Софья Ковалевская
Воспоминания о Джорже Эллиоте1
Софья Ковалевская
Воспоминания о Джорже Эллиоте1
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/george_eliot-1.jpg)
В фигурных скобках {} указаны номера страниц.
Воспоминания о Джорже Эллиоте*, Ковалевская Софья Васильевна, Год: 1885
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Источник: С. В. Ковалевская. Воспоминания. Повести. М.: Правда, 1986, Прим. П. . Кочиной, А. Р. Шкирич и других. — с. 311 — 331.
Сканирование и распознавание — В. Г. Есаулов, июнь 2009 г.
Изданная в прошлом году ‘Жизнь Джоржа Эллиота по ее письмам и отрывкам из ее дневника’ живо заинтересовала всех почитателей этой замечательной писательницы, и первое английское издание этой книги, несмотря на весьма высокую цену, разошлось в Англии в несколько недель. Столь ненавистная английским издателям фирма Tauchnitz3 тоже не замедлила воспользоваться своим правом безвозмездно перепечатывать все замечательные произведения английской литературы, и в этом издании переписка Джоржа Эллиота уже проникла, вероятно, в круги русских читателей. Для многих, впрочем, книга эта была до некоторой степени разочарованием. Частная жизнь великих людей всегда возбуждает в публике значительное любопытство, которое еще усиливается, разумеется, когда дело касается частной жизни ‘знаменитой’ женщины. Кроме того, в жизни Джоржа Эллиота, как известно по ее многочисленным уже опубликованным биографиям, были некоторые факты, довольно странные и любопытные с психологической точки зрения и не нашедшие себе отголоска и истолкования ни в одном из ее романов. Многие приветствовали поэтому издание ее переписки с друзьями в надежде, что если письма ее не откроют каких-нибудь новых, еще не известных большинству публики событий ее жизни, то, во всяком случае, прольют некоторый свет на ее внутренний мир, на ее отно-шение к этим событиям и на сокровенные мотивы, руководившие ее действиями. Но в этом отношении ожидания совершенно не оправдались да и не могли оправдаться. Переписка эта, изданная вторым мужем Джоржа Эллиота, м-ром Кросс, всего пять лет после ее смерти, содержит лишь избранные и тщательно просмотренные ее письма, из которых исключено, по-видимому, все имеющее слишком личный, интимный характер. Иначе, разумеется, {311} ввиду данных обстоятельств и быть не могло. Во всей этой довольно многочисленной и объемистой переписке Джорж Эллиот говорит обо всем, только не о самой себе. Поэтому материалом для биографии Джоржа Эллиота эта переписка вряд ли может служить, в своих письмах, по крайней мере в тех, которые опубликованы теперь, так же как в своих романах, она никогда не показывает нам и не объясняет самое себя, если читатель все же хочет узнать ее, то он должен, так сказать, сам отыскивать ее, угадывать ее по легким намекам, ловить каждое мимолетное замечание, да и то, я думаю, ему лишь в том случае удастся вызвать ясный образ ее, если у него у самого в душе есть отзывные, симпатичные ей струны, в противном случае она сама и многое в ее действиях и решениях останется для него неясным и загадочным.
Наибольше всего интереса представит, я думаю, эта переписка для тех, кто лично знал эту замечательную женщину. К числу этих счастливцев принадлежала и я, и мне, читая ее письма, так живо вспоминались некоторые из наших разговоров с нею, и она сама, с ее тихим, плавным, симпатичным голосом, с ее несколько вычурною, немножко ‘книжною’ манерой выражаться и с ее очень своеобразною привычкой как бы уходить в предмет разговора, так живо воскресла перед моими глазами, что мне пришло невольное желание поговорить о ней и рассказать о моем с ней знакомстве4.
Я познакомилась с нею в начале семидесятых годов5. В это время я сама только что начала заниматься математикою под руководством известного берлинского профессора Вейерштрасса и, пользуясь одними из осенних каникул в немецких университетах, приехала на несколько недель в Лондон. Знакомств и связей в литературном мире у меня в то время еще почти совсем не было. Был у меня, правда, один общий знакомый с семьею Люисов — м-р Ральстон, один из директоров Британского музея и один из немногих англичан, знающих русский язык и русскую литературу6. Его рассказы о Джорже Эллиоте и о разных подробностях ее частной жизни еще усилили то восторженное поклонение, которое я в то время питала к ее сочинениям, и еще увеличили мое желание познакомиться с нею лично. На беду, моего знакомого именно не было в Лондоне ко времени моего приезда. После многих колебаний я решилась, наконец, написать Джоржу Эллиоту и высказать ей мое желание познакомиться с нею. Она ответила {312} мне тотчас же очень любезным письмом, в котором сообщала мне, что слышала уже обо мне от одного английского математика, встретившего меня случайно на лекциях в Гейдельбергском университете, и, с своей стороны, тоже очень желает познакомиться со мною. Она назначила мне время, когда я могу наверное застать ее дома и побеседовать несколько часов с нею и ее мужем, м-ром Люисом7, наедине.
Само собою разумеется, что в назначенный день8 я не преминула явиться по ее приглашению. М-р Люис и Джорж Эллиот занимали в это время небольшой домик на John Wood’s road9, очень хорошенькой части Лондона, богатой частными садами. Молоденькая горничная, чистая и чопорная, как все английские горничные, ввела меня в довольно просторную гостиную, меблированную довольно нарядно, но без всякой претензии на оригинальность, по шаблону типической гостиной в ‘порядочном’ английском доме.
Мистер Люис и Джорж Эллиот уже ждали меня и любезно вышли мне навстречу. Я должна сознаться, что при первом взгляде на Джоржа Эллиота во мне возникла смутная, отчаянная надежда, что я ошибаюсь, что это не она, а другая: до такой степени показалась она мне стара, дурна, а главное, так не похожа на тот образ, который я в воображении составила себе о ней. Я никогда перед тем не видела ее портрета, м-р Ральстон, говоря о ней, отзывался о ней так, что она, разумеется, вовсе не красива, но что у ней очень хорошие глаза и волосы и что она вообще необыкновенно симпатична. В моем воображении, как-то незаметно для меня самой, сложился очень определенный, рельефный образ идеальной Джорж Эллиот. Но, увы, теперь вдруг оказалось, что образ этот нисколько не походит на действительность. Небольшая худощавая фигурка с непропорционально большою, тяжелою головой, рот с огромными, выдающимися вперед ‘английскими’ зубами, нос хотя и правильного, красивого очертания, но слишком массивный для женского лица, какая-то старомодная, странная прическа, черное платье из легкой полупрозрачной ткани, выдающее худобу и костлявость шеи и резче выставляющее на вид болезненную желтизну лица, — вот что, к ужасу моему, представилось мне в первую минуту. Я еще не успела опомниться от моего замешательства, когда Джорж Эллиот подошла ко мне и заговорила своим мягким, чудным, {313} бархатным голосом. Первые звуки этого голоса вдруг примирили меня с действительностью и возвратили мне мою Джорж Эллиот, ту, которая жила в моем воображении. Никогда в жизни не слыхала я более мягкого, вкрадчивого, ‘чарующего’ голоса. Когда я читаю известные слова Отелло о голосе Дездемоны, мне всегда невольно вспоминается голос Джоржа Эллиота .
Она усадила меня на маленьком диване рядом с собою, и между нами вдруг совершенно естественно завязался такой искренний, простой разговор, как будто бы мы уже были давнишними знакомыми. В настоящую минуту я не могу даже припомнить, о чем именно мы говорили при этой первой нашей встрече, я не могу сказать, было ли что-либо очень умное или оригинальное в том, что она говорила, но я знаю, что не прошло и получаса, как я уже совершенно поддалась ее обаянию, как я уже чувствовала, что ужасно люблю ее и что настоящая Джорж Эллиот в десять раз лучше и прекраснее моей воображаемой. Я решительно не в состоянии описать и объяснить, в чем именно заключалось то своеобразное, бесспорное обаяние, которому невольно подчинялся каждый, кто только ни приближался к ней. Я думаю, было бы совершенно невозможно объяснить это человеку, самому не испытавшему чего-либо подобного, но, наверное, каждый, сколько-нибудь близко знавший Джоржа Эллиота, подтвердит мои слова. Тургенев, который, как известно, был большой поклонник и ценитель женской красоты, говоря со мною раз о Джорже Эллиоте, выразился о ней так: ‘Я знаю, что она дурна собою, но когда я с ней, я не вижу этого’. Он говорил также, что Джорж Эллиот первая заставила его понять, что можно без ума влюбиться в женщину безусловно, бесспорно некрасивую11.
Что касается меня, то каждый раз впоследствии, когда я после некоторого отсутствия опять встречалась с нею, я неизменно поражалась ее наружностью и говорила себе: ‘нет, она действительно очень дурна’, но не проходило и получаса, как я уже сама удивлялась, как это я когда-либо могла находить ее безобразною.
Все знавшие Джоржа Эллиота всегда вспоминают ту особую прелесть, то особое наслаждение, которое испытывали при разговоре с нею. Между тем мне очень редко приходилось слышать, чтобы кто-нибудь припоминал что-либо особенно {314} глубокое, оригинальное или остроумное из всего сказанного ею. Так называемых bons mots* она никогда не говорила, рассказчица была плохая и в общем разговоре тоже мало выделялась, далее редко принимала в нем участие. Зато она в высшей степени владела искусством, так сказать, втягивать человека в разговор, она не только на лету ловила и угадывала мысли того лица, с которым говорила, но словно подсказывала их ему, как бы бессознательно руководила ходом его мысли. ‘Я никогда не чувствую себя таким умным и глубоким, как во время разговора с Джоржем Эллиотом’,— сказал мне однажды один наш общий приятель, и я должна признаться, что сама не раз испытала то же самое. Может быть, именно в этом-то ощущении легкости мысли и довольства собою, которые она бессознательно заставляла возникать в душе своего собеседника, и заключался главный секрет ее обаятельности.
* острые словечки (фр).
Что касается мистера Люиса, то это был живой, сухощавый, подвижной человек, принадлежащий к тому типу людей, возраст которых очень трудно определить, которые старообразны {315} в двадцать и моложавы в пятьдесят лет. Пресловутой английской степенности и замкнутости мало было в этом живом человеке, который, казалось, минуты не мог посидеть на месте спокойно, у которого во время разговора так и прыгали в дополнение к словам и глаза, и руки и словно передергивалась каждая жилка на его некрасивом, сморщенном лице. Люис был тоже очень дурен собою, но у него было именно так называемое умное безобразие, с которым легко свыкнуться и примириться. Он говорил охотно и много, любил рассказывать и при случае поострить, разговор его вообще был интересен и оригинален и обличал в нем большую начитанность. Он с каким-то детским любопытством и простодушием расспрашивал меня о том, ценят ли в России произведения его жены и его собственные. Он решительно пришел в восторг, когда я сообщила ему, какой успех имела у нас ‘Физиология обыденной жизни’12, пользовавшаяся в то время особенною популярностью, и рассказала ему шутя, что стоит у нас барышне прочесть эту книгу или даже попросту украсить ею свой письменный стол, чтобы тотчас же прослыть современной и развитой.
Услышав это, он так и залился самым искренним, веселым и простодушным смехом, но зато его, по-видимому, очень опечалило, когда на его вопрос, читала ли я его роман ‘Ранторп’13, я принуждена была ответить отрицательно.
Трудно представить себе больший контраст, чем тот, который представляли собою Люис и Джорж Эллиот. Она — натура замкнутая, чуткая до болезненности ко всякому диссонансу, всегда живущая в каком-то собственном, ею созданном мире и способная впадать в грубейшие промахи и ошибки при всяком столкновении с действительностью, он же, наоборот, весь отдающийся впечатлению данной минуты, с настойчивою потребностью немедленной, кипучей деятельности, с удивительнейшею способностью охватывать умом вещи наиболее разнородные и без всякого, по-видимому, усилия перескакивать с одного предмета на другой и тотчас же популяризировать и облекать в вещественную, осязательную форму понятия наиболее отвлеченные, — трудно и пред-ставить себе две натуры, обе самобытные и даровитые, но более противоположные друг другу, чем они. В данном случае не может быть и сомнения, что именно эти-то противоположности подействовали крайне благотворно на развитие таланта обоих. Люис с каким-то даже наивным преувеличиваньем любил выставлять на вид превосходство Джоржа Эллиота и {316} ее безусловное влияние на него. С другой же стороны, не может быть сомнения, что именно эти-то не свойственные ей самой качества или недостатки Люиса послужили, так сказать, первым толчком для развития таланта Джоржа Эллиота. Она принадлежала именно к тем натурам, у которых чуткость и критика способны развиться до болезненности, до загубления всякого творчества. Сойдись она в молодости с человеком, более похожим на нее самою, обоим угрожала бы опасность замкнуться в себе, не высказаться вовсе из боязни высказаться не вполне, опошлить свою задушевную мысль. Но для психолога интересно было бы знать, как сказывалась эта противоположность натуры на частной, личной жизни обоих. Страстная, не вполне свободная даже от склонности к сантиментальности и расплывчатости, Джорж Эллиот не могла не страдать от легкости, подвижности, иногда поверхностности натуры Люиса, он же, с своей стороны, уж наверное возмущался не раз против того нравственного гнета, который она бессознательно налагала на него.
Вообще вся история Люиса и Джоржа Эллиота представляет чрезвычайно интересный психологический этюд.
Джорж Эллиот — мисс Иване14 — происходила, как известно, из небогатого, но очень почтенного семейства мелкой английской буржуазии, принадлежала, следовательно, к наиболее консервативной, узко-мещански-моральной среде, какая, может быть, существует во всем мире. В этой среде она взросла, воспиталась и прожила в ней, разумеется, не без внутреннего протеста, но, во всяком случае, без всякой решительной попытки вырваться из нее до тридцати двух лет, т. е. до возраста, когда, по старым понятиям, жизнь женщины уже почти кончена. Быть может, она и теперь не вырвалась бы из этой среды, если бы внешние обстоятельства (смерть отца, распадение семьи и необходимость зарабатывать себе собственный кусок хлеба) не вытеснили ее оттуда почти насильственно. И вот, после такого воспитания, после таким образом проведенной молодости мисс Иване, начав свою литературную карьеру писанием критических статей в ‘Westminster Review’, сходится с Люисом, человеком женатым, но разошедшимся с женою, сначала дружится с ним, как с добрым приятелем, товарищем по ремеслу, с которым молено весело и без стеснения пошутить и посмеяться, пойти вместе в театр, убить свободный от работы вечер. Он представляет из {317} себя даже в известной степени род chaperon* в ее одинокой лондонской жизни, и так и все окружающие смотрят на их отношения, никому и в голову не входит, что тут может быть что-либо другое. Но вдруг отношения меняются. Ко всеобщему ужасу и удивлению, она уезжает с Люисом за границу, начитает жить с ним открыто и публично объявляет себя его женою, несмотря на существование другой, законной, хотя и покинувшей семью, мистрис Люис, т. е. решается на шаг, который сразу и безвозвратно ставит ее в разрез со всем ее прошлым и навсегда исключает ее из ряда ‘порядочных’ женщин. Факт этот, сам по себе, у нас в России и в наше время, разумеется, не представлял бы из себя ровно ничего необычайного и любопытного, но чтобы оценить весь его психологический интерес, не надо забывать, что он происходил 35 лет тому назад в Англии, в стране, где общественное мнение действительно представляет из себя всесильного божка, строго и беспощадно карающего каждого, кто дерзнет пойти наперекор его безапелляционным постановлениям.
* Спутник, сопровождающий женщину для предохранения ее от неприятностей (фр).
И вот что всего страннее: чем ближе изучаешь характер Джоржа Эллиота по ее сочинениям, тем труднее становится понять и уяснить себе психологическую подкладку этого факта. Первое, что приходит на ум при подобных обстоятельствах, это, разумеется, сослаться на страсть. Когда в дело замешается страсть, то всякое противоречие становится естественным, всякая непоследовательность логичною, всеподавляющая и всепоглощающая важность и значительность данной минуты, в глазах действующего лица, вполне затемняет и заслоняет для него как прошедшее, так и будущее, поэтому всякие дальнейшие объяснения становятся излишними. Вот вследствие этого, когда читаешь, например, романы Жорж Занда и вдумываешься в ее биографию, то после первого невольного изумления, которое испытываешь перед некоторыми фактами в ее жизни, потом уже ровно ничему не удивляешься, все начинает казаться вполне понятным и естественным, лишь только проникнешься тою интенсивностью жизни, тою необузданностью желания, которые должны были переполнять все ее существо в иные минуты ее жизни и перед которыми бледнели все обычные соображения. {318}
Но совершенно иное дело относительно Джоржа Эллиота. Именно страсть, нерассуждающая, нелогичная страсть чужда, по-видимому, ее натуре, по крайней мере, если судить по ее сочинениям. Их основная нота, их вечно возвращающийся мотив состоит в глубоком, прочувствованном признании единства всей цепи человечества, ничтожества всякой отдельной личности, лишь только она пытается вырваться из этой цепи, и ее важности и значения, когда она подчиняет свои действия, желания общей воле, живет общею жизнью. Читая романы Джоржа Эллиота, очень трудно представить себе, чтобы она сама когда-либо испытала минуту той одуряющей страсти, под влиянием которой вся жизнь может вдруг, неожиданно для самого человека, сложиться наперекор всем преднамеренным его действиям, в разрез со всем его прошлым. Сознание, что собственная жизнь сложилась под влиянием такой минуты, не могло бы пройти бесследно для такого правдивого наблюдателя, строго и беспощадно анализирующего жизнь и самого себя, каким она постоянно является нам. Это сознание нарушило бы ту строго продуманную, цельную, несколько суровую гармонию, которая составляет сущность всего ее миросозерцания и весь жизненный смысл ее произведений.
Еще одно обстоятельство может служить почти несомненным признаком того, что Джорж Эллиот решилась обдуманно связать свою жизнь с жизнью Люиса и что для нее самой все было ясно в ее поступках: это обстоятельство именно то, что этот ее шаг нисколько не отразился на ее литературных произведениях, что ни в одном из ее романов нельзя найти положения, сколько-нибудь похожего на ее собственное. В первую минуту такое суждение может показаться, пожалуй, странным и парадоксальным, но я думаю, что оно несомненно верно. Никогда не испытывает человек такой потребности рассказать свои поступки, объяснить их другим, как именно тогда, когда они для него самого являются странною неожиданностью. А если это так для обыкновенного человека, то уж несомненно должно быть еще более верно для писателя, которого уже по самому ремеслу его должно раздражать все необъясненное, противоречивое в человеческой природе.
Возьмите, например, Жорж Занд и Альфреда Мюссе15. Их роман действительно можно назвать цепью противоречий, а {319} главное, рядом неожиданностей для них же самих. Да и са-мая завязка романа произошла как бы наперекор всякой логике. Он всю свою жизнь смеялся над женщинами-писательницами, боялся их хуже огня и воспевал воздушную блондинку, живущую данною минутой и не признающую других законов, кроме законов собственной фантазии. Она глубоко презирала нервных, слабохарактерных кутил, ее идеал был человек с непреклонным характером, с титаническими, но подавленными железною волей страстями, и вот судьба свела их и как бы в насмешку заставила их влюбиться друг в друга. Оба, несомненно, были люди с душою благородной, с чуткими, тонкими чувствами, тем не менее, вся кратковременная история их любви полна таких странных несообразностей, перед которыми остановились бы далее люди очень грубые и развращенные. И вот, несмотря на то, а может быть именно вследствие того, что история их такая нелепая, так мало делает чести и тому, и другому, оба внезапно охватываются точно каким-то зудом поскорее рассказать, оповестить эту историю всему миру. И уж, конечно, ими руководило при этом не одно только желание восстано-вить свою репутацию, очистить себя в глазах других. Самое простое соображение показало бы им, что таким путем они уж наверное не достигнут цели и никого не обманут, что самое выгодное для каждого из них — это молчать, хотя бы уже из-за одного того, чтобы не вызвать другого на разоблачения. Но именно молчать-то они и не могли в ту минуту. Самое важное для них было разъяснить самим себе свои ‘неожиданные’ поступки, а главное, они не могли писать ни о чем другом, так как все остальное в мире внезапно утратило всякий интерес, и только и было для них важного и значительного, что та горячка, которая внезапно охватила их, перевернув вверх дном все установившееся их миросозерцание16.
Совсем другое дело Джорж Эллиот. Ни в одном из ее романов не находим мы ни одного положения, сколько-нибудь напоминающего ее собственное. А между тем, никак нельзя согласиться, чтоб она принадлежала к числу писателей, черпающих свое вдохновение только из наблюдений над другими. Можно даже сказать наоборот, что хотя ни одна из ее героинь не срисована с нее самой, но в каждой из них можно, при внимательном изучении, найти следы ее, ею продуманного и прочувствованного. Ее детство подробно рассказано в ‘Мельнице {320} на Флосе’, ее собственная порывистость, недоверие к себе, постоянное разочарование при столкновении с действительностью нашли себе отголосок в Доротее в ‘Миддельмарче’. Даже и те мелкие уколы, которые наносились в молодости ее тщеславию вследствие ее некрасивой наружности, и те нетрудно угадать по ее романам, только этот самый важный шаг ее жизни прошел, по-видимому, совершенно бесследно для ее литературных произведений. Я думаю, это можно объяснить только тем, что в этом своем поступке она не испытывала ни малейшей потребности ни оправдаться, ни объясниться: таким простым, неизбежным казался он ей. И действительно часто так бывает в жизни: иной поступок, иное решение представляется посторонним ужасно сложным, кажется, что нужно было иметь невесть сколько мужества и решимости, чтобы пойти на него. Для самого же действующего лица все произошло так просто и естественно, что и рассказывать об этом нечего.
Все английское общество было, разумеется, крайне возмущено поступком Джоржа Эллиота и вначале решилось вполне игнорировать ее. Впоследствии ей удалось, однако, до известной степени пересилить даже английские предрассудки и завоевать себе очень видное место в лондонском обществе. До самого конца ее жизни находились, однако, люди, не прощавшие ее исключительного положения, и ее самолюбию наносились иногда очень чувствительные уколы . Если бы уколы эти были направлены только со стороны так называемого лондонского high life’a*, то они были бы вполне понятны, и, я думаю, она сама могла бы вполне примириться с ними, но она не могла оставаться столь же равнодушною, когда даже со стороны ученых, со стороны представителей свободной мысли в Англии встречала относительно себя такие же проявления лицемерия и непоследовательности, так, например, многие из выдающихся ученых и литераторов, встречаясь с Люисами где-нибудь на континенте, очень ухаживали за ними, дорожили их обществом, но по возвраще-нии в Лондон прерывали с ними всякое знакомство, другие сами охотно посещали дом Люисов, но не решались ввести в него своих жен и дочерей. Всякий подобный факт, а их {321} встречалось немало в ее жизни, глубоко печалил бедную Джорж Эллиот. Но все эти мелкие уколы самолюбия обильно вознаграждались для нее тою безграничною преданностью, тем восторженным почитанием, которое она умела внушить довольно многочисленному кругу своих близких друзей. Действительно, мало женщин имели счастье встретить в жизни столько глубокой, исключительной и постоянной привязанности, как она.
* высшего света (англ.).
Люисы вели вообще жизнь довольно уединенную, только по воскресеньям, от двух до пяти, принимали они всех своих знакомых, и эти воскресные приемы становились, разумеется, все известнее и многолюднее по мере того, как росла литературная слава хозяйки дома. Однако же до самого конца они не утратили своего характера интимности и непринужденности, и хотя в гостиной Люисов можно было под конец их жизни встретить цвет всего английского ученого и литературного общества, так сказать, букет знаменитостей, но каждый, даже самый темный посетитель чувствовал себя в ней совсем на своем месте, не испытывая ни малейшего стеснения. Каждый, кто имел случай присутствовать на одном из этих приемов, наверное сохранил о нем приятное воспоминание. Противуположность характеров Люиса и Джоржа Эллиота никогда не сказывалась так ярко, как в то время, когда они принимали гостей. Люис все время расхаживал по комнате, переход от одного посетителя к другому, жестикулировал, каждому находил что-нибудь сказать особенно для него приятное и интересное, и все лицо его сияло милым, нескрываемым удовольствием, когда он видел, что разговор идет живо и гостям весело. Джорж Эллиот, наоборот, никогда не нару пала своего обычного спокойствия. На своем неизменном месте, словно затерянная в большом вольтеровском кресле, защищенном от лампы темным абажуром, она обыкновенно вся посвящала себя какому-нибудь одному избраннику, как бы забывая, что она хозяйка этой гостиной. Если разговор становился для нее интересным, ей случалось так увлекаться им, что и не замечать входа новых гостей, и потом вдруг удивляться, когда взгляд ее случайно падал на какое-нибудь новое лицо, которое, может быть, уже с полчаса как раскланялось с нею18.
Одним из самых верных посетителей эти : воскресных приемов и одним из самых преданных друзей Джоржа {322}Эллиота был Герберт Спенсер19. Здесь имела и я случай познакомиться с ним, и я должна сознаться, что наше знакомство состоялось довольно оригинальным образом. Это было в одно из следующих воскресений после моего первого визита у Джоржа Эллиота. В гостиной ее уже было собрано человек 12 гостей. Общество было довольно смешанное, был, помнится, какой-то молоденький лорд, только что вернувшийся из дальнего путешествия в какую-то малоизвестную страну, несколько музыкантов и живописцев, еще две или три личности, не имевшие, как кажется, определенной специальности, из дам, кроме меня, находилась всего только одна, очень молоденькая жена одного из присутствовавших живописцев. Как я уже сказала, из числа дам ‘порядочного’ английского общества немногие решались показываться в гостиной Джоржа Эллиота. Мистер Люис представлял мне каждого нового посетителя и обыкновенно сообщал мне даже все те стороны, которыми новое лицо могло заинтересовать меня. Я находилась уже некоторое время в гостиной, когда в комнату вошел старичок с седыми баками и типическим английским лицом. На этот раз никто не назвал мне фамилию вошедшего, но Джорж Эллиот тотчас же обратилась к нему:
— Как я рада, что вы пришли сегодня, — сказала она. — Я могу вам представить живое опровержение вашей теории — женщину-математика.
— Позвольте вам представить моего друга, — продолжала она, обращаясь ко мне, но все же не называя его имени. — Надо вас только предупредить, что он отрицает самую возможность существования женщины-математика. Он согласен допустить, в крайнем случае, что могут время от времени появляться женщины, которые по своим умственным способностям возвышаются над средним уровнем мужчин, но он утверждает, что подобная женщина всегда направит свой ум и свою проницательность на анализ жизни своих друзей и никогда не даст приковать себя к области чистой абстракции. Постарайтесь-ка переубедить его.
Старичок уселся рядом со мною и посмотрел на меня с некоторым любопытством. Я совсем не подозревала, кто он такой, тем более, что во всей его манере ровно ничего не было ‘внушительного’. Разговор перешел на вечную, нескончаемую тему о правах и о способностях женщин и о том, будет ли вред или польза для всего человечества вообще, если большое {323} число женщин посвятит себя изучению наук. Мой собеседник сделал несколько полуиронических замечаний, которые, как я теперь могу судить, были главным образом рассчитаны на то, чтобы вызвать меня на возражения. Я должна сказать, что мне в то время еще не было двадцати лет, те немногие годы, которые отделяли меня от детства, я провела в постоянной домашней борьбе, отстаивая свое право предаться любимым занятиям: немудрено поэтому, что я испытывала в ту пору к так называемому ‘женскому вопросу’ весь восторженный пыл неофитки и что всякая застенчивость пропадала, когда мне приходилось ломать копье за правое дело. К тому же, как я уже заметила, мне и в ум не приходило, с каким противником мне приходится состязаться, да и Джорж Эллиот, со своей стороны, делала все от себя зависящее, чтобы подзадорить меня на спор. Это было делом далеко не трудным. Увлеченная спором, я вскоре забыла все окружающее и в ту минуту даже и не заметила, как все остальные гости смолкли мало-помалу, прислушиваясь с любопытством к нашему разговору, который становился все оживленнее.
Добрых три четверти часа длился наш поединок, прежде чем Джорж Эллиот решилась прекратить его.
— Вы хорошо и мужественно защищали наше общее дело,— сказала она мне, наконец, с улыбкой, — и если мой друг Герберт Спенсер все еще не дал переубедить себя, то я боюсь, что его придется признать неисправимым.
Тут только узнала я, кто был мой противник, и можно представить себе, как я сама изумилась собственной храбрости20.
По окончании моих каникул я вернулась в Берлин21 и в течение нескольких последующих лет мне не приходилось лично встречаться с Джоржем Эллиотом22. Все наши сношения ограничивались тем, что мы обменивались поклонами и приветствиями через посредство общих знакомых, но в ноябре 1880 года мне снова представился случай побывать в Лондоне. Однако на этот раз я не торопилась возобновить мое знакомство с знаменитою писательницей, а напротив, откладывала посещение ее со дня на день, пока мне не сказали, наконец, что она знает о моем приезде от общих знакомых и обидится, если я не навещу ее.
Причина того нежелания и страха, которые овладевали мною при мысли увидеть снова Джоржа Эллиота, заключалась {324} в следующем: большие перемены произошли за это время в ее жизни. Люис скончался, и не прошло и года после его смерти, как все друзья и почитатели Эллиота были поражены известием о ее вторичном браке с тридцатилетним мистером Кроссом, тогда как ей самой было уже шестьдесят.
Я должна признаться, что на меня лично это известие произвело крайне тяжелое впечатление. Джорж: Эллиот была окружена в моих глазах таким ореолом величия и поэзии, что я решительно не могла примириться с мыслью о необходимости если не вполне развенчать мой идеал, то уж, во всяком случае, на несколько ступеней опустить его пьедестал. Вот почему я так боялась увидеть Джоржа Эллиота в ее новом положении и так откладывала наше свидание. Шестидесятилетняя старуха, выходящая замуж за человека вдвое ее моложе, — действительно, нелегко принять подобный факт и примириться с ним.
Я вовсе не намерена подыскивать здесь какое-нибудь объяснение этому странному событию, еще менее входит в мои намерения оправдывать подобные браки вообще, но правдивость заставляет меня сознаться, что, несмотря на то предубеждение, с которым я шла к Джоржу Эллиоту, лишь только я увидела ее вместе с ее вторым мужем, их союз внезапно показался мне совершенно в ином свете и я перестала находить в нем что-либо ужасное и возмутительное. Я поняла, почему и другие друзья Джоржа Эллиота так скоро и так вполне примирились с этим фактом в ее жизни.
Объяснить это, вероятно, можно тем, что оба, и он, и она, казалось, и не замечали вовсе, что в их взаимном положении есть что-то неестественное, и оба были так искренне, так просто, так хорошо счастливы. Когда человек действительно счастлив, другие угадывают это чутьем. Подделаться под счастье, разыграть роль счастливого очень трудно. Истинное счастье, такое счастье, которое убивает всякое тщеславие, которое удовлетворяется самим собою, не заботясь о том, чтобы заставить других признать себя, и не смущаясь на-смешками посторонних,— это вещь такая редкая и такая завидная, что невольно преклоняешься перед ним, в какой бы странной, необыденной и непривычной форме ни встретилось оно в жизни. И Джорж Эллио