Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции, Кончевский Н., Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Н. Кончевский.
Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции

Нельзя не сознаться, что современная цивилизация выделывает иногда удивительные ‘кунштюки’…

10-го августа прошлого года я дышал петербургскими ‘ароматами’, 14-го я ехал на пароходе по Констанцскому озеру, — в течение 10-ти дней, т. е. до 24-го, я еще бродил по лесистым горам швейцарской Юры, вдыхал свежий горный воздух, любовался синевою вод Женевского озера и отдаленных отблесков величавого Монблана, — а через две недели уже был близь старого русла Амударьи и буквально тонул в волнах среднеазиатских сыпучих песков. Богатую швейцарскую растительность заменил сухой саксаул (единственное местное растение), а цепь живописных, полных жизни гор — пустынный и безлюдный хребет Больших Балханов.

Одним словом — я очутился на восточном берегу Каспийского моря, или, точнее, в Михайловском заливе, который представляет собою опорный пункт для экспедиции в Ахал-Текинский оазис и начальный пункт, от которого строится военная железная дорога дальше вглубь степи.

Уже подъезжая к берегу, я видел, что здесь происходит нечто негармонирующее с окружающей мертвенностью и безмолвием, и действительно — это был маленький клочок Европы, точно вырванный оттуда по чьему-нибудь капризу и целиком перенесенный на иную, совершенно чуждую ему почву. Пароходы, локомотивы, рутьеры, рельсовый путь, телеграфная линия, сложные механические приспособления для опреснения воды — все это казалось здесь таким странным, таким неподходящим.

Ахал-Текинская экспедиция. Устройство железной дороги.
Лагерь генерала Анненкова в Михайловском посту.
Рис. А. Бальдингера (с фотографии). 1881

Сойдя на берег, я очутился в так называемом ‘генеральском’ лагере, т. е. перед рядом киргизских кибиток, из которых одну занимал генерал-лейтенант Анненков, инициатор и строитель Закаспийской железной дороги.

Тщетно я пытался определить, по наружному виду, жилище генерала: все кибитки были как одна, правда, немного погодя, осматривая внутренность кибиток, я остановился на одной из них, так как она отличалась некоторой роскошью, а именно имела деревянный пол, но хозяином ее оказался главный инженер, а не генерал.

Мне предстояло прожить здесь около двух месяцев, поэтому я начал расспрашивать офицеров о здешнем житье-бытье.

— Да ничего, — отвечали мне, — только генерал не дает покоя: встанет часов в 5, да и подымает всех.

Действительно, я вскоре убедился, что генерал ‘не давал покоя’, но вместе с тем я убедился, что едва ли можно было выбрать более энергичного исполнителя проектированной дороги: целая масса самых разнообразных и совершенно не имеющих места в Центральной России препятствий требовала таких усилий, на которые не всякий способен. Не говоря уже о крайних затруднениях в техническом отношении, помехой являлся недостаток в рабочих, невозможность их добыть ни за какие деньги, опаздывание железнодорожных грузов, то вследствие недостаточности морских перевозочных средств, то вследствие недостатка в крючниках и даже местах для выгрузки железнодорожных принадлежностей.

Но энергия все превозмогла, — теперь уже дорога выстроена от Михайловского залива на протяжении с лишком 120 верст, и далее пойдет через Казанджик и Узун-Су до Кизиль-Арвата, т. е. по направлению нашей военной дороги, на пространстве около 220 верст.

Мне приходилось иногда ездить по этой дороге еще во время постройки первого ее участка. Ничего, хорошо. Медленно пока ходит поезд и с небольшим количеством вагонов, но это неважно, так как нет надобности ни в скорости, ни в массе вагонов. Персияне-рабочие (или, как их называют здесь, персюки), преспокойно спрыгивают с платформ во время движения поезда, здесь это очень удобно, и единственная опасность — это вываляться в песке, а уж, как говорят юристы, ‘членовредительства’ никакого не может быть — мягко очень. Конечно, подобные сальто-мортале не поощряются начальством, но так как они очевидно-безопасны, то и строгих мер против них не принимается.

Пробный поезд Закаспийской военной железной дороги.
Рис. Н. Н. Каразина (с наброска и фотографии). 1881

Курьезный народ эти персюки. Они, собственно говоря, лентяи и как работники довольно-таки плохи, но зато нет ничего легче, как возбудить их деятельность: стоит только кому-нибудь начать: ‘Алла-Магомэ-Али!’ (это обычное воззвание их к пророку о помощи, когда нужно поналечь на работу) — и сейчас они принимаются за работу с величайшим напряжением, повторяя эти слова всей гурьбой. В особенности же они любят, когда их таким образом ‘поощряет’ кто-нибудь из начальства.

Конечно, этот вид поощрения очень скучен для поощряющих и не особенно выгоден для поощряемых, но, во всяком случае, он очень оригинален и стоит несравненно выше всяких ‘поощрений’ в виде нагайки или чего-нибудь подобного.

Нужно, впрочем, сказать, что здесь вообще с персюками обращаются весьма человечно, и я только раз видел, как один из офицеров железнодорожного батальона прибегнул к так называемому ‘верному средству’. Случай этот очень характерен: шел поезд, назначенный для сбора оставленных близь дороги шпал, поэтому приходилось постоянно останавливаться и подбирать шпалы, для чего на поезде находилось десятка 3—4 персюков с их ‘старшим’. Во время одной из таких остановок какой-то персюк, чтобы удобнее вытащить увязнувшую в песке шпалу, заложил под нее лопату и… сломал, — сломал казенную лопату!

— Дай ему затрещину! — закричал находившийся на паровозе поручик Ос—в, обращаясь к другому персюку и указывая на виновного.

Тот, очевидно, не понял, чего от него хотят, и прошел мимо.

В это время показался старший.

— Дай вот этому верблюду затрещину, — повторил поручик.

Старший не замедлил исполнить приказание.

— Еще раз дай!

Тот повторил.

— Еще раз!

И еще раз дал.

— Ну, довольно, — решил поручик, по-видимому, удовлетворенный и довольный тем, что ‘постоял за казну’.

— Знаете, поручик, — обратился я к офицеру, — вы даете очень щекотливые поручения.

— Да что же — ведь не стоит из-за этого слезать с локомотива, — объяснил очень наивно поручик.

Я, признаюсь, совсем не ожидал такого объяснения.

Но еще большим для меня сюрпризом было, когда я увидел, что персюки, и даже сам потерпевший, громко смеялись и шутили по поводу происшедшего.

Вообще персюки довольны своим положением, и больше всего они довольны по той причине, что их работа здесь все-таки не может считаться трудною, по крайней мере, они сами не считают ее такою. Но это видно еще и из того, что они занимаются физическими упражнениями, совершенно не входящими в круг их обязанностей: здесь имеется некий капитан сербской службы, Аворов (которого, впрочем, никто не признает офицером), заведующий персюками, находящимися при постройке пристани. Так вот этот непризнанный воин, для большего убеждения в своих военных познаниях, вздумал обучать персюков строевой службе, предложил им это — и те с восторгом принялись за обучение. Поэтому, по вечерам, желающие могли вполне налюбоваться картиной, которую нужно самому видеть, чтобы оценить по достоинству.

В несравненно худшем положении, в часы развлечений, находятся русские рабочие, — тех нельзя было заинтересовать воинскими артикулами, да притом среди офицеров и не находилось другого, подобного Аворову, чудака, — оставались песни да ‘вино зеленое’ (персюки не пьют вина). Правда, русский человек любит песни, но ему необходима при этом, для большего воодушевления, — чарочка-другая винца, а насчет этого плохо было: продажа вина была строго запрещена, — и если иногда вино и появлялось в виде контрабанды, то в весьма небольшом количестве, и притом предлагалось по недоступной почти цене. Что же делать? Как убить время? Показались было карты, но против игры рабочих в карты были употреблены самые энергические меры. Оставалось спать, спать и спать, — это занятие, конечно, по натуре русскому человеку, — и действительно, в этом отношении он едва ли уступит какой-либо нации. Я припоминаю из моей поездки по Каспийскому морю такой эпизод: на палубе парохода ‘Цесаревич’, почти у самого входа в каюты 1-го класса — растянулись два здоровенных парня (как после оказалось, рязанцы). Спят они полдня, приподнялись, закусили, опять спят до вечера, ночью, вероятно, тоже спали, на другой день опять спят, — а между тем на палубе множество народа (преимущественно персиян и армян) — шум, говор, беготня, — наши богатыри заинтересовали публику, так что, когда на другой день к вечеру они поднялись и, по-видимому, вознамерились немного пободрствовать, какой-то купец-армянин спросил их, как они могут так долго спать.

— Мы рассейские — мы спать люты, — отвечал на это один из достойных потомков Коловрата.

Мне очень понравилось это ‘люты’.

Но дело в том, что не все россияне в одинаковой степени ‘спать люты’, — поэтому рабочие Закаспийской железной дороги, число которых теперь доходит до 1.500 человек, заслуживают того, чтобы на них обратили внимание в этом отношении.

Говорят, будто генерал Анненков проектирует устройство народных чтений, с туманными картинами, наподобие чтений нашего Соляного Городка, что было бы весьма и весьма почтенным делом.

Что касается отношений между русскими рабочими и персюками, то в них не заметно ничего сколько-нибудь враждебного, впрочем, это и понятно: персюки такой добродушный народ, что трудно даже чувствовать к ним какую-нибудь вражду, вместе с тем это по преимуществу народ, если можно так выразиться, бедный до санкюлотства (в буквальной смысле) и смирный до робости.

Иногда даже, уж Бог знает в силу чего, русские сближаются с персюками, и этот факт представляет весьма много оригинального. Не говоря уже о том, что персюк и русский совершенно неподходящие друг к другу люди, — они еще и не понимают друг друга или понимают ‘пятое через десятое’, тем не менее, между ними иногда устанавливаются дружественные отношения и ведутся длиннейшие разговоры.

Мне пришлось нечаянно наблюдать со стороны подобную сцену, и странно при этом, что русский обыкновенно, в разговоре с персюками, считает своим долгом коверкать родной язык (вероятно, в видах большей его удобопонятности).

— Твой якши (хороший) человэка, — говорил русский мастеровой (под некоторым влиянием паров контрабандной водки), — и мой якши человэка, значит… (далее следуют нецензурные слова) ты должен меня почитать (?). Вот только твой дурак — водка не любит, — а ведь врешь: и водка якши. Это в законе вашем напрасно… ну да што говорить… твой знает, что ‘наш боров вашего Магомета… (нецензурное слово) двадцать четыре лета’, — не знает? То-то! А все ты мне кунак, давай поцелуемся!

И целуются самым искренним образом.

Персюк, конечно, из всего сказанного ему русским понял только: якши, водка, человек, кунак, — но он внимательно слушает и добродушно улыбается. Он видит, что его собеседник относится к нему ‘сочувственно’, и этого для него совершенно довольно, обыкновенно в таких разговорах активное участие принимает словоохотливый русский, а персюк отвечает или телодвижениями, или, самое большее, отрывочными словами.

* * *

— Тревога, тревога! — закричал как-то вечером, вбегая в кибитку, мой сожитель, поручик 7-го саперного батальона Квапишевский.

На человека невоенного такие слова как-то особенно действуют. Я выбежал из кибитки, — мне уж казалось, что текинцы врубились в лагерь. Действительно, вдали раздавалась дробь барабана, везде заметна была суета, пробежала мимо рота железнодорожного батальона, где-то вдали послышался конский топот…

Все спрашивали друг у друга: где, что, много ли? Но никто не мог дать удовлетворительного ответа, да притом и не до разговоров было, — все спешили вооружиться. Я, грешный, тоже захватил с собой револьвер Лефоше (которым, кстати сказать, курицу убить и то впору), чуть ли не целую сотню патронов, прицепил шашку — и думаю: ‘Дорого же я продам свою жизнь’.

Мало-помалу выяснилось, что войска направились к северному пикету, где раздался перед тем выстрел, который и послужил сигналом к тревоге.

Несколько минут мы пробыли в неизвестности.

Но вот послышалась вдали солдатская песня…

— А, значит, все это пустяки, ложная тревога! — заговорили все, и сейчас же каждый начал уверять, что он и раньше предполагал, что это ложная тревога, а между тем, на самом-то деле, раньше все были уверены, что тревога имеет основание. И действительно, она была вероятна, потому что всего несколько дней тому назад, под Красноводском, согласно телеграмме, полученной оттуда, было отбито текинцами у мирных туркмен несколько сот баранов, кроме того, начальник охотничьей команды есаул Церенжалов незадолго перед тем доносил рапортом из Таш-Арват [сад и колодцы, в больших Балханах, а также укрепление и казармы, построенные еще генералом Столетовым], что близь одного из окрестных колодцев открыта недавняя стоянка конной партии и ‘замечен конский кал, который направился на запад’.

Но тем не менее эти основания оказались шаткими, так как ‘движение кала на запад’ еще не значило, что текинцы теперь именно шныряют в этой местности, а отбитие баранов тоже оказалось весьма подозрительным. Действительно, бараны были отбиты, но только едва ли текинцами, — вернее всего, что такими же мирными туркменами и у самих себя.

На первых порах это может показаться странным, но в действительности подобный факт весьма возможен и вероятен. Дело в том, что прежде, когда бараны на самом деле угонялись текинцами, потерпевшим мирным туркменам выдавались пособия из сумм управления Закаспийского военного отдела, — вот хитрые азиаты и вздумали на этом построить аферу, — только на этот раз не имели успеха.

Итак, тревога оказалась ложною, но она все-таки произвела некоторое возбуждение: в этот день дольше обыкновенного не умолкал шум в лагере, дольше раздавались солдатские песни…

Кстати, о песнях. Когда войска возвращались, с песнями, от места мнимого появления текинцев, — слышу я вдруг что-то знакомое, родное… Прислушиваюсь — так и есть: малороссийская песня из Дорошенка и Сагайдачного, еще ближе — разбираю слова:

По переду Дорошенко, (bis)

Веде свое вiйсько

Славне Чорноморське (Запорожоське)

Хорошенько,

Гей, хорошенько.

Проехали на конях певцы. Голоса сильные, звучные, акцент чисто малоросский. ‘Что за оказия?’ — спрашиваю. Говорят, кубанские казаки, сегодня только прибывшие в Михайловский залив.

‘А, вот оно что, — это, значит, славные потомки славных запорожцев’. Завтра, думаю, непременно пойду к ним, а пока возвратимся к прерванному тревогой чаепитию.

Нужно сказать, что мы, т. е. я и мой сожитель, живем, по-здешнему, можно сказать, роскошно: у нас имеется самовар, стол, и есть даже два венских стула! Впрочем, это все плоды забот моего сожителя, поручика Квапишевского, который на этот счет замечательный дока. Чего только он не раздобудет, — даже умудрился где-то голубей достать и пустил их в лагерь ‘для оживления’. Недаром же его называли не иначе как ‘барантачом’ (собственно грабитель по-туркменски). Но он, конечно, не был грабителем в настоящем значении этого слова, — он был, так сказать, собирателем, — ему все нужно было: и гвоздь, и кусок кожи, и клочок войлока…

— Значит, вы, Александр Иванович, собираете все это? — говорят, бывало, ему.

— Пригодится здесь, сами же придете просить, — отвечает он всегда.

И действительно, если кому-нибудь что-нибудь нужно было, — сейчас к Александру Ивановичу.

Впрочем, это не существенная его черта, самое симпатичное в нем было — его обращение с солдатами-мастеровыми (он заведывал дорожными паровозами и бывшими при них мастерскими). Чуть ли не у каждого солдата других частей было заветной мечтой ‘попасть к поручику’, который каким-то совершенно непонятным образом умел прекрасно устроить ‘своих солдатиков’, выхлопотал им, каким-то путем, жалованье несравненно высшее обычного солдатского жалованья, кроме того, везде, где только представлялась возможность, барантовал для них: то полушубки раздобудет раньше всех и самые лучшие, то фуфайки выпросит в складе Красного Креста, то носки теплые и т. д. и т. д.

На другой день, вечером, был у казаков и вволю наслушался пения. Одно неприятно, что они поют и великорусские, солдатские песни. Ужасно скверно, жанр совсем не подходящий для них. Но ничего не поделаешь — это необходимая уступка начальству.

Дело в том, что в последнее время в Кубанском войске завелось очень много офицеров не природных кубанцев (которые знают цену родным песням), а прикомандированных от разных частей войск, не исключая и гвардии, которые страшно ‘украйнофобствуют’. Так, напр., в той сотне, которая стояла в Михайловском заливе, офицер говорил, что не признает иных воинских песен, как чисто салдафонских, — вроде:

Стелет солдат епанчу…

Ну что вы поделаете с такими господами?!

Впрочем, кажется, в последнее время Кубанское войско решило больше не принимать в себе ‘прикомандированных’. Это было бы очень желательно, конечно, не ради одних песен.

0x01 graphic
Представители частей, входивших в состав 1-й Ахал-Текинской
экспедиции. С наброска А. М. Алиханова. 1879.

В половине октября мы двинулись в Мулла-Кары, т. е. верст на 20 с лишним дальше, вглубь степи, к концу укладки железной дороги, и, что называется, ‘променяли кукушку на ястреба’. Жизнь на берегу Михайловского залива все еще была сносна: близость моря в значительной степени умеряла зной здешнего климата, — в новом же месте нашего жительства приходится круто: чуть не каждый день, между 1 и 2 часами, температура доходит до 45—49 (по Реомюру), а ночью градусов до 5 мороза, — так что разница между температурой дня и ночи иногда составляла с лишком 50. Кроме того, в Михайловском заливе прекрасное купанье, если не считать недостатком его то, что после купанья голова делается совершенно белою (от соли) и волосы слипаются так, что трудно их и расчесать, да еще если невзначай пробьется хоть несколько капель воды в рот, — так покажется уж очень ‘солоно’ в буквальном смысле слова. Действительно, вода здесь так сильно насыщена солью и вследствие этого так плотна, что плавать в ней почти не составляет труда. (Туркмены уверяют, что купанья в Михайловском заливе очень полезны для здоровья).

Но что самое скверное в Мулла-Кары — это песчаные штормы: мы расположились посреди сыпучих песков, и в случае ветра просто нет возможности защищаться от песку, в каких-нибудь 5—10 минут вся внутренность кибитки покрывается толстым слоем пыли, которая лезет в глаза, в уши, в рот, в нос, одним словом — всюду, есть в такие дни почти невозможно, потому что, как вы ни оберегайте кушанье, в него все-таки набьется столько пыли, что треск от нее в зубах раздается на всю кибитку.

Слава Богу еще, что уже прошла пора тарантулов, скорпионов, фаланг и т. п. ‘прелестей’, — они, положим, часто появлялись, но укушение их в это время года, хотя и ядовито, но смертью не оканчивается.

Конечно, человек такое животное, которое скоро ко всему привыкает, даже и к скверному. Мало-помалу и мы все стали равнодушнее относиться к проделкам азиатских зефиров, — дуете, мол, ну и черт с вами, дуйте! Все пошло обычным чередом. Кубанцы по-прежнему аккуратно каждый вечер после зари собираются в кружок и поют свои чудные песни, — а с другой стороны лагеря или, вернее, за лагерем слышатся оригинальные и вместе с тем однообразные звуки лезгинки, сопровождаемые хлопаньем в ладоши. Сюда приехал конвой генерала Скобелева, человек 20 осетин, которые, в ожидании ‘дальнейших приказаний’, живут себе здесь, что называется, припеваючи.

Как-то мы собрались к ним, посмотреть лезгинку. Оказалось, что в это самое время к осетинам пришли в гости казаки-кубанцы. Это было очень интересное зрелище: хозяева не знали языка гостей, а гости — языка хозяев, тем не менее они говорили и, кажется, понимали друг друга.

Нас приняли с почетом, — сейчас же были разостланы бурки (осетины жили не в кибитках, а под открытым небом), появилось неизбежное матрасинское вино, с сильнейшим запахом бурдюка, а затем начальник конвоя, прапорщик Колиев, устроил лезгинку. Я впервые видел ее в исполнении природных кавказцев, — действительно, они танцуют восхитительно, хотя этот танец, собственно говоря, незамысловатый, — вся суть в нем заключается в простом хождении и в том, чтобы это хождение сопровождалось грациозными телодвижениями, — но осетины не только совершенно достигли этой, так сказать, основной задачи танца, но они сумели его еще в значительной степени осложнить: сперва пошли в дело кинжалы, между остриями которых искусно лавировали ноги танцоров, затем, с быстротою кошек, половина танцующих вскочила на плечи другой половине, и танцы продолжались этими оригинальными парами, если их можно так назвать, наконец перешли к танцам других национальностей Кавказа, так, например, к тушинскому и др.

Все это сопровождалось… музыкой, с прихлопыванием в ладоши, — но музыка эта была убийственна: за отсутствием инструментов (была лишь какая-то дудочка, но ее совсем не было и слышно), осетины пели лезгинку, — но это ничто в сравнении с специальным пением, это уже действительно для мало-мальски развитого и даже, скажу более, для некавказского уха, было положительно невыносимо, но мы испили чашу до дна.

Затем на сцену выступили кубанцы с своим трепаком, а потом и с песнями.

Но когда опять очередь пришла осетинам ‘пленять своим искусством свет’, то мы, полюбовавшись танцами и видя, что дело подходит к пению, поспешили убраться подобру-поздорову.

Нам подвели оседланных коней, и хотя мы уверяли, что это совершенно излишне, так как нам до наших кибиток всего-то пройти каких-нибудь 50 сажен, но хозяева настаивали, чтобы мы ехали, на том основании, что обычай-де этого требует.

На другой день была назначена джигитовка, тут уж у осетин не было соперников: много-много кредитных бумажек было поднято на всем скаку с земли удалыми джигитами.

Но эти зрелища все же, в общем, далеко не услаждают жизнь: скука страшная, хуже чем в Михайловском заливе, — там как-то оживленнее: почти каждый день пароходы приходят, туркмены приезжают на лодках с арбузами и дынями (с островов Челекени и Огурчинского), — все же развлечение, а тут просто хоть умирай — песок, песок и песок, полнейшее отсутствие жизни, разве ящерица пробежит по песку, да и та при виде человека сейчас же нырнет, точно в воду, в песок и зароется так, что и не отыскать ее.

Собрались мы как-то целой компанией на экскурсию и решили проехать вдоль Узбоя [так называется прежний северный рукав Оксуса (Аму-Дарья), впадавший в нынешний Балханский залив]. Сравнительно ничего, все-таки хоть незначительная жизнь видна: кое-где встречается зеленое деревцо, громадный камыш, даже двух зайцев вспугнули и — о, удивление! — целую стаю грачей видели, — вероятно, перелетают ‘с милого севера в стороны южные’. Говорят, что здесь и тигры встречаются, но нам на этот счет не повезло.

Вскоре, впрочем, мне удалось совершить экскурсию более интересную, а именно на остров Челекень, населенный мирными туркменами.

Я часто видел мирных туркмен, приезжавших в Михайловский залив то в качестве перевозчиков железнодорожных грузов, то в качестве продавцов арбузов и дынь, но мне хотелось посмотреть на их домашний быт, а главное — проверить те слухи, которые ходили о будто бы замечательно оригинальных поземельных отношениях. Впоследствии я несколько разочаровался, но все-таки не жалею об этой поездке.

Было решено, что я отправлюсь на пароходе до новой пристани у соседнего с Челекенью острова Рау [Сначала все грузовые суда, направлявшиеся в Михайловский залив, ходили предварительно в Красноводск, там они перегружались на суда с меньшим осадком, что обусловливалось мелководьем Михайловского залива, в котором есть места глубиною около 4—5 футов. Впоследствии перегрузку начали производить у острова Рау, причем значительно сокращалась длина рейсов, потому что Красноводск стоит в стороне от прямых рейсов как со стороны Баку, так в со стороны Астрахани.], где в мое распоряжение будет предоставлен паровой баркас.

Пароходы выходят из Михайловского залива всегда на рассвете, с тою целью, чтобы, во-первых, не стать где-нибудь на мели, а во-вторых, засветло добраться до Красноводска. Поэтому я с вечера забрался на пароход (в этот день шел ‘Аракс’), улегся спать и не слыхал, когда пароход двинулся в путь. Но вскоре я был разбужен страшным треском. Слышу — бывший со мною переводчик успокаивает ехавшую в Красноводск барыню: ‘Ны безпакойтэсь, ны безпакойтэсь — это мы на меле садились!’

Конечно, на меле сесть еще не бог весть как страшно, но откуда же треск?

Что же оказывается! Наш пароход вел на буксире пустую баржу, но когда сам он сразу врезался в песок и стал на мели, то шедшая сзади баржа, конечно, продолжала, в силу инерции, двигаться вперед и налетела на пароход, причем пробила в борту дыру аршина в 1¹/₂ в диаметре. Это, впрочем, там считается ‘обыкновенной историей’, но нужно заметить, что ‘Аракс’ до этого случая был единственным пароходом, которому таким путем не были ‘посчитаны ребра’.

Я думал, что капитан парохода будет сконфужен таким пассажем, но он, как говорится, и в ус себе не дул, он очень удачно свел дело на почву сравнений.

— Нет, это что? Вонь на прошлой неделе ‘Карамзину’ (другой пароход) 50-саженная (баржа), да еще с грузом, въехала в фальшборт, — вот это так! — пояснил капитан, и, как бы сознавая, что мы — не моряки — не можем оценить того впечатления, которое способен произвести ‘въезд’ 50-саженной баржи, — обратился к своему помощнику:

— Как вы, Петр Антонович, полагаете, если 50-саженная въедет, а? Затрещит небось, а?

Помощник поддержал капитана.

Нам пришлось просидеть на мели часов шесть, капитан перепробовал все средства, чтоб снять пароход, но все усилия были тщетны, оставалось только выпустить воду из котла, и если б это крайнее средство не привело к желанным результатам, то нам оставалось бы ожидать до вечера другого парохода (из Красноводска), который бы снял нас. Приступили к последнему средству, но только что начали выпускать воду, как заметили, что пароход качается на волнах, а не стоит, как прежде, неподвижно, увязнув в песке. Оказалось, что, благодаря ветру с моря, вода поднялась и вместе с тем подняла пароход.

Затем, до острова Рау доехали благополучно, там я перешел на пристань, т. е. на большую баржу, стоящую среди моря на якорях, переночевал, а к 5-ти часам утра подле баржи пыхтел уже маленький паровой баркасик, на котором я, с переводчиком и двумя матросами, немедленно отправился на остров Челекень, находящийся оттуда верстах в 6-ти или 7-ми.

Остров Челекень расположен близь восточного берега Каспийского моря (39 с. ш. и 71 в. д.) и несколько южнее полуострова Дарджи. Он почти примыкает к азиатскому материку: отделяющая его полоса воды настолько незначительна как по своей ширине, так и глубине, что местные туркмены переходят ее вброд. Если у него отнять Северную Косу, тянущуюся верст на 8, и южный полуостров Дервиш, то он представит собою довольно правильный, овальной формы клочок земли верст в 20 ширины и около 25 длины. Но грустный вид представляет собою этот полуостров, являющийся почти повторением того, о чем я уже говорил раньше: тот же песок, тот же высохший саксаул и, наконец, имеющая особый вид, но также совершенно бесплодная, нефтяная почва — вот внешний вид острова. Жителей на нем считается около 2.000, расположены они в трех аулах и живут, главным образом, торговлею (прежде занимались и продажей нефти), в последнее время они, впрочем, довольно много зарабатывают перевозкою для Закаспийской железной дороги различных грузов на своих косовых (большие лодки), а также продажей арбузов и дынь — единственных возделываемых ими продуктов.

Я подъехал прямо к северному аулу. Берег был усеян народом, издали завидевшим паровой баркас и поспешившим посмотреть, какого им Бог дает гостя.

К самому берегу, благодаря мели, оказалось невозможным подъехать, поэтому несколько туркмен, сняв штаны, приблизились к баркасу и предложили перенести меня и переводчика на берег.

Я думал было уклониться от такой любезности, но затем, увидав, что в этом случае остается один исход — последовать примеру туркмен, т. е. самому снять штаны (что в присутствии такой многочисленной публики, притом ‘дам’, мне казалось не совсем удобным), — взобрался на спину здоровенного туркмена и через несколько секунд был на берегу.

Я решил прямо ехать ‘на завод’, т. е. на место, где в настоящее время компания (с г. Палашковским во главе) разрабатывает нефтагиль (из которого добывается фотоген и фотонафтиль), и просил переводчика позаботиться относительно лошадей. Но это было напрасно: нам уже вели двух оседланных ишаков (ослов).

Я положительно не хотел ‘с ослами иметь дело’ и решил было идти пешком, решение свое я основывал, главным образом, на том, что осел не в силах и поднять меня, — и действительно, там замечательно мелкая порода, но здоровенный туркмен, раза в полтора потяжелее лося, вскочил на осла и проехал на нем рысью. Наконец мы пришли к тому заключению, что пойдем пешком, а ослы отправятся за нами, на случай, если мы устанем, и, кроме того, повезут некоторые бывшие с нами вещи…

С нами отправился проводник и еще несколько туркмен — так себе, ‘для компании’.

Прежде всего, по выходе из аула, нам представились бакчи, меня поразило, что они были, в большинстве случаев, необыкновенно малых размеров (от 10—15 кв. сажень), были расположены все в одном месте и, несмотря на это, каждая была отгорожена от соседней. Я предложил вопрос, отчего бы им не сделать общую изгородь, что сократило бы по меньшей мере в десять раз количество необходимого материала (который здесь очень трудно добыть) и вместе с тем количество труда — так как, имея своей главной целью защиту бакчей от песчаных заносов, изгороди устраиваются весьма тщательно.

Туркмены согласились, что так лучше бы было.

Но когда затем я высказал мысль об удобстве общинной обработки, то туркмены начали улыбаться и сомнительно покачивать головами.

— Они говорят: ‘Передеремся все’, — пояснил мне переводчик.

Странная вещь: текинцы — те же туркмены — в значительной мере прилагают общинный труд (о чем будет сказано дальше), а челекенцы недоверчиво относятся к общинному началу.

Но, видно, уж судьба над ними подшутила, потому что, несмотря на недоверие к этому началу, они, поневоле, сделались в известной степени общинниками, но тут виною, собственно говоря, просто несообразительность. Нужно знать, что весь Челекень считается общим владением населяющих его туркмен, но, конечно, тут еще очень мало поводов называть их общинниками, так как владение собственно землей не играет в их жизни почти никакой роли. Весь курьез заключается в том, что, благодаря именно попытке сделаться частными собственниками, туркмены сделались общинниками в значительно большей степени. Они постановили, что всякий туземец, вырывший нефтяной колодец, вместе с тем приобретает отдельное право на землю на расстоянии 50 сажен от колодца, — значит, все это пространство делалось частной собственностью.

0x01 graphic

Но ввиду того, что открытие колодца (в особенности обильного нефтью) в известном месте давало повод предполагать, что местность эта вообще богата нефтью, — другие туркмены тоже начинали рыть колодцы здесь же, но, конечно, блюдя ‘закон’, — за пределами пятидесятисаженного расстояния от первого колодца. Одного только они не сообразили: что для того, чтобы вполне воспользоваться правом частного владения земл

Н. Кончевский. Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции

Читайте также:

Н. Кончевский.
Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции