А. Ветлугин
А. Ветлугин
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/v-a-e.jpg)
А. Ветлугин и С. Есенин. Фотография 1922 г.
1
1
* * *
* * *
2
2
* * *
3
3
* * *
* * *
4
4
* * *
* * *
5
5
* * *
Воспоминания о Есенине, Ветлугин А., Год: 1926
Время на прочтение: 9 минут(ы)
За последний месяц в американских, французских и русских газетах появился целый ряд статей и очерков, посвященных Есенину.
Иностранцы, как и следовало ожидать, перемывают старые сплетни, слухи, преувеличения.
Американские газеты печатают о нью-йоркском периоде жизни Есенина совершенно головокружительный вздор: имя покойного поэта сплетается с именами лиц, которых он не знал, не видел, не встречал.
Русские газеты со свойственной им жаждой литературных полочек, поддивизионных разделений и классификаций, повторяют слово ‘имажинизм’, которое и вообще говоря решительно ничего не определяет, а в приложении к Есенину звучит горьким сарказмом: слово это сыграло совершенно роковую роль в жизни автора ‘Пугачева’.
Он поверил в его серьезность и значительность и дал себя затянуть в сектантство, кружевщину, кофейщину, короче, на ‘Зеленую улицу’, где семью цветами радуги расцветают Хлестаковы от Парнаса и чахнет истинный лиризм.
Будучи одним из очень и очень немногих, которые знавали Есенина в свете истинной жизни, истинного творчества, а не разглагольствований о рахат-лукумовых ‘измах’ — я хочу рассказать то, что не было и, вероятно, не будет рассказано.
Патентов на понимание не выдают, переубедить никого и ни в чем нельзя, циниками именуем мы тех, кто не хотят верить в наши иллюзии…
Но так или иначе…
О своем детстве и отрочестве Есенин рассказывал много, охотно и неправдоподобно. Он любил смаковать побои, полученные в пятилетнем возрасте, ‘неправду’, перепутанную в школе, соблазны деревенские, почти что ‘рубенсовские соблазны’, которыми встретила пятнадцатилетнего Есенина не лубочная и не тургеневская, а кровь и потная ‘Рассея’.
Невозможно поверить (да и нужно ли) рассказы о ‘дядьях’, грубых, пьяных, вороватых, бравших подряд на истребление грачиных гнезд по пятаку с гнезда и заставлявших четырехлетнего Сережу карабкаться и сбивать гнезда по копейке за пару.
Приятели, научившие Есенина, как ‘копить деньгу’: ‘когда мать пошлет тебя в церковь святить просфиры, пятак сбереги, а для близира сам окропи просфиры речной водой и надрежь знаки освящения…’
Существовала ли эта, белотелая, шестипудовая попадья, которая, ‘стиснув пятнадцатилетнего Сережу’ меж колен, посвятила его в первые таинства любви?
Одно проверено и доказано: из деревни Есенин унес раздраженность, наследственный алкоголизм, звериную подозрительность…
Любимый друг на меня
Наточит нож за голенищем —
скажет Есенин десять лет спустя, скажет и поверит…
Повторяю: звериная подозрительность сперва в деревне, мания преследования потом, в городе, после революции.
Вот ключ к характеру Есенина.
В синем армяке, с копной соломенных волос, тучно смазанных лампадным маслом, бесшумно, как на резиновых подошвах, прокрался он в Санкт-Петербург в 1912 году.
Уже и тогда он предпочитал армяку хороший пиджак, лампадному маслу — бриолин. Уже и тогда полыхали в его душе желания ‘огромных скандалов’, жажда досадить, показать…
Но… деревня научила Есенина ‘надувать скромностью’, душить лаской…
И ‘кроткий отрок Сережа’, широко раскрыв выцветшие голубые глаза, певучим голосом рассказывал в Петербурге, в интеллигентских квартирах, и в Москве, и в ‘Свободной эстетике’ — о ‘лугах — белых кудрях дня’, о ‘пахучем сене’, о его преданности ‘земле’, о ‘великой деревне’.
И лгал, лгал безбожно…
Он презирал деревню, он видеть не мог луга и равнины, его претило от запаха сена. Но… он понял то, чего ждали от ‘деревенского гения’.
Он знал мнение о деревне, царившее в ресторане ‘Вена’.
И он решил ‘сделать капитал’ на деревенщине.
На идеализации того, что он остро ненавидел.
В этот момент он встретился с кружком князя Путятина.
Рубеж 1913 — 1914, момент встречи Есенина с окружением князя Путятина (жившего и ‘работавшего’ в Царском Селе), — слишком ярок еще в памяти современников и едва ли нуждается в длинных определениях.
Воздух, насыщенный приближающейся грозой.
Потерявшее голову общество.
Андрей Белый и ‘Петербург’ в литературе.
Столпотворение и Распутин при дворе.
Религиозно-философские радения интеллигенции…
Даже неунывающий ‘Синий журнал’ несколько ‘ударился в мистику’ и послал Бориса Мирского в Египет разыскивать никогда не существовавшую ‘Зинаиду Радееву’…
Ночные заседания в Потсдаме, на которых намечается план, куется меч для головы Европы…
От Ламанша до Урала трясет лихорадка. С точки зрения полновесной солнечной культуры трудно сказать, кто был заразительнее и отвратительнее.
Рудольф ли Штейнер с его проповедью ‘сексуального начала’…
Григорий ли Распутин с его столовертительными ‘дамочками’.
Читайте предвоенные воспоминания Филиппа Гибса: Гороховая была не более невежественна, чем Фридрихштрассе…
Возвращаясь к князю Путятину: из всех марионеток, плясавших на европейском экране, его беспокоила лишь грузная масса Распутина. Князь понимал, что Распутина можно уничтожить, лишь создав Антираспутина… Лишь выдвинув иную ‘деревенскую силу’, которая будет ‘импонировать’ их величествам’. И так как самый воздух был пропитан сумасшедшими шпагоглотательными идеями — то такой синтетический ‘Антираспутин’ был усмотрен в ‘отроке Сереже’ (как окрестили Есенина Невский и Тверская).
Есенин — с присущей ему земляной натурой чуткостью понял планы князя Путятина приблизительно за месяц до того, как они оформились в голове князя.
Как бы сказали американцы:
‘He delivered the goods…’ [Он выполнил взятые на себя обязательства… (англ.)]
Закрыв глаза, читал трагические свои строфы…Раскрыв помутившиеся влажные голубые глаза-васильки в копне свисавшей со лба соломы волос — ‘отрок Сережа’ почти что прорицал…Рисовалась возможность новой России, земли темной и гениальной, земли трагичной и предчувствующей…
Рязанская губерния и Царское село.
Князь Путятин знал назубок и своего Аксакова и свое Царское Село.
‘Отрок Сережа’ был представлен ко Двору.
Голова, запрокинутая в безбрежность, глаза не в небо и не в землю, а так, поверх присутствовавших, в ‘никуда’, голос то певучий, опьяняющий и крадущийся, как песнь Ракель Меллер, то визжащий, испуганный, тревожащий — как священный бред хлыста…
Они слушали его, как Шаляпина, затаив дыхание, боясь пропустить слово…
И он читал стихи, которые для Двора были откровением земли…
Которые даже для литературного обозревателя Самаркандского листка были сложнейшим техническим построением, результатом не калмыцкого ‘накатило’, а внимательного изучения методов, провозглашенных Андреем Белым…
Если верить Есенину — вот что произошло, когда он окончил чтение в этот первый весенний вечер.
— Неужели Россия такая грустная? — сказала государыня…
— О-о-о, мать моя, — ответил Есенин, — Россия в десять раз грустнее, чем все стихи мои…
Есенин был приглашен повторить чтение. Еще и еще раз.
Десятки ‘экспертов’ дворцовых были приглашены послушать его и высказать мнение.
И пришел день, когда Есенин встретился с Распутиным.
‘Отрок’ со ‘Старцем’.
Как я уже неоднократно подчеркивал — весь сообщаемый мной материал зиждился на рассказах самого Есенина.
Его ценность и буквальность целиком зависят от веры в эти рассказы.
Есенину была свойственна известная страсть к приукрашиванию, гарпированью.
Но не думаю, чтобы он выдумывал целиком.
Да и для чего?
В частности, о встрече своей с Распутиным он рассказывал в 1922, шесть лет после смерти Распутина, пять лет после того, как самое имя Распутина потеряло какую бы то ни было значительность.
Выслушав стихи Есенина, старец будто бы сказал:
— У-ух, и хитер же ты, Серега, страсть, как хитер…
Есенин (представляете, как наивно заблистала помутневшая голубизна глаз) :
— О чем это ты, Григорий Ефимович, про какую такую хитрость?
— Да уж знаю про какую! Думаешь, коли нараспев вирши свои читаешь, не понимаю я, к чему гнешь… Так и скажи князю — ‘прост, мол, Григорий, да не родилась еще та мышь, что коту на хвост звонок повесила’…
Есенин опять — весь недоумение… Только губы не выдержали и улыбочка…
Одна из тех улыбочек, которые только на лице деревенской Моны Лизы появляются…
Француз в ответ на такую улыбочку пожимает плечами и соболезнующе подмигивает. — Русские… ненормальные… кошмар… Достоевщина…
— Про какого это ты князя, Григорий Ефимович рассказываешь… Я с князьями не знаюсь…
— Ты-то… Вот что я тебе, Серега, скажу… Ты из Рязани, я сибирский… не проведет Рязань Сибирь… Про Ермака слышал… Как он Грозного царя вокруг мизинца обкрутил…
Про Ермака Есенин действительно слышал… Но — ‘где Днепр, где имение’.
Сделанные из одной и той же глины, Распутин и Есенин отлично знали, где Днепр, где имение…
И с момента этого сумасшедшего разговора началась дружба.
‘На публике’ Есенин избегал появляться со старцем.
Во-первых, князь Путятин имени распутинского слышать не мог.
Во-вторых, в одно и то же время с друзьями царскосельскими у Есенина появились друзья петербургские — Иванов-Разумник.
Об Иванове-Разумнике и Есенине потом. Но сейчас можно ограничиться следующей алгебраической формулой: Иванов-Разумник так относился к Есенину, как Петр Верховенский к Ставрогину.
Оба ошиблись.
Но подобно тому, как Верховенский сумел закружить Ставрогина в вихре ‘бесов’, отличился и Иванов-Разумник.
Возвращаюсь к Распутину. Есенин частенько появлялся на Гороховой, не раз они вместе путешествовали в гости к гениальному Роде, Адольфу Роде, владельцу ‘Виллы Роде’.
По словам Есенина, в Распутине его интересовал не только ‘тип’.
Такой профессионально-беллетристический подход был чужд Есенину, хотя в характере его ‘Пугачева’ не трудно уличить распутинские черты. Есенинское самолюбие было затронуто.
Кто кого перехитрит?
Чья земля сильнее?
Рязанская или сибирская?
Кроме того (и это поучительно и для рязанской земли, и для Есенина), Есенин получал почти что физическое наслаждение, наблюдая, как Распутин только что не плевал на шикарных дам и прекрасных кавалеров, толпившихся вокруг него.
— Когда я бывал с Распутиным, — смаковал Есенин, — я всеми десятью пальцами ощупывал — гниет, ползет, тлеет проклятое умирающее общество. Распутин… Бумеранг… Думала сблизиться с землей, а она… бац… по лбу….
Тема ‘Джикиля и Гайда’ — вековая непревзойденная тема в жизни поэтов, мыслителей, полководцев, артистов, всех тех, кто дышит в свете рампы и чахнет вне ее.
Но в приложении к Есенину приходится говорить не столько о ‘Джикиле и Гайде’, сколько о предсмертном кошмаре Успенского.
Успенскому казалось, что в нем боролись не на жизнь, а на смерть — двое.
‘Глеб’ — ангел.
‘Иваныч’ — свинья.
Двое в Есенине — поэт Сергей Есенин и ‘отрок рязанский Серега’.
Двое в Есенине — один — жаждущий творить, другой — жаждущий комфорта, роскоши.
Двое в Есенине — один — спящий со сжатыми кулаками в мечтах о революции, об отомщении (хотя у него лично не было никаких причин жаждать, мстить), другой — культивирующий дружбу с Царским Селом.
Один, проводивший ночи с Блоком, Ивановым-Разумником, Белым в спорах, в предрассветных российских спорах, все больше ни о чем.
Другой, проводящий полудни с Распутиным, князем Путятиным, фрейлинами двора.
Один, повествующий об ужасах деревни, жестокостях земли, другой, перемигивающийся с Клюевым, — ‘надуем, мол, городских фраеров’.
Развосьмирение личности, раздесятирение личности.
Когда же к этому прибавилась эпилепсия, и она принесла две маски: ясновидца и скандалиста…
Есенину было страшно трудно разобраться в арсенале своих масок.
Вначале, в 1913, 1914, он знал, куда и когда показывается в розовой, куда и когда в красной.
Потом, к 1916, положение усложнилось.
Есенина к этому году ‘приняли’ все. Ему начинало казаться, что он почти что Пик Мирандолинский от российской поэзии.
Ему начинало казаться, что, как ни хвалят, как ни превозносят его, он же еще недооценен.
Случится что-то, что вознесет его на Александрийскую колонну.
Что-то… Революция.
О ней уже шептались острова. Уже самый час начала ее предсказывался на радениях, на Васильевском.
Подошло 6 декабря 1916 — именины царя.
И здесь снова предоставим слово Есенину и возложим всю ответственность за точность рассказа на Есенина.
‘Пришел князь Путятин и говорит: ‘Сережа… шестое не за горами…’
— Шестое? Это про что?
— Шестое — именины царя.
— Ну?..
— Оду надо писать. Ждут во дворце…
— Оду?
Есенин ухмыльнулся:
— Найди кого-нибудь другого…
Князь так и присел:
— Да пойми ты, Сережа, необходимо… Во что бы то ни стало… Во дворце…
— Во дворце вашем трупом пахнет, не стану я од писать…
Через неделю Есенин был отослан на фронт, в дисциплинарный батальон.
‘Взяли поэта и бросили в банду уголовных, бандитов, жуликов…’
Проверить этот рассказ, находясь в 10 тыс. миль от места его действия, нет возможности. Подозреваю, что фраза: ‘Трупом пахнет’ — была изобретена много позже, вероятно, в марте 1917, когда Невский расцвел красными розетками, и Есенин с триумфом вернулся из дисциплинарного батальона.
Был ли Есенин действительно контужен?
Снова вопрос?
Так или иначе, пришел март, и царскосельская полоса смылась.
Блистательный Санкт-Петербург исчез, как в свидригайловском кошмаре.
Началась новая эпоха в жизни Есенина.
‘Революция и Есенин’…
Тема, заслуживающая увесистого тома.
Понимая под ‘Есениным’ не только С.А. Есенина, но и собирательно — ‘Поэта’.
Обогатила ли революция Есенина?
Или опустошила?
Обогащает ли революция поэзию вообще?
Или опустошает?
Возможна только одна формула: революция обогащает тех, чей уровень культуры достаточно высок, чтобы служить волнорезом… Принять освежающую влагу и отбросить истребительские волны.
Революция дала Есенину новые возможности, новые темы. Допустим.
Но революция ознаменовалась принесением в российскую поэзию, в российскую литературную среду неимоверной массы ничего не значащих терминов, пустопорожних и загораживающих ‘трафик’ творчества.
Творчество низов.
Революционный пафос.
Прибавьте еще 1001 термин, вспоминать их неохота, прибавьте мальчишески сектантское увлечение ‘измами’, разделение на ‘левый’ и ‘правый’ фланги.
Прибавьте все, что было придумано голодом и отъеданием в московских кафе в годы 1919 — 1921, когда фантазия не переставала работать, изобретая ‘трюки’, способные привлечь внимание мешочничеством увлеченной публики, способные польстить вкусу того или иного власть имущего, способные заставить партийное, узко политическое издевательство печатать стихи…
И вы поймете: огромный опыт в цинизме, огромный уровень культуры были необходимы, чтобы не быть смытым этим потоком, чтобы ‘устоять’.
Устоит Блок. Он всегда в одиночестве. Он всегда в стороне.
Устоит Брюсов. Его душа — коллекция стереотипов и клише. В нем все — из металла, волной неистребимого.
Устоит Горький, знающий, в какой момент нужно закрыть дверь и заткнуть уши.
Но не устоит Есенин.
Как дервиш, закружится он в пропаганде ‘измов’, в кружковщине, в борьбе мелких самолюбий.
Ему польстит возможность стать пророком имажинизма, вождем кучки малоталантливых, голодных молодых людей.
Его увлечет цирковая литературная митинговщина.
Диспуты с ‘футуристами’.
Диспуты с ‘символистами’.
диспуты с молодыми.
Диспуты со стариками…
Мальчишеские споры — ‘кто больше — Есенин или Маяковский’.
Шептуны, лгуны, льстецы, тайные враги вокруг.
И все это на фоне нищеты, голода.
‘Зеленая литературная улица’ с ее интригами, борьбой мелких самолюбий, ужимочками — ужасна всегда и везде.
В расплавленной голодной нищей Москве 1919 — 1921 — она была адом.
Творчество обращалось в плакат…
Жизнь поэта — в закулисные дрязги бродячего цирка.
Мороз. Крещенский мороз.
Нетопленая комната.
‘Дым ‘буржуазии».
Хлеб со жмыхами.
Есенин выворачивает душу в спорах, кто у кого ‘стянул’ образ в поэме — он ли у Клюева, Клюев ли у него?!
Мудрено ли, что он не ‘устоял’?
Что в этой атмосфере помутилась душа и задрожала рука.
В революцию ибсеновское правило — ‘самый одинокий — самый могущественный’ — приобретает особое, зловещее значение.
Есенин не применяет ибсеновскую мудрость.
Каждую секунду на людях.
И каких людях!
Мальчишках, ставших теми или иными ‘истами’ за шесть месяцев до написания их первого стихотворения.
Налетчиках от поэзии…
Бездарных временщиках от литературы… Он всегда с ватагой… и в каждом улыбающемся лице — тайный, зубы оскаливший враг.
Пойду по белым кудрям дня
Искать родимое жилище…
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенищем…
Еще один крошечный шаг и…
Мания преследования.
И шаг этот сделан…
1926