго считали въ самомъ высокомъ смысл своимъ, вдругъ оказывается принадлежащимъ другимъ, по совершенно особымъ правамъ, начиная съ семейнаго и кончая простой экспропріаціей, но, конечно, эти непосредственныя и чисто личныя чувства уступаютъ мсто сознанію, что хорошо и правильно, когда о такомъ человк и другіе думаютъ, говорятъ и пишутъ. Лично я, по крайней мр, не только ничего не имю противъ такого внимательнаго отношенія ‘Встника Европы’ къ Салтыкову, но, напротивъ, желалъ бы, чтобы и вс относились къ нему также. Мн вспоминается по этому поводу слдующій разсказъ: когда умеръ одинъ нашъ извстный композиторъ, то пришелъ скульпторъ и, ни у кого не спросясь, сталъ длать съ него маску. Выходитъ жена и застаетъ его за работой: ‘что вы длаете? какъ же это можно, почему не спросили у меня позволенія?’—‘Сударыня, отвчалъ скульпторъ, пока вашъ мужъ былъ живъ — онъ принадлежалъ вамъ, а теперь онъ есть общее, общественное достояніе’. То же самое можно сказать и о Салтыков. Но буду лучше разсказывать по порядку то, что помню о Михаил Евграфович. Къ сожалнію, порядокъ этотъ не хронологическій, а порядокъ отдльныхъ, нердко отрывочныхъ впечатлній, изъ которыхъ складывалось представленіе о немъ, какъ о человк, писател и общественномъ дятел. Не велика будетъ моя лепта, но принесенная отъ чистаго сердца и она, вроятно, на что-нибудь пригодится въ общемъ біографическомъ матеріал,

II.

Познакомился я съ Михаиломъ Евграфовичемъ въ 1873 году, когда была напечатана въ ‘Отеч. Запискахъ’ первая моя статья и когда я получилъ приглашеніе заходить по понедльникамъ, т. е. въ редакціонные дни, въ редакцію. Редакція помщалась тогда въ дом Краевскаго, на Литейной, въ квартир Некрасова, которому въ то время и принадлежала главная роль въ журнал: онъ вдался съ типографіей, съ цензурой, съ конторой, и вообще со всею вншнею стороною изданія, читая въ то же время нкоторыя рукописи и корректуры всего журнала. Послднее для него было необходимо, въ качеств отвтственнаго редактора. Внутреннее свое значеніе онъ длилъ и съ виду даже какъ-то подчинялъ Михаилу Евграфовичу и Г. З. Елисееву, которые также читали редакторскую корректуру всего журнала и завдывали: первый, вмст съ Некрасовымъ, беллетристикой, а второй — такъ называемыми серьезными статьями и вторымъ отдломъ, за исключеніемъ переводныхъ романовъ.

Помню, какъ первое впечатлніе не соотвтствовало тмъ заглазнымъ представленіямъ, которыя я составилъ и которыя обыкновенно составляютъ начинавшіе авторы объ извстныхъ писателяхъ: я думалъ, что встрчу какихъ-нибудь жрецовъ или по крайней мр важныхъ господъ, какую-нибудь необыкновенную и торжественную обстановку, со шкапами книгъ, большими столами, портретами и бюстами, а встртилъ я самую простую комнату, съ самымъ простымъ убранствомъ на помщичій ладъ. Правда, что комната эта была очень большая и хорошая, и все, что въ ней было, тоже было очень хорошо, хотя и не бросалось въ глаза новизною и вычурностью, но все-таки все въ ней было неожиданно просто: самый обыкновенный письменный столъ, самыя обыкновенныя стулья, одинъ или два шкапа съ рукописями и на нихъ — вмсто бюстовъ и портретовъ — чучела птицъ и зайца-русака (Некрасовъ былъ охотникъ), а въ другой половин комнаты помщался билліардъ. Тутъ же ходилъ черный понтеръ. Однимъ словомъ, это была скоре всего билліардная въ хорошемъ помщичьемъ дом. И сами люди были тоже на помщичій ладъ: и по вншности, и по характеру разговора, который тогда шелъ. Однимъ словомъ, я точно былъ перенесенъ лтъ на 16—20 назадъ, въ помщичью обстановку и сразу невольно подумалъ: вотъ вдь какъ не скоро изглаживается эта прирожденная складка. Въ то время, какъ мысль человческая выростаетъ, интересы расширяются и уходятъ впередъ, — вншность, манера и привычки остаются прежнія. Конечно, вншность — послднее дло, и серьезные люди меньше всего обращаютъ на нее вниманіе. Очень возможно, что отъ того это и происходило.

У Салтыкова и Некрасова были чисто русскія лица, хотя и совершенно разныхъ типовъ. Особенно бросалось въ глаза это русское обличье у Салтыкова: схожія лица встрчаются и среди помщиковъ, и у крестьянъ сверныхъ губерній, только такого прекраснаго выраженія глазъ не скоро найдешь. Если 6бг вс глаза такъ смотрли, то истинно человческой доброты и правды въ нашей жизни было бы, вроятно, гораздо больше.

Видть Михаила Евграфовича мн приходилось сначала только въ редакціонные дни. Приходя въ редакцію, онъ обыкновенно долго кашлялъ, — кашель его иногда раздавался еще съ лстницы, — а потомъ, смотря по настроенію, или говорилъ только о текущихъ длахъ по журналу и коротко, точно нехотя, отвчалъ на вопросы, или начиналъ что-нибудь разсказывать. Разсказывалъ онъ обыкновенно какіе-нибудь слухи и новости, имвшіе общественное значеніе, проекты разныхъ предполагавшихся мропріятій, которые касались преимущественно литературы, причемъ нердко можно было слышать возгласъ: ‘каково положеніе!’

Благодаря своимъ связямъ въ высшемъ служебномъ мір, онъ получалъ эти свднія очень рано и иногда даже изъ первоисточниковъ. Настоящее всегда связывалось и сопоставлялось имъ съ прошлымъ, такъ-что иногда можно было услышать отъ него и воспоминанія, какъ изъ своей прежней жизни, такъ и изъ жизни нкоторыхъ лицъ высшаго общества, изъ которыхъ многіе были его товарищами и сидли съ нимъ на одной школьной скамейк. Связей своихъ съ высшимъ обществомъ Салтыковъ не поддерживалъ, вначал он какъ-то сами собою держались, а потомъ, хотя и не совсмъ прекратились, но все боле и боле ослабвали. Съ одними онъ разошелся принципіально, съ другими лично, какъ человкъ строгій и не любившія компромиссовъ, третьимъ не хотлъ кланяться: слишкомъ не соотвтствовало это его натур.— ‘Я ни у кого не заискиваю, — говорилъ онъ не безъ гордости, — никому не кланяюсь и ни у кого не бываю, ко мн еще, по старой памяти, кое-кто заходитъ, а я нтъ: зачмъ я пойду, что у насъ осталось общаго’.— Но особенно много въ ту пору было разсказовъ объ имніи, которое у него было подъ Петербургомъ и въ которомъ онъ пытался хозяйничать, испытывая неудачи. Эти неудачи, въ связи съ самымъ способомъ пріобртенія имнія, тоже неудачнымъ, были темою цлаго ряда живыхъ и интересныхъ разсказовъ, которые потомъ вошли въ ‘Монрепо’. Нердко Салтыковъ начиналъ также разсказывать что-нибудь такое, надъ чмъ нельзя было не смяться, особенно глядя при этомъ на его почти всегда серьезное лицо. По большей части это была дйствительность, изукрашенная его фантазіей. Обыкновенно въ такихъ случаяхъ присутствовавшіе хохотали самымъ неудержимымъ образомъ, а сакъ онъ никогда сильно и громко не смялся, а только изрдка улыбался, да и то бывало это въ тихъ только случаяхъ, когда онъ добродушно разсказывалъ что-нибудь комическое про знакомыхъ, или когда предметъ, о которомъ шла рчь, былъ незначителенъ и только забавенъ. Смшить — вовсе не было его цлью, напротивъ, онъ всегда боялся простымъ писателемъ ‘по смшной части’ и даже въ разговор оставался иногда недоволенъ тмъ, что смются, хотя могъ бы ужъ кажется привыкнуть къ этому и допускать, что нельзя не смяться, слушая смшныя вещи. Я отлично помню, какъ однажды онъ разсказывалъ что-то въ редакціи, а я сидлъ въ сосдней комнат и держалъ корректуру, которую нужно было скоре сдать въ типографію, взрывы хохота раздавались одинъ за другимъ, и продолжалось это довольно долго. Зная, что причиною этого Салтыковъ, я очень удивился, когда онъ вдругъ вошелъ и недовольнымъ тономъ сказалъ: ‘я думаю, что это и вамъ мшаетъ… просто не понимаю, что это сегодня вс смются. Неужели то, что я разсказываю, такъ смшно? По моему, нисколько не смшно, нисколько…’

Зависло это отъ своеобразныхъ свойствъ его разсказа и столь же своеобразнаго отношенія къ тому, о чемъ онъ говорилъ: онъ часто возмущался и негодовалъ, но въ то же время придумывалъ для предмета негодованія одно положеніе смшне другого, я чмъ онъ больше останавливался на такомъ предмет, тмъ, кажется, неистощиме становилась его фантазія. Это было чисто личною его особенностью, чисто личнымъ оружіемъ, какъ хоботъ у слона, какъ зубы и когти у медвдя, оружіемъ, которымъ онъ владлъ въ совершенств и которое пускалъ въ ходъ чисто рефлективно, хотя въ то же время и не безсознательно, а постоянно держа его подъ контролемъ и руководствомъ разума. Онъ не могъ спокойно и хладнокровно относиться къ тому, что было безсмысленно, безсовстно, фальшиво, надменно, цинично, словомъ, что возмущало его чувство и не мирилось съ логикой, и сейчасъ же реагировалъ на это, какъ могъ и умлъ, какъ находилъ лучше и цлесообразне. Людей и предметы, которые въ этомъ отрицательномъ смысл обращали на себя его вниманіе, онъ всегда почти освщалъ со стороны совершенно неожиданной, самой прозаической, характеризовалъ ихъ необыкновенно мтко нсколькими штрихами и открывалъ въ нихъ какую-нибудь новую глупость или гадость, которыхъ вы, можетъ быть, и не подозрвали. Къ такимъ скрытымъ и приличія ради прикрытымъ глупостямъ и гадостямъ онъ былъ особенно безпощаденъ и вытаскивалъ ихъ на свтъ во всей нагот, въ наиболе показной и неудобной для нихъ форм, вытаскивалъ безъ всякой церемоніи, за что попало, хотя бы даже — да простится мн это выраженіе — за хвостъ: смотрите, молъ, какая это гадина, какая скотина! Онъ сердился при этомъ на нихъ, но до злобной вражды и ратоборства съ ними рдко доходилъ, а по большей части смотрлъ на нихъ съ извстной высоты общечеловческаго и своего личнаго достоинства. Это была, съ одной стороны, настоящая мра вещей, а, съ другой, если хотите, извстная доля душевной мягкости и художественной объективности. Можетъ быть, это и подало поводъ въ 70-хъ годахъ одному критику посмотрть на его смхъ, какъ на смхъ больше для смха, потому будто бы и не особенно обидный тмъ, на кого онъ направленъ. Какою это было ошибкой со стороны талантливаго критика — нечего, конечно, и говорить. Салтыковъ опровергъ это всею своею, какъ прежнею, такъ и въ особенности послдующею дятельностью, опровергъ цлымъ рядокъ произведеній, возбуждающихъ не смхъ только и совсмъ смха не возбуждающихъ. Были вещи, надъ которыми Салтыковъ не смялся, которыя точно подавляли его, и надъ которыми и другіе тоже не смялись, когда онъ о нихъ говорилъ и разсказывалъ. И такихъ вещей было не мало. Выли также вещи, надъ которыми онъ не смялся по другимъ причинамъ, чтобы не дать оружія въ руки врагамъ, чтобы даже какъ-нибудь косвенно не поддержать реакціонныхъ усилій, или надъ которыми хоть и смялся въ частной бесд, но никогда не напечаталъ о нихъ ни строчки, не смотря на то, что могъ бы создать пресмшныя вещи. Повторяю: смхъ никогда не былъ для него цлью, а былъ только средствомъ. Но еслибы даже онъ ограничился только смхомъ, только приклеиваніемъ позорныхъ ярлыковъ и надваніемъ дурацкихъ колпаковъ на людей, которыя этого заслуживали, то и это было бы ужъ большою заслугою: общественный смхъ есть признакъ сознанія и критическаго отношенія къ тому, что считалось дотол выше .какихъ бы то ни было сомнній, что незаслуженно пользовалось авторитетомъ и злоупотребляло имъ. Можно указать случаи, когда смхъ Салтыкова достигалъ именно той дли, какую имлъ въ виду, можно указать также и людей, которые до самой смерти ходили, а другіе и теперь еще ходятъ и будутъ ходить съ его ярлыками. Но до какой степени самъ Салтыковъ смотрлъ на свой смхъ именно какъ на средство, до какой степени онъ способенъ былъ умалять его высокое художественное значеніе, ради общественной пользы, лучше всего, мн кажется, можетъ показать слдующій случай: разъ, въ редакціи зашла рчь объ одномъ господин, высказавшемъ и предлагавшемъ печатно нчто очень нехорошее, что именно — ужъ я теперь забылъ, а помню только, что вс возмущались и что тема была благодарная, такъ что нсколько человкъ и я въ томъ числ изъявили готовность написать что-нибудь по этому поводу, Салтыковъ же съ самымъ озабоченнымъ видомъ ходилъ и повторялъ:

— Ахъ, пожалуйста ничего не пишите, не нужно ничего писать, это только больше значенія ему придастъ.

Некрасовъ и другіе что-то возражали, Салтыковъ горячился и стоялъ на своемъ. Наконецъ, онъ остановился посреди комнаты и сказалъ:

— Если ужъ такъ, то Изволъте я напишу. Вдь того, что нужно, никто не сдлаетъ, а я могу сдлать: тутъ нужно облить {Собственно говоря, онъ не такъ, а гораздо пряме выразился.} человка, а они собираются о немъ писать и разговаривать.

Въ мужскомъ обществ и тмъ боле въ своемъ кружк Салтыковъ въ выраженіяхъ не стснялся, и замчательно, что это никогда не производило дурного впечатлнія и не носило дурного характера, какъ у другихъ. Вотъ ужъ именно: то же слово, да не такъ молвится. Вы ясно видли, что говоритъ это человкъ несомннно нравственный, которому только мало дла до выраженій, который длаетъ нецензурныя сравненія и пускается иногда даже въ невозможную фантастику только потому, что такъ короче и изобразительне выходитъ, что, наконецъ, самому предмету, о которомъ онъ говоритъ, наиболе приличествуетъ именно такая форма выраженія, что если, напр., о человк не стоить писать, а надо произвести надъ нимъ нчто другое, то это потому, что онъ ничего больше не заслуживаетъ. Отчасти это можно видть и въ нкоторыхъ его сочиненіяхъ, гд тоже попадаются иногда кое-какія словечки и положенія, соотвтствующія нескромному характеру и свойствамъ дйствующихъ лицъ, но гд вы все-таки не найдете скабрезности. Салтыковъ не терплъ, вообще, скабрезности и порнографіи, особенно въ литератур. Одинъ изъ бывшихъ сотрудниковъ ‘Отеч. Записокъ’ разсказываетъ о немъ, между прочимъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, почему онъ однажды не принялъ повсть начинающаго автора, и какъ не могъ удержаться, когда тотъ пришелъ за отвтомъ, чтобы не сказать въ его присутствіи случившимся тутъ же сотрудникамъ: ‘вдь вотъ авторъ — совсмъ юноша… а мн старику было стыдно читать его повсть, столько скабрезности’. Скабрезность всегда его шокировала даже у извстныхъ писателей и въ хорошихъ произведеніяхъ. Онъ всегда находилъ, что можно бы и безъ этого обойтись, что очень ужъ это скучно и надоло.

Ближе узналъ я Михаила Евграфовича уже посл смерти Некрасова, когда онъ сдлался отвтственнымъ редакторомъ ‘Отечественныхъ Записокъ’. Сколько самыхъ неусыпныхъ трудовъ и горячихъ тревогъ и заботъ доставляли ему ‘О. З.’, объ этомъ хорошо знаютъ вс сотрудники. Онъ читалъ рукописи по беллетристик, правилъ ихъ и готовилъ къ печати, просматривалъ корректуры всхъ отдловъ журнала, велъ переписку съ нкоторыми изъ иногородныхъ сотрудниковъ, самъ писалъ статьи (иногда по дв въ мсяцъ, т. е. статью и маленькій фельетонъ), имлъ объясненія съ цензурой, и т. д., словомъ, онъ весь былъ въ журнал, всего себя въ него вкладывалъ. Работалъ онъ очень много, такъ много, какъ можетъ работать только очень привычный и сильный работникъ. Какъ это согласовалось и уживалось со слабостью его физическихъ силъ и давно уже начавшимися разными болзнями и недомоганіями, — трудно даже понять, а объяснить это можно только разв однимъ: необыкновенною его любовью къ литератур и тою тсною связью, какая существовала между нею и его личною жизнью. Весь досугъ, вс антракты и передышки между приступами болзни и ночныя безсоницы, вс печали и радости, мечты и помыслы — все отдавалось литератур. Жить для него значило писать или что-нибудь длать для литературы. Какъ Некрасовъ говоритъ старику разсыльному, у котораго болятъ ноги отъ ходьбы: ‘жить теб, пока ты на ходу’, такъ можно было бы сказать то же самое и Салтыкову относительно литературы. Литература была для него тмъ же, чмъ земля для извстнаго миа, получавшаго силу отъ земли, или сказочная чудесная вода для изрубленныхъ въ куски богатырей, которые, будучи ею окроплены, опять оживали и становились еще боле сильными.

Сказать, что онъ просто читалъ и приготовлялъ къ печати рукописи, значитъ мало еще сказать, потому что надо знать, какъ это длалось: въ противуположность Некрасову и Елисееву, онъ сильно маралъ и исправлялъ рукописи, такъ что нкоторыя изъ нихъ поступали въ типографію вс перемаранными, а иныя страницы и совсмъ вновь бывали переписаны на поляхъ его рукою. Что это была за египетская работа не всякій знаетъ и не можетъ представить себ, не зная близко журнальнаго дла. Кром главной стороны, т. е, чтобы не испортить вещи и не столкнуться съ авторскимъ самолюбіемъ, тутъ много еще чисто техническихъ затрудненій, при соединеніи оставшихся частей, при измненіи оставшагося текста, согласно выпущеннымъ или измненнымъ мстамъ (чтобы не вышло несообразностей и противурчій), при соблюденіи архитектуры цлаго и отдльныхъ главъ, при вписываніи вставокъ, и т. д., и т. д. Н. К. Михайловскій разсказываетъ, напримръ, о такой операціи, произведенной Салтыковымъ надъ повстью Котелянскаго ‘Чиншевики’: онъ вытравилъ цликомъ на всемъ протяженіи повсти одно изъ дйствующихъ лицъ, со всми его довольно сложными отношеніями къ другимъ оставшимся дйствующимъ лицамъ. И Котелянскій потомъ говорилъ Михайловскому, что онъ очень благодаренъ Салтыкову за эту операцію, потому что она только скрасила повсть, и что онъ удивляется, какъ онъ ухитрился это сдлать, какъ хватило у него на это терпнья и внимательности. Но тутъ, кром труда и внимательности, требовалось еще много умнья и тщательности въ работ. Насколько успшно все это достигалось Салтыковымъ, лучше всего, мн кажется, можно видть изъ того, что большинство авторовъ, боле или мене постоянно появлявшихся въ ‘От. Зап.’, подобно Котелянскому, оставались довольны исправленіями и не только не вступали съ нимъ въ какія бы то ни было пререканія, но именно понимали, что произведенія ихъ выигрывали отъ его опытной руки. Случались, конечно, иногда и обиды, когда авторами были слишкомъ самомнительные люди, требовавшіе, чтобы ни одного слова у нихъ не было выпущено и измнено, или когда Салтыковъ, увлеченный работой и художественной правдой, длалъ въ произведеніяхъ слишкомъ крупные перевороты. Объ одной изъ такихъ обидъ вспоминаетъ, напримръ, г. Скабичевскій: одна сентиментальная романистка непремнно желала окончить романъ свой смертью героини отъ чахотки, а Салтыковъ нашелъ, что той гораздо будетъ лучше выйти замужъ и потому взялъ и выдалъ ее замужъ за героя. Но такихъ случаевъ было очень мало, насколько я помню, это едва ли даже не единственный случай. За то гораздо чаще приходилось слышать вотъ что, о чемъ также припоминаетъ г. Скабичевскій: что люди, незнавшіе о тхъ операціяхъ, какія производилъ Салтыковъ надъ произведеніями второстепенныхъ беллетристовъ, приходили не рдко въ удивленіе, отчего это т самые писатели, которые подъ редакціей Салтыкова помщаютъ весьма не дурные разсказы и повсти, въ другія изданія приносятъ вещи ниже всякой критики и даже совсмъ неудобныя для печатанія. А съ другой стороны, уже сдлано также и такое еще наблюденіе, что писатели, печатавшіеся прежде въ ‘Отеч. Зап.’ и бывшіе подъ контролемъ Салтыкова вполн приличными, значительно измнились къ худшему, въ смысл литературной порядочности и выдержанности направленія, посл того, какъ стали писать въ другихъ изданіяхъ, т. е. посл того, какъ вышли изъ подъ его указки и вообще изъ подъ вліянія извстной литературной атмосферы.

Но въ то время, какъ Салтыковъ исправлялъ второстепенныхъ и начинающихъ беллетристовъ, онъ совсмъ не трогалъ произведеній большихъ талантовъ и тхъ установившихся уже писателей, которые постоянно писали въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Въ этихъ произведеніяхъ онъ ничего не измнялъ, хотя и не всегда оставался ими доволенъ: ‘ну, доложу вамъ, и прислалъ же нынче NN, — просто чортъ знаетъ что’, говорилъ онъ иногда, и тмъ не мене ничего не измнялъ и печаталъ присланное. Говоря ‘чортъ знаетъ что’, онъ, конечно, преувеличивалъ, но слабыя и спшно написанныя вещи случались, и не исправлялъ онъ ихъ не потому вовсе, что не могъ, — онъ ногъ ихъ поправлять или совсмъ не принимать, — а потому, что считалъ себя нравственно не вправ вмшиваться и какъ бы учить людей уже установившихся, которые сами за себя отвтственны. Еслибы дло касалось направленія, и основная мысль произведенія слишкомъ противурчила журналу, то это другое дло: тутъ онъ не замедлилъ бы снестись съ авторомъ, относительно необходимыхъ измненій, или возвратилъ бы рукопись, а собственно литературную сторону, т. е. исполненіе, пріемы, слогъ и проч. своимъ дломъ не считалъ. Невмшательство это простиралось иногда даже дальше литературной стороны, — до мысли, съ которою Салтыковъ былъ не согласенъ, лишь бы только она не шла въ разрзъ общему направленію и при условіи, чтобы статья была подписана авторомъ, т. е, чтобы отвчалъ за нее онъ самъ и не принимали ее за редакціонную.

Не касалась рука Салтыкова также всхъ статей второго отдла, которымъ завдывалъ не онъ, а ближайшіе его сотрудники, а равнымъ образомъ и не беллетристическихъ статей перваго отдла. Здсь онъ опять строго соблюдалъ невмшательство въ то, что принадлежало другимъ. Во второмъ отдл ему принадлежали только переводные романы, печатавшіеся въ приложеніи, а остальное все читалось, выбиралось, отдавалось въ типографію и исправлялось не имъ. Онъ только прочитывалъ редакторскую корректуру и смотрлъ, чтобы не было нецензурныхъ мстъ, да и то, если таковыя встрчались въ статьяхъ постоянныхъ сотрудниковъ, не вымарывалъ ихъ безъ ихъ вдома и согласія. Онъ обыкновенно только отмчалъ и указывалъ имъ сомнительныя мста, а иногда и то, что ему почему-либо не нравилось или казалось неудобнымъ. Равнымъ образомъ и ему указывали т изъ сотрудниковъ, кону посылались корректуры всего журнала, то, что имъ казалось сомнительнымъ и неподходящимъ въ его отдл и въ его статьяхъ. И какихъ бы то ни было обидъ и недоразумній при этомъ никогда не возникало. Онъ не только умлъ взбгать ненужнаго вмшательства, но и доврять людямъ, и не только доврять, но и уступать. Это рдкія черты характера, которыя говорятъ не только объ его ум, но и объ его искреннемъ сердц. Какъ ничего не измнялъ онъ въ статьяхъ постоянныхъ сотрудниковъ не потому, чтобы не могъ измнять, такъ и исправлялъ онъ столь усиленно начинающихъ и второстепенныхъ беллетристовъ вовсе не потому, что могъ длать съ ними, что хотлъ, а потому, что это было лучше въ разныхъ смыслахъ, лучше какъ для журнала, такъ и для нихъ самихъ. Вмсто недовольства, котораго можно было бы ожидать, если бы мотивы были иные, онъ привлекъ къ журналу и сгруппировалъ вокругъ него цлую группу беллетристовъ, благодаря чему, безъ всякаго преувеличенія можно сказать, ни въ одномъ изъ русскихъ журналовъ, ни прежде, ни посл, не было такой богатой беллетристики, какъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Иногда ее упрекали въ избытк мужика, но тмъ не мене постоянно вс читали, не исключая и тхъ свтскихъ людей, которые длали подобные упреки. И создано это было главнымъ образомъ Салтыковымъ, потому-что остальные либо никакого касательства къ беллетристик не имли, либо помогали ему только въ предварительномъ просмотр рукописей, когда таковыхъ скоплялось слишкомъ много въ редакціонномъ портфел: отдляя все очень плохое и указывая на то, что заслуживало вниманія, они облегчали ему выборъ. Но только и всего. Я сказалъ бы даже больше, что создано это было исключительно Салтыковымъ, если бы раньше него не обращалъ особаго вниманія на беллетристику Некрасовъ. Тмъ не мене, если начало дла принадлежитъ Некрасову, то дальнйшее его развитіе принадлежитъ Салтыкову.

Повторяю: работать такъ, какъ работалъ Михаилъ Евграфовичъ, не всякій можетъ. Работа для него превратилась не только въ обычное занятіе, но и въ какую-то непреодолимую потребность. Онъ не могъ не писать: ни какія-нибудь дла, ни усталость и желаніе отдохнуть, ни знакомства и отношенія, ни даже сама болзнь не могли удержать его отъ этого. Сплошь и рядомъ совсмъ больной онъ садился къ письменному столу и писалъ своимъ медленнымъ, сжатымъ почеркомъ страничку-другую, сколько могъ. Я засталъ его разъ пишущимъ на подоконник во время перезда на дачу, когда въ кабинет все было уже уложено и столъ былъ чмъ-то загроможденъ, а за границею онъ ухитрялся иногда писать даже на маленькомъ кругломъ столик, урывая нсколько минутъ между прогулкою и завтракомъ или между ванною и обдомъ. Я всегда удивлялся, какъ ему не мшаютъ работать постители. Ни пріемныхъ и непріемныхъ дней, ни особыхъ пріемныхъ и непріемныхъ часовъ, какъ у другихъ, у него не было. Положимъ, что къ нему не во всякое время ходили, но утромъ, часовъ съ 11-ти и до обда, его вс и всегда могли застать и шли къ нему совершенно свободно. Случалось мн иногда заходить къ нему и вечеромъ, и опять никто не говорилъ, что онъ не принимаетъ, и опять приходилось кого-нибудь встрчать у него. Правда, что онъ не со всми и не всегда бывалъ любезенъ, но надо же войти въ положеніе человка, которому мшаютъ писать, которому нсколько разъ приходится отрываться отъ рукописи и заниматься разговорами можетъ быть совсмъ изъ друтой области, чмъ та, о которой онъ думалъ, а сплошь и рядомъ и совсмъ для него неинтересными. Одни дловые разговоры по журналу, продолжавшіеся обыкновенно не долго. и т могли докучать. Знаешь, бывало, когда онъ занятъ и думаешь ограничиться нсколькими словами и нсколькими минутами, а проговоришь часъ. А тутъ, смотришь, и еще кто-нибудь пришелъ. Однажды я зашелъ къ нему такимъ образомъ ‘на минутку’ и засталъ его очень сконфуженнымъ:

— Представьте, какая штука со мною сейчасъ вышла, — сказалъ онъ эдороваясь, — просто опомниться не могу, такъ стыдно… Ждалъ я вчера къ себ Боткина: третьяго дня письмо ему написалъ и просилъ посмотрть меня, а онъ вчера не пріхалъ. Сегодня же, какъ нарочно, съ самаго утра гости: то одинъ, то другой, то по цлымъ мсяцамъ глазъ не кажутъ, а тутъ вдругъ вс соскучились!.. Мн же, право, не здоровится, и я совсмъ сегодня былъ нерасположенъ къ визитнымъ разговорамъ, а думалъ писать. Наконецъ, вс посидли, поговорили и распрощались, только было я къ столу, какъ вдругъ опять кто-то приходитъ. Вижу Ратынскій… такъ мн стало досадно, что я отвернулся къ окну.— ‘Здравствуйте’, говоритъ. Я подалъ руку, поздоровался.— ‘Какъ, говоритъ, ваше здоровье?’ — Да ничего, какъ видите.— ‘Погода, говоритъ, нынче хорошая’.— Ну, и слава Богу, говорю, съ чмъ васъ и поздравляю.— ‘Гуляли-ли?’ — Нтъ, не гулялъ. Еще что-то спросилъ, я также коротко отвтилъ. Сидимъ и молчимъ. Я тутъ вотъ и въ окно смотрю, а онъ на вашемъ мст. И прошло такъ должно быть съ полчаса. Наконецъ, по всей вроятности, это ему наскучило, и онъ поднимается и начинаетъ прощаться:— ‘я, говоритъ, къ вамъ лучше въ другое время заду’. Тутъ только я взглянулъ, и можете представить мое удивленіе: передо мною былъ вовсе не Ратынскій, а Боткинъ. Каково положеніе! Какъ я раньше его не узналъ, — просто понять не могу. Если ужъ въ лицо не смотрлъ, такъ по походк, по голосу, наконецъ, по вопросамъ можно было узнать. Совсмъ про него забылъ. Но хуже всего то, что ничего ему не сказалъ, что принялъ его за Ратынскаго. Неловко какъ-то было. Такъ онъ и ухалъ. Что теперь обо мн онъ можетъ подумать? Совсмъ, скажетъ, человкъ съ ума сошелъ, или отнесетъ это къ тому, что я обидлся за то, что онъ вчера же не пріхалъ, а я, право, объ этомъ и не думалъ, потому-что знаю, какъ онъ бываетъ иногда занятъ. Къ тому же, онъ всегда ко мн такъ любезенъ и внимателенъ. Никогда я его такъ не принялъ бы. Дунаю письмо ему написать…

Не знаю, писалъ ли что-нибудь Михаилъ Евграфовичъ Боткину или какъ-нибудь иначе объяснился, — лично или черезъ знакомыхъ, — знаю только, что отношенія Боткина къ нему, вслдствіе этого случая, не перемнились, да дло и не въ этомъ, а въ томъ, что ему нердко мшали работать и приводили его въ дурное настроеніе, и что, не смотря на это, онъ все-таки не запиралъ своихъ дверей и ухитрялся много работать. Помимо литературныхъ и нсколькихъ человкъ обычныхъ знакомыхъ, у него иногда можно было встртить и графа Лорисъ-Меликова, и кого-нибудь еще изъ людей совершенно иного круга. Къ нкоторымъ изъ нихъ, какъ, напримръ, къ графу Лорисъ-Меликову, котораго онъ раньше зналъ и который былъ хорошъ съ Некрасовымъ, онъ еще хорошо относился, но нкоторыя знакомства его положительно тяготили. Помню, напримръ, какъ онъ былъ недоволенъ и сердился, узнавъ, что къ нему собирается . . Треповъ. Знаменитый петербургскій градоначальникъ, посл отставки, жилъ одно время въ одномъ съ нимъ дом, на Литейной:, познакомился на прогулк съ его дтьми и выразилъ желаніе и съ нимъ познакомиться, сказавъ, что думаетъ зайти для этого на дняхъ съ визитомъ.

— Скажите пожалуйста, для чего это нужно?— волновался Салтыковъ.— Что я съ нимъ буду говорить?! Онъ литературой никогда не занимался, а я по полиціи никогда не служилъ, что же у насъ общаго и для чего наносить мн этотъ визитъ? Если просто посмотрть на меня, любопытства ради, такъ не настолько я интересенъ. Онъ наврное видалъ многихъ преступниковъ интересне меня. Прежде вдь онъ ко мн не ходилъ и не одобрялъ, конегчно, моей литературной дятельности, и я къ нему тоже ни за чмъ не обращался, такъ зачмъ же теперь это измнять? Пусть бы такъ я оставалось, какъ было. Они, какъ выйдутъ въ отставку, такъ въ оппозиціонномъ направленіи начинаютъ думать и начнутъ захаживать, воображая, что стали интересны и что нчто общее у насъ есть. Нисколько онъ мн не интересенъ и ничего общаго у насъ нтъ, ничего! Ужъ не думаетъ ли онъ, что и я къ нему тоже пойду? Или можетъ быть статью какую-нибудь пишетъ?.. Вотъ разодолжитъ! Если о пресченій чего-нибудь, то скажу, что для этого есть ‘Русскій Встникъ’, а если воспоминанія какіянибудь, то пусть идетъ въ ‘Русскую Старину’. Нтъ, вы мн скажите, что я съ нимъ буду говорить? О чемъ я съ нимъ говорить буду?! Просто я даже представить себ не могу подобнаго глупаго положенія.

Салтыковъ въ обращенія съ людьми былъ совершенно одинаковъ, какъ бы ни велика была разница въ ихъ общественномъ положеніи: былъ ли передъ нимъ богачъ или бднякъ, графъ, князь, генералъ или простой мщанинъ и разночинецъ въ длинныхъ сапогахъ и ситцевой рубах, — со всми онъ говорилъ одинаково. Онъ различалъ только людей по ихъ достоинствамъ и внутреннимъ качествамъ, когда узнавалъ ихъ ближе: одни ему нравились, однихъ онъ любилъ или уважалъ и относился къ нимъ замчательно хорошо, другихъ, наоборотъ, совсмъ не уважалъ и не любилъ, и скрыть этого уже никакъ не могъ. Его такъ и тянуло или посмяться и сказать что-нибудь непріятное такому человку, или уйти отъ грха, уйти отъ того непріятнаго впечатлнія, которое тотъ на него производилъ. Были нкоторые постители и постительницы, заходившіе иногда въ редакцію по какому-нибудь длу, которыхъ онъ просто не выносилъ и при одномъ появленіи которыхъ сейчасъ же замолкалъ, начиналъ на нихъ коситься и всячески избгать разговора.— ‘Не угодно ли вамъ поговорить (съ нимъ или съ нею), а я просто не могу’, — говаривалъ онъ иногда кому-нибудь изъ сотрудниковъ, или начиналъ спрашивать:— ‘какъ вы думаете, скоро они уйдутъ?’. Некрасовъ во время своей болзни опасался просить его създить вмсто себя для объясненій съ цензурой и Главнымъ Управленіемъ по дламъ печати, боясь, что онъ тамъ чего-нибудь наговоритъ и вмсто того, чтобы уладить дло и устранить недоразумніе, только еще боле усилитъ недовольство. Онъ и самъ, повидимому, боялся этого и всегда старался избгать какихъ бы то ни было объясненій, прося справиться или сказать что нужно кого-нибудь изъ знакомыхъ цензоровъ. Я помню разсказъ объ одной его поздк къ бывшему министру внутреннихъ длъ Макову, который офиціально пригласилъ къ себ редакторовъ газетъ и журналовъ, чтобы высказать имъ какіе-то свои взгляды, касательно поведенія и положенія печати. Хотя Салтыковъ и самъ разсказывалъ объ этой поздк, передавая суть дла, но о томъ, что и какъ онъ говорилъ, умалчивалъ, не придавая, конечно, этому никакого значенія. Объ этомъ разсказывали другіе, кто былъ тамъ одновременно съ нимъ, противополагая его нкоторымъ другимъ редакторамъ, державшимъ себя черезчуръ подобострастно. Г. Маковъ сказалъ сначала собравшимся нчто въ род рчи, а потомъ сталъ говорить съ нкоторыми въ отдльности, и вотъ, въ то время какъ одни чуть ли не со всмъ сказаннымъ имъ соглашались и только дакали да точнотакали, Салтыковъ, напротивъ, горячо и прямо стоялъ за литературу и своимъ громкимъ басомъ говорилъ объ ея стсненномъ положеніи, такъ что выходило такъ, какъ-будто не Маковъ, а онъ Макову сдлалъ выговоръ, а когда послдній на прощанье обратился къ нему съ любезною шуткою:— ‘подъ какимъ же соусомъ вы меня теперь преподнесете публик?’, то онъ, мрачно отходя въ сторону и еще боле возвышая голосъ, отвчалъ:— снамъ теперь не до соусовъ, не до соусовъ!’ Замчательная прямота и искренность всегда смягчали суровость и рзкость его тона. Я увренъ, что его огромный талантъ и эта искренность не разъ обезоруживали даже его враговъ и предотвращали кары отъ журнала.

III.

Мы знали Михаила Евграфовича главнымъ образомъ въ литературныхъ его отношеніяхъ, и въ этомъ случа, мн кажется, лучшею для него рекомендаціей можетъ служить тотъ удивительно единодушный взглядъ на него, какой высказали вс писавшіе о немъ сотрудники. Я не могу отказать себ въ удовольствіи, чтобы не привести нсколькихъ строкъ изъ воспоминаній своихъ бывшихъ товарищей, какъ для того, чтобы показать ихъ сходство, такъ и для того, чтобы самому избжать повтореній.

Н. К. Михайловскій говоритъ о Салтыков, что онъ часто былъ рзокъ, раздражителенъ, несдержанъ въ выраженіяхъ и что вншность его только усиливала это впечатлніе: рзкая перпендикулярная складка между бровей на прекрасномъ, открытомъ и высокомъ лбу, сильно выпуклые глаза, сурово и какъ-то непреклонно смотрвшіе прямо въ глаза собесднику, грубый голосъ, угрюмый видъ, ‘но иногда это суровое лицо все освщалось такою почти дтски-добродушной улыбкой, что даже люди, мало его знавшіе, но попадавшіе подъ свтъ этой улыбки, понимали, какая наивная и добрая душа кроется подъ его угрюмой вншностью. О тхъ, кто его близко зналъ, нечего и говорить. Онъ не могъ не поворчать въ разговор съ кмъ бы то ни было… но вс знали, что это только воркотня и что въ конц концовъ она ничмъ не отзовется на дл и дйствительныхъ отношеніяхъ… Это былъ истинно добрый человкъ, всегда готовый помочь нуждающемуся словомъ и дломъ. Мелкихъ же чувствъ мстительности, подозрительности, соперничества въ немъ не было даже самыхъ слабыхъ слдовъ’ {‘Критическіе опыты’, II. М. 1890 г., стр. 166—7.}. А. М. Скабичевскій продолжаетъ: въ обществ ходили баснословные слухи о мнимыхъ суровости, жестокости и даже бранчивости, съ какими Салтыковъ, будто бы, обращался съ людьми не только близкими, но и совершенно незнакомыми, которыхъ въ первый разъ видлъ. Вслдствіе этихъ слуховъ, начинающіе авторы, впервые являвшіеся къ нему съ своими начинаніями, сильно потрухивали и робли. ‘Но эти слухи крайне преувеличены. Дйствительно, его лицо носило по большей части суровое и нсколько даже мрачное выраженіе, и въ нервномъ голос очень часто слышались ноты болзненной раздражительности, что могло пугать каждаго непривычнаго человка. Но все это не мшало ему быть человкомъ, въ сущности, крайне добрымъ, съ мягкимъ и даже нжнымъ сердцемъ, неспособнымъ отказывать въ чемъ-либо людямъ и, вообще, оставаться безучастнымъ къ ихъ нуждамъ’ {‘Новости’, No 116, 1889 г.}. ‘Часто случалось, говоритъ онъ дальше, что къ нему обращались за авансомъ сотрудники, забраннне не мало уже денегъ и потерявшіе, повидимому, всякое право на новые авансы. Салтыковъ выходилъ изъ себя въ такихъ случаяхъ. Грозный голосъ его начиналъ раздаваться по всмъ комнатамъ редакціи: ‘это невозможно!— кричалъ онъ — это чортъ знаетъ что такое!.. Мы и безъ того роздали безвозвратно до 30 тысячъ! Что же съ нами будетъ, наконецъ, чмъ же это кончится?’ и т. д. И кончалось всегда тмъ, что… онъ бралъ листъ бумаги и писалъ ордеръ въ контору о выдач сотруднику суммы, которую тотъ проситъ’. Равнымъ образомъ и состоявшіе при редакціи конторщики, метранпажи и другіе служащіе нисколько его не боялись и прямо говорили: ‘что намъ Михаилъ Евграфовичъ! Онъ только такъ, кричитъ, а мы его нисколько не боимся’. Однажды, при Скабичевскомъ онъ съ ужаснымъ гнвомъ напустился на метранпажа за то, что тотъ слишкомъ скоро набралъ весь отданный въ типографію матерьялъ для книжки и явился за новымъ.— ‘Чего вы торопитесь, — кричалъ онъ — дите вы что ли рукописи? Ему не успешь дать рукопись, ужъ у него и готово. Да что вы въ недлю хотите набрать книжку, что ли?.. Набрали, такъ и ждите теперь, а отъ меня вы больше ничего раньше недли не получите, ничего!..’ Понятно, что, слушая такую распеканцію, метранпажъ еле удерживался отъ смха, потому что она въ сущности была ему похвалою. Но Салтыковъ, дйствительно, сердился въ это время.

‘Страхъ, который внушалъ Салтыковъ робкимъ людямъ, — говоритъ г. Скабичевскій, — происходилъ главнымъ образомъ отъ двухъ его достоинствъ: отъ крайняго прямодушія и нервнаго отвращенія ко всему фальшивому и неискреннему. Какъ только онъ видлъ что-либо подобное, его тотчасъ же начинало коробить, онъ не могъ не высказать человку въ глаза того впечатлнія, которое тотъ на него производилъ, и высказать со всмъ тмъ саркастическимъ остроуміемъ, которымъ онъ былъ надленъ. Не гнвъ его былъ страшенъ, а скоре т шуточки, которыми онъ способенъ былъ утгатожить собесдника… Но за то, если Салтыковъ усматривалъ въ человк природный умъ, честность и искренность, онъ длался съ такимъ человкомъ крайне мягокъ, деликатенъ, любезенъ и вполн откровененъ’. Г. Абрамовъ также опровергаетъ разные нелпые слухи, ходившіе относительно Салтыкова, и говоритъ, что онъ является въ его воспоминаніяхъ ‘чрезвычайно мягкимъ, добрымъ и глубоко-симпатичнымъ человкомъ’, что онъ всегда встрчалъ въ немъ ‘внимательнаго и заботливаго человка’, интересовавшагося, какъ его занятіями, такъ и ‘матеріальнымъ положеніемъ’, и что таково же, насколько онъ могъ замтить, ‘было его отношеніе и ко всмъ другимъ сотрудникамъ’ {‘Недля’, No 19, 1889 г.}. Тоже или почти то же самое говоритъ и г. Южаковъ. То же самое, разумется, сказалъ бы и я, и не знаю — сказалъ ли бы лучше, а потому посмотримъ лучше на черты его характера мене подчеркнутыя и не такъ рзко бросавшіяся въ глаза.

Не смотря на свою прямоту и суровость, онъ былъ въ отношеніи сотрудниковъ и людей, которыхъ зналъ или которые ему казались искренними, замчательно деликатенъ. Я уже указывалъ выше, какъ онъ умло велъ редакторское дло, не оскорбляя литературныхъ самолюбій, едва ли не самыхъ болзненныхъ въ мір, съ которыми ему приходилось встрчаться чуть ли не на каждомъ шагу. А между тмъ въ то же время онъ всегда указывалъ людямъ ихъ ошибки и промахи, нисколько не стснялся высказывать непріятныя истины прямо въ глаза. Длалось это, не смотря на кажущуюся вншнюю рзкость, въ такой сердечной, чисто товарищеской и деликатной форм, что люди не обижались, а если и обижались, то чувствовали себя не вправ сердиться: на его сторон была правда и самое задушевное доброжелательство. Человкъ чувствовалъ, что его не желаютъ вовсе оскорбить или какъ бы то ни было унизить, а просто говорятъ ему то, что слдуетъ и чего отъ другихъ онъ во вки вковъ не услышитъ и ни за какія сокровища не купитъ. Если бы Салтыковъ кому-нибудь изъ близкихъ людей причинилъ обиду, то это наврное долго его мучило бы. Даже въ тхъ случаяхъ, когда нчто подобное происходило какъ-нибудь невольно, или когда онъ только предполагалъ, что человкъ могъ обидться, онъ всегда извинялся передъ нимъ и говорилъ: ‘вы пожалуйста на меня не сердитесь’, ‘пожалуйста извините, но, право, я не хотлъ васъ обидть’. Посл каждой горячности и крупнаго разговора, онъ обыкновенно становился очень мягокъ, точно смотря, не обидлъ ли кого и не нужно ли загладить обиду. Разскажу, какъ онъ въ нкоторыхъ случаяхъ стснялся возвращать рукописи. Помню разъ черезъ меня поступила въ редакцію рукопись одной моей знакомой писательницы, человка очень скромнаго и малоизвстнаго. Это было въ самомъ начал моего сотрудничества. Я въ то время жилъ въ Лсномъ и не каждый разъ бывалъ въ редакціи, а потому въ назначенный срокъ, черезъ дв недли, сказалъ знакомой, чтобы она сама зашла за отвтомъ. Салтыковъ никакого отвта ей не далъ, а сказалъ только, что желаетъ меня видть и дастъ отвтъ черезъ меня. Нсколько дней я былъ занятъ и въ город не былъ, а потому не былъ и у него. Въ воскресенье получаю отъ него письмо: непремнно проситъ пріхать завтра въ редакцію. Прізжаю, отводитъ онъ меня въ сторону и говоритъ:

— Послушайте, должно быть, эта ваша знакомая, которая разсказъ написала, очень хорошій человкъ. Это по разсказу видно, но что намъ длать: разсказъ-то вдь плохъ, не по мысли, а въ литературномъ отношеніи. Я цлую недлю колебался: принимать его или не принимать. Она тутъ была въ прошлый понедльникъ. Отказать какъ-то языкъ не поворачивается: можетъ быть она нуждается и надялась на эту работу, въ разсказ у нея такое знакомство съ нуждой, что врно она сама ее испытала или испытываетъ, а тутъ вдругъ откажешь. А съ другой стороны, и намъ тоже какъ-то неловко слабыя вещи принимать. У насъ ихъ и безъ того достаточно. Сдлайте для меня такое одолженіе, снимите съ меня эту тягость и скажите ей объ этомъ какъ-нибудь такъ, чтобы она не обидлась. Когда знаешь человка, то это какъ-то лучше выходитъ. А если ей деньги нужны, то можно будетъ выдать: что нибудь другое напишетъ, можетъ быть удачне выйдетъ.

Вспоминаю также случай деликатности со мною, тоже отчасти касавшійся денежнаго вопроса, но такъ какъ тутъ главную роль играла другая сторона, то скажу сначала слдующее.

При изданіи ‘Отечественныхъ Записокъ’, самыми мучительными днями для Салтыкова были четыре дня, когда книжка поступала въ цензуру, особенно если въ ней было что-нибудь сомнительное. Въ теченіе этихъ четырехъ дней пребыванія книжки ‘во чрев китов’, какъ говорилъ Михаилъ Евграфовичъ, онъ былъ положительно самъ не свой: иногда не спалъ ночей, а днемъ чуть не поминутно заглядывалъ въ окно и прислушивался къ звонку.

Придти къ нему въ эти дни — значило наврное услышать:

— Вотъ я за вашу статью ужасно боюсь.

— А за свою?

— У меня ничего нтъ, а у васъ есть къ чему придраться.

Но обыкновенно оказывалось, что его статьи гораздо чаще приходилось вырзывать, чмъ статьи другихъ сотрудниковъ, даже въ общей сложности. Когда срокъ оканчивался и книжка выходила, онъ успокоивался. Когда печаталась его ‘Пошехонская Старина’ въ ‘Встник Европы’, то онъ боялся и за ‘Встникъ Европы’, когда тотъ шелъ въ цензуру. Однажды, я засталъ его въ такой тревог. Совсмъ уже больной, онъ еле волочилъ ноги по комнат, но все-таки подходилъ къ окну, заглядывалъ и волновался, отчего не идетъ разсыльный, котораго должны были прислать съ извстіемъ изъ типографіи. Желая его успокоить хоть немного, я сказалъ:

— Вы даже за чужіе журналы волнуетесь… И охота же причинять себ столько безпокойства: по всей вроятности все обойдется благополучно.

— Да, — отвчалъ онъ, — а вотъ если задержатъ книжку за мою статью, тогда что Стасюлевичъ скажетъ?

Однако, вышла разъ и на меня проруха: написалъ я рецензію о сочиненіи Чичерина о нмецкихъ соціалистахъ: К. Маркс и Лассал. Рецензія эта, не смотря на то, что была чисто теоретическою, не понравилась въ цензур и была вырзана. Прошло года три или четыре, Чичеринъ опять какъ-то проявился на московскомъ небосклон съ вышеуказаннымъ сочиненіемъ и кандидатурою на должность московскаго городского головы, а я, не прельщаясь надлавшею тогда эфекта его рчью, взялъ расширилъ свою рецензію въ статью и пустилъ ее подъ другимъ названіемъ, надясь, что черезъ такое значительное время она пройдетъ. Книжка была послана въ цензуру и срокъ ей истекалъ, по обыкновенію, къ редакціонному дню, какъ это приноравнивалосъ для удобства раздачи гонорара и новыхъ книжекъ сотрудникамъ. Прихожу я, ничего не подозрвая, въ редакцію, Салтыковъ любезенъ, какъ-то особенно ласковъ и говоритъ, что книжка вышла, тоже повторяютъи другіе, тоже говоритъ и конторщикъ, раздавая деньги сотрудникамъ.— ‘Получите, — говоритъ, — и вы’. Я получилъ сколько причиталось и росписался. Спрашиваю: а гд же книжка, нельзя ли получить экземпляръ?— ‘Сейчасъ, говоритъ, ее принесутъ’. Затемъ, посидли нкоторое время, поговорили о текущихъ длахъ, приходили постители, — одни за отвтомъ, другіе съ новыми статьями, однимъ словомъ, все шло своимъ чередомъ, и я ничего не замчалъ. Наконецъ, Салтыковъ распрощался и ухалъ, а какъ только онъ ухалъ, такъ вдругъ откуда-то появилась и книжка. Смотрю, моей статьи въ ней нтъ. Оказалось, что въ цензур замтили, что она уже была разъ вырзана (хоть я и совершенно ее передлалъ, но ходъ мысли и самый предметъ остались т же), а потому предложили и вторично вырзать. Иначе задержали бы всю книжку. Салтыковъ же, не желая меня огорчать или лучше сказать, видть моего огорченія, просилъ всхъ не говорить мн объ этомъ, пока онъ не уйдетъ изъ редакціи. Онъ по себ зналъ, насколько это огорчительно, а съ другой стороны и статья ему нравилась. Мн, дйствительно, было очень непріятно и жаль статью, а затмъ и положеніе мое относительно гонорара вышло довольно неловкимъ: я уже получилъ разъ деньги за вырзанную рецензію, а теперь вторично получалъ въ сущности за ту же самую работу, которая также не пригодилась журналу. Выходило такъ, какъ будто я обладаю какой-то сказочной цнностью, которая другому не дается и постоянно ко мн же возвращается. Къ тому же, денежное мое положеніе было вовсе не плохимъ: кром платы за статьи, я получалъ еще отъ редакціи очень хорошее жалованье. Видя, что конторщикъ уже ушелъ изъ редакціи, я, когда возвращался домой, зашелъ въ контору и предложилъ ему деньги обратно, но получилъ въ отвтъ, что онъ сдлать этого никакъ не можетъ, потому что Михаилъ Евграфовичъ приказалъ не брать отъ меня денегъ:— ‘не веллъ — говоритъ — сказывать вамъ, что статья вырзана, и книжку не веллъ показывать, покуда денегъ не получите, а потомъ денегъ назадъ не веллъ брать’. Значитъ, онъ и тутъ уже распорядился. Говорилъ я ему потомъ объ этомъ раза два, но онъ и слушать не хотлъ, повторяя только одно: ‘ахъ, какъ это скучно, право. Вдь и во второй разъ вы работали надъ статьею, не сама же она написалась, слдовательно не о чемъ тутъ и говорить, если же не хотите брать денегъ или у васъ ихъ такъ много, что некуда двать, такъ отдайте кому-нибудь’. Положеніе мое въ данномъ случа было, впрочемъ, вовсе не исключительнымъ: вс статьи, разъ принятыя редакціей, оплачивались, хотя бы почему-нибудь — по независящимъ или инымъ причинамъ — и не были напечатаны.

Вообще, въ денежныхъ вопросахъ и длахъ съ пишущею братіею Салтыковъ былъ гораздо боле щедръ, чмъ это могло показаться съ виду, по скромности его личныхъ потребностей и тмъ случаямъ, когда онъ начиналъ ворчать, при выдач нкоторыхъ авансовъ. Онъ постоянно выдавалъ авансы, и авансы значительные, мало того, самъ даже предлагалъ иногда денегъ, когда узнавалъ, что человкъ нуждается, и предлагалъ людямъ, которыхъ мало зналъ, лишь бы только они были писателями и изъ писаній ихъ было видно, что они люди порядочные. Я выше указалъ одинъ такой примръ относительно знакомой моей писательницы, хотя она предложеніемъ и не воспользовалась. Другой, такой же, примръ разсказываетъ г. Абрамовъ про себя: Салтыковъ совсмъ его еще не зналъ и въ первый разъ видлъ, только одна первая статья его тогда была напечатана въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, а между тмъ, узнавъ изъ разговора, что онъ детъ съ небольшою суммою въ дальнюю дорогу, самъ предложилъ ему ‘порядочный авансъ’, какой тотъ самъ назначилъ. Наврное были и можно еще припомнить подобные же случаи. Г. Абрамовъ совершенно врно говоритъ, что если не вс, то почти вс сотрудники ‘прибгали постоянно къ этимъ авансамъ, а нкоторые такъ и не выходили изъ долговъ’, что ‘кажется, не проходило редакціоннаго дня безъ того, чтобы кто-нибудь не обращался за авансомъ’ и что ‘отказа никогда не было’. Салтыковъ не любилъ только безконечныхъ авансовъ, какъ называлъ онъ т случаи, когда человкъ. не давая долго статей, чуть ли не каждый мсяцъ атаковалъ его просьбами, и не любилъ также слишкомъ маленькихъ выдачъ. Такъ, напримръ, одинъ поэтъ, человкъ съ солиднымъ общественнымъ положеніемъ и имвшій хорошее мсто, почти постоянно желалъ получить гонораръ за свои стихотворенія впередъ: напишетъ стихотвореніе, узнаетъ когда оно пойдетъ, расчитаетъ сколько за него приходится и придетъ за какими-нибудь 8 рублями. Вотъ Салтыковъ и начинаетъ ворчать. Во-первыхъ, измняется лицо и становится недовольнымъ, во-вторыхъ, не находится пера для написанія записки въ контору или перо оказывается такимъ плохимъ, что не пишетъ (‘это только у насъ могутъ быть такія перья’), затмъ бумаги нтъ, и т. д. Все это говорится, пока пишется записка, наконецъ все кончено, поэтъ поспшно уходитъ и начинаются разсужденія: ‘и зачмъ ему понадобились эти 8 рублей? Никогда я не поврю, чтобы человку въ такомъ возраст и чинахъ могли понадобиться 8 рублей. Это онъ или въ баню хочетъ сходить, или въ банкъ ихъ положитъ’ чтобы въ контор даромъ цлый мсяцъ не лежали’. Не врилъ онъ, конечно, и наврное даже ни на минуту серьезно не допускалъ ни одного изъ этихъ предположеніи, хорошо зная, что могутъ понадобиться и 8 руб. человку, а просто это ему надодало и не нравилась такая маленькая житейская неаккуратность. О томъ же человк въ другое время онъ говорилъ совершенно иначе, т. е. сочувствуя его положенію, хотя бы самъ человкъ ему и не нравился.

Арендуя ‘Отечественныя Записки’, Салтыковъ могъ бы получать отъ изданія гораздо больше, еслибы, подобно другимъ издателямъ, меньше думалъ объ интересахъ пишущихъ. Салтыковъ всегда порицалъ маленькіе гонорары, которые существуютъ въ нкоторыхъ изданіяхъ для людей начинающихъ и малоизвстныхъ и всегда давалъ хорошую плату, плату во всякомъ случа не низшую, а высшую, чмъ въ другихъ журналахъ, а затмъ, съ теченіемъ времени, плата эта повышалась. Въ нкоторыхъ случаяхъ гонорары ‘Отечественныхъ Записокъ’ достигали очень значительныхъ размровъ. Нкоторые сотрудники получали больше, чмъ самъ Салтыковъ: я помню время, когда ему расчетъ производился по 200 р. за листъ, а другіе получали по 250 р. Потомъ это сравнялось. Случайныя статьи извстныхъ писателей также иногда оплачивались дороже. Въ числ сотрудниковъ всегда было нсколько человкъ, которые получали постоянное жалованье. Въ случа болзни или какихъ-либо житейскихъ передрягъ, жалованье это сохранялось долго за ними или выдавалось ихъ семьямъ. Долги сотрудниковъ, когда ихъ положеніе было плохо, постоянно смарывались. Когда ‘Отечественныя Записки’ закрылисъ, то многіе оказались должными журналу, и вс эти долги были уничтожены, кром того, почти вс, кто постоянно работалъ для журнала и жилъ текущею работою, получили по нскольку сотъ рублей, что дало имъ возможность перебиться до пріисканія новой работы.

Въ связи съ только-что сказаннымъ, мн хочется отмтить еще одну чисто народную черту характера Салтыкова: онъ былъ артельнымъ, мірскимъ человкомъ, не въ смысл мірского времяпрепровожденія или какихъ-либо развлеченій, совершенно для него чуждыхъ, а въ смысл склонности жить и дйствовать артелью, міромъ, и постоянно принимать близко къ сердцу общественные интересы. Это типъ на Руси вполн опредленный и сохранившійся еще и до сихъ поръ: изъ него выходятъ порицатели общественной неправды и пороковъ, ходоки, заступники и вообще радтели о мір, личная жизнь которыхъ неразрывно соединяется съ мірскою, которые не мыслимы безъ міра также. какъ растеніе безъ земли и птица безъ воздуха. По первому вншнему впечатлнію. Салтыковъ легко могъ показаться нелюдимымъ, но чмъ больше вы его узнавали и ближе къ нему присматривались, тмъ для васъ становилось очевидне, что въ немъ сильно развито общественное чувство, что онъ именно не мыслимъ безъ міра, что его даже нельзя представить себ въ одиночку: прежде всего ₁безъ извстнаго кружка близкихъ людей одинаковыхъ съ нимъ убжденій. затмъ, безъ извстнаго круга читателей, который служилъ мысленнымъ продолженіемъ этого кружка и который онъ постоянно имлъ въ виду, и, наконецъ, безъ заботъ объ общественномъ благ въ самомъ широкомъ значеніи этого слова.

Заботы объ общественныхъ интересахъ достаточно видны изъ его произведеній, изъ которыхъ каждое имло общественное значеніе, но немногимъ, конечно, извстно, насколько въ непосредственныхъ, литературныхъ отношеніяхъ Салтыковъ былъ заботливымъ, врнымъ и прекраснымъ товарищемъ, насколько мало стремился онъ преобладать, властвовать и подчинять себ людей и насколько самъ умлъ подчиняться. насколько заботился объ единодушія и общемъ тон работъ, насколько расположеніе его къ людямъ, съ которыми свела его судьба, было прочно и насколько онъ дорожилъ ими и цнилъ ихъ. Въ этомъ послднемъ отношеніи онъ даже нсколько пересаливалъ, какъ зачастую пересаливаютъ (что. впрочемъ, совершенно естественно) вс вообще общественники, артельщики и даже люди политическихъ партій, считающіе дороже и выше всего свою общину, свой монастырь, свою ближайшую среду и относящіеся къ остальному міру, если не съ предубжденіемъ раскольниковъ, то во всякомъ случа какъ къ чему-то чужому: это вотъ свой, а то чужіе, это нашъ, а то чужанинъ. Нашъ можетъ быть и съ нкоторымъ изъянцемъ, да молодецъ и человкъ врный, а тотъ — кто его знаетъ, что такое, можетъ быть и нчто хорошее, а можетъ быть и плохое.

Какъ умнаго человка, это не приводило его къ крайности, къ заключенію, что только и свта въ окошк, что у насъ, напротивъ, онъ часто порицалъ свое, отлично зналъ его слабыя стороны и всегда стремился привлечь къ журналу все новое, мало-мальски даровитое и честное, признавалъ порядочность и заслуги другихъ, какъ на литературномъ, такъ и на иныхъ поприщахъ, извинялъ и тамъ ошибки и слабости, лишь бы только не было неискренности, лжи, ренегатства и вилянья хвостомъ, ради какихъ-либо низменныхъ цлей и выгодъ, но отношеніе къ своему все-таки было несомннно предпочтительное передъ постороннимъ. За своихъ онъ всегда готовъ былъ постоять, а сознаніе, что и со своими можно постоять за общія убжденія и идеалы доставляло ему большое удовольствіе. Къ постороннимъ людямъ онъ вообще относился какъ-то искоса, если можно такъ выразиться. Какъ не любилъ онъ, напримръ, когда постители, приходя въ редакцію, долго засиживались и разговаривали.

— Скажите пожалуйста, чего они тутъ сидятъ?— начиналъ онъ ворчать:— вдь у насъ дло есть, а тутъ извольте ждать. Вроятно, они думаютъ, что мы для разговоровъ собираемся…

А когда разговорчивые постители или постительницы уходили, то онъ иногда напускался на того, кто съ ними говорилъ, при чемъ оказывалось, что ‘если бы мы сами съ ними не разговаривали, то они такъ долго не засиживались бы’.

Правду надо сказать, что между постителями были прескучные: или придутъ съ чисто-теоретическими разговорами, или съ совершенно неотносящимися къ литератур вопросами, или съ выговорами за какую-нибудь статью, или съ объясненіями, почему такая-то статья не принята, когда она такъ хороша, и т. п. Съ одною писательницею, отличавшеюся особенною придирчивостью и необыкновеннымъ многословіемъ, Салтыковъ положительно не могъ говорить, не смотря на то, что она очень рдко появлялась: какъ только, бывало, покажется, такъ онъ сейчасъ же старается направить къ ней кого-нибудь изъ сотрудниковъ: — ‘Это она къ вамъ пришла’, или — ‘потрудитесь пожалуйста принять чашу сію’, а самъ уходитъ въ другую комнату, или, застигнутый врасплохъ, сидитъ, косится и сердито откашливается. Вообще, онъ стороннихъ не жаловалъ и, наоборотъ, очень любилъ, чтобы сотрудники ‘Отечественныхъ Записокъ’ всегда приходили, и чмъ больше собирался кружокъ, тмъ онъ становился довольне и одушевленне. Какъ только кого-нибудь не доставало, такъ сейчасъ же начинались вопросы: почему не пришелъ, здоровъ ли и т. д., а когда замчалъ, что человкъ какъ-будто уклоняется отъ посщеній, то всегда узнавалъ: не разсердился ли онъ на что-нибудь и не обидился ли. Въ начал моего сотрудничества, когда я еще не былъ близокъ къ редакціи и просто стснялся приходить безъ опредленнаго повода, Салтыковъ неоднократно спрашивалъ:

— Почему вы прошлый разъ не были? Что же это мы вс врознь буденъ писать… Право, разъ въ недлю не трудно ходить.

То же самое говорилось и другимъ, а если бы кто-нибудь изъ постоянныхъ сотрудниковъ, участвовавшихъ въ чтеніи рукописей и въ текущихъ отдлахъ, вздумалъ не ходить, то тутъ наврное была бы цлая исторія, и Салтыковъ и самъ замучился бы и его бы замучилъ вопросами, записками, объясненіями, а въ конц концовъ, вроятно, поссорился бы. Однажды, когда еще никакихъ обязанностей на мн не лежало, я задумалъ зимовать въ Лсномъ, и онъ сейчасъ же сталъ спрашивать:

— Что это вы въ Лсномъ совсмъ поселились? Разв тамъ такъ хорошо?

Говорю:— да, хорошо.

— А по моему ничего хорошаго нтъ. Разв писатель можетъ жить гд-нибудь, кром Петербурга?

— Почему же?

— Да потому, что вы тамъ не будете такъ близко принимать къ сердцу того, что происходитъ.

Но такъ какъ я никакъ не могъ взять въ толкъ, чтобы такое маленькое разстояніе могло что-нибудь значить, и приводилъ свои резоны, то онъ избралъ другой путь — сталъ подтрунивать надо мною и сочинять небылицы.

— Я слышалъ, что вы коровъ и лошадей въ Лсномъ заводите? Правда это или нтъ?

— Кто это вамъ сказалъ?

— Не помню, кто-то говорилъ.

Ясно, что никто ему этого не говорилъ. А въ другой разъ прихожу въ редакцію и слышу разсказъ про себя: разсказываетъ онъ, что я развожу въ Лсномъ куръ.

— Для чего же вы сочиняете, М. Е.?— сказалъ я, смясь.

— А для того-съ, что настоящій писатель долженъ въ Петербург жить, а такъ какъ вы не настоящій писатель и не желаете имъ быть, то и живете подальше отъ литературы. Это ужъ я по себ знаю, да и по другимъ тоже: вотъ X живетъ въ деревн — много онъ пишетъ? А Z, какъ перехалъ въ деревню, такъ чортъ знаетъ, что сталъ писать.

Ему просто было нужно, чтобы вс собирались, говорили, совтывались, чтобы онъ видлъ, что журналъ есть общее и близкое всмъ дло. Въ отрывкахъ изъ его писемъ къ H. K. Михайловскому, напечатанныхъ въ ‘Русской Мысли’, не мало фактовъ глубокой его привязанности къ журналу и заботливости о сотрудникахъ: обо всхъ онъ думаетъ, неудачниковъ жалетъ, говоритъ о важности работы въ общемъ тон и въ своемъ мст, а по поводу неодобреннаго имъ полемическаго фельетона одного изъ сотрудниковъ высказываетъ, что ‘подобные шаги должны быть ршаемы обдуманно и сообща, чтобы можно было и впослдствіи поддержать полемику, а не отступать’, и т. д. Но, не смотря на это, все-таки еще жалетъ, что недостаточно отршился отъ личныхъ привязанностей и отношеній, ради общаго дла. Сдлавъ нкоторыя помарки въ стать Михайловскаго, онъ пишетъ ему: ‘я утромъ ждалъ васъ, но не дождался. Впрочемъ, корректуры съ моими помтками у васъ… Будьте такъ добры, сдлайте мн эти уступки… Я зачеркнулъ, между прочимъ, и упоминаніе объ Анненков. Если хотите, возстановите его, но онъ мой пріятель, и я какъ-то не возвысился еще до того, чтобы оставить отца и матерь и прилпиться къ журналу’.

То же самое было и со мною: разъ по поводу Костомарова {Во время русско-турецкой войны онъ заплатилъ дань шовинизму, написалъ сомнительнаго достоинства статью объ исторической нашей задач, противъ которой я и возражалъ.}, когда Салтыковъ потребовалъ, чтобы я подъ статьею хоть иниціалы поставилъ, чтобы она не была принята за редакціонную (такъ какъ я подъ статьями никогда не подписывался), а въ другой разъ по поводу Кавелина. Кавелинъ выпустилъ книжку о крестьянскомъ вопрос. Я написалъ рецензію, гд не похвалилъ его и особенно подчеркнулъ политическую неопредленность его взглядовъ, стремленіе всегда стать на какую-то такую высоту, съ которой всегда получается двоякое ршеніе вопроса: и такъ, и этакъ. Получаю отъ Салтыкова письмо. Прихожу и вижу у него на стол корректуру.

— У меня, говоритъ, есть къ вамъ большая просьба, которую, собственно говоря, я не вправ былъ бы длать, потому что совершенно согласенъ съ вашимъ отзывомъ. Намъ иначе и нельзя относиться къ кавелинской эквилибристик, но тутъ вопросъ чисто личный, мой: не ссорьте меня пожалуйста съ нимъ… Человкъ онъ, право, не дурной, а ужъ это такъ онъ устроенъ. Я ужъ и такъ для литературы порвалъ ршительно вс свои прежнія отношенія: у меня вдь изъ прежнихъ пріятелей и знакомыхъ осталось всего навсего два-три человка. Пусть же хоть они останутся! Сдлайте мн пожалуйста эту уступку: не будемъ печатать эту рецензію!..

Разумется, я согласился. Говоря это, Салтыковъ возвышалъ тонъ, и я ясно видлъ, что онъ и конфузится, и сердится, что у него остается нчто, съ чмъ жаль и трудно разстаться. Хотя это нчто было такое маленькое, естественное и обыкновенное, что не стоило бы о немъ даже и говорить, такъ какъ у каждаго писателя есть отношенія и лица, которыхъ онъ щадитъ, но его это уже безпокоило. Слишкомъ цльная у него была натура, тяготившаяся всякими компромиссами. И при этомъ, очевидно, ему и въ голову не приходило искать какихъ бы то ни было оправданій, а прямо ршалось, что онъ не возвысился до извстной высоты, до которой иные возвышаются. Ужъ онъ ли, кажется, не оставилъ многаго, ради журнальной дятельности и правды, — онъ и съ большинствомъ родныхъ, какъ самъ мн разсказывалъ, перессорился изъ-за этого, — но разъ являлось обстоятельство, мшавшее цльности понятія, онъ уже не могъ чувствовать себя удовлетвореннымъ. Послдовательность и строгость къ себ позволяли ему прилагать такую же строгую мрку въ другихъ случаяхъ и къ сотрудникамъ.

Посл его смерти одинъ мало знавшій его писатель высказалъ, что онъ будто бы имлъ привычку обо всхъ заглазно дурно отзываться. Это неправда. Онъ, дйствительно, имлъ привычку на многихъ ворчать (въ томъ числ и на себя), по поводамъ иногда самымъ незначительнымъ, но и въ глаза, и за глаза, всегда высказывалъ одно и тоже, хотя можетъ быть и не въ одинаковыхъ выраженіяхъ, при чемъ сплошь и рядомъ въ глаза высказывался гораздо рзче, чмъ заглазно, потому что терялъ самообладаніе. Мн приходилось слышать его воркотню чуть ли не обо всхъ и каждомъ изъ сотрудниковъ, но я положительно не помню случая, когда дло касалось бы чьей-нибудь чести и добраго имени, чтобы слово его было жестокимъ, оскорбительнымъ словомъ. Вы сейчасъ же чувствовали, что это вовсе не злословіе, а скоре доброжелательство и забота объ общемъ литературномъ интерес, что это только слишкомъ строгая точка зрнія и нервное отношеніе къ тому, что онъ не нелюбитъ, а именно любитъ и считаетъ своимъ. Дурно отзывался онъ только о тхъ, кто этого заслуживалъ, но въ большинств случаевъ онъ уже не могъ спокойно видть и говорить съ такими людьми и въ конц концовъ прекращалъ съ ними отношенія, или только съ великимъ трудомъ выносилъ ихъ. Въ воркотн же его противъ своихъ я никогда не могъ усмотрть обиды: то онъ начнетъ, по поводу неакуратности и небрежности работъ, уврять, что ‘у насъ все пишутъ загадочныя, поэтическія натуры’, то про сотрудника, путающаго свои денежные счеты и дла, начнетъ говорить: ‘это у насъ министръ финансовъ’, и т. п. [ Какъ скоро онъ замчалъ, когда кто-нибудь въ редакціонные дни былъ скученъ или просто не въ своей тарелк, но прямо по большей части не спроситъ, точно стыдится такой экспансивности или боится неделикатности вмшательства, а спроситъ кого-нибудь другого:

— Скажите, пожалуйста, что это N такой скучный, — боленъ онъ что ли? А какъ дла его?

Сколько разъ мн приходилось слышать подобные вопросы. Вообще, войти въ положеніе человка, понять это положеніе и отнестись къ нему сочувственно, было для него какою то непреодолимою потребностью. Иногда думаешь, что онъ останется безучастнымъ, а онъ тутъ-то именно и распахнетъ свою душу. Иногда думаешь, что онъ очень разсердится, а онъ тутъ-то именно и покажетъ себя настоящимъ человкомъ. Однажды, я взялъ изъ редакціи для прочтенія и приготовленія къ печати три рукописи: романъ Карновича, большой разсказъ Златовратскаго и еще какую-то статью. На Садовой, противъ банка, когда я персходилъ черезъ улицу, была давка и на меня нахали два или три извозчика съ разныхъ сторонъ. Чтобы спастись отъ нихъ, я вскочилъ въ проходившую мимо конку и выронилъ въ это время свертокъ съ рукописями. Сейчасъ же, разумется, возвратился, но свертка уже не оказалось, его кто-то поднялъ. Кто-то сказалъ мн, что свертокъ поднялъ какой-то банковскій чиновникъ и прошелъ въ банкъ.

Я туда, опросилъ чуть ли не всхъ сторожей и швейцаровъ, зашелъ въ нсколько отдленій, но никто ничего не видалъ. Положеніе мое и состояніе духа было самое непріятное: что скажутъ авторы? Какъ съ ними быть? Если отбросить всякія прочія непріятности и оставить одинъ только матеріальный ущербъ, то одному Карновичу приходилось за романъ больше 1,000 рублей.

Что наконецъ скажетъ Салтыковъ? Попросивъ вывсить въ банк объявленіе о потер рукописей, я отправился по газетамъ съ публикаціями, пробгалъ и проздилъ весь вечеръ и, измученный и усталый, возвратился часовъ въ 10 домой. думая только объ одномъ, какъ же мн быть, сказать Салтыкову или погодить, замтитъ онъ завтра публикаціи или нтъ? Вдругъ получаю отъ него записку, зоветъ сейчасъ же. Прихожу, въ ожиданіи самого непріятнаго объясненія, а онъ говоритъ:

— Извините пожалуйста, что я васъ потревожилъ такъ поздно, но думаю, что вы должно быть просто измучились. Рукописи-то вдь, слава Богу, нашлись, вотъ он, возьмите. Какой-то чиновникъ нашелъ, увидлъ тамъ адресъ Карновича и доставилъ ихъ ему, а онъ мн привезъ. Это бываетъ. Вотъ и съ Некрасовымъ также разъ было: везъ изъ крпости ‘Что длать’ Чернышевскаго да и потерялъ.

Только и всего, и ни слова укоризны, ни тни недовольства. А какое искреннее удовольствіе доставляла ему каждая написанная кмъ-нибудь хорошая статья. Какъ сейчасъ помню, какіе восторженные отзывы длалъ онъ, напримръ, объ ‘Устоихъ’ Златовратскаго, которые ему очень нравились, о ‘Власти земли’ Успенскаго, не смотря на то, что съ нкоторыми конечными его заключеніями былъ не согласенъ. Онъ положительно становился даже какъ-то гордъ въ такія минуты, гордостью чисто общественною: ‘дескать, все-таки мы впереди’, хотя преобладающимъ чувствомъ было, конечно, не это, а чисто художественное и идейное удовольствіе, какое онъ получалъ. За то какъ онъ оставался недоволенъ, когда кто-нибудь изъ сотрудниковъ отдавалъ статью и появлялся въ какомъ-нибудь другомъ журнал, кром ‘ Отечественныхъ Записокъ’. Это было для него настоящею обидою, особенно, если онъ дорожилъ сотрудникомъ: ‘зачмъ, да почему, если недоволенъ чмъ, то отчего не сказать? какъ это идти въ чужое мсто, да что про насъ скажутъ? Скажутъ, что мы разгоняемъ людей’ и т. д. Чаще всего это происходило по самой простой причин: другія редакціи просятъ сотрудника дать что-нибудь, онъ общаетъ, потомъ у него встрчается надобность въ деньгахъ, а въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ онъ долженъ, еще брать стыдно и непріятно — Салтыковъ ворчать будетъ, вотъ онъ и дастъ что-нибудь въ другое изданіе. Случалось это, впрочемъ, довольно рдко, такъ какъ вс знали, насколько это Салтыкову непріятно.

Въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ было нсколько человкъ провинціальныхъ и иногородныхъ сотрудниковъ, которыхъ мы и въ глаза не видали и съ которыми велъ переписку и сношенія онъ самъ. Это были преимущественно беллетристы и этнографы, писавшіе не постоянно, а отъ времени до времени присылавшіе свои разсказы, повсти и очерки. И ими тоже Салтыковъ очень дорожилъ, что можно видть изъ той акуратности, съ какою онъ извщалъ ихъ о полученіи рукописей, когда он пойдутъ, что въ нихъ слдуетъ, по его мннію, измнить, и т. д. Однажды, узжая за границу, онъ поручилъ мн отвтить за него двумъ такимъ сотрудникамъ, отъ которыхъ ждались рукописи, при чемъ, по крайней мр, разъ пять повторилъ, чтобы я одному сейчасъ же отвтилъ, какъ только получится рукопись, потому что онъ человкъ акуратный и любитъ акуратность. Или: получаю, однажды, отъ него записку, зоветъ въ тотъ же день вечеромъ или завтра утромъ. Думаю, что что-нибудь экстренное и иду. Оказывается, что получено письмо отъ одного изъ такихъ сотрудниковъ, на которое онъ желаетъ скоре отвтить, но затрудняется:

— Вотъ какое непріятное положеніе: я вамъ говорилъ, что прибавилъ С. полистную плату — вмсто 75 р.— 100 р. и написалъ ему объ этомъ, а онъ, представьте, остался недоволенъ и вотъ что отвчаетъ: говоритъ, что желаетъ получать 130 р… Если такъ, то почему ужъ не 150, что за вычисленіе такое. Ничего не понимаю. Да вотъ письмо, прочитайте и имйте въ виду, что до моего письма онъ и не заикался о прибавк, а когда я прибавилъ, такъ оказывается, что этого мало, т. е., дескать, если самъ прибавляешь, такъ и больше прибавишь. Непріятно это мн: молодой человкъ, у насъ-же началъ писать, мы же съ нимъ возимся, а онъ какъ на лавку какую-то смотритъ. Да мы, наконецъ, и не можетъ всмъ столько платить.

Я сказалъ, что и на меня это производитъ также неблагопріятное впечатлніе и что я или повысилъ бы всмъ гонораръ, какъ за беллетристику, такъ и за другія статьи, которыя писать иногда гораздо трудне, чмъ очерки и разсказы, или же не длалъ бы исключеній.

— Въ томъ-то и дло, что его нельзя ставить въ исключительное положеніе: конечно, онъ не дурно пишетъ, но такъ пишутъ вс. Тогда придется и другимъ прибавлять, придется прибавить и получающимъ 200 и 250 p., а мы, право, столько платить не можемъ. Мы и безъ того дороже другихъ платимъ.

Прощаясь, Салтыковъ сказалъ:

— Ну, я очень радъ, что не одинъ я такъ смотрю.

Но каково же было мое удивленіе, когда въ первый же редакціонный день я отъ него услышалъ:

— А, знаете, я вдь написалъ С., что согласенъ на его прибавку: пусть по его будетъ. Не ловко какъ-то: можетъ быть у него какіе-нибудь расчеты съ этимъ связаны.

Словомъ, никто не долженъ былъ уходить, пока не расходился во взглядахъ съ журналомъ. Нкоторые изъ этихъ сотрудниковъ были людьми не особенно даровитыми, и Салтыковъ возился съ ними, исправлялъ ихъ рукописи, подкрашивалъ, но никогда не отказывалъ. Точно по пословиц: ‘чмъ дитя несчастне, тмъ матери миле’. Не мене интересно также его отношеніе къ писателямъ слабющимъ. Это одинъ изъ драматическихъ моментовъ въ писательской жизни: вслдствіе возроста, или какихъ-либо другихъ внутреннихъ причинъ, иногда только временныхъ, человкъ вдругъ начинаетъ утрачивать интересъ, живость мысли и впечатлительности, начинаетъ писать мало, или вяло и шаблонно, точно лапти плести. Это состояніе характеризуется выраженіями: ‘сталъ исписываться’, ‘сталъ слабть’, ‘не можетъ идти въ уровень съ жизнью’ и т. п., но опредленія эти сплошь и рядомъ бываютъ ошибочны: человкъ иногда нисколько не старетъ и не слабетъ, а просто устаетъ работать, или переживаетъ какой-нибудь низменный душевный процессъ. Но какъ бы тамъ ни было, а сотрудники боле живые и энергичные выдвигаются въ что время впередъ, начинаютъ больше работать, разбирать темы и вообще дйствовать, а тотъ понемногу отстаетъ и переходитъ въ задніе ряды. На моей памяти были такіе примры, и Салтыковъ сейчасъ же это замтитъ:

— Скажите пожалуйста отчего это Z сталъ такъ мало писать?

— Я не знаю: вроятно не хочетъ или не можетъ.

— Нтъ, а я думаю, потому, что съ нимъ неделикатно обходятся: никогда ничего не предложатъ написать, никогда не спросятъ, что онъ думаетъ писать, вообще, точно обходятъ. А онъ, между тмъ, право, настоящій писатель и очень не дурно пишетъ. Вотъ, напримръ, въ библіографіи: разберутъ вс новыя книги, а на его долю ничего и не остается.

Въ то время относительно библіографій въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ былъ такой порядокъ: новыя книги, присылавшіяся авторами, издателями и книжными магазинами. приносились въ редакцію и разбирались для отзывовъ сотрудниками, кому что было ближе и что кого больше интересовало. Кром того, книги, которыхъ не было, можно было брать въ книжныхъ магазинахъ сначала Мамонтова, а потомъ Мартынова, и по иностранной литератур у Мелье и Риккера. Словомъ, относительно рецензій была полная свобода, и столкновеній никакихъ не происходило. Однако, о замчаніи Салтыкова я подумалъ, и въ первый же разъ, какъ только стали разбирать книги, сказалъ Z:

— А отчего вы никогда ничего не возьмете?

Онъ взялъ дв книги, а Салтыковъ потомъ сказалъ мн:

— Ну, вотъ видите.

Оказалось, что Z дйствительно деликатничалъ и что всмъ намъ это было не вдомекъ.

Вообще, онъ отличался замчательною внимательностью къ людямъ и не хотлъ, чтобы кто-нибудь былъ обиженъ и недоволенъ. Повторяю, когда онъ самъ оказывался въ чемъ-нибудь не правъ, то всегда сознавалъ свою неправоту и всегда готовъ былъ извиниться. Непріятно это было ему, морщился онъ, но всегда извинялся съ самымъ чистымъ сердцемъ, потому что сердце у него было, дйствительно, чистое, чуждое какихъ-либо дурныхъ чувствъ противъ ближняго. Я не могу сказать, чтобы я пользовался какимъ-нибудь особеннымъ расположеніемъ Михаила Евграфовича, я былъ простымъ рядовымъ сотрудникомъ, и потому-то отношенія эти и имютъ значеніе для его характеристики: это больше чмъ обыкновенныя дловыя хорошія отношенія, это именно отношенія артельныя, мірскія, когда вы чувствовали, что составляете часть чего-то цлаго, на что можете опираться, и сознавали, что васъ не вышвырнутъ въ одинъ прекрасный день, какъ изъ машины винтъ негодный, на улицу. Я и большинство сотрудниковъ были значительно моложе Михаила Евграфовича, а потому относился онъ къ намъ иногда какъ старшій къ младшимъ, но обиднаго въ такихъ отношеніяхъ ничего не было, такъ какъ вы сейчасъ же убждались и въ его искреннемъ къ вамъ расположеніи и — весьма не рдко — и въ правот. Больше всего онъ сердился за недостаточное усердіе и вниманіе къ журналу. Самъ онъ, какъ я уже говорилъ, вкладывалъ въ него всю душу и перенесъ въ дло чисто служебную привычку къ акуратности и пунктуальности. Требовалъ того же и отъ другихъ.

— Вы какъ слдуетъ, никто неработаете, — обыкновенно говорилъ онъ, — и относитесь къ длу спустя рукава. Вы все думаете, что мы вчно будемъ жить. Придется же когда-нибудь и вамъ самостоятельно вести журналъ… Дло это вовсе не шуточное. Это большое дло, а для васъ все равно.

— Изъ чего же это вы заключаете?

— Какъ изъ чего, слпой я что ли? Никогда посовтоваться не придете, каждый что вздумаетъ, то и пишетъ… Я еще, право, удивляюсь, какъ у насъ книжки боле или мене согласно составляются… Да и работаете-то какъ: напишете листъ съ четвертью и думаете, что въ предлахъ земныхъ совершили все земное. Я больше васъ пишу.

— Не всякій такъ можетъ работать, какъ вы.

— Пріучайте себя.

— Да ужъ поздно пріучать-то.

— Почему?

— Да потому, что мы ужъ не дти.

— А старики, да? Изъ васъ кто старше, — М.? Позвольте узнать сколько ему лтъ.

— Почти 40.

— Ахъ, какой удивительный возрастъ! Я въ 40 лтъ только началъ работать, какъ слдуетъ.

Просто нельзя было иной разъ не расхохотаться, но на это всегда слдовало замчаніе, что ‘смяться мы умемъ’, и приводится какой-нибудь такой аргументъ, который долженъ былъ показать, что смшного тутъ ничего нтъ.

— Вотъ вы сметесь, а не угодно ли посмотрть вотъ (онъ показывалъ обыкновенно чью-нибудь всю перемаранную корректуру, надъ которою сидлъ). Меня одни наши переводчики замучили своими переводами.

— Почему же вы сами это длаете и не поручите кому-нибудь? Вдь никто изъ насъ не отказывается…

— Потому, что желанія не вижу. Я не знаю, согласитесь вы на это, или нтъ. Эта работа египетская, каторжная.

Мы пробовали брать у него редакторскія корректуры, но это было безполезно, потому что онъ все равно надъ ними сидлъ, поправляя слогъ, измняя абзацы и т. п., и сидлъ не надъ исправленными уже формами, а надъ тми, которыя и ему посылались одновременно съ нами. Такой ужъ это былъ безпокойный и заботливый человкъ.

Когда мн пришлось вести постоянный отдлъ въ журнал и участвовать въ редакціонной работ, то побужденія къ работ стали еще настойчиве. Положительно не проходило мсяца безъ такихъ побужденій, а иногда и безъ пререканій, которыя, впрочемъ, очень скоро кончались. Работы по журналу было много, а у меня были другія дла, которыхъ я никакъ не могъ оставить, поэтому свои статьи приходилось откладывать въ самый конецъ, отдавая имъ послдніе три-четыре дня передъ отправкою въ цензуру, Вотъ тутъ-то Михаилъ Евграфовичъ и начиналъ бояться_/ что книжка запоздаетъ выходомъ и начиналъ торопить. Тутъ до смерти некогда, а онъ шлетъ гонцовъ, письма, сердится и только мшаетъ. Бгаютъ разсыльные, приходитъ ментранпажъ и сидитъ. Говоришь или пишешь ему, что до обычнаго срока остается еще нсколько дней, что никогда съ моей стороны задержки не было и что и теперь не запоздаемъ, но онъ этимъ не удовлетворяется s начинаетъ писать какія-нибудь колкости, что-нибудь въ род слдующаго: ‘вы свои статьи подгоняете обыкновенно къ самому концу, такъ что я не успваю просматривать корректуръ. Если вы считаете излишнимъ совтоваться со мною, какъ съ товарищемъ и какъ я съ вами совтуюсь, то не устраняйте меня, по крайней мр, какъ офиціальнаго редактора, потому, что я могу отвчать за журналъ’ и т. п. Тутъ рябитъ въ глазахъ отъ послднихъ корректуръ, свою работу черезъ пень въ колоду кончаешь, а онъ такія письма пишетъ. Разсердился я, однажды, на такое письмо и написалъ, что удивляюсь, для чего онъ истолковываетъ въ такомъ обидномъ смысл самыя обыкновенныя вещи, что статью свою я уже кончилъ и послалъ въ типографію, а вчера кончить не могъ потому, ну, хотя бы потому, что боленъ былъ. Позвольте, дескать, и мн имть такое маленькое и естественное право. Но тутъ я попался, какъ говорится, виросакъ. Мн дйствительно, нсколько нездоровилось, но я былъ на ногахъ и вообще былъ больше здоровъ, чмъ боленъ. Послалъ я это письмо съ разсыльнымъ, а самъ сталъ пить чай съ однимъ изъ нашихъ постоянныхъ сотрудниковъ, на котораго Салтыковъ также постоянно ропталъ. Не прошло и часа, какъ слышу дверь отворяется и входитъ, задыхаясь и кашляя, Михаилъ Евграфовичъ. Жилъ я въ 4-мъ этаж, а самъ онъ былъ гораздо больне меня.

— Что съ вами такое? Вы меня напугали… Кто васъ лечитъ?

Мн стало ужасно совстно и я сказалъ, что чувствую себя теперь гораздо лучше.

Посидвъ съ часъ и поговоривъ по хорошему, М. E. ушелъ, но случай этотъ мн не прошелъ даромъ: какъ только бывало разсердится и начнетъ говорить о томъ, что мы ничего не длаемъ, такъ всегда добавляетъ: ‘вы только чай съ N пьете’.

Въ другой разъ было еще хуже: написалъ было я очередную статью, но получивъ гораздо лучшую о томъ же предмет (Капустина), взялъ и пустилъ ее вмсто своей, а самъ сталъ другое писать. Но Салтыковъ сейчасъ же это замтилъ и написалъ мн опять что-то колкое, на ту тему, что журналу нужны почему-то именно мои статьи, а не чужія, хотя бы и прекрасныя. Я отвтилъ, что и моя статья будетъ, а эту все равно нужно напечатать, потому что она очень обстоятельна и какъ нельзя боле своевременна. Онъ еще что-то написалъ и снова упомянулъ, что я будто бы умышленно не хочу его знать. Я отвтилъ, что въ такомъ случа, не лучше ли будетъ мн уйти изъ журнала, что я настолько не желаю причинять ему непріятностей, что готовъ исполнить это хоть сегодня же. И опять Салтыковъ черезъ силу пріхалъ и сталъ говорить, что такъ и жить нельзя, если ничего нельзя сказать, и т. д.

Вообще, нужно правду сказать, мы тяготились ходить къ нему и слушать его воркотню, обижались за его порою рзкое слово, за которымъ не было дурного чувства и которое только выражалось въ рзкой форм, не принимали въ соображеніе его нервности, болзненности и, дйствительно, огромныхъ трудовъ, которые на немъ лежали. Положимъ, что онъ самъ ихъ на себя накладывалъ, но мы все-таки гораздо меньше его работали и гораздо больше жили другою жизнью. Онъ часто, дйствительно, чувствовалъ себя одинокимъ, и это его ужасно обижало и причиняло ему нравственную боль.

— Я одинъ, вс меня забыли, никто ко мн не ходитъ, или ходятъ только по длу, — вотъ его постоянныя жалобы.

Въ послдніе два года передъ закрытіемъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ я чаще другихъ ходилъ къ нему и очень часто слышалъ эти жалобы. Одинъ же жить онъ положительно не могъ, онъ не только не любилъ единолично ршать разные общіе вопросы, но ему просто необходимо было съ кмъ-нибудь предварительно поговорить и посовтоваться: ‘Если вамъ не о чемъ совтоваться, если вы все такъ счастливо ршаете, то мн нуженъ совтъ’. Прежде онъ всегда и больше всего совтовался съ Г. З. Елисеевымъ. Кажется, было достаточно и одного такого опытнаго и дальновиднаго совтчика, но онъ въ то же время совтовался также и съ Н. К. Михайловскимъ, заступившимъ мсто Некрасова, но и этимъ не довольствовался, а совтовался и съ другими. Обычная его фраза: ‘какъ вы думаете, а?’ всмъ, вроятно, памятна. Когда Елисеевъ заболлъ и долженъ былъ надолго отправиться за границу, а Михайловскій экстренно выхалъ изъ Петербурга, то положеніе его стало особенно труднымъ.

— Вы знаете, что я никуда почти не могу самъ здить, потому-что боленъ, поэтому надо ко мн ходить чаще. Разв я виноватъ, что боленъ?.. А у меня между тмъ никто не бываетъ.

Однажды, я попробовалъ указать ему на двухъ не причастныхъ къ журналу лицъ, съ которыми онъ былъ боле или мене хорошъ, но оказалось, что ему нужны именно литературные и изъ литературныхъ свои люди:

— О чемъ я буду съ ними говорить? Разв я не знаю, что они скажутъ? Разговоры съ ними совсмъ особые, а объ журнал я съ ними не могу да и не хочу говорить.

Словомъ, мы относились къ нему мене внимательно, чмъ онъ къ намъ. Единственное извиненіе, которое я лично нахожу для себя въ данномъ случа, это то, что у меня въ то время было столько дла, кром ‘Отечественныхъ Записокъ’, что было не разорваться и что я не считался съ нимъ и не боялся того, что онъ мн наговоритъ, а просто стснялся придти не во время, оторвать его отъ работы и т. д. Причинить Салтыкову какую-нибудь непріятность или безпокойство всегда было какъ-то стыдно, и я не знаю сколько отдалъ бы, чтобы вернуть причиненныя ему совершенно невольно непріятности. Теперь, впрочемъ, не время еще объ этомъ говорить.

Иногда сущія недоразумнія и неумнье самого Салтыкова выразить то, что онъ хотлъ, были причиною того, что къ нему нкоторые не охотно шли. Помню, напримръ, такой случай. Говорю я одному изъ сотрудниковъ, про котораго онъ часто вспоминалъ, почему онъ не зайдетъ къ нему, а онъ мн отвчаетъ:

— Какъ я къ нему пойду… Представьте, прихожу въ послдній разъ: ‘Ну, здравствуйте, садитесь’, говоритъ, какъ вдругъ въ это время кто-то позвонилъ, а онъ и говоритъ: ‘А вотъ и еще чортъ кого-то принесъ’.

Я глубоко убжденъ, что Салтыковъ не хотлъ этого сказать, что сорвавшаяся у него фраза не только не имла отношенія къ собесднику, но даже и къ тому, кто вновь пришелъ, а просто выражала досаду, что помшаютъ поговорить съ человкомъ, котораго онъ хотлъ видть, между тмъ фраза вышла такой неудачной, что произвела обиду.

Помню такой еще случай. Однажды, я пришелъ къ нему какъ разъ посл многолюдной компаніи знакомыхъ (не литературныхъ), которая только-что ушла отъ него, и услышалъ отъ него слдующее:

— Боюсь, какъ бы эти господа на меня не обидлись… Представьте: то не дутъ, не дутъ цлые мсяцы, а тутъ вдругъ вс сразу пожаловали, сидятъ и разговариваютъ между собою, хохочутъ, а я слушай. Ну, вотъ я и сказалъ имъ это, а они вдругъ взяли шапки да ухали. Право хотлъ имъ ничего обиднаго сказать, а просто хотлъ только выразить, что гораздо лучше они сдлали бы, если бы не сразу прізжали, что мн пріятне было бы видть ихъ порознь и чаще, самому говорить съ ними, чмъ слушать ихъ разговоры между собою.

Къ Салтыковскому голосу и разговору нужно было привыкнуть да привыкнуть. Такъ, напримръ, чтобы сказать, что у меня литературная форма плоха, онъ вотъ что говорилъ, говорилъ сердитымъ басомъ и съ сердитыми глазами:

— Вы, вроятно, воображаете, что вы обозрнія пишете?

— А что же?

— Статьи! Вотъ что.

— Что же это хуже или лучше?

— Я не знаю, хуже или лучше, только это не обозрнія.

— Въ такомъ случа, давайте другого кого-нибудь найдемъ.

— Вотъ и обижаетесь. Ничего нельзя сказать.

— Нисколько не обижаюсь. Я пишу какъ пишется, какъ могу, а если не то выходитъ, то почему же не попробовать кого-нибудь другого, а я буду статьи писать.

— Совсмъ этого не нужно. Не нужно!

Относительно своихъ статей Салтыковъ всегда испытывалъ робость, что у него плохо вышло, и всегда бывало спрашиваетъ:

— Скажите пожалуйста, а мою статью вы просмотрли? Ничего у меня вышло? Кажется плохо?

На замчанія онъ никогда не обижался. Хотя и рдко приходилось ихъ длать, но приходилось, а до какой степени онъ всегда интересовался искреннимъ мнніемъ, лучше всего можно было видть но тому вниманію, съ какимъ онъ выслушивалъ замчанія. Почти цлыхъ 5 лтъ мн пришлось не видть М. Е., и когда я его увидлъ, то во второе же свиданіе онъ меня спросилъ:

— Ну, а ‘Пошехонскую Старину’ читали? Ничего она выходитъ? Кажется плохо?

— Нисколько не плохо, — сказалъ я: конечно, не все у васъ одинаково написано, есть пропуски въ картин…

— Ну, вотъ видите, а тутъ, кого ни спросишь, вс: ‘великолпно да великолпно’.

— Позвольте. но въ общемъ-то все-таки получается картина живая и хорошая.

— Нтъ-съ, я недоволенъ ‘Пошехонскою Стариною’. Началъ я ее дйствительно съ удовольствіемъ, а потомъ надола она мн ужасно, просто измучила… Образы за образами поднимаются и лзутъ въ голову, а возиться съ ними скучно, тяжело, да, наконецъ, все это уже извстно.

— А я, напротивъ, думаю, что у насъ мала и недостаточна литература по этому періоду, у насъ именно не достаетъ широкой картины крпостного быта.

— Какіе же пропуски вы находите?

— А вотъ именно о положеніи крестьянъ, дворовыхъ.

— А у Аксакова въ ‘Семейной хроник’. У Тургенева, у Гоголя…

— Но всего этого мало, М. Е., для такого большого періода.

— Да, это правда, что мало. Но вы не поврите, какъ мн надола эта канитель. Вдь я опять точно переживаю то время. А тутъ еще боленъ я. Право, иногда кажется, что не кончу. Впрочемъ, нисколько объ этомъ не жалю: у меня на всякій случай проектъ окончанія есть, всего-то въ одну страничку. Надо будетъ какъ-нибудь написать на всякій случай, а не напишу, такъ пусть другой кто-нибудь напишетъ и скажетъ, что авторъ предполагалъ кончить свою исторію зимнимъ помщичьимъ весельемъ, пошехонскимъ раздольемъ. А вотъ о чемъ жалю, — продолжалъ онъ съ разстановкой посл небольшой паузы, — для этого стоило бы начать снова жить: я задумалъ новую большую вещь — ‘Забытыя слова’. И онъ разсказалъ программу этой новой работы.

Михаилъ Еврафовичъ очень любилъ говорить и развивать планы задумываемыхъ ихъ работъ, при чемъ вспоминалъ разныхъ лицъ, разныя обстоятельства и случаи, о которыхъ должна была идти рчь, любилъ также читать рукописи. Мн приходилось не разъ слушать такое чтеніе. Насколько публично читалъ онъ не хорошо, настолько же съ удовольствіемъ можно было слушать его въ кабинет. Читалъ онъ просто, безъ всякой манеры, безъ удареній, безъ интонаціи и вообще безъ всякой искусственности, но увлеченіе предметомъ невольно передавалось и вамъ, и я, по крайней мр, слушалъ его чтеніе съ большимъ удовольствіемъ. Не знаю, были ли у М. Е. вещи написанныя сразу. Вроятно были, но т, которыя онъ мн читалъ, были въ нсколькихъ варіантахъ или лучше сказать редакціяхъ, т. е. были написаны разъ, потомъ поправлены, измнены и переписаны. Помню одно изъ ‘Писемъ къ тетеньк’ было въ двухъ редакціяхъ, а сказка о кисел въ трехъ. Надъ этою крошечною сказкою Михаилъ Евграфовичъ долго сидлъ и говорилъ о ней съ неменьшимъ увлеченіемъ, чмъ и о самоотверженномъ зайц и бдномъ волк, которые тоже читалъ мн, только уже не въ рукописяхъ, а въ корректур. Съ какою скромностью онъ выслушивалъ замчанія и принималъ или отвергалъ ихъ. Въ этомъ отношеніи онъ представлялъ совершенную противуположность другимъ писателямъ, которые ни единою строчкою изъ написаннаго не поступятся.

Припомню еще нсколько фактовъ, характеризующихъ Салтыкова со стороны, о которой говорю, со стороны склонности жить и дйствовать міромъ. Онъ это исповдывалъ не только лично, но и предъявлялъ къ другимъ, и предъявлялъ не только при ихъ жизни, но даже посл смерти. Когда умеръ Некрасовъ и завщалъ похоронить себя въ Новодвичьемъ монастыр, то надо было видть, какъ онъ сердился за это на покойника.

— Вотъ видите, — говорилъ онъ на панихид, — не захотлъ со всми на Волковомъ кладбищ быть, а выдлиться захотлъ. Я, дескать, такая величина, что не хочу со всми лежать. А не все m равно гд лежать, между тмъ для общества это значеніе иметъ. Онъ вотъ и при жизни такой же былъ: все одинъ, все въ особинку да втихомолку.

И нсколько разъ Салтыковъ повторялъ на разные лады тоже самое, Видимое дло, что это его очень огорчало и что онъ никакъ не могъ взять въ толкъ, какъ это ‘такой умный человкъ и могъ сдлать такое распоряженіе’. Потомъ онъ сталъ даже иронизировать надъ Некрасовымъ:

— Вы знаете, зачмъ онъ веллъ на Новодвичьемъ кладбищ себя похоронить? Думалъ, что монахини будутъ ходить по могил и пть, а онъ будетъ слушать и поглядывать оттуда. Право, такъ.

Словомъ, человкъ и посл смерти долженъ былъ быть съ своими.

Затмъ, когда закрылись ‘Отечественныя Записки’, то это было для Салтыкова огромнымъ ударомъ: вся жизнь его была связана съ журналомъ, вся душа его была тамъ, но не это главнымъ образомъ огорчало его, а то, что его выдлили изъ числа сотрудниковъ: ‘я какимъ-то дуракомъ вышелъ, вотъ что обидно’, говорилъ онъ. И въ самомъ дл, журналъ былъ общимъ, мірскимъ дломъ, какъ же можно было раздлять ихъ? Я увренъ, что еслибы его постигла какая-нибудь кара, то онъ встртилъ бы ее мужественно и чувствовалъ бы себя спокойне. Не могу, между прочимъ, не разсказать тутъ о своей встрч съ нимъ. Почти цлыхъ пять лтъ не видалъ я его. Увидвъ меня, онъ обрадовался и сказалъ: ‘откуда ты, эира житель?’, но сію же минуту насупился, отвернулся въ сторону и сказалъ: ‘а я на васъ сердитъ’.

— Знаю я это, — отвчалъ я.

— Нтъ, не знаете, я вотъ за что сердитъ: я вс эти пять лтъ посылалъ вамъ свои книжки, — какъ только выйдетъ какая, такъ и пошлю, — а вы мн хоть бы строчку написали…

Я сказалъ, что получилъ только одну книгу, и то въ самое послднее время, передъ пріздомъ въ Петербургъ, такъ что писать собственно не стоило, потому что лично надялся увидться, а остальныя, вроятно, затерялись или неправильно были адресованы. Книги, по порученію Салтыкова, на самомъ дл мн не посылались, но онъ этого не зналъ, и такъ и просидлъ все время недовольный (а объяснять ему настоящую причину неполученія книгъ мн не хотлось). Разговаривалъ онъ, спрашивалъ, разсказывалъ, но’все-таки какъ-то косился, когда же я сталъ уходить, то въ прихожей уже вдругъ гнвъ съ него совершенно сошелъ.

— Что это мы съ вами какъ встртились, точно чужіе, — сказалъ онъ, — столько времени не видались и даже не поцловались. Чортъ знаетъ что такое!

— Такъ давайте поцлуемся, М. E., вдь это вы разсердились, — сказалъ я.

И онъ обнялъ меня и мы нсколько разъ горячо поцловались. Не чужіе, а свои ему были вс, кто работалъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Обо всхъ онъ думалъ и никого не забывалъ. Еще фактъ: пришелъ я къ нему незадолго передъ смертью и засталъ его въ самомъ тяжеломъ состояніи: сидлъ онъ въ кресл передъ письменнымъ столомъ, закрывъ глаза, ничего не говорилъ и тяжело дышалъ. На измученномъ лиц лежали слды страданія, жизни, уступающей смерти. Смотрть даже было тяжело. Поздоровавшись, я посидлъ минутъ пять и спросилъ: не обременяю ли его своимъ приходомъ?

— Нтъ, сказалъ онъ, пожалуйста посидите и разскажите что-нибудь, а мн трудно говорить.

Что же, думаю, разсказать ему? Ничего для него нтъ интересне литературы, а потому сталъ разсказывать объ устроивающемся литературномъ вечер, въ которомъ принималъ участіе и H. K. Михайловскій. Какъ только произнесъ я его имя, такъ Салтыковъ вдругъ открылъ глаза и сердито сказалъ:

— И зачмъ онъ съ ними связывается?! Тамъ и писателей-то, кром него, нтъ.

— Какъ нтъ?— сказалъ я и назвалъ нсколько старыхъ, извстныхъ фамилій.

— Какіе же это писатели, это просто…..(тутъ было сказано обычное крпкое словечко). Свои не должны были смшиваться съ кмъ попало.

Въ печати безъ направленія и направленія зазорнаго нсколько разъ говорилось, что будто бы у Салтыкова не было опредленнаго міросозерцанія, что онъ не былъ человкомъ партіи и будто бы билъ иногда своихъ. Уже въ самомъ соединеніи этихъ опредленій есть противурчія: если онъ не былъ партійнымъ человкомъ и не имлъ опредленнаго міросозерцанія, то какъ могли быть у него свой, и, наоборотъ, если у него были свой, то, значитъ, онъ принадлежалъ къ извстной групп (велика она была или мала — это все равно) и имлъ извстное міросозерцаніе. Міросозерцаніе Салтыкова было очень широкимъ и въ то же время очень опредленнымъ. Юность его приходится на сороковые годы, когда въ русской литератур образовалось два теченія — западническое и славянофильское. Онъ воспитывался на статьяхъ Блинскаго и, будучи по природ русскимъ и оставаясь имъ до самой смерти, примкнулъ навсегда къ западникамъ, т. е. сталъ желать для отечества того, что на запад было выработано жизнью хорошаго. Примкнулъ онъ, однако, не къ большинству западниковъ, занимавшемуся популяризированіемъ нмецкой философіи, а къ небольшому кружку, прилпившемуся къ Франціи, къ Франціи не Гизо и Луи-Филиппа, а къ Франціи Сенъ-Симона, Фурье, Кабе, Луи-Біана и Жоржъ-Занда. ‘Оттуда, — говоритъ онъ въ одномъ очерк, имющемъ несомннно автобіографическое значеніе, — лилась на насъ вра въ человчество, шло все доброе, любвеобильное и желанное, оттуда возсіяла намъ увренность, что золотой вкъ, не назади, а впереди насъ’ (‘За рубежомъ’). Онъ еще въ лице читалъ этихъ авторовъ и увлекался ими, и когда потомъ въ Вятк собирался писать ‘Объ иде права’ и біографію Беккаріи, когда писалъ нчто въ род историческаго учебника (‘Краткую исторію Россіи’) и ставилъ въ заслугу оанну Грозному его борьбу съ боярствомъ на почв мстнаго управленія и учрежденіе судныхъ старостъ и цловальниковъ, ‘чтобы лишить областныхъ правителей возможности грабить народъ’, когда, участвуя въ служебныхъ командировкахъ, ревизіяхъ и комиссіяхъ, высказывался даже въ офиціальныхъ бумагахъ за свободу личности, экономическое благосостояніе народа, вредъ полицейскаго всевластія и бюрократической централизаціи и стоялъ за необходимость общественнаго контроля и мстнаго самоуправленія, то во всемъ этомъ уже сказывалисъ соціально — политическія идеи этихъ писателей, не просто на вру взятыя, а продуманныя и согласованныя съ русской дйствительностью. Идеи эти какъ нельзя боле гармонировали съ его чисто русскими общинными склонностями. Онъ и въ послдніе годы, будучи уже старикомъ, много разъ вспоминалъ въ разговор объ этихъ писателяхъ, особенно о Фурье, съ практическою стороною ученій котораго (напримръ съ устройствомъ фаланстеровъ, и т. п.)? однако, далеко не былъ согласенъ. Признавая и высоко цня общія положенія, всю практическую часть онъ ставилъ въ зависимость отъ времени, развитія и желанія людей и скептически относился къ возможности разъ навсегда придумать формы жизни. Какъ русскій народъ, выработавъ общинный порядокъ и храня его, какъ главную основу своего быта, остановился на извстномъ разстояніи отъ перехода въ коммунизмъ и отъ поглощенія общиной личности, такъ и онъ — и инстинктивно, и путемъ высшаго процесса мысли — также остановился на извстномъ разстояніи отъ категорическихъ формъ, которыя могли бы быть придуманы на вчныя времена, остановился во имя той же свободы личности, предоставляя ей самой устроиваться въ подробно стихъ. Истина несомннно здсь, въ этой сторон, говорилъ онъ, — но можно ли назвать формы жизни, придуманныя хотя бы и великими людьми, окончательными? Прекрасныя, справедливыя и удобныя для данной эпохи не превратятся ли он въ прокустово ложе для будущаго? Въ частномъ письм къ одному изъ писателей, отрывокъ изъ котораго приводитъ г. Арсеньевъ въ ‘Матерьялахъ для біографіи Салтыкова’, онъ говоритъ: ‘Мн кажется, что писатель, имющій въ виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иныхъ идеаловъ, кром тхъ, которые изстари волнуютъ человчество. А именно: свобода, равноправность и справедливость. Что же касается до практическихъ идеаловъ, то они такъ разнообразны, что останавливаться на этихъ стадіяхъ — значитъ добровольно стснять себя. Я положительно увренъ, что большее или меньшее совершенство этихъ идеаловъ зависитъ отъ большаго или меньшаго усвоенія человкомъ тайнъ природы и происходящаго отсюда успха прикладныхъ наукъ… …Фурье былъ великій мыслитель, а вся прикладная часть его теоріи оказывается боле или мене несостоятельною и остаются только неумирающія общія положенія. Это дало мн поводъ задаться боле скромною миссіей, а именно спасти идеалъ свободнаго изслдованія, какъ неотъемлемаго права всякаго человка, и обратиться къ тмъ современнымъ основамъ, во имя которыхъ эта свобода изслдованія попирается’ {Сочиненія, т. IX, стр. LXXXVI.}. Чмъ обстоятельства, въ какихъ приходилось дйствовать Салтыкову, были трудне, тмъ, само собою разумется, приходилось дольше стоять на общихъ положеніяхъ, тратить больше силъ и времени на подготовительную работу, ‘на корчевку старыхъ пней’, какъ онъ выразился однажды въ разговор съ однимъ изъ сотрудниковъ, и отодвигать положительный идеалъ дальше, но тмъ не мене, онъ никогда не упускалъ его изъ вида, и все его отрицаніе клонилось къ осуществленію и уясненію этого идеала, къ водворенію въ жизнь общихъ положеній, которыя самымъ тснымъ образомъ съ нимъ соединялись и входили въ него. Мн очень трудно представить себ Салтыкова не въ писательской роли, а въ роли политическаго оратора, депутата или вообще какого-нибудь политическаго дятеля, но еслибы у насъ существовали политическія партіи, на подобіе европейскихъ, и Салтыкову пришлось бы длать между ними выборъ, то я не сомнваюсь, что онъ выбралъ бы партію соціалистическую.

Когда говорятъ, что Салтыковъ будто бы не щадилъ своихъ и бранилъ и смялся надъ всми одинаково, то для этого нужно было бы представлять доказательства, которыхъ обыкновенно не представляютъ, потому что ихъ трудно найти, но еслибы что-либо подобное и было найдено въ его сочиненіяхъ, то это еще ничего не доказывало бы, потому что и свои могутъ ошибаться и заблуждаться и заслуживать порицанія, а еще чаще чужіе могутъ взять ваши идеи, особенно наиболе слабыя, и компрометировать ихъ неудачнымъ примненіемъ или прямо искажать и предавать поруганію однимъ своимъ прикосновеніемъ: и Робертъ Овенъ устроивалъ рабочихъ въ Нью-Ленарк, и Аракчеевъ создавалъ свои поселенія, и Фурье мечталъ объ общежитіяхъ, и помпадуръ ‘зиждитель’ тоже разводилъ какіе-то мечтанія на ту же тему. Человкъ съ меньшимъ умомъ и практической выдержкой могъ бы очень много написать про своихъ и про молодое поколніе, тсно съ ними соприкасавшееся. Много было смшного, ошибочнаго, претендующаго и лично оскорблявшаго Салтыкова, но онъ никогда не терялъ самообладанія. Сколько смшного разсказывалъ онъ про одну фельдшерицу, отправившуюся, по земскому приглашенію, на борьбу съ сифилисомъ, но зная, что этотъ фактъ частный, и боясь, что имъ могутъ воспользоваться противники женскаго образованія, и не подумалъ смяться надъ нимъ печатно. Сколько непріятныхъ писемъ и объясненій ему приходилось имть съ молодежью, но зная, что передъ нимъ не все молодое поколеніе, а только наиболе нетерпливыя единицы, — ни строки дурной не написалъ о молодомъ поколніи и сохранилъ къ нему любовь и вру. Надо было знать, насколько непосредственно могли раздражать нкоторые факты и положенія. Одно время (въ середин 70-хъ годовъ) положеніе Салтыкова было просто нестериннымъ: съ одной стороны, на него постоянно были недовольны такъ называемыя сферы и цензура, а съ другой, его бранили молодежь и публика за то, что онъ недостаточно послдователенъ, не то пишетъ и не то длаетъ, что нужно, и т. д. Это уже потомъ ему стали посылаться многочисленные адресы, а вначал читатель къ нему былъ очень строгъ, порою просто даже безмилосерденъ. Такъ, напр., его постоянно звали читать въ пользу чего-нибудь, участвовать въ литературныхъ вечерахъ, онъ отказывался, его бранили, не желая знать никакихъ извинительныхъ причинъ и объясняя отказъ исключительно нежеланіемъ и его неотзывчивостью къ добру. Между тмъ, онъ часто не могъ читать просто по болзни, не говоря уже о томъ, что для него появляться на эстрад и читать публично было чистою мукою. Не умлъ онъ читать, да и появляться публично не любилъ. ‘Я никогда не могъ похвалиться, — говоритъ онъ въ одной объяснительной записк, — ни хорошимъ здоровьемъ, ни физическою силою, но съ 1875 года не проходило почти ни одного дня, въ который я могъ бы сказать, что чувствую себя изрядно’. А тутъ зовутъ читать.— ‘Вотъ вы посидите да послушайте, какъ я кашляю, — говорилъ онъ иногда приглашающимъ, — тогда и увидите, могу ли я читать’. Кашель Салтыкова былъ дйствительно затяжнымъ, продолжавшимся иногда минутъ 5—10 подъ рядъ. Но отвчать такъ можно было только въ спокойномъ, хорошемъ настроеніи, а въ другое время можно было говорить просто: ‘не могу, не пойду’, а такъ какъ говорилъ онъ это, по обыкновенію, сердитымъ тономъ, то это также ставилось ему на счетъ. Затмъ, Салтыкова считали чуть ли не милліонеромъ и постоянно осаждали просьбами о пожертвованіяхъ на разныя благотворительныя и благородныя цли. Онъ давалъ сколько могъ, а иногда и отказывалъ, и опять его бранили. Состояніе Салтыкова было очень не велико и поправилось только за послдніе годы, когда возросла подписка на ‘Отечественныя Записки’ и когда стали расходиться его сочиненія отдльными изданіями. Служилъ онъ по необходимости, работалъ въ литератур также далеко не по одной только охот. Въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ онъ получалъ сначала только 150 руб. въ мсяцъ и самъ говорилъ мн, что долженъ былъ, какъ волъ, работать, а въ ‘Современник’, дла котораго въ то время были не блестящи, ему приходилось иногда перебиваться рецензіями, что и заставило его искать опять мста и вторично поступить на службу, до послдней отставки. О семь своей онъ, дйствительно, думалъ, желая оставить ей обезпеченіе, но въ личной своей жизни отличался большою скромностью (даже больной онъ не имлъ отдльной прислуги). Опасаясь ‘полуголодной старости’, онъ работалъ до самой смерти: ‘могу смло сказать, — говорилъ онъ въ вышеупомянутой записк, — что до послднихъ минутъ вся моя жизнь прошла въ труд, и только когда мн становилось ужъ очень тяжко, я бросалъ перо и впадалъ въ мучительное забытье’. Въ 1888 году, когда я его спросилъ, какъ онъ себя чувствуетъ, онъ мн отвтилъ:—‘увряю васъ, что каждый день ложусь съ неувренностью, что проснусь утромъ’. И тмъ не мене, и въ это время онъ работалъ. Однимъ словомъ, въ то время, о которомъ я говорю, матеріальное положеніе Салтыкова вовсе не было такимъ блестящимъ, какъ объ этомъ думали осаждавшіе его просьбами. Въ этомъ отношеніи у насъ дло стоитъ, вообще, довольно любопытно: когда, напримръ, писатель длаетъ изданіе, то получаетъ всегда массу просьбъ пожертвовать изданіе или прислать ‘по удешевленной цн’. Пишутъ библіотеки, больницы, школы и т. д., не исключая и частныхъ лицъ. Во многихъ мстахъ заведены для этого даже спеціальные, печатные бланки. Еслибы писатель удовлетворилъ вс просьбы, то въ нкоторыхъ случаяхъ легко могло бы случиться, что ему самому ничего не осталось бы, но нердко онъ даже не можетъ самъ распоряжаться своимъ изданіемъ, такъ какъ издаетъ его не онъ, а другое лицо, которому онъ его продалъ. Между тмъ, этого знать не хотятъ или никакъ понять не могутъ и пишутъ претензіи, выговоры, упреки за то, что слово не согласуется съ дломъ, что на словахъ одно, а на дл другое и т. д. Салтыкову не мало приходилось выслушивать подобныхъ упрековъ, и я знаю случаи, когда онъ самъ покупалъ свои же сочиненія, чтобы послать кому-нибудь. Выговоривъ или оставивъ ри изданіи опредленное количество экземпляровъ для роздачи, онъ на остальные не имлъ уже права. Правда, что сочиненія его были сравнительно дороги, но для этого нужно было знать, какъ онъ съ ними устроивался: онъ отдавалъ ихъ книжнымъ торговцамъ не съ 25—30% скидки, какъ обыкновенно, а съ 50%, т. е. за полцны, и отдавалъ обыкновенно не на чистыя деньги, а на векселя. Однажды, я ему сказалъ, что онъ портитъ такимъ образомъ книжное дло, что книги, благодаря этому, продаются по самымъ произвольнымъ цнамъ, а онъ мн на это отвтилъ, что нельзя же и торговцевъ притснять, такъ какъ дла ихъ очень плохи. Но этого рода упреки были еще не такъ обидны, какъ упреки другого рода, упреки чисто принципіальные и нравственные, которые также приходилось выслушивать, по поводамъ сплошь и рядомъ самымъ неосновательнымъ. Такъ, напримръ, его звали на студенческія сходки. Одно такое приглашеніе, помню, шло черезъ меня: ‘если вашъ Салтыковъ порядочный человкъ, — говорили мн три барышни и двое молодыхъ людей, — то почему онъ на сходки не ходитъ? Вотъ скажите ему, что въ четвергъ будетъ сходка’. Я воображаю Салтыкова на студенческой сходк да еще съ женскимъ персоналомъ. Само собою разумется, что приглашенія этого я не передалъ, а только потомъ, при случа, посмялся надъ нимъ Салтыкову, но это нисколько его не удивило: ‘а вы думаете, что это впервой, — сказалъ онъ, — меня и лично сколько разъ звали’. Этимъ онъ, впрочемъ, не обижался, но когда ему приходилось выслушивать упреки за литературную дятельность, когда ее неправильно истолковывали относительно направленія и молодого поколнія и въ особенности когда упреки шли со стороны самой молодежи, то это его очень огорчало. Я знаю случай, когда Салтыковъ, получивъ одно такое несправедливое и рзкое обвинительное письмо, заплакалъ. И тмъ не мене, онъ никогда не обмолвился не только дурнымъ, но даже просто раздражительнымъ словомъ противъ молодого поколнія, какъ такового. При его нервности и раздражительности, такая выдержка говоритъ только объ его большомъ ум и прочности его убжденій. Я увренъ, что не одно, а нсколько молодыхъ поколній придутъ на Салтыковскую могилу и вспомнятъ его добрымъ словомъ. Это одинъ изъ замчательныхъ людей эпохи преобразованій, которая цликомъ отразилась въ его произведеніяхъ, со всми нашими недугами и слабостями.

С. Н. К.

‘Историческій Встникъ’, т. XLII—XLIII, 1890

ВОСПОМИНАНЯ О М. E. САЛТЫКОВ

I.

II.

III.

Читайте также: