Воспоминания о Л. Н. Толстом, Орлов Михаил Николаевич, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

НОВЫЕ ПРОПИЛЕИ

Под редакціей М. О. ГЕРШЕНЗОНА

Том I.

1923
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
Москва — Петроград

М. Н. Орловъ.

(Воспоминанія о Л. Н. Толстомъ).

Н. М. Орловъ, о которомъ была рчь выше, корреспондентъ Я. П. Полонскаго, былъ женатъ, какъ сказано, на О. П. Кривцовой. Нижеслдующія воспоминанія принадлежатъ перу ихъ сына, Михаила Николаевича. Онъ родился въ Брюссел въ 1866 г., учился въ 1-й московской гимназіи и потомъ на юридическомъ факультет Моск. Университета, по окончаніи курса въ 1889 г. вскор вступилъ въ Нижегородскій драгунскій полкъ на Кавказ, въ которомъ въ молодости служилъ и его отецъ, прослуживъ лтъ пять, вышелъ въ отставку и занялся хозяйствомъ въ обширномъ имніи своей семьи, Отрадин, Балашовскаго у. Саратовской губ., былъ гласнымъ земства, а съ конца 90-хъ годовъ сперва замстителемъ узднаго предводителя дворянства (Н. Н. Львова), затмъ предводителемъ, ум. отъ тифа въ январ 1907 г. Человкъ недюжиннаго ума, широко-образованный, съ прямымъ взглядомъ на вещи, талантливый сельскій хозяинъ, онъ въ другихъ условіяхъ представлялъ бы крупную культурную силу, въ тогдашнихъ русскихъ условіяхъ такимъ силамъ не было простора,— они тратились на мелочи, разъдались горечью и безвременно гибли. М. Н. былъ высокаго поста и могучаго тлосложенія, прекрасно игралъ на рояли.

——

6-XII 901 г. Отрадино.

Первый разъ, что я видлъ Гр. Л. И. Толстого, было въ 1882, или даже раньше, въ 1880 году, я былъ тогда маленькимъ годами, но длиннымъ гимназистомъ 1-й Московской классической гимназіи. Графиня Софья Андреевна устроила танцовальный дтскій вечеръ для подростающихъ членовъ своей многочисленной семьи. На этотъ-то вечеръ попалъ и я, хотя тогда еще не былъ знакомъ ни съ кмъ изъ Толстыхъ, имя же Толстого Льва, въ противуположность еще доживавшему свой вкъ Графу Алексю, было мн и тогда знакомо по отрывкамъ изъ ‘Войны и Мира’ и по Жилину съ Костылинымъ, которыхъ намъ дтямъ читалъ вслухъ покойный мой отецъ. Изъ всего, что происходило на танцовальномъ вечер въ Хамовническомъ доы Льва Николаевича, остался у меня въ памяти лишь обликъ самого хозяина, да смутное представленіе освщеннаго зала, въ которомъ онъ насъ встртилъ. Онъ былъ въ черномъ сертук и показался мн очень привтливымъ. Впослдствіи, уже будучи студентомъ, я вновь попалъ къ Толстымъ, и когда я вторично увидалъ Льва Николаевича, меня поразило полное несходство его съ тмъ представленіемъ, какое запечатллось у меня въ дтств, одтый въ синей блуз, онъ былъ угрюмъ и мало обращалъ вниманія на насъ, молодежь. У моего друга веди Уварова встртилъ я въ начал осени перваго моего университетскаго года юношу блокураго, веселаго и добродушнаго, сразу тогда же очаровавшаго меня своею непринужденностью и естественностью. Такимъ онъ остался и теперь. Это былъ второй сынъ Льва Николаевича, Илья,— мой ровесникъ. Очевидно мы приглянулись другъ дружк, ибо онъ меня тогда же пригласилъ побывать у себя. Съ тхъ поръ я сталъ бывать все чаще и чаще въ Хамовникахъ, такъ что скоро перезнакомился со всей семьей и пересталъ смотрть на Л. Н. съ трепетомъ. и замираніемъ сердца, ибо видлъ его въ различныхъ душевныхъ настроеніяхъ и въ общеніи съ самыми различными и годами, и умомъ, и жизненными поприщами — людьми. Въ живыхъ изъ дтей были тогда Сергй, Татьяна, Илья, Левъ, Марія, Андрей, Алексй, Михаилъ и только-что. родившаяся Александра. При мн умеръ Алексй и при мн же прожилъ,. родившійся вмст съ Крейцеровой сонатой, свою коротенькую жизнь бдный Иванъ. Домъ былъ полная чаша, молодежи и всякаго народа и сброда толкалось всегда пропасть, и надъ всмъ этимъ царила не столько фигура Л. Н., сколько ласковость и общительность Софьи Андреевны. Это было въ 85 году, и теперь, черезъ 16 лтъ, когда и въ ихъ, и въ моей жизни много утекло воды, мн особенно ярко вспоминается то чувство спокойствія и душевной теплоты, которой вяло отъ доброй Графини. По истин удивляешься теперь именно спокойствію ея, ибо калейдоскопъ лицъ, проходившихъ передъ ея глазами и попадавшихъ въ ея домъ не по одиночк, а кучками, былъ не только разнообразенъ, а хаотиченъ, и со всми ими она не только умла ладить, но и водворять извстный порядокъ. Говоря ‘извстный порядокъ’, я хочу сказать, что среди кричащихъ и своевольничающихъ своихъ девяти и еще пришлыхъ девяти дтей трудно бывало ей удовлетворить желаніямъ еще и цлой кучки лицъ самыхъ разнообразныхъ оттнковъ, къ тому-же -зачастую между собою не знакомыхъ. Вообще надо признаться, что это была большая обуза держать двери, какъ то практиковалось у Толстыхъ, открытыми для всякаго желавшаго войти. А желали и входили многіе. Можно было тутъ встртить и прізжаго американскаго туриста, и профессора, и стараго сосда, и молодого музыканта, и прозелита Льва Николаевича въ такой же синей блуз, какъ онъ самъ, и свтскую барыню. И все это приходило невзначай, чаще всего вечеромъ, и все это по моему мннію было очень тягостно и скучно. Мн кажется, что и Л. Н. это, бывало, надодало, хотя обходиться безъ этого онъ не умть. Впрочемъ, онъ не стснялся и просто уходилъ къ себ, если былъ не въ дух, или если его завлекала какая-нибудь предпринятая имъ работа, либо начатое чтеніе книги. Вообще въ этомъ дом никто ничмъ и ни е кмъ не стснялся, и всякъ длалъ, говорилъ или молчалъ по-своему, Не подумайте, что сутолока, которую я только что описалъ, происходила изрдка, или періодически. Нтъ, такъ бывало ежедневно, и я нисколько не преувеличиваю, хотя и прошло съ тхъ поръ 16 лтъ, сквозь которыя лучи моихъ воспоминаній могли бы собраться бъ одинъ фокусъ я пріурочить къ одному дню происходившее вс т 3—4 года, что я часто посщалъ Толстыхъ.

Когда Л. Н. бывалъ въ дух, онъ былъ очень разговорчивъ и не отказывался поговорить и особенно поспорить съ кмъ угодно, будь то американецъ или новоиспеченный студентъ. По споръ всегда выходилъ односторонній, ибо спорить онъ не умлъ, т, к, не умлъ слушать. Слушать, умть слушать — не всякому дано. Говорилъ онъ часто увлекательно, хотя частенько и уходилъ въ сторону отъ оспариваемаго предмета. Еще недавно (въ 900 году), вовремя одной изъ моихъ краткихъ побывокъ въ Москв, зашелъ я къ нимъ въ обденный часъ, зная, что въ это время я скоре всего застану всю наличную семью. Уже изъ передней слышалъ я разгоряченный голосъ Л. Н., что-то доказывающій. Оказалось, онъ спорилъ со старшимъ сыномъ, доказывая, что науки соціологіи нтъ и что даже соціальное ученіе и соціальныя идеи не существуютъ. Споръ длился съ полъ-часа до самаго опоздавшаго обда и за все это время Сергй усплъ сказать лишь отцу, ‘да ты самъ-то только этимъ и занимаешься!’. Это вызвало лишь еще боле образный и горячій потокъ отрицанія со стороны Л. Н. Пообдавъ, Л. Н. засадилъ меня играть съ собою въ шахматы и совсмъ позабылъ, казалось, окончить прерванную обдомъ нить своихъ доводовъ. Какъ ни смло это можетъ показаться съ моей стороны, но я увренъ, что Л. Н. самъ, остывъ, понялъ, что онъ больше возставалъ противъ слова, чмъ противъ сути слова соціологня. Вообще можно сказать, что всякій шаблонъ, всякое подведеніе подъ одинъ знаменатель и всякое обобщеніе понятій не вполн концентрическихъ ему претило и въ пылу спора онъ способенъ былъ самъ смшивать кличку съ сутью.

Въ 85 году мы — молодежь — чаще всего собирались въ комнат у Ильни тамъ вели свои споры о всевозможныхъ вопросахъ. Для меня лично это было крайне интересно и, думаю, полезно, ибо до этого времени у меня было мало общенія съ молодежью, хотя я пробылъ цлыхъ 6 лтъ въ общественномъ учебномъ заведеніи. Но дло въ томъ, что наша тогдашняя гимназія вообще, а 1-я Московская въ особенности, убивала всякое не только оригинальное, но и самостоятельное мышленіе. А безъ этого не возможна была никакая связь, боле или мене прочная и духовная среди учениковъ-товарищей. Эта связь потомъ появилась въ части моего выпуска, но это было благодаря иниціатив и уму отца моего друга К. Ф. Флерова, которому мы много за это обязаны.

Я не могу сказать, чтобы у молодежи изъ семьи Толстыхъ было много самостоятельныхъ мыслей, но стремленіе быть и думать самостоятельно и нешаблонно несомннно было, и такъ-какъ жили мы между собою очень дружно, то этотъ духъ переходилъ и на пришельцевъ. Изрдка заходилъ къ намъ и Л. Н., прислушивался и иногда, когда былъ расположенъ, вставлялъ свое слово и даже начиналъ спорить. Но этого мы, какъ мн помнится, не особенно любили, ибо приходилось больше слушать, хотя мы, въ си ю очередь, если могли перекричать, то не стснялись и заглушали своими возраженіями самого Л. Н. Помню я и теперь не безъ нкотораго смущенія, какъ кончился одинъ изъ споровъ. Дло шло о значеніи образованія вообще и университетскаго въ частности. Л. Н. возсталъ противъ университетовъ съ ихъ факультетами, спеціализаціей, корпораціей профессоровъ и т. п. Спорили долго и перенесли споръ въ столовую, когда позвали чай пить. Кончилось тмъ, что я выпалилъ фразу, что въ университет хоть то хорошо, что онъ и всякаго дурака чему-нибудь научитъ и хоть какой-нибудь толкъ въ него вколотитъ. Л. Н. улыбался, глядя на сидвшаго черезъ столъ В. Черткова, а Чертковъ покраснлъ. Тмъ дло и кончилось, но Илья мн потомъ сказалъ, что В. Чертковъ никогда не былъ въ Университет и что что-то въ моей фраз его обид то. И по сіе время не знаю, что для него было обидно, разв что слышать мою плоскую юношескую фразу. Странный былъ человкъ В. Чертковъ въ своей синей блуз, съ добрыми глазами, горбатымъ носомъ и убжденнымъ молчаніемъ. Я знаю, что вся семья Толстыхъ его любила, и онъ мн нравился, хотя вроятно только по юношеской причин, что ваши друзья — мои друзья. Съ тхъ поръ не имю о немъ свдній кром того, что поселился онъ посл своего изгнанія гд-то подъ Лондономъ. Знаю, что женился онъ безъ церковнаго обряда, хоронилъ такъ же и своихъ дтей, и тратилъ вообще свою совсть на не исполненіе по убжденію обрядовой стороны современной ему человческой жизни.

Въ одномъ изъ романовъ американца Гаузлза встртилъ я парадоксъ: великимъ былъ бы пророкомъ Л. И. Толстой, если бы у него не было столькихъ послдователей. Это отчасти врно. Кром Черткова въ то время у Л. Н. были и другіе еще послдователя и, если хотите, друзья. Памятны мн П. Бирюковъ, еврей Файнерманъ и старикъ П. Н. Ге. Про Бирюкова моту еще мене сказать, чмъ про Черткова. Онъ какъ-то въ послдній годъ моего близкаго общенія съ Толстыми стушевался и рдко появлялся. Онъ былъ еще боле безцвтенъ, т. к. и добрыхъ глазъ у него не было. Но знаю, что и его душевными качествами очень дорожили Толстые.

Файне, и въ былъ начитанный и нахватавшійся знаній еврей, очень способный и умный, увровавшій якобы въ убжденія Л. Н. о непротивленіи злу. Съ нимъ я познакомился въ Ясной Полян, куда мы съ Ильей похали поохотиться зимою. Помстилъ его туда Л. Н., такъ какъ онъ, т.-е. Ф., хотлъ жить ближе къ народу, изучать его бытъ, помогать и работать. Онъ мн показался тогда искреннимъ, но видлъ я его недолго, всего 2 дня, побольше не встрчалъ. Впослдствіи оказалось, что онъ скрывался отъ воинской повинности, о чемъ мн передали Толстые, и помню, что меня поразила нотка осужденія, когда они мн объ этомъ разсказывали. Мн казалось тогда, что говорившіе могли бы осуждать скрытность или неискренность Файнермана, но въ общемъ они должны бы были одобрить его поведеніе. Теперь я вижу ошибочность своего о нихъ сужденія.

Старикъ H. Н. Ге былъ мн всегда антипатиченъ. Рдко встрчалъ я человка боле неискренняго и, скажу больше, мене убжденнаго. Ему нравилось быть своимъ въ семь великаго человка, нравилось полу-фамиліарное, полу-почтительное отношеніе молодежи (дти Толстые называли его ддушка), нравилось рисоваться, сть вкусныя вегетаріанскія блюда зимою и повторять съ толкомъ и безъ толка мысли, душевной мукой Л. Н. рожденныя, выдавая ихъ за свои. Помню, что всмъ показался смшнымъ и непріятно поразилъ его отвтъ Софь Андреевн, когда она попросила его не раздирать руками за обдомъ кусокъ жареной курицы. Онъ отвтилъ: ‘Христосъ иначе не лъ’. Но ему все прощалось, вроятно, за живописную сдину и дйствительную или-минную незлобивость. Но что мн и до сихъ поръ странно, это что такія нелпости не только прощались, но и забывались.

Совсмъ другого типа были люди, не причислявшіеся къ послдователямъ или близкимъ по духу, но дйствительно благоговвшіе передъ Л. Н. На первомъ мст встаетъ въ моей памяти старшій его братъ Сергй Николаевичъ. Это была полная противоположность H. Н. Ге, прямой, искренній и либеральнаго ума человкъ, способный и въ старости увлекаться, и, при всей своей любви и уваженіи къ брату, не закрывавшій своихъ глазъ на мелкія или смшныя его стороны. При томъ у Сергя Николаевича, или у Дяди Сережи, какъ мы вс его звали, было много юмора, и юмора юнаго, безпечнаго, каковъ юморъ у подростающихъ хорошихъ школьниковъ. Его лучшимъ удовольствіемъ было втравить брата въ споръ съ А. А. Фетомъ. Отравивъ, онъ откидывался въ своемъ уголк на спинку кресла и наслаждался поединкомъ горячившихся и почти до взаимной обиды перечащихъ другъ другу друзей. Л. Н. и А. А. были очень дружны и уважали вполн другъ друга, но трудно было встртить два боле противуположныхъ темперамента и представителя различнаго воспитанія и міросозерцанія. Къ нимъ присоединялся иногда и старикъ Д. Д. Дьяковъ, и тогда довольство Сергя Николаевича доходило до высшей точки, глаза его, и безъ того прямые и свтлые, начинали блестть и онъ весь отдавался внимательному впитыванію въ себя словъ своего брата. Но иногда онъ не сходился во мнніяхъ съ Л. Н. и, не выдержавъ, вступалъ въ споръ, говорилъ рзко и выразительно, всегда прямо къ цли, къ сути, и бъ такія минуты даже Л. Н. замолкалъ. Предметы спора… но теперь я не могу уже вспомнить ихъ. Они впутались у меня съ прочтенными произведеніями Толстого и трудно бъ памяти отдлить отъ печатнаго живое слово, т. к, темы были одн т же. Помню лишь я, что Л. Н. сравнилъ разъ Тургенева съ хорошо вызженной и манеж лошадкой блой масти, а Достоевскаго съ дикимъ скакуномъ, способнымъ и на скалу помчать своего сдока, и свалиться съ нимъ въ пропасть, при чемъ онъ извинился, что, какъ бывшій страстный любитель лошадей, позволилъ себ такое сравненіе. Но это была эпизодическая вставка, постоянной же темой служило то-же непротивленіе злу, отрицаніе религій и обрядностей, внутренній смыслъ ‘смерти Ивана Ильича’ и ‘Крейцеровой сонаты’, заповдь добыванія хлба въ пот лица своего и т. п. Мы, молодежь, всегда бывали на чеку, когда въ домъ попадали вмст дядя Сережа, Фетъ и Дьяковъ, потому-что чуяли горячій и интересный споръ, частицы темъ котораго составляли предметы и нашихъ бесдъ. Мы высыпали тогда къ старикамъ и размщались кругомъ спорящихъ, что нисколько ихъ не тревожило, а можетъ быть даже и подбадривало. Но сами участвовать мы, разумется, не могли. Кром этихъ стариковъ, впослдствіи встрчалъ я у Толстыхъ въ Москв покойныхъ философовъ Грота и В. Соловьева, но съ ними въ моемъ присутствіи ни разу не было такихъ горячихъ и убжденныхъ обмновъ мысли, какъ съ С. Н. и Фетомъ. Бывали у Л. Н. еще и М. Ковалевскій, И. И. Янжулъ, Л. М. Лопатинъ и цлый рядъ другихъ лицъ, боле или мене причастныхъ къ наук или къ какой-нибудь отрасли знанія.

Чмъ дальше я мужалъ, тмъ ближе сходился со старшимъ сыномъ Л. Н., Сергемъ. Естественникъ по образованію, человкъ прямой, своевольный и искренній, онъ отталкивалъ съ перваго знакомства своею грубостью и необтесанностью. Но чмъ больше его узнавали, тмъ боле онъ прельщалъ своею прямолинейностью и тщательно скрываемой сердечностью. Къ тому же онъ былъ очень музыкаленъ. Не знаю, почему я говорю о немъ въ прошедшемъ времени. Онъ живъ, и я его люблю попрежнему, хотя жизнь развела насъ по разнымъ концамъ родины. Мы впервые стали сходиться на музык.

Вс Толстые музыкальны, но первенствуютъ въ этомъ отношеніи Л, Н. и Сергй. Л. Н. музыку уметъ слушать и впитывать ее въ себя совершенно такъ же, какъ дядя Сережа впитываетъ слова своего брата. Случалось, что онъ неожиданно являлся въ комнату, когда Сергй былъ особенно въ удар. Онъ тихонько отворялъ дверь и въ ней и останавливался, не подвигаясь дальше. Если его, кто-нибудь изъ домашнихъ спроситъ: ‘что теб?’, онъ скажетъ: ‘я слушаю’. Когда Сергй кончалъ, онъ молча повертывался и уходилъ къ себ. Прізжали часто къ нему музыканты. Онъ всегда радъ былъ ихъ послушать, но не всегда сразу вслушивался. Когда онъ дйствительно слушалъ,· я это видлъ по его глазамъ я чувствовалъ въ звук его словъ по окончаніи пьесы. Еще прошлою зимою въ вечеръ спора о соціологіи, игралъ ему одну изъ баладъ Шопена молодой пьянистъ Райзенауеръ и привелъ его въ восторгъ. Впрочемъ онъ всхъ насъ пробралъ. Приходилъ къ Толстымъ ихъ дальній! родственникъ К. А. йславинъ, котораго мы вс звали дядя Костя. Я любилъ старика, хотя къ нему многіе относились съ какимъ-то оттнкомъ пренебреженія. Насколько я знаю его исторію, онъ былъ великій мастеръ на малыя дла, человкъ либо прожившійся, либо промотавшійся, но музыкаленъ — очень, хотя и не былъ спеціалистомъ по серьезной нмецкой музык. Прошлаго я его не знаю, но помню его, потому что онъ былъ простъ и добръ ко мн и чудесно, но очень рдко игралъ Шопена и Монюшко, особенно малоизвстные полонезы послдняго. Пальцы его были больные и исковерканные не то подагрой, не то ревматизмами, но такъ ‘трогать’ (какъ выражаются французы) и передавать паосъ, скорбь и скрежетъ зубовный Шопеновской и Монюшковской музыки, какъ онъ, могъ лишь дйствительный самородный талантъ. Какъ-то разъ онъ соблазнился открытымъ инструментомъ и сыгралъ кавалерійскую рысь, мн совершенно не знакомую. Тонкая по отдлк, эта рысь прельстила меня своими умстно введенными секвенціями, и я спросилъ, чья она? За Иславина отвтилъ слушавшій Л. Н., что она неизданная пьеса Рудольфа. Оказалось, что этотъ Рудольфъ — онъ жe Альбертъ. Ее зналъ наизусть и Сергй. Онъ мн ее записалъ, и играю я ее и понын.

Бдный дядя Костя! Не былъ ли онъ такой же талантливый неудачникъ, какъ и Альбертъ-Рудольфъ?

Какъ-то разъ забгаетъ ко мн на Садовую Илья и зоветъ побывать вечеромъ. Такъ какъ я его не видалъ утромъ, то я и безъ зова пошелъ бы къ Толстымъ вечеромъ. Прихожу. Было масса народа, и къ общему удовольствію и радости вдругъ пришелъ Горбуновъ, а съ нимъ и М. А. Стаховичъ. О послднемъ будетъ речь впереди. Горбуновъ, конечно, разсказывалъ, конечно, подлаживался подъ аудиторію и, конечно, произвелъ фуроръ. Помню, что Л. Н. смялся не меньше другихъ, я же принужденъ былъ отъ смха вылетть изъ комнаты. Но гораздо интересне былъ онъ за и особенно посл ужина, когда въ комнат Ильи сталъ вспоминать свои молодые годы и обрывками изображать разные случаи. Длалъ онъ это среди разговора и разсказовъ, попивая красное вино. Разсказалъ онъ, между прочимъ, какъ знакомился онъ съ Замоскворчьемъ, и охарактеризовалъ купеческую семью очень мтко. Помню, что младшій сынъ этой семьи, дряблый, слабоумный юноша ‘все ходитъ по саду и… на піоны’.

Изъ небольшихъ происшествій этого перваго времени моего знакомства съ Толстымъ упомяну еще о томъ, какъ разъ вечеромъ входитъ въ комнату Ильи Л. Я. Мы были вдвоемъ и о чемъ-то толковали. У Л. Н. подъ мышкой была пара только что обсоюженныхъ имъ собственноручно валенокъ. Онъ мн ихъ протянулъ, прося просмотрть работу. Мн слышался оттнокъ самодовольства въ его голос, и потому, вроятно, бсъ какой-то дернулъ меня покритиковать. Смотрю я обшивку и вижу, что шовъ проходитъ на обоихъ валенкахъ вдоль всей подошвы. Я и указалъ на это, какъ на ошибку, такъ какъ вода и снгъ будутъ проникать и валенки скоре сопрютъ. Л. Н. молча взялъ валенки, вновь положилъ ихъ подъ мышки и молча же ушелъ. Илья мн сказалъ, что я его обидлъ.

——

… 21 дек. 1901 г…. хочу вспомнить еще два, три эпизода изъ прошлаго.,

Дружескія отношенія мои во второй половин 80-хъ годовъ съ Толстыми влекли меня къ нимъ постоянно. Поэтому я узжалъ и лтомъ изъ Отрадина въ Ясную Поляну. Но объ этомъ впереди, а сейчасъ разскажу про проведенные мною тамъ Рождественскіе праздники 88 или 89 года. Въ этотъ годъ Л. Н. переселился въ декабр въ Ясную, чтобы въ первый разъ· поставить любительскими силами только что оконченные ‘Плоды просвщенія’.

Пріхалъ я однимъ изъ послднихъ, но все-таки настолько рано, чтобы не только принять участіе въ оклейк сцены, устройств рампы и т. п., въ чемъ участвовала вся съхавшаяся молодежь и многіе изъ пожилыхъ, но также чтобы подробно изучить самую пьесу, такъ какъ на меня возложили обязанность выпускать· во-время актеровъ и заботиться объ обстановк и бутафоріи вообще. Я раньше никогда не былъ режисеромъ, такъ же какъ и актеромъ никогда не былъ, но какъ-то другого никого для этого дла не находилось. Кром того я игралъ швейцара, выпроваживающаго мужиковъ, и заправлялъ постоянно начинавшія коптить лампы. Послднее я, кажется, исполнилъ лучше всего. Возни и хлопотъ у всхъ былъ полонъ ротъ, въ особенности у Софьи Андреевны.

Изъ актеровъ особенно хорошъ былъ братъ философа Лопатина — Влад. Мих., игравшій мужика ‘съ курнкомъ’. Вообще же подъемъ духа былъ у всхъ громадный, начиная съ самого автора. Онъ насъ, очень старавшихся, приводилъ иногда прямо въ уныніе, потому что посл каждой считки и репетиціи что-либо измнялъ или вставлялъ, и поэтому каждому -актеру приходилось запоминать массу мелкихъ вставокъ, накоплявшихся съ каждымъ днемъ все больше и больше, но, разумется, мы и виду не подавали. Я говорю ‘мы’, такъ какъ и мн, слдящему за репликами, приходилось иногда вступать въ споръ съ зарзавшимися или забывчивыми актерами. А спорить за кулисами, когда вс актеры неопытны, возбуждены и на чеку, вещь очень неблагодарная. Указать же на режисерскую тетрадь, какъ доказательство, значитъ рисковать, что актеръ вылетитъ по горячности сознанной ошибки еще боле не во-время.

Такъ какъ профессора игралъ H. В. Давыдовъ, служившій въ Тул прокуроромъ, а онъ бывалъ слишкомъ занятъ, чтобы терять время еще и на поздки въ Ясн. и обратно, то раза 3 приходилось всмъ актерамъ здить на считку къ нему. Въ одну изъ такихъ всегда веселыхъ поздокъ Л. Н. почему-то, теперь не упомню, остался въ Ясной, а съ нимъ за компанію остались и нсколько человкъ исключительно молодежи изъ наимене значительныхъ персонажей — въ томъ числ и я. Ночь на двор стояла морозная и мсячная, снгъ только-что покрылъ пухлой свжей · пеленой и землю, и кусты, комнаты опустли въ дом, обычная сутолока и шумъ смнились тишиной, и вотъ Л. Н. вдругъ растормошилъ всхъ насъ оставшихся идти съ нимъ гулять. Поскрипывая валенками по мерзлой узкой зимней дорог, пошли мы, стараясь идти гурьбой, по тропинк, которая ведетъ черезъ садъ въ лсъ къ тому мсту на рчк, гд лтомъ стоитъ купальня, а за нею виднется березовая роща, называющаяся,какъ помнится, почему-то ‘Лимонной’. Морозная, свтлая тишина заставила насъ всхъ какъ-то пріутихнуть сначала, но потомъ стали слышаться восклицанія и отдльныя фразы, а Л. Н. мало по малу сталъ вспоминать разныя разности, сталъ останавливаться и говорить намъ всмъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности. Это были сначала скоре обрывки дтства, а потомъ и цлый связный разсказъ, охватившій насъ всхъ, и безъ того чутко настроенныхъ и чудной ночью, и нашей молодостью, и добротой Л. Н., какимъ-то сердечнымъ умиленіемъ. Говорилъ онъ о томъ, что въ самомъ начал своего дтства много среди старшихъ говорилось при нихъ о Моравскихъ братьяхъ. Они — дти — не знали, кто и что это были за люди, не понимали, чмъ старшіе въ нихъ такъ интересуются, но они составили себ понятіе, что эти ‘муравейные’, какъ передлали они себ ихъ имя, братья очень любили другъ друга и жили между собою какъ-то особенно дружно, и вотъ у нихъ мало-по-малу составилась игра, которую они любили больше всхъ другихъ, — игра въ ‘муравейныхъ братьевъ’. Стали они себ, каждый по своему, изъ стульевъ и шалей строить дома, при чемъ помогали другъ дружк, а затмъ, поселившись, принимали каждый у себя поочередно всхъ другихъ и чувствовали страшный наплывъ взаимной любви и тсной дружбы. Эта муравейная любовь въ узкихъ промежуткахъ между ножками нагроможденныхъ стульевъ была такъ сильна между ними, и они такъ отдавались атмосфер дружбы, всепрощенія и добра, которыя она на нихъ наввала, что сильне этого чувства онъ, Л. Н., никогда въ свою жизнь боле испытывалъ. А мы слушали,-столпившись кучкою, его спокойную, стариковскую рчь, и насъ охватывало то же муравейное чувство другъ къ другу, и къ нему, и ко всему свту, и намъ хотлось быть съ Л. Н. и слушать его безъ конца и чувствовать, что эта любовь растетъ въ насъ непрерывно — на всю нашу жизнь. Но голосъ его замолкъ, сукъ отъ мороза хрустнулъ, въ душ каждаго изъ насъ что-то оборвалось, а Л. Н. потихоньку повернулъ и пошелъ назадъ.

Но и понын во многихъ изъ насъ не оборвалось, несмотря на сутолоку жизни, это муравейное чувство, а тогда, встрченные дома веселыми возгласами вернувшихся изъ Тулы друзей, мы шопотомъ передали другъ другу, что нашъ вечеръ не сравнимъ ни съ какимъ другимъ, что этой прогулки никому изъ насъ не забыть и что это чувство, эта любовь останется въ душахъ нашихъ навсегда.

Но вотъ наступилъ день генеральной репетиціи. Изъ Тулы и изъ Москвы нахала масса народа, такъ что и городничему не было бы мста, если бы онъ ршился пріхать въ такое гнздо. Ужъ и не помню, какъ этотъ вечеръ прошелъ, знаю одно, что актеры не испортили ничего, не позабыли ни одной вставки, хотя и трусили ужасно. Сошло гладко и съ ансамблемъ. Одно помню, что потъ не съ одного меня смылъ первый гримъ и многимъ приходилось бгать къ парикмахеру вторично. Такъ же хорошо прошло и настоящее представленіе. Очень скоро посл этого Л. Н. сдлалъ одну очень хорошую эпизодическую вставку — именно роль старика повара. Не знаю, кого бы мы нашли на эту роль, но отъ многихъ изъ тогдашнихъ участниковъ я слышалъ потомъ сожалніе о томъ, что при насъ она еще не существовала. Это — такъ.

Не помню уже теперь, до ли этой зимы, или посл, но какъ-то пріхалъ я въ Ясную лтомъ и засталъ семью Толстыхъ еще усиленную проводившей съ нею лто семьею А. М. Кузминского, женатаго на младшей сестр Графини — Татьян Андреевн. Я слышалъ тогда, не помню ужъ отъ кого, что она была прототипъ Наташи Ростовой. Кром мелкой· дтворы у Кузминскихъ были дв дочери — одна, Марья Александровна, уже взрослая, а вторая, Вра — подростокъ. Послднюю за ея живость и необдуманность Толстые прозвали ‘двицей съ бусорью’. Она не обижалась и на кличку откликалась. Кстати сказать, многіе изъ скверныхъ остротъ и каламбуровъ, попадающихся въ ‘Плодахъ просвщенія’, напр.: p&egrave,re-часовъ, m&egrave,re-часовъ, fils-часовъ, заимствованы Л. Н—емъ изъ его семейнаго обихода. Почему-то среди нашей молодежи вошло одно время въ моду выдумывать подобную ерунду. За самыя плохія выражалось иногда всми крикливое негодованіе: ‘пятачкъ! пятачкъ!’ Подразумвалось: дамъ пятачкъ, чтобы ты больше не острилъ. Особенною изобртательностью подобныхъ остротъ отличался Сергй. Молчитъ, бывало, молчитъ — и вдругъ брякнетъ и сейчасъ же закроетъ лицо руками въ знакъ того, что самъ чувствуетъ свою вину, а мы кричимъ: ‘пятачкъ, пятачкъ!’. Но это бывало только когда онъ въ дух. Кром того, гостили тамъ дальній родственникъ Толстыхъ Кирьяновъ и его пріятель Эрдели. впослдствіи женившійся на старшей Кузминской. Оба они были очень милыми юнкерами Ник. Кав. училища и оба носили франтовскіе по юнкерской мод въ обтяжку рейтузы. Помню, пьемъ мы вс утромъ чай подъ липами и являются наши юнкера. Поздоровались со всми и услись за столъ. Вдругъ Л. Н. вздохнулъ и сказалъ: мн бы въ такихъ панталонахъ и подъ простыней стыдно стало. Вс такъ и притихли на мгновеніе, а затмъ раздался взрывъ хохота.

Нсколько разъ за мое пребываніе въ этотъ разъ Л. Н., уходя косить длянки покоса разнымъ вдовамъ и маломочнымъ крестьянамъ, звалъ меня съ собою, но мн такъ было весело съ молодежью, что я постоянно отказывался. Наконецъ, Л. Н. задлъ мое самолюбіе, сказавъ, что я, должно-быть, неумю. Я попросилъ его самого выбрать мн косу и общался вечеромъ идти съ нимъ вмст. Пошло насъ пятеро: Л. Н. по принципу, А. М. Кузминскій для моціона, я — по самолюбію, Илья — чтобы посмотрть, что изъ всего этого выйдетъ, и мужикъ, помнится Карпъ,— изъ прихлебательства, Всю дорогу, идучи на длянки, Л. Н. надо мной трунилъ. Я молчалъ. Когда-то я много кашивалъ и люблю косить и понын, хотя, конечно, навыка теперь уже того нтъ. Но наша степная косьба совсмъ отлична отъ Тульской. Тамъ снокосы больше по лощинамъ, и, сообразно съ этимъ, взмахъ короче и косы походятъ скоре на садовыя. Поставилъ насъ Л. Н. такъ: первымъ Карпъ, вторымъ я, третьимъ онъ, четвертымъ Илья, а послднимъ А. М. Начали косить, и вижу я, что косятъ не по-нашему и что мн за Карпомъ идти хорошо и легко. Длянка попалась длинная и ровная. Кончили мы рядъ, кончили второй, у Карпа что-то случилось съ косой, и передъ третьимъ рядомъ онъ замшкался, поправляя. Зашелъ я передомъ третій рядъ и иду себ, не оглядываясь, но уже кошу по-своему, по-степному. Вдругъ слышу посредин ряда за собою голосъ Л. Н.: ‘ну, кто хочетъ, пускай куритъ’. Илья засмялся, и я оглянулся. Смотрю, Кузминскій сидитъ и куритъ уже, не начавъ даже третьяго ряда, а Л. Н. посредин своего стоитъ, опершись на косу. Скоро справился съ косой своей Карпъ, и пошли мы опять косить до заката, но ужъ шелъ впереди я. Когда мы направились домой, Л. Н. шелъ молча, но бодро, хотя и сзади. Вдругъ Илья обернулся и нарочно громко сказалъ мн: ‘а ты, вдь, старика нашего уходилъ, больше надъ тобой не будетъ смяться’! А. М. подхватилъ это соображеніе Ильи и мы вс засмялись. И врно — Л. Н. больше надо мной не трунилъ о косьб.

Время это лто стояло очень теплое и мы ежедневно большой компаніей ходили купаться. Часто къ намъ присоединялся и Л. Н. Какъ-то разъ пришли — пшкомъ и босые — два какихъ-то послдователя или, какъ шуточно называла всхъ послдователей молодежь и при Л. Н.,— 2 ‘темныхъ’, чтобы познакомиться. Вс сидли наружи и видли, что они и босы, и пыльны. Л. Н. сейчасъ же позвалъ ихъ къ себ въ кабинетъ и вышелъ съ ними уже только передъ обдомъ, когда мы собрались вс ватагой — купаться. Пока шли мы по песчанымъ дорожкамъ сада, ‘темные’ шагали себ ничего, но выйдя въ лсъ, они стали ступать какъ-то странно и часто то сбивались, то спотыкались. Вс мы, и Л. Н., это замтили, но молчали. Они какъ-то исчезли вечеромъ, простившись съ однимъ Л. Н. Когда его спросили, гд они, онъ лаконически отвтилъ: ‘ушли’. Тогда вс семейные стали его дразнить, что это не настоящіе ‘темные’, потому что хоть и сняли ‘изъ приличія’ сапоги, а ходить босикомъ не умютъ. Онъ смялся вмст со всми нами и, въ конц-концовъ, согласился, что это должно быть не настоящіе. Вообще, когда молодежь замчала, что Л. Н. въ дух, то, не стсняясь, наводила свою критику и дразнила его. Вс Толстые наблюдательны и чутки, особенно, когда хотятъ быть таковыми, съ нимъ же, конечно, они всегда были насторож, и мн ни разу не приходилось замчать, чтобы подтруниваніе или дразненіе произошло не въ пору.

М. Г.

Воспоминаніе о Л. Н. Толстомъ *).

*) [Изъ письма, писанного на другой день.]

18-го іюля (1904 г.), въ 6 час. мы вышли. Шли три четверти часа,— это 3 ¹/₂ версты. Не доходя до усадьбы, въ зеленой ложбин, стоялъ цыганскій таборъ, лошади были выпряжены и паслись неподалеку, частью забрались въ овсы, на телги были натянуты грязныя веретья, такъ чта получался родъ палатки. Цыгане семьями сидли на земл у своихъ телгъ и ли, кое-гд дымились костры. Съ пригорка, куда мы поднимались изъ ложбины, эта картина на яркой зелени скошеннаго луга была очень живописна. На вершин пригорка — деревня Ясная Поляна, и справа отъ нее усадьба. Мы прошли яблочнымъ садомъ, затмъ паркомъ, тнистымъ до мрачности, и увидли домъ. Онъ некрасивъ снаружи: прямоугольный, съ городскими окнами, блый, съ облупленной кое-гд известью. Низкая просторная передняя, справа вшалка, прямо противъ входа — желтая скамья и рядомъ дверь, налво — лстница въ верхній этажъ, по стнамъ полки съ книгами за стекломъ. Снявъ верхнее платье, пошли наверхъ: площадка, и справа — столовая, обширная, продолговатая влво, въ два свта — справа и слва. Только что кончился обдъ, и вс были въ сбор: Левъ Николаевичъ, Софья Андреевна, сыновья Сергй, Левъ и Михаилъ, дочь Александра Львовна, Дунаевъ — пріятель Л. Н., врачъ Л. Н.— Никитинъ, дочь Н. И—ча Ге и живущая у нихъ художница. Игумнова. Прекрасная, очень уютная столовая. Когда.мы вошли, нкоторые изъ нихъ расхаживали и стояли въ комнат, стоялъ и Л. Н., въ парусиновой блуз, заложивъ одну руку за поясъ. Привтливо поздоровался и, подавая мн руку, какъ радушный хозяинъ, спросилъ: знаю ли я новость? (т.-е. объ убійств Плеве). Сейчасъ же предложилъ Т. сыграть въ шахматы, они сли у столика, что рядомъ съ диваномъ, а графиня, М. и я — у большаго стола, который подальше рядомъ. Молодежь собралась играть въ лаунъ-теннисъ и тотчасъ ушла, а Л. И. крикнулъ имъ въ догонку, что и онъ будетъ играть, только не сейчасъ посл обда, — чтобы имли его въ виду для второй партіи. Игралъ онъ внимательно, но безъ всякаго волненія, по-стариковски благодушно, но безъ улыбки. А Софья. Андреевна, вышивая что-то, занимала меня, М. сидла ближе къ играющимъ и смотрла на игру. Съ полчаса продолжалась игра, Л. Н. выигралъ, и мы пошли на теннисъ. Л. Н. вступилъ въ игру, было очень· прохладно, но онъ былъ только въ блуз, и парусиновый картузъ надтъ козырькомъ назадъ, должно-быть — чтобы не мшало видть. Играли недолго, Л. Н. заявилъ, что темно, онъ не видитъ шара. Молодежь ушла смотрть таборъ. Принесли Л. Н—чу пальто, и мы тоже отправились къ цыганамъ. Какъ пошли, Л. П. отсталъ до меня и говоритъ: ‘Вотъ онъ (т.-е. Ш.) говоритъ, что вы издали сочиненія Огарева, что же, только стихи, иди и прозу?’ — Я объяснилъ.— ‘Что-же, я думаю, они будутъ· имть только succ&egrave,s d’estime? Вдь его стихи вялые, слабые’.— Я спросилъ, читалъ ли онъ сборникъ, изданный въ Россіи, или заграничный, онъ отвтилъ, что русскій, и я объяснилъ, что въ русскомъ сборник — только небольшая часть и не лучшихъ стиховъ Огарева.— ‘Помню, гостилъ я разъ у Тургенева, поздно вечеромъ возвращается Тургеневъ и говоритъ,— сталъ у печки, какъ обыкновенно: ‘Какое впечатлніе, какой успхъ! читали стихотвореніе Огарева ‘Пожаръ’,— чудесная вещь!’ А на утро я прочиталъ — ничего особеннаго’.— Я сказалъ, что это, вроятно, отрывокъ изъ ‘Зимняго пути’, и онъ спросилъ, какое содержаніе поэмы. Потомъ я сказалъ: ‘Вдь вы лично знали Огарева, вроятно онъ былъ тогда уже развалиной?’ — Да, онъ былъ опустившійся человкъ. Тихій, кроткій. Я объ Огарев узналъ страннымъ образомъ. Жилъ тогда въ Москв музыкантъ оганнисъ, талантливый человкъ, отлично игралъ, но и кутила порядочный. Еще былъ у него товарищъ Рудольфъ (Ш. прервалъ: ‘это тотъ, съ котораго вы написали Альберта’?— ‘Нтъ, т.-е. это такъ вообще’), тоже талантливый, вмст прожигали жизнь. Такъ вотъ оганнисъ разсказалъ мн, что какъ нужно денегъ, придешь къ Огареву и попросишь, и онъ говоритъ: ‘вотъ въ комод, выдвинь верхній ящикъ слва’. Тамъ лежали деньги — бери сколько хочешь. Я потомъ этого Рудольфа привелъ сюда, онъ меня училъ играть на рояли. А у меня тутъ были музыканты моего дда — у него тутъ оркестръ былъ, такъ кое-кто остался, Рудольфъ съ ними и пилъ’.

Такъ дошли до табора. Тутъ вс были въ сбор, и цыганская толпа, грязная, въ лохмотьяхъ, съ ребятишками обступила насъ. Софья Андреевна велла имъ танцовать, они стали тсно полукругомъ, въ другомъ полукруг наша компанія, и внутри начался танецъ, цыгане пли однообразный, очень красивый мотивъ и ударяли въ ладоши. Танцовали прекрасно, мужчина и женщина, нсколько разъ пары перемнились, танцовали и маленькія дти. Л. Н. смотрлъ, опираясь на палку, и добродушно смялся (больше онъ за весь вечеръ не улыбался), и лицо его было добродушное. Танцы кончились, цыганамъ дали денегъ, и мы пошли обратно въ гору, а цыганскіе ребятишки назойливо клянчили, бжа рядомъ: ‘подайте мн голопузенькому, подайте только мн, больше никому!’ Никакъ нельзя было ихъ отогнать. Вдругъ Л. Н. на ходу говорилъ одному цыганенку: ‘вотъ ты денегъ просишь,— побги на перегонки вотъ съ этимъ (на сына Михаила, который ловокъ), обгонишь его, получишь гривенникъ’, и остановился: ‘на перегонки, понимаешь? кто скорй побжитъ’. Цыганенокъ стоялъ, глядя снизу вверхъ ему въ лицо большими глазами,— а самъ чумазый, въ отрепь, съ всклокоченной головой. Видно, понялъ — ‘Ну, разувайся’,— говоритъ Л. Н., и мгновенно цыганенокъ — шлепъ, слъ на землю, и живо стаскиваетъ съ одной, потомъ съ другой ноги большіе рваные сапоги и грязныя портянки, а другой цыганенокъ живо подбираетъ ихъ. Вскочилъ, энергично плюнулъ въ сторону — значитъ, для храбрости — и говоритъ Михаилу Львовичу, который уже стоялъ рядомъ съ нимъ,— да такъ серьезно, глядя ему въ лицо: ‘Только смотри, не пихайся!’ Общій хохотъ. Л. Н. отсчиталъ ‘разъ’, ‘два’, ‘три’, и оба ринулись, до мостика. Михаилъ Львовичъ обогналъ. Когда мы подошли къ нимъ, Сергй Львовичъ говоритъ цыганенку: ‘Тебя обогнали, давай гривенникъ’, а цыганенокъ серьезно: ‘Это не говорили’.

На обратномъ пути Л. Н., продолжая занимать меня, спросилъ, вышелъ ли уже Огаревъ, я разсказалъ ему цензурную исторію со 2-мъ томомъ. Потомъ спросилъ, какъ идетъ ‘Научное Слово’. ‘У васъ тамъ Умовъ завдуетъ?’ — Умовъ.— ‘Не обидлся онъ на меня? (Умовъ писалъ ему, не дастъ ли въ ‘Научное Слово’ свою работу о Шекспир). Я не думаю ее печатать при моей жизни. Притомъ у меня всегда такое чувство: почему отдать въ одинъ журналъ, а не въ другой?’ Потомъ заговорилъ о Герцен, о которомъ онъ очень высокаго мннія, сказалъ, что читаетъ теперь собраніе его статей изъ ‘Колокола’ и съ интересомъ слдитъ, какія глубокія перемны произошли за это время во взглядахъ Герцена. Когда я упомянулъ, что есть польская книжка, доказывающая близость его идей къ идеямъ Герцена, онъ сказалъ: ‘Конечно, у меня много общаго съ нимъ, и главное, въ чемъ я ему близокъ, это въ его любви къ русскому народу, и именно въ его любви къ характеру русскаго народа’. Онъ ставитъ въ упрекъ Герцену его любовь къ остроумію: для краснаго словца многаго не пощадитъ, и согласился со мною, что Герценъ утомительно-блестящъ.

Это мы говорили уже въ передней, вернувшись, и на лстниц, и при вход въ столовую. Опять вс были въ сбор, надъ длиннымъ столомъ горла лампа, среди стола — канделябръ съ зажжеными свчами, и еще на обоихъ круглыхъ столахъ горли лампы. На стол — обиліе яствъ: нарзанныя ананасныя дыни изъ собственныхъ парниковъ и клубника, тортъ, сдобный хлбъ и пр. Подали огромный самоваръ, и Софья Андреевна сла разливать чай, а Л. Н. тотчасъ подошелъ ко мн и заговорилъ, отходя со мною къ круглому столу: ‘Такъ вотъ вы какими интересными вещами занимаетесь!’ — и сталъ разспрашивать съ большимъ оживленіемъ. Я разсказалъ ему о Печерин. Онъ слышалъ о немъ. ‘Гд это я недавно встртилъ его имя?’ Я сказалъ, что, можетъ быть, онъ видлъ мою. статью въ ‘Научномъ Слов’. ‘Вотъ, вотъ, должно быть. Я отложилъ ее, чтобы прочитать внимательно. Эти вещи меня очень интересуютъ’. Подозвалъ дочь и просилъ отыскать книжку. И оживленно заговорилъ объ эмигрантахъ: ‘Какое паденіе!’, т.-е. въ эмиграціи. И, внимательно вглядываясь въ меня, повторилъ: ‘Очень, очень интереснымъ предметомъ вы занимаетесь. А я вотъ читаю теперь книги, которыми уже, вроятно, не успю воспользоваться: о декабристахъ, и еще раньте — Екатерину Бильбасова, Павла, Александра I — Шильдера, Николая — Татищева. И поразительно: противъ этого деспотизма никто не поднимаетъ голоса до XIX вка, что же Радищевъ? Протестъ заявляютъ впервые декабристы, и потомъ идутъ вотъ такіе люди, какъ Печеринъ. Вдь онъ до конца жизни остался католикомъ?’ — Я сказалъ, что интересный вопросъ, почему эти люди — Печеринъ, Гагаринъ и др.— уходили въ католичество.— ‘О свтскихъ дамахъ говорить нечего, а этихъ людей привлекало то, что тамъ они находили стройную логическую систему и вообще уваженіе къ логик. Вдь у насъ въ духовенств такая безцеремонность и жалкая наглость. Кто ихъ опровергнетъ, когда противнаго писать нельзя? И говорятъ, что хочется. Вотъ я недавно встртилъ въ одномъ перевод, изданномъ Синодомъ, у оанна въ 8-й глав: я — сущій отъ вка, а въ другомъ:— я — то, что было сказано сначала. Не помню, какъ по-гречески. И это — въ изданіяхъ Синода, такая разница, такъ непохоже’.— Потомъ всталъ и началъ разсказывать Дунаеву, который все время сидлъ съ нами, что получаетъ отовсюду, изъ всякихъ слоевъ, ругательныя письма по поводу своей статьи о войн: отъ гр. Толь, дочери бывш. министра Дм. Толстого, отъ какого-то простого человка, который пишетъ: у насъ револьверы, мы тебя, измнника, убьемъ, и пр. Потомъ, предложивъ мн състь чего-нибудь и пить чай, слъ за столъ рядомъ съ Дунаевымъ и сталъ пить чай изъ чашки, съ молокомъ. Пилъ часа полтора, чашекъ 5—6, все подливая молоко и безпрестанно отрзывая себ съ блюдъ тонкіе ломтики, то торта, то хлба, лъ со вкусомъ. Пилъ изъ блюдца и жевалъ по-стариковски, деснами, и, жуя, все подпиралъ свой широкій носъ, который при этомъ широко раздается. Говоритъ тоже по-стариковски, шамкая и слабо, въ густые усы, такъ что подальше его не разберешь. Съ большой нжностью говорилъ Дунаеву: ‘Ахъ, нехорошо, нехорошо — и что хвораете, и что коротко пріхали’. Дунаевъ пріхалъ на день и тутъ же въ 10 ¹/₂ ухалъ. Со мною заговорилъ Никитинъ, и я больше не могъ слушать. Выпивъ дв чашки чая и повъ дыни и клубники, я попросилъ Льва Львовича достать мн три тома Тургенева, которые были мн нужны. Онъ предложилъ пойти съ нимъ. Спустились въ переднюю и тамъ вошли въ ту дверь, что рядомъ съ желтой скамьей. Здсь комната и влво еще одна, небольшая, гд Л. Н. писалъ свои большіе романы, въ обихъ очень уютно. Теперь кабинетъ Л. Н. наверху, рядомъ со столовой, чрезъ гостиную,— тоже дв комнаты. Нашли книги (18 большихъ шкафовъ!) и вернулись наверхъ. Дунаевъ ухалъ на станцію. Посл этого мы сидли, мужчины — близко по обимъ сторонамъ стола, а женщины на краю. Говорили о современной беллетристик. Л. Н. говорилъ, что она очень плоха. Я сказалъ: эти писатели лишены двухъ главныхъ качествъ — не умютъ ни смотрть, ни разсказывать. Л. Н. возразилъ: ‘Нтъ, почему же, разсказывать умютъ, техника хорошая. Но содержанія нтъ. Нтъ своего взгляда на жизнь — вотъ что главное. Если человкъ по-своему смотритъ, видитъ жизнь съ такой стороны, съ какой я ее не вижу,— это мн нужно: дай я посмотрю чрезъ него на жизнь! Сколько ихъ! (и перечислилъ всхъ изъ ‘Знанія’, начиная Л. Андреевымъ) — и, все одно и то же. Еще если бы разсказывали что-нибудь смшное — это можно читать, просто пріятно, или трогательное,— это тоже хорошо’. Потомъ стали говорить о Плеве, о войн. Л. Н. говорилъ много, но ничего особеннаго. Только вотъ что было любопытно. Говоря о безполезности политическаго убійства (‘а убійца — герой, конечно герой’ 1), что этимъ ничего не достигнешь, съ сожалніемъ сказалъ: ‘А т, за границей, эмигранты, вполн уврены, что завтра же произойдетъ революція’. Никитинъ прибавилъ: теперь уже врно чемоданы готовятъ.— ‘Да, да, чемоданы готовятъ’. Потомъ объ убійц Плеве кто-то сказалъ, что лучше бы онъ умеръ отъ ранъ, чмъ выжить для казни, Л. Н. вдумчиво помедлилъ и сказалъ: ‘Нтъ, зачмъ же. Жизнь… всегда… всегда… она важна. Мало ли что можетъ.случиться, можетъ быть, когда-нибудь освободятъ’. Когда говорили о войн, онъ сказалъ хорошо: ‘Милліоны людей идутъ на убой безъ всякой мысли, безъ всякой выгоды для себя,— не поймешь этого, просто кошмаръ. Вотъ какъ иногда ночью снится, и все во сн кажется нормальнымъ,— только подъ конецъ, когда начинаешь просыпаться, чувствуешь, что не то, нтъ этого. Такъ и мы живемъ въ этомъ кошмар, и видимъ — вотъ самоваръ, вотъ мы тутъ сидимъ, и все это кажется нормальнымъ, а это кошмаръ. Надо проснуться, т.-е. умереть, чтобы понять его’.— Говорилъ объ европейцахъ, несущихъ ‘культуру’ къ варварамъ,— это по поводу Тибета, возмущался тмъ, что англичане пришли разорять ихъ гнздо,— и почему? По этому поводу разсказалъ, что недавно читалъ въ какой-то книг (‘не помню, въ какой, у меня плохая память’), какъ Ливингстонъ, придя къ какому-то дикому народцу, веллъ своему переводчику сказать имъ, что пришелъ дать имъ свтъ образованія и истинной вры, потомъ спрашиваетъ переводчика: что ты имъ сказалъ?— Я сказалъ, что ты пришелъ покупать у нихъ слоновую кость.— Почему же ты не передалъ имъ того, что я сказалъ?— Потому что на ихъ язык нтъ такихъ словъ.— Потомъ заговорилъ о Миклух-Макла. ‘Его у насъ не оцнили. Ахъ, что это былъ за человкъ! Дикіе его тамъ старикомъ называли, очень любили его. Я думаю, онъ ихъ больше всего тмъ поразилъ, что не трогалъ женщинъ и пришелъ къ нимъ безъ всякаго оружія. Насчетъ женщинъ они, наврное, всего лучше понимали, вдь это у нихъ сильное чувство, какъ у собаки,— сейчасъ чувствуетъ соперника. И потомъ непротивленіе. У него разъ увели слугу, и онъ одинъ, безъ оружія, пошелъ въ горы и убдилъ ихъ — отпустили его слугу. Я его не зналъ, онъ мн прислалъ свою книжку, тамъ очень много антропологическихъ и всякихъ другихъ свдній, всхъ этихъ глупостей, никому не нужныхъ, а о своихъ отношеніяхъ съ туземцами онъ только въ конц говоритъ немного: это его не занимало, потому что казалось ему естественнымъ’. Все это о Миклух-Макла онъ говорилъ съ нжной любовью.

Да, забылъ: еще за столомъ С. Л. сказалъ, что у него есть портретъ Огарева и Герцена вмст съ собственноручной надписью, Л. Н. объяснилъ, что Герценъ подарилъ ему эту карточку въ 1861 году, когда онъ былъ у него въ Лондон, въ день его отъзда,— это былъ день объявленія освобожденія крестьянъ.

Сейчасъ (19-го, понедльникъ), когда мы сидли за вечернимъ чаемъ на терасс, видимъ — подходитъ Л. Н. и съ нимъ два мужика, хорошо одтыхъ. Взошелъ, познакомилъ (‘мои друзья’ — о мужикахъ), слъ, и сталъ пить чай, изъ блюдца, въ прикуску, выпилъ дв чашки. В. С. сегодня вернулся изъ Наугейма, онъ сталъ разспрашивать В. С. о впечатлніи, какое война производитъ за границей, и, выслушавъ, сказалъ: ‘Это очень интересно, что вы разсказываете. А что наши газеты объ этомъ говорятъ, это въ род, какъ иной человкъ,— это мн часто приходится видть,— начнетъ разсказывать о своемъ несчастій, и съ первыхъ словъ видишь, что лжетъ, такъ и наши газеты: видно, что все ложь, ничего нельзя разобрать’. Потомъ заставилъ одного изъ мужиковъ (это были духоборы изъ Якутской области, сосланные туда и теперь отбывшіе свой срокъ) разсказать объ убійств на Лен одного этапнаго офицера и одного политическаго ссыльнаго. Потомъ разсказалъ исторію этихъ двухъ духоборовъ, они получили проходное свидтельство, пріхали теперь хлопотать о разршеніи имъ выхать въ Канаду, гд ихъ семьи,— и все имъ незадача: пріхали въ Москву — не застали Дунаева (потому что онъ вчера былъ здсь), пріхали сюда — нтъ дома Сергя Львовича, съ которымъ Л. Н. хотлъ посовтоваться о томъ, какъ имъ помочь, и такъ какъ онъ зналъ, что С. Л. долженъ быть у насъ (онъ дйствительно былъ, игралъ въ шахматы и ушелъ за часъ до прихода Л. Н.), то пришелъ его искать. ‘Подумать только, какая нелпость: съ Кавказа ихъ выслали, жены въ въ Канад, а имъ не позволяютъ ухать изъ Россіи. Какое ужасающее безуміе! Вотъ что я давеча говорилъ о сн, я сегодня еще больше думаю это, до такой степени все совершающееся окружающее безумно. Сонъ, сонъ, и только’.

Посидлъ минутъ двадцать, ему дали пальто, и онъ охотно взялъ его,— было свжо, а на немъ была суконная блуза и та же парусиновая фуражка. Слушая, жуетъ безпрестанно и время отъ времени длаетъ: хе!— дескать: вотъ! У его блузъ отложной воротъ — широчайшій, и въ немъ тонкая, вся въ большихъ продольныхъ морщинахъ, шея. Голова сзади очень далеко выдается. Встаетъ около 9, во всякую погоду гуляетъ съ полчаса, вернувшись, когда уже его дв комнаты убраны, беретъ себ кофе или ему кто приноситъ, и занимается непрерывно часовъ до 2, иногда даже до 3. Тутъ онъ пишетъ литературное. Потомъ завтракаетъ и тотчасъ отправляется гулять, пшкомъ или верхомъ, въ 5 непремнно дома и ложится спать, въ 6—6 ¹/₂ обдаютъ, потомъ читаетъ, пишетъ письма, а когда есть гости — сидитъ со всми. За столомъ зашелъ разговоръ, когда всего лучше работается, онъ сказалъ, что чмъ старе становится, тмъ боле убждается, что хорошо работать можно только утромъ: ‘Вечеромъ у меня голова не лежитъ къ тому, что я утромъ длаю съ удовольствіемъ’. Д-ръ Никитинъ замтилъ, что въ вечер есть такое время, когда переможешься, и голова опять свжа.— ‘Да, но это уже изъ капитала. Притомъ, вечеромъ нтъ самокритики, а утромъ самокритика сильна’.

М. Н. Орловъ.

Читайте также: