Письмо изъ Константинополя.
——
А. Деренталь.
‘Встникъ Европы’, No 3, 1912
Письмо из Константинополя, Дикгоф-Деренталь Александр Аркадьевич, Год: 1912
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Въ комнат пусто и неуютно. Невольно чувствуется, что раньше здсь была другая обстановка, боле подходившая и къ самому хозяину въ красной феск на бритой голов, и къ этимъ оставшимся отъ прошлаго фантастическимъ и яркимъ коврамъ, настоящей ручной работы изъ Смирны. Теперь, вмсто широкихъ турецкихъ дивановъ, внскіе стулья уныло вытянулись въ рядъ, такіе чуждые возл обитыхъ коврами стнъ. На письменномъ стол домашній телефонъ (городского все еще не позволяютъ проводить изъ боязни ‘заговора’, какъ и при Абдулъ-Гамид!), парижскія бездлушки стиля модернъ, слоновой кости ножикъ съ изображеніемъ растрепанной головы Медузы и нсколько послднихъ книгъ новйшихъ представителей французскаго декадентскаго Парнаса.
Хозяинъ читаетъ мн вслухъ свои собственные стихи. Широкое, изрытое оспой лицо, безъ бровей, съ маленькими карими глазами, свтится авторскимъ увлеченіемъ. Но, какъ и очень многіе авторы, читаетъ онъ очень скверно. Кром того, научившись въ долголтнемъ изгнаніи свободно писать и говорить по-французски, онъ сохранилъ въ полной неприкосновенности то ужасное ‘восточное’ произношеніе, которое преслдуетъ иностранца по всему Левантинскому побережью. Музыка стиха исчезаетъ для меня совершенно. Приходится слдить поневол лишь за содержаніемъ.
— Посвящается памяти Бетховена! — объявляетъ мой любезный хозяинъ и тутъ же длаетъ необходимое по его мннію маленькое ‘ part’: — Бетховенъ — это знаменитый композиторъ…
Чтеніе продолжается.
— Эпитафія Макбету! — слышу я спустя нкоторое время. Широкій пояснительный жестъ въ мою сторону: Макбетъ — это главный герой знаменитой трагедіи англійскаго писателя Шекспира… Размышленія на могил Виктора Гюго… Викторъ Гюго — авторитетнымъ тономъ начинается неизбжное объясненіе и т. д. Я смотрю въ открытое окно. Тамъ смутно виднъ изгибъ далеко исчезающаго въ сумеркахъ меланхолическаго Босфора. Кое-гд загораются огни на противуположномъ темномъ и высокомъ берегу. Одинокій минаретъ сосдней мечети рзко чернетъ на фон поблднвшаго вечерняго неба…
По ироніи судьбы квартира моего амфитріона какъ разъ напротивъ тюрьмы, въ которой онъ нкогда сидлъ при печальной и кровавой памяти султан Абдулъ-Гамид. Только это было очень давно, много лтъ тому назадъ. Тогда Джеветъ-бей не былъ еще однимъ изъ первыхъ поэтовъ современной молодой Турціи, а лишь основывалъ кружокъ восторженныхъ и горячихъ патріотовъ, поклявшихся освободить родину отъ ведущаго ее къ гибели позорнаго режима. Кружокъ этотъ принялъ названіе ‘Комитета Union et Progrè,s’. Но существовать ему пришлось не долго. Вслдствіе нескромности одного изъ заговорщиковъ полиція напала на врный слдъ. Въ одну ночь было арестовано въ Константинопол нсколько сотъ членовъ новой организаціи. Создался первый младотурецкій процессъ. Въ числ прочихъ Джеветъ-бей посл долгаго тюремнаго заключенія былъ сосланъ въ Триполитанію, турецкую Сибирь тогдашняго гамидовскаго режима, гд лучшіе люди страны безплодно гибли среди песковъ пустыни. Джеветъ-бею удалось бжать. Врачъ по образованью и человкъ обладающій большимъ состояніемъ, онъ немедленно вошелъ въ высшіе литературные и общественные круги Лондона, Вны и Парижа. Переселившись потомъ въ Женеву, онъ началъ издавать революціоннаго направленія журналъ и сгруппировалъ вокругъ себя турецкую эмиграцію того времени. Комитетъ ‘Union et Progrè,s’ возродился за границей. Развтвленія его широко раскинулись по всей Турціи, гд особенно энергично работалъ другъ Джевета, знаменитый докторъ Назимъ. Султанъ снова обезпокоился. Время было глухое.
— Ликвидируйте ваши дла,— прислалъ сказать въ Женеву Абдулъ-Гамидъ,— и я за это обязуюсь провести рядъ требуемыхъ вами реформъ и амнистирую всхъ политическихъ заключенныхъ.
Мннія заграничныхъ руководителей младотурокъ раздлились. Одни, боле умренные, съ Джеветъ-беемъ во глав, совтовали взять, что добровольно даютъ, и потомъ уже думать о дальнйшемъ. Другіе, вдохновителемъ которыхъ являлся докторъ Назимъ, наоборотъ, настаивали на продолженіи борьбы безъ принятія какихъ бы то ни было условій. Джеветъ-бей и его приверженцы восторжествовали. Изданіе женевскаго журнала было прекращено, революціонныя организаціи распущены: первые младотурки поврили на слово заманчивымъ общаніямъ султана. Но Абдулъ-Гамидъ остался вренъ самому себ. Правда, съ вернувшимся въ Константинополь Джеветомъ и его друзьями онъ ничего не сдлалъ, но такъ же не сдлалъ ровно ничего ни для выполненія общанныхъ реформъ, ни для амнистіи политическимъ заключеннымъ. Прошло нсколько лтъ. Новые люди, а изъ прежнихъ все тотъ же докторъ Назимъ, встали во глав тайнаго комитета, произошелъ государственный переворотъ, вчерашніе узники и изгнанники сегодня очутились у власти, давнишнія завтныя мечты Джевета осуществились, хотя и при помощи другихъ людей, а самъ онъ за это время усплъ выдвинуться въ первые ряды турецкой молодой интеллигенціи, какъ плодовитый и трудолюбивый ученый и поэтъ. Одинъ перечень его переводовъ, научныхъ и поэтическихъ трудовъ занялъ бы цлую страницу. Онъ съ одинаковой легкостью пишетъ какъ на французскомъ, такъ и на родномъ своемъ язык. Теперь въ его дом литературный и интеллектуальный центръ Константинополя, и онъ пригласилъ сегодня нсколькихъ наиболе выдающихся своихъ друзей, чтобы показать мн, по его собственному выраженію, ‘nos grands esdrits de l’Orient et nos jeunes fronts inspirs’…
Съ произведеніями самого хозяина я былъ знакомъ уже раньше. Съ ними случилась та же неизбжная при данныхъ условіяхъ метаморфоза, которую пришлось испытать на себ и правящему нынче обновленной Турціей Комитету ‘Единенія и Прогресса’. Когда Джеветъ-бей боролся за лучшее будущее турецкаго народа, имъ было написано не мало красивыхъ страницъ, захватывавшихъ читателя если не своею талантливостью, то по крайней мр искренностью и простотой. Тогда и полюбили его такіе же, какъ и онъ, скорбящіе о судьбахъ родины турецкіе патріоты, тогда же впервые ему дали оставшееся за нимъ съ тхъ поръ почетное имя ‘нашего національнаго поэта’. Въ тотъ моментъ онъ слдующими словами опредлялъ самого себя и ищущихъ вмст съ нимъ для Турціи дороги изъ мрака къ свту: ‘наша цль — спасеніе человчества… Въ блеск нашихъ глазъ угадывается ожидающая насъ участь. Мы растемъ среди добровольнаго страданія’.
Но боровшіеся въ т грустные и срые годы безвременья были одиноки. ‘Когда черная ночь стучится къ теб въ двери — кто захочетъ узнать: улыбаешься ли ты или рыдаешь?’ — спрашиваетъ Джеветъ-бей въ одномъ изъ своихъ сонетовъ.— ‘Не все ли равно для судьбы? Равнодушная, она проходитъ мимо тебя. Гигантъ, давящій ничтожнаго муравья, его не замчая’… И мало-по-малу отчаяніе охватываетъ усталое сердце. Невольно глаза обращаются туда, гд живетъ за неприступными стнами предполагаемый виновникъ всего ужаса жизни, всхъ ея обманутыхъ надеждъ и ожиданій. Но, увы! и онъ тоже несчастенъ въ своемъ роскошномъ дворц!.. И онъ, властелинъ милліоновъ безотвтныхъ рабовъ, наслдникъ Пророка и тнь Аллаха на земл, какъ жалкій рабъ мечется передъ грознымъ призракомъ надвигающагося неизбжнаго.— ‘Ночь смотритъ на него своими бездонными очами. И чудится ему, что въ нихъ мелькаютъ кровавые отблески его же собственныхъ преступленій. Комары душатъ его въ одинокой постели. Приносящій людямъ отдохновеніе Морфей приносятъ ему ночью только тоскливыя мученья. Тянутся безконечные часы. Чутко молчитъ безсонная тишина. Утренняя заря загорается на восток, но она будитъ въ немъ лишь новыя угрызенія совсти… Съ отравленной душой онъ бросается, утомленный на постель, но подушка его измятая отъ безсонницы, кишитъ шипящими змями, и нтъ ему и не будетъ ни отдыха, ни покоя!..’
Новое время принесло съ собой новыя псни. Кошмары пережитаго какъ будто исчезли при свт наступившаго для обновленной Турціи яснаго утра. Джеветъ-бей настроилъ свою лиру на мажорный ладъ. Теперь, посл сверженія прежняго режима, все возможное было, по его мннію, достигнуто, пора, значитъ, почить на лаврахъ отъ трудовъ своихъ и заняться исключительно лишь искусствомъ для искусства’. Но онъ упустилъ при этомъ изъ виду одно маленькое обстоятельство, которое все же иметъ весьма большое значеніе: собственнаго своего ‘чистаго искусства’ въ Турціи нтъ и никогда не было, такъ что волей-неволей пришлось выписывать его у чужихъ людей изъ-за границы. Чужеземныя растенья очень быстро завяли въ неподходящей для нихъ турецкой почв, или дали чахлые, блдные, на самихъ себя непохожіе ростки. Когда Джеветъ писалъ свои прежнія, полныя горя и негодованія стихотворенія на ‘гражданскіе мотивы’, когда муза его откликаясь сочувственнымъ эхомъ на страданья турецкаго народа, являлась дйствительно ‘музой мести и печали’ — тогда въ его подчасъ наивной поэзіи билъ ключемъ живой и свжій родникъ истиннаго творческаго вдохновенья. Но поэтъ періода мятущихся исканій младотурецкой интеллигенціи и поэтъ ея современнаго періода, когда она ‘уже нашла’ и больше ей ничего не нужно,— два совершенно различныхъ человка, и второй — уже не прежній художникъ, а робкій и слабый подражатель наиболе нелпыхъ и извращенныхъ французскихъ и итальянскихъ литературныхъ модернистовъ. Даже заглавія новыхъ его произведеній поражаютъ своей ненужной вычурностью и стремленіемъ ‘вяще изломиться’. Тутъ есть ‘проклятыя четверостишія и осиротлые сны’, ‘обжоги души’ чередуются съ ‘райскими огнями и адскими розами’, собственные свои стихи авторъ съ внезапной скромностью называетъ ‘хилыми, какъ жизнь, но мощными и горькими, какъ смерть’, и такъ дале въ томъ же род… Чмъ дальше въ лсъ, тмъ больше дровъ — и въ своихъ позднйшихъ произведеніяхъ Джеветъ-бей заботится лишь о томъ, чтобы поразить воображеніе читателя какимъ-нибудь новымъ, небывалымъ еще эпитетомъ, совершенно недопустимой по грамматическимъ правиламъ перестановкой словъ, изысканностью формы, хотя бы и въ ущербъ содержанью. Сюжеты его стихотвореній тоже мняются. О Турціи, турецкомъ народ, страданья и идеалы которыхъ такъ недавно еще были его собственными страданьями и идеалами, больше уже ни полъ-слова. Теперь начинаютъ воспваться ‘лира, женщина и музыка’ — три кита, на которыхъ авторъ строитъ свое новйшее міросозерцаніе, при чемъ лира полагается лишь для ‘эротическихъ псенъ’, женщина — въ вид красивой и пріятной для времяпровожденія бездлушки, а музыка — для ‘самозабвенія и погруженія въ Нирвану’… Странное впечатлніе производятъ стихотворенія ‘мирнаго’ періода литературнаго творчества Джеветъ-бея. Если бы на заголовк каждой книги не стояло явно турецкое имя, если бы въ предисловіяхъ французскіе знатоки Ближняго Востока не описывали въ лестныхъ выраженіяхъ біографію автора, съ указаніемъ мста его рожденія гд-то въ центр Малой Азіи, можно было бы подумать, что вс эти ‘палитры бездны’, ‘эпитафіи Макбету’ и т. п. написаны на берегахъ Сены однимъ изъ начинающихъ, но подающихъ уже надежды членовъ какого-нибудь парижскаго клуба ‘des poè,tes modernistes indpendants’…
Вообще въ настоящій моментъ въ Константинопол, въ его боле или мене интеллектуальныхъ кругахъ, царитъ исключительно французская литература. О литературахъ другихъ странъ, въ особенности сверныхъ, знаютъ только по наслышк, а о нкоторыхъ не знаютъ ровно ничего. Кнутъ Гамсунъ, напримръ, для турецкаго интеллигента абсолютно незнакомое имя. Изъ русскихъ писателей читали Толстого и Тургенева, а весьма многіе лишь слыхали о ихъ существованіи, но за недосугомъ не успли съ ними ознакомиться поближе… Но и изъ французской литературы далеко не классики, не Викторъ Гюго, не Анатоль Франсъ или Гюи де-Мопассанъ являются ‘властителями думъ’ турецкаго молодого поколнья. Для ‘избранныхъ’ любимйшіе авторы — Поль Верленъ, Ростанъ, для остальной публики — ‘божественные, несравнимые и очаровательные академики’ Пьеръ-Лоти, Поль Бурже, Марсель Прево и парижскіе бульварно-уголовные романисты.
Пьеръ Лоти особеннымъ успхомъ пользуется въ гаремахъ, гд, впрочемъ, лавры его раздляетъ въ равной степени и Поль Бурже, преимущественно ‘великосвтскаго’ періода его литературной дятельности. Посл прогремвшаго романа Пьера Лоти ‘Les Dsenchantes’, несмотря на его явное убожество въ изображеніи психологическихъ переживаній героевъ и героинь и абсолютное незнаніе дйствительной жизни турецкаго гарема, нтъ сейчасъ въ Константинопол турецкой женщины ‘изъ общества’, для которой этотъ романъ не былъ бы настольной книгой. Секретъ успха очень простъ: воспитанныя съ дтства на французской литератур, константинопольскія ‘ханумъ’ всего меньше желаютъ быть похожими на самихъ себя, ихъ идеалъ — изящныя, такъ тонко чувствующія, такъ элегантно изъясняющіяся на отборнйшемъ литературномъ язык парижскія виконтессы. Поль Бурже съ береговъ далекой Сены прислалъ имъ въ желтенькихъ книжечкахъ точныя описанія недосягаемыхъ на берегахъ Золотого Рога идеаловъ. А Пьеръ Лоти внезапно взялъ да выкинулъ изъ своего ‘турецкаго’ романа турецкихъ настоящихъ женщинъ, замнивъ ихъ виконтессами изъ Поля Бурже. Естественно, что для скучающихъ и рвущихся мечтой въ Парижъ затворницъ современнаго гарема было очень лестно найти у себя, въ своей сред, такія же глубокія психическія переживанія, такія же тонкія и аристократическія чувства какъ и у описанныхъ Полемъ Бурже великосвтскихъ парижанокъ. На самомъ дл жизнь турецкой женщины по прежнему груба и безотрадна. Реформы младотурокъ въ этой области коснулись только ‘чирчака’,— верхняго покрывала, которое надвается при выход на улицу. До реформы вуаль ‘чирчака’ была боле прозрачной, такъ что можно было свободно дышать и лицо не казалось герметически закупореннымъ въ частую, черную стку. Теперь вуаль приказано длать еще гуще, и несчастныя женщины, выходя куда-нибудь по дламъ, принуждены окончательно задыхаться отъ жары и духоты въ своихъ ‘чирчакахъ’, длающихъ ихъ похожими на неуклюжіе двигающіеся фіолетовые, черные и синіе мшки. Дальше чирчака дло не пошло. Гаремная обстановка осталась безъ всякихъ измненій, хотя самого гарема въ прежнемъ значеніи этого слова больше почти не существуетъ. Новыя экономическія условія, вздорожаніе жизни и т. д. позволяютъ теперь имть больше одной жены только очень богатымъ людямъ. Немалую роль играетъ при этомъ и полное исчезновеніе женскаго національнаго костюма. Только на улиц турецкая женщина изъ общества иметъ видъ безформеннаго и безобразнаго мшка. Придя домой и сбросивъ ненавистный чирчакъ, она ничмъ не отличается отъ любой своей западноевропейской товарки. Послднія парижскія моды немедленно привозятся въ Константинополь — т же ‘jupes entraves’, т же бальныя платья съ открытымъ декольте, на вечернемъ пріем у жены какого-нибудь паши, можно вообразить себя среди собравшихся безъ мужского общества героинь Марселя Прево или иного бытописателя парижскаго ‘beaumonde’a’. Французскій языкъ преобладаетъ. Но если вс похожи здсь на великосвтскихъ парижанокъ, то времяпровожденіе ихъ показываетъ все же, что берега Босфора отсюда не далеко! Каждая входящая женщина, если пріемъ происходитъ у жены человка, въ общественномъ или іерархическомъ отношеніи стоящаго выше ея мужа, обязана, наклонившись до земли, поцловать у хозяйки кончикъ платья. Въ мужскомъ обществ этотъ раболпный обычай сохранился только въ вид не лишеннаго извстнаго изящества ‘символическаго жеста’: при встрч два турка поспшно опускаютъ внизъ правую руку, какъ бы поднимая съ земли прахъ отъ ногъ своего знакомаго, затмъ длаютъ видъ, что цлуютъ этотъ прахъ и прикладываютъ его ко лбу. Но подобный церемоніалъ продлывается лишь по отношенію лицъ высокопоставленныхъ, лица одинаковаго соціальнаго положенія обыкновенно ограничиваются простымъ прикладываньемъ правой руки къ губамъ и къ феск. Женщины же обязаны строго придерживаться стариннаго этикета. Такимъ образомъ, мечтающая походить на виконтессу Поля Бурже молодая турчанка, въ узкой и неудобной ‘jupes entraves’ послдняго парижскаго фасона, должна при посщеніи какой-нибудь пріятельницы, у которой мужъ — паша или придворный, униженно кланяясь искать губами ея платье. Хозяйка иногда этого не допускаетъ, приглашая вновь пришедшую даму занять мсто, опять таки по чину ея мужа, но безъ рабскаго лобызанія. Въ оффиціальномъ собраніи гостьи обыкновенно молчатъ. Ихъ обносятъ конфектами и прохладительными напитками, но вс, отдавая должную дань угощенью, въ то же время непріязненно смотрятъ въ глаза хозяйки. Когда послдняя длаетъ какой-нибудь дам знакъ, та, въ особенности если мужъ ея не усплъ особенно выдвинуться на поприщ чиновъ и отличій, поспшно поднимается и въ скромной поз ждетъ перваго хозяйскаго слова для начала разговора.
Существованіе современной турчанки ‘изъ общества’ полно такого рода безсмысленныхъ и нелпыхъ противорчій. О положеніи женщинъ изъ низшихъ классовъ не приходится и говорить! Тамъ всецло властвуютъ ‘хаджи’, съ ихъ деспотическими толкованіями корана, и всякій мужъ — неограниченный владыка у себя въ дом. Но характерно, что при разговорахъ съ европейскими женщинами турчанки очень рдко жалуются на свою долю. Большею частью он какъ будто гордятся тмъ, что имъ приходится сидть взаперти, быть игрушкой въ рукахъ мужчины — ‘У насъ на Восток другіе нравы, чмъ у васъ’ — обычный отвтъ на разспросы любопытствующей иностранки,— ‘мы своимъ положеніемъ довольны’…
Напрасно было бы врить подобнымъ утвержденіямъ. Вообще, на Восток трудно, а часто и абсолютно невозможно добиться правды, ‘гяуръ’ всегда останется въ глазахъ правоврнаго существомъ низшаго порядка, передъ которымъ совсмъ не нужно раскрывать свою душу… Масса тяжелыхъ и скрытыхъ драмъ происходитъ въ Константинопол за глухими и неприступными стнами современнаго гарема. Особенно мучительно надватъ ‘чирчакъ’ и изъ боле или мене свободнаго человка превращаться въ безсловесную рабыню двочкамъ-подросткамъ въ возраст 14—15 лтъ, такъ какъ до этого періода он имютъ право выходить на улицу съ открытыми лицами, а также женамъ турецкихъ студентовъ и чиновниковъ, прожившимъ нкоторое время въ Западной Европ. Да и въ самой Турціи, гд первоначальное образованіе всецло находится въ рукахъ у французскихъ монахинь, дти усваиваютъ себ чисто европейскіе взгляды на многія вещи. Тмъ трудне и мучительне потомъ, по возвращеніи въ семью, процессъ разрушенія заложенныхъ въ школ принциповъ. Французскихъ школъ въ стран боле пяти тысячъ. Въ нихъ ежегодно воспитывается нсколько десятковъ тысячъ турецкихъ мусульманскихъ дтей обоего пола. Преподаваніе ведется на монастырскій католическій манеръ: маленькихъ турокъ и турчанокъ заставляютъ зубрить наизусть ‘Credo’, священную исторію и т. п. По утрамъ и по вечерамъ общая молитва. Родители-мусульмане, скрпя сердце, принуждены вврять первоначальное воспитаніе своихъ дтей ‘гяурамъ’, въ надежд потомъ при помощи муллъ и хаджъ, наверстать потерянное для изученія корана время. Желающихъ проходить общеобразовательныя науки безъ закона Божія въ эти школы не принимаютъ. Первоначальное же образованіе въ стран, несмотря на увренія младотурокъ, поставлено изъ рукъ вонъ плохо, поэтому французскіе католическіе монастыри и въ обновленной Турціи по прежнему остаются единственными разсадниками просвщенія.
Объ отрицательныхъ сторонахъ монастырскаго воспитанія говорить, конечно, не приходится. Турецкая двушка, по окончаніи школы, изъ одной нездоровой атмосферы переходитъ въ другую — въ гаремъ, гд немедленно же начинаютъ вытравлять изъ ея еще не сложившагося, полу-дтскаго міросозерцанія внушенныя ей монахинями ‘гяурскія’ понятія и замнять ихъ ‘правоврнымъ пониманіемъ жизни и ея задачъ’. Современная турецкая женщина изъ общества воспитывается между двухъ религій. Отставъ отъ одной и не приставъ къ другой, она на всю жизнь остается глубоко индифферентной вообще къ какому бы то ни было исканію идеала, ибо въ раннемъ дтств ее сначала учатъ, что все святое и возвышенное для ея родителей — фальшь и ложь въ глазахъ ея учителей, а затмъ родители доказываютъ, съ фактами и цифрами въ рукахъ, что все, чему ее учили въ школ — ложныя выдумки ‘собакъ-гяуровъ’. Съ опустошенной душой, въ душной обстановк домашнихъ сплетенъ, подъ раздражающимъ и дразнящимъ воображеніе вліяніемъ французской бульварной литературы вступаетъ турецкая двушка въ монотонную и срую полосу своего гаремнаго существованія. У нея нтъ ни общественныхъ интересовъ, ни даже развлеченій, ибо нельзя же назвать развлеченіемъ поздки по пятницамъ въ каик, въ исключительно женскомъ обществ, на такъ называемыя ‘аззатскія сладкія воды’… Театръ для турецкой женщины — недоступное мсто, предметъ неясныхъ и не сужденныхъ когда-нибудь сбыться мечтаній. Въ Смирн, въ памятные дни свободъ, когда и женщина въ Турціи попробовала-было поднять несмло голову и оглядться вокругъ, толпой разъяренныхъ фанатиковъ было зарзано нсколько турчанокъ, явившихся открыто, на глазахъ у всхъ, брать билетъ въ театральной касс. Съ заходомъ солнца турецкая женщина должна быть уже дома. Теперь, посл усиленныхъ разъясненій комитета ‘Union et progrè,s’, что сверженіе прежняго режима отнюдь не означаетъ проведеніе какихъ бы то ни было европейскаго характера реформъ, любой ‘хамялъ’, носильщикъ съ Золотого Рога, иметъ право заставить первую встртившуюся на улиц женщину изъ высшаго турецкаго общества опустить вуаль, если по случаю жары она захочетъ немного освжить разгоряченное лицо. Турецкая женщина не можетъ выходить изъ дома въ сопровожденіи мужчины, будь то мужъ ея, братъ, женихъ, или старикъ-отецъ. Недавно еще толпа Константинопольской черни изорвала ‘чирчакъ’ на женщин, шедшей по улиц Стамбула вмст со своимъ мужемъ-офицеромъ, и избила его самого. Младотурки, воспитанные въ Западной Европ, для своихъ женщинъ оказались такими же деспотами, какъ и мужчины предыдущаго поколнья. Замчательно, что во всей поэзіи Джеветъ-бея лишь одно единственное стихотвореніе изъ цлаго ряда сонетовъ посвящено какой-то очевидно случайно подвернувшейся соотечественниц. Но ‘Фатьма’ этого сонета съ такимъ же точно правомъ могла бы называться ‘Маріей-Луизой’ или ‘графиней В.’, ибо, кром того, что она ‘ходитъ по зеленой лужайк и рветъ цвты’, авторъ ничего о ней спеціально-турецкаго не сообщаетъ. Такое же пренебреженіе къ своимъ женщинамъ и полное нежеланіе заглянуть поглубже въ ихъ своеобразный и совершенно отличный отъ западноевропейскаго міръ, Джеветъ-бей, какъ и прочіе оторвавшіеся отъ родной почвы турецкіе современные поэты, обнаруживаетъ въ переведенной имъ самимъ съ турецкаго на французскій языкъ, якобы ‘бытоописательной’ повсти ‘Золотая Месть’, гд онъ пытается дать картину турецкихъ гаремныхъ нравовъ. Героиню повсти, маленькую нищую, подбираетъ изъ жалости добродтельный чиновникъ. У него въ гарем сирота растетъ вмст съ его дтьми. Но вотъ малютка заболваетъ заразительной дтской болзнью — и жена добродтельнаго чиновника выталкиваетъ ее опять на улицу, изъ боязни заразы для своихъ дтей. Бдную двочку подбираетъ тоже нищая, но очень добрая старушка. Она выростаетъ и распускается въ пышную красавицу. Натурально, ее сейчасъ же замчаетъ мстный ‘каймаканъ’ (губернаторъ) и, влюбившись въ нее, беретъ ее себ въ жены. Прежняя нищая стала знатной барыней, а прежняя барыня, жена добродтельнаго чиновника, посл смерти мужа стала нищей. Узнавъ объ этомъ, молодая жена каймакана идетъ къ старух, одинокой и всми покинутой, и великодушно даритъ ей полный кошелекъ золота.— ‘Золотая месть!’ — шепчетъ старуха, догадавшись, что передъ ней та самая нищенка, которую она когда-то, больную и безпомощную, выгнала изъ своего дома. И посл того умираетъ, чмъ и заканчивается повсть. Друзья автора говорили мн, что въ молодой турецкой литератур ‘Золотая Месть’ — своего рода перлъ въ литературномъ и стилистическомъ отношеніяхъ. Про достоинство повсти на турецкомъ язык судить не берусь, на французскомъ же она производитъ комичное и досадное впечатлніе слащавой сентиментальностью тона и напыщенно-возвышенными діалогами дйствующихъ лицъ, которыя, начиная съ подобранной на улиц нищенки и кончая губернаторомъ, вс говорятъ однимъ и тмъ же витіеватымъ и грамматически безупречнымъ языкомъ. ‘Золотая Месть’ — яркій показатель того, какъ далеки отъ окружающей ихъ реальной жизни младотурецкіе интеллектуальные верхи, и какъ имъ трудно и неудобно спускаться внизъ, гд въ гущ оставшихся безъ измненія прежнихъ политическихъ и соціальныхъ пережитковъ недавняго прошлаго мучаются живые, не выдуманные для стилистическихъ упражненій люди…
Общавшіе придти сегодня къ Джеветъ-бею ‘великіе умы Востока и вдохновенныя головы’ заставили себя немного подождать. Первымъ явился юркій, смуглый, развязный, съ болтающейся на феск черной кисточкой, знаменитый константинопольскій адвокатъ и президентъ одного младотурецкаго клуба. За нимъ вышелъ высокій, молчаливый и грузный богачъ-коммерсантъ, извстный въ город меценатъ, покровительствующій ‘чистому искусству’. Меценатъ слъ въ кресло и, сложивъ огромныя руки на живот, только мимикой принималъ участіе въ завязавшемся разговор. Когда къ нему обращались съ какимъ-нибудь вопросомъ, онъ утвердительно или отрицательно кивалъ головой, но на лиц его все время было выраженіе живйшаго вниманія. Иногда изъ толстыхъ губъ его вырывалось какое-то странное чмоканье. Это означало, насколько я могъ понять, высшую степень изумленья передъ тмъ, что говорилось.
Адвокатъ на первыхъ порахъ ршилъ быть вжливымъ съ зазжимъ ‘московитомъ’.
— Васъ поразили сонеты Джеветъ-бея, неправда ли? — спросилъ онъ меня посл обычныхъ на Восток взаимныхъ любезностей по поводу знакомства.— Ахъ Ростанъ, Ростанъ! — восторгался мой собесдникъ.— Какой это магъ и волшебникъ… Вы видли его Шантеклера? Не правда ли — потрясающая сила?.. — Ваши писатели?— нсколько времени спустя говорилъ онъ мн, играя золотой цпочкой на жилет.— Конечно, я не отрицаю… Но все же… И притомъ: кто у васъ? Tolsto… Tourgheneff? Очень мало… хотя, разумется, то, что есть, весьма даже недурно!..
— А Достоевскій? — скромно поинтересовался я.
— Connais pas! — отрзалъ знаменитый адвокатъ и закурилъ папиросу.
— Вотъ сегодня за то вы услышите послднее стихотвореніе Дженябъ-Шахабеддинъ-бея — утшилъ меня хозяинъ.— Это нашъ національный геній. Подобнаго ему еще не появлялось въ турецкой литератур съ самаго начала ея существованья.
— Изумительный талантъ! — подтвердилъ адвокатъ.
Черезъ нсколько минутъ, въ сопровожденіи двухъ или трехъ молодыхъ поэтовъ ‘изъ начинающихъ’, пришелъ Шахабеддинъ. Турецкій ‘національный геній’ еще совсмъ молодой человкъ, съ живыми черными глазами, насмшливымъ ртомъ и самоувреннымъ видомъ. Онъ, повидимому, уже привыкъ къ атмосфер всеобщаго преклоненья.
— Геніальный поэтъ современной Турціи! — представилъ его мн хозяинъ. Но столь лестная рекомендація не смутила Шахабеддина.
— Васъ интересуетъ наша поэзія? — пропуская безъ вниманія привычные для его уха эпитеты, спросилъ меня онъ.— Но вдь она очень недавняго происхожденія… Вс мы — питомцы французскаго Парнасса. Собственно говоря, настоящій толчекъ развитію турецкаго національнаго искусства данъ нашимъ милымъ хозяиномъ и отчасти мной…
Я попросилъ его прочесть его послднее стихотворенье сначала по-турецки, чтобы дать понятіе о музык стиха, и потомъ перевести его на французскій языкъ. Поэтъ охотно исполнилъ мою просьбу. Сознаюсь, что съ вншней стороны стихотвореніе мн совершенно не понравилось. Обиліе свистящихъ и придыхательныхъ звуковъ въ турецкомъ язык длаетъ его мало пригоднымъ для ритмическаго размра. Насколько хороши въ звуковомъ отношеніи рчи парламентскихъ ораторовъ, гд странно и рзко, точно угрожая чему-то, въ хаотическомъ безпорядк вырываются вс эти свисты, шипнья и придыханья, настолько ихъ дикій характеръ мшаетъ гибкости и звучности стиха. Содержаніе послдняго произведенія ‘національнаго генія’ слдующее: поэтъ обращается къ самому Аллаху, но не со смиренной молитвой, какъ раньше, въ годы покорности передъ волей неба, а съ дерзкимъ и смлымъ вызовомъ.— Кто ты такой? — спрашиваетъ Аллаха современный турецкій Манфредъ.— Какое ты имешь право карать насъ и судить? Если мы вс плохи, такъ это потому, что ты вдь самъ насъ вылпилъ нкогда изъ праха!..
— А что скажутъ на это ваши муллы и хаджи? — спросилъ я поэта, когда онъ окончилъ чтенье.
— Ничего не скажутъ! — отвтилъ онъ, пожимая плечами.
— Но вдь, если я не ошибаюсь, ваше духовенство строго слдить за тмъ, чтобы вс правоврные ни на іоту не отступали отъ корана. А вы въ вашемъ стихотвореніи поднимаете бунтъ противъ самого Аллаха?
— Наше духовенство слишкомъ невжественно, чтобы съумть прочитать и понять то, что я пишу и печатаю!..— И ‘національный геній’ обновленной Турціи немедленно разъяснилъ мое недоумнье. Поэтическій и вообще литературный турецкій языкъ настолько далекъ отъ обыкновеннаго, разговорнаго языка, что къ нему нужно спеціально привыкать для его усвоенія и пониманія. Вс абстрактныя понятія заимствованы въ немъ изъ арабскаго, а персидскій языкъ служитъ для выраженій чисто поэтическихъ и описательныхъ, когда въ турецкомъ не хватаетъ подходящихъ словъ. Такимъ образомъ и самъ Шахабеддинъ, и его друзья пишутъ для немногихъ избранныхъ — ‘верхнихъ 500 человкъ!’, по его же собственному опредленію.
— Мы слишкомъ ушли впередъ отъ прочей массы,— закончилъ Шахабеддинъ,— чтобы эти люди могли намъ въ чемъ-нибудь помшать. Помимо того, мы сами по себ, они тоже… Мы живемъ своей собственной, интеллектуальной, недоступной для нихъ жизнью. Мы — авангардъ, они — армія, грядущая гд-то позади въ грязи и темнот…
— Но что же, собственно, длается вами, какъ представителями столь необходимой для Турціи интеллектуальной силы,— спросилъ его я,— если вы и по языку, и по идеямъ, и по традиціямъ совершенно чужды вашему народу?
Шахабеддинъ посмотрлъ на меня съ нескрываемымъ изумленіемъ.
— Для народа? Да разв мы должны себя унизить до него?..
Постепенно разговоръ сдлался общимъ. Изъ всхъ высказанныхъ по поводу поднятаго вопроса мнній особенно характернымъ мн показалось мнніе самого хозяина. Онъ находитъ, что современное положеніе Турціи ничего ненормальнаго собой не представляетъ. Ныншніе правители — вс люди въ высшей степени свободомыслящіе, нкоторые даже атеисты, но для народа, для черной и некультурной массы они должны показывать себя совсмъ съ другой стороны. Напримръ, на дняхъ еще, они запретили печатаніе сдланнаго Джеветъ-беемъ перевода съ французскаго научной исторіи ислама, дабы не раздражать патріотизмъ и религіозныя чувства низшаго духовенства изображеніемъ Магомета и первыхъ халифовъ въ вид обыкновенныхъ историческихъ лицъ. ‘И я согласился съ доводами цензурной комиссіи, гд сидятъ, между прочимъ, мои лучшіе друзья,— заявилъ Джеветъ-бей въ вид послдняго аргумента.— Нельзя иначе: наше суевріе, наше невжество, вс отрицательныя стороны нашей народной и политической жизни складывались вками. Вками же он должны теперь разрушаться… Мы свое дло сдлали, дали первый, необходимый толчокъ, который вывелъ Турцію изъ ея прежняго гипнотическаго состоянія. Дальнйшее — вопросъ завтрашняго дня. А мы хотимъ жить не только завтра, но и сегодня… сейчасъ!
Шахабеддинъ-бей скоро ушелъ, такъ какъ у него было спшное дло. ‘Начинающіе’ юноши послдовали за нимъ. Изъ другихъ гостей остались только адвокатъ, его молчаливый пріятель и одинъ разслабленный, еле цдящій слова сквозь зубы молодой человкъ, крайне разочарованнаго вида — типъ Чайльдъ Гарольда въ феск. Его мн представили, какъ перваго въ Турціи стилиста.
— Форма — все!.. Содержаніе не важно…— цдилъ тягучимъ голосомъ молодой стилистъ.— Мы одиноки. Но намъ толпы и не нужно!..
По его предложенію вс присутствующіе, за исключеніемъ меня и мецената, занялись сочиненіемъ четверостишій, въ которыя обязательно должна была войти какая-нибудь фраза, прочитанная наугадъ изъ Энциклопедическаго Словаря. Лакей въ европейскомъ сюртук, но въ ‘бабушахъ’ (цвтныхъ туфляхъ безъ задковъ) на босую ногу, разносилъ въ крохотныхъ чашечкахъ дымящійся кофе. ‘Cher matre!’ — слышалось поминутно изъ-за стола, гд три красныя фески низко наклонились надъ листками почтовой бумаги. Наибольшій успхъ выпалъ на долю хозяина.— ‘Сегодня вы превзошли самого себя, дорогой учитель!’ — воскликнулъ адвокатъ. Мы начали прощаться.
На улицахъ, темныхъ, грязныхъ и кривыхъ, въ непрерывно движущейся интернаціональной и пестрой толп, шныряли мальчишки-разносчики, выкрикивая вечернія газеты. Сегодняшній день былъ знаменателенъ въ исторіи обновленной Турціи: вся парламентская оппозиція комитету ‘Union et Progrs’, до сихъ поръ разрозненная и безсильная въ своихъ отдльныхъ выступленіяхъ, объединилась въ одну компактную массу, крпко спаянную общей ненавистью къ младотуркамъ. Сюда вошли и явные реакціонеры, и т, кто называетъ себя въ Турціи либералами, и представители различныхъ нетурецкихъ національностей, не желающихъ отказываться ни отъ своей религіи, ни отъ своего историческаго прошлаго во имя нивеллирующихъ идей комитета. Не слдуетъ забывать, что въ послдней попытк низверженнаго султана (въ апрл 1909-го года) возстановить старый порядокъ вещей принимали участіе также и либеральные элементы, думавшіе впослдствіи обратить начавшееся противъ младотурокъ движенье въ свою пользу. Но армія тогда была еще на сторон комитета, Абдулъ-Гамидъ проигралъ игру, отошли временно въ сторону и оппозиціонеры. Теперь вся прежняя исторія начинается сначала. Македонія глухо и грозно волнуется. Уже появились первые предвстники надвигающейся бури: болгарскія банды снова открыто выступаютъ съ оружіемъ въ рукахъ противъ турецкихъ гарнизоновъ. Кровавыя стычки повторяются почти каждый день въ различныхъ мстахъ Монастырскаго вилайета.
Албанія ждетъ выполненія общанныхъ и не исполненныхъ реформъ. Но терпніе албанцевъ уже истощается. Триполитанія — несомннно разъ навсегда отрзанный ломоть. Война съ итальянцами поддерживается больше для ‘фасону’ и, главнымъ образомъ, для возможнаго отдаленія непріятной минуты, когда, посл заключенія мира, нужно будетъ дать стран отчетъ о потер еще новой части имперіи, вмст съ Босніей и Герцеговиной являющейся своего рода memento more грозящаго Турціи окончательнаго развала, Раньше съ общественнымъ мнніемъ церемониться особенно не стали бы, но теперь, когда малйшая неудача комитета комментируется оппозиціей на вс лады и каждая критика правительственныхъ ошибокъ находитъ себ живйшій откликъ въ народныхъ массахъ — по невол приходится дйствовать очень осторожно. Прежняя дипломатія, безъ измненій доставшаяся по наслдству новому режиму, состояла исключительно въ систем выжиданія и лавированія среди постоянно сталкивающихся между собой въ Константинопол экономическихъ и политическихъ интересовъ различныхъ европейскихъ державъ. ‘Грызитесь другъ съ дружкой, неврныя собаки! — усмхался себ въ бороду турецкій Высокопоставленный дипломатъ,— а мы потомъ изъ вашей вражды извлечемъ для себя пользу!..’ Но въ настоящій моментъ заинтересованныя въ турецкихъ длахъ великія державы, пришли, повидимому, къ вполн опредленному соглашенію. Былъ моментъ, когда хищно протянутые со всхъ сторонъ къ разлагающейся Турціи ‘бронированные кулаки’ и просто цпкія руки, какъ будто въ нершительности остановились. Къ всеобщему изумленію, ‘больной человкъ’ неожиданно всталъ на ноги, ‘взялъ одръ свой’ и бодрымъ, увреннымъ шагомъ направился къ выходу изъ безнадежнаго, казалось, историческаго тупика. Тогда невольно посторонились и дали ему дорогу обступившіе его со всхъ сторонъ европейскіе наслдники. Добыча могла, повидимому, ускользнуть изъ рукъ! Вс жившіе въ Турціи въ памятные дни провозглашенія конституціи говорятъ, что трудно поврить, до какой степени патріотическое воодушевленье охватило тогда все населеніе огромной Оттоманской имперіи, такой различной и пестрой въ безчисленныхъ своихъ частяхъ, вками насилія и религіозныхъ распрей раздленной на враждебные лагери. Но магическое слово ‘свобода’ и связанныя съ нимъ надежды на новую и лучшую жизнь невольно увлекли всхъ, безъ различія религіи и соціальнаго положенія, къ совмстной и дружной работ. Перемна режима являлась тогда для Турціи единственной возможностью самосохраненія. Европа устала напрасно и безплодно ждать. На ревельскомъ свиданіи была ршена уже безъ участія заинтересованныхъ лицъ автономія Македоніи, и это послужило первымъ сигналомъ къ выступленію молодой Турціи противъ приведшей ее на край пропасти гамидовской политической системы. Изъ гостей, совта которыхъ иногда спрашиваютъ и къ помощи которыхъ всегда готовы обратиться, чужіе люди готовились окончательно перейти на положеніе фактическихъ хозяевъ страны. Турецкіе патріоты поняли грозившую опасность и своевременной операціей успли ее предотвратить. Но если самъ Абдулъ-Гамидъ и исчезъ за крпкими затворами уединенной салоникской виллы Аллатини, духъ его по прежнему витаетъ надъ обновленной Турціей въ политик ея новыхъ вождей. Очутившись волею судьбы у высшей власти, младотурки немедленно смшали самихъ себя съ руководившей ими нкогда идеей. — ‘Хуріетъ’ (свобода) и конституція въ Турціи — это мы! — поспшили заявить авторы столь удачно совершившагося государственнаго переворота. Критика младотурецкаго комитета превратилась, такимъ образомъ, въ глазахъ правительства въ критику турецкаго освободительнаго движенія вообще. Въ интересахъ сохраненія и укрпленія новаго строя было запрещено разбирать дйствія вставшихъ во глав его лицъ. Создалась атмосфера ‘свободно развязанныхъ рукъ’, вн всякаго общественнаго контроля. Ею сейчасъ же воспользовались всевозможные любители ловить рыбу въ мутной вод, принявшіеся подъ флагомъ якобы дальнйшаго развитія и укрпленія въ стран конституціонныхъ началъ, а также подъ предлогомъ борьбы съ реакціонерами, устраивать собственные свои дла. Постепенно вс искренніе и честные люди изъ прежняго состава младотурецкой партіи были вынуждены или отказаться отъ политики, не желая работать въ однихъ рядахъ съ нахлынувшими въ лагерь побдителей демагогами и темными дльцами, или же мало по малу встать въ открытую оппозицію комитету.
А людей-то какъ разъ и было очень мало у младотурокъ! Въ особенности — людей государственныхъ. Вчерашніе телеграфисты, народные учителя и скромные, беззавтно преданные интересамъ родины армейскіе офицеры сегодня, подучивъ въ свое завдыванье огромный и сложный государственный аппаратъ, абсолютно не знали, что съ нимъ длать? Волей-неволей пришлось обратиться за помощью къ искушеннымъ въ административной и дипломатической практик перебжчикамъ отъ прежняго режима. Снова на самыхъ важныхъ и отвтственныхъ постахъ появились все т же знакомыя гамидовскія физіономіи — Хакки-паша… Кіамиль… Саидъ — хитрые и опытные царедворцы, десятки лтъ служившіе Абдулъ-Гамиду и его капризамъ, теперь же ставшіе исполнителями предначертаній новыхъ хозяевъ положенія. И постепенно все пошло опять по старому, перемнились только этикетки.
Характернйшую картину ‘гамидовщины’ въ обновленной Турціи представляетъ собой грозящій затянуться до безконечности процессъ по поводу убійства извстнаго въ Константинопол журналиста Зекки-бея. На скамь подсудимыхъ Мустафа-Назимъ, братъ младотурецкаго депутата Дервишъ-бея, который ознаменовалъ свое первое появленіе въ зал парламентскихъ засданій тмъ, что далъ пощечину одному изъ лидеровъ оппозиціи, Измаилъ-Кемаиль-бею, глубокому старику, не имвшему съ нимъ никакихъ личныхъ счетовъ. Дервишъ-бей далъ эту пощечину, что называется, ‘принципіально’!..
Мустафа-Назимъ — организаторъ преступленія. Фактическій выполнитель его — черкесъ Ахметъ. Послдній на вс вопросы судей неизмнно отвчаетъ одно и то же: ‘Я ничего не знаю… Спросите Мустафу-Назима. Онъ вамъ скажетъ лучше меня!’
Зекки-бей, предательски убитый изъ-за угла, былъ редакторомъ оппозиціонной газеты ‘Cherah’. Блестящій и глубокій знатокъ финансовыхъ вопросовъ, онъ все время велъ отчаянную борьбу съ политикой министра финансовъ Джавидъ-бея, постоянно длая все новыя, документально основанныя разоблаченья по поводу хищеній въ министерств. Получаемыя имъ угрожающія письма и ‘дружескіе совты’ отъ близкихъ къ комитету лицъ не производили на него должнаго впечатлнія. Наконецъ Зекки-бей открылъ и опубликовалъ на страницахъ своей газеты всю закулисную сторону послдняго турецкаго займа, заключеннаго въ Германіи Джавидъ-беемъ. Оказалось, что заемъ былъ заключенъ на боле чмъ странныхъ условіяхъ: больше половины обозначенной въ договор съ нмецкими финансистами суммы Турція была обязана вернуть обратно Германіи секретнымъ образомъ, въ вид ряда немедленныхъ правительственныхъ заказовъ для нуждъ арміи и флота различнымъ германскимъ фирмамъ, и кром того ‘Deutsche Bank’ въ Константинопол удерживалъ за собой часть таможенныхъ доходовъ въ качеств гарантіи уплаты долга. Посредники по заключенію займа получили баснословныя суммы ‘за комиссію’. Вскор посл этого разоблаченья на тайномъ засданіи комитета ‘Union et Progrs’ Джавидъ-бею было предложено подать въ отставку и больше уже ни въ какомъ случа не занимать никакихъ министерскихъ постовъ. Спустя нкоторое время Зекки-бей былъ убитъ.
Изъ показаній свидтелей выясняются многія детали внутренней жизни младотурецкихъ организацій. Прежде всего — почти въ каждомъ мало-мальски значительномъ город или мстечк имется развтвленіе главнаго, засдающаго въ Салоникахъ комитета. При этихъ провинціальныхъ комитетахъ есть особыя ‘боевыя дружины’, назначеніе которыхъ — собиратъ съ мстнаго населенія ‘доброхотныя даянія’ на патріотическія цли и устранять, по мр надобности, нежелательныхъ комитету лицъ. Такъ напримръ, сидящій сейчасъ на скамь подсудимыхъ черкесъ Ахметъ, въ качеств члена младотурецкой боевой дружины мстечка Серресъ, убилъ одного крестьянина. Преступленіе это, благодаря покровительству полиціи и высшихъ властей, осталось безнаказаннымъ.
Посредниками между отдльными комитетами обыкновенно служатъ особые ‘разъздные’ офицеры. Такой офицеръ военной службой не занимается и состоитъ всецло въ распоряженіи комитета. Получаетъ онъ ежемсячно жалованье въ размр отъ 30 до 50 турецкихъ фунтовъ (фунтъ = 23 франкамъ) и иметъ еще кром того разные побочные доходы. Особенно прибыльнымъ является собираніе пожертвованій на усиленіе флота съ богатыхъ землевладльцевъ, преимущественно изъ бывшихъ сторонниковъ павшаго режима. Вс чиновники, состоящіе членами младотурецкой партіи, обязаны отдавать каждый мсяцъ 10 % своего жалованья на нужды комитета. На флотъ, особенно въ моментъ патріотическаго народнаго подъема посл объявленія конституціи, собраны большія деньги. Тогда давали вс, до несчастныхъ, зарабатывающихъ адской работой какихъ-нибудь 10—15 копеекъ въ день портовыхъ грузчиковъ включительно. Но флота покамстъ еще нтъ. Правда, куплено у Германіи нсколько предназначавшихся тамъ на сломъ за старостью и негодностью броненосцевъ, только заплатить за нихъ по восточной халатности позабыли. Теперь Германіей на нихъ наложено дружественное ‘veto’, на случай если бы ихъ хотли пустить противъ итальянцевъ.— ‘Сперва заплатите, а уже потомъ сможете распоряжаться нашими, покамстъ, кораблями противъ нашихъ же компаньоновъ по тройственному союзу’,— сказалъ великому визирю Саиду германскій посолъ въ Константинопол Маршаллъ фонъ-Биберштейнъ.
Допрашивать свидтелей по длу Зекки-бея приходится съ большимъ трудомъ. Многіе упорно молчатъ или же длаютъ заявленія врод слдующаго:— Уведите сперва отсюда подсудимыхъ — тогда мы будемъ говорить…
— Почему же вы не хотите говорить въ ихъ присутствіи?— спрашиваетъ судья.
— Потому что они могутъ сообщить о нашихъ показаніяхъ въ комитетъ,— откровенно сознается свидтель.
Одинъ изъ свидтелей, Муслимъ-бей, отправляясь въ судъ, составилъ предварительно духовное завщаніе, такъ онъ былъ увренъ, что его непремнно убьютъ. Другой свидтель, армейскій капитанъ Хаджи Али-бей, показанія котораго дали очень много цннаго матеріала для выясненія темнаго дла, на послднемъ засданіи принесъ оффиціальную жалобу на то, что посл первыхъ своихъ показаній онъ былъ задержанъ и посаженъ въ темный карцеръ, гд его пытали и угрожали смертью, если онъ будетъ продолжать показывать противъ подсудимыхъ…
Такъ же, какъ и Зекки-бей, по мановенію невдомой руки были убиты стснявшіе финансовыя операціи комитетскихъ дятелей журналисты изъ оппозиціоннаго лагеря Гассанъ-Феми-бей и Ахмедъ-Самимъ-бей. Злйшій врагъ искусственной ‘оттоманизаціи’ немусульманскихъ народностей Турціи, греческій митрополитъ города Гревены, нсколько мсяцевъ тому назадъ жизнью заплатилъ за свои политическія ‘заблужденія’. Убійцы, какъ и въ большинств случаевъ, остались неразысканными. По поводу убійства Гревенскаго митрополита въ парламент былъ сдланъ оппозиціей и депутатами-греками запросъ, но, по обыкновенію, ничего изъ этого не вышло.
— ‘Есть отчего спрятаться у себя дома и никуда не показывать носу,— меланхолически писалъ въ одномъ изъ номеровъ теперь прекратившейся по распоряженію правительства оппозиціонной газеты ‘Alemdas’ ея ‘внутренній обозрватель’.— Совсмъ не время теперь, взявъ зажженный фонарь въ руки, пойти показывать среди темноты дорогу къ истин. Т, что стрляютъ, сами прячутся въ тни, чтобы удобне было цлить на свтъ. Бацъ — и готово! Прощай разбитый въ дребезги фонарь, прощай неосторожный развдчикъ… Это, можетъ быть, въ другихъ какихъ-нибудь странахъ отъ столкновенія противоположныхъ идей загораются искры свта. У насъ же въ Турціи такія столкновенія сопровождаются обычно лишь очень мткимъ выстрломъ изъ револьвера’…
Было бы ошибкой думать, что оппозиціонные элементы страны, сорганизовавшись въ единую партію ‘либеральнаго соглашенія’, представляютъ собой нчто цлое, воодушевленное одной патріотической идеей. Идея у нихъ, положимъ, есть — но она скоре чисто личнаго свойства. ‘Подвинься, чтобы я могъ ссть на твое мсто!’ — вотъ единственная, общая всмъ членамъ новой партіи мысль по отношенію къ младотурецкому комитету. Въ остальномъ они глубоко различны между собой. Каждый тянетъ въ свою сторону. Примкнувшіе къ либераламъ реакціонеры будутъ преслдовать свои задачи, либералы, которые, кстати сказать, въ Турціи только называются этимъ именемъ, но на самомъ дл представляютъ собой тхъ же младотурокъ, только понявшихъ, что насильно ‘отуречить’ всю разноплеменную турецкую имперію невозможно — пойдутъ тоже особымъ путемъ. Греки и болгары будутъ готовиться къ осуществленію давнишней, завтной мечты: первые станутъ стремиться къ Македоніи какъ ‘къ бульвару греческой свободы’, вторые — къ той же самой Македоніи, но уже какъ къ ‘естественному продолженію единоплеменной Болгаріи’… Въ окончательномъ счет столкновеніе между всми этими разнородными элементами неизбжно. Сверхъ того, имъ каждому по отдльности и всмъ вмст предстоитъ ‘послдній ршительный бой’ съ младотурками, которые, повидимому, не особенно расположены допускать ихъ къ участію въ длахъ государственнаго управленія.
Какъ бы то ни было, но обновленная Турція посл медоваго мсяца упоенія конституціонными гарантіями и точно съ неба свалившимся ‘новымъ строемъ’, сидитъ теперь по прежнему у стараго разбитаго корыта. По прежнему похаживаютъ вокругъ нея временно исчезнувшіе, но снова потомъ появившіеся европейскіе ‘оцнщики’, въ ожиданіи интересующаго ихъ историческаго аукціона. ‘Молодецкій’ набгъ Италіи на беззащитную и далекую провинцію безъ крпостей, безъ соотвтствующаго гарнизона, повидимому, былъ первымъ пробнымъ шаромъ… Въ ближайшемъ будущемъ должны быть еще новые и, можетъ быть, даже интересные сюрпризы. По увренію турецкаго оппозиціоннаго журнала ‘Mecheroutiette’, извстный знатокъ Ближняго Востока, французскій ученый Викторъ Бераръ, уже шесть мсяцевъ тому назадъ составилъ карту ‘приблизительнаго’ раздла Турціи между великими державами, при чемъ по модной теперь теоріи ‘компенсаціи’ вс получатъ причитающіяся имъ доли, сообразно степени испытанныхъ ими по вин имперіи ‘Тни Аллаха на земл’ политическихъ и экономическихъ заботъ и огорченій.
Живущая послднія тридцать лтъ исключительно вншними займами, тратящая изъ своего ежегоднаго бюджета въ 300 милліоновъ франковъ 100 милліоновъ на уплату по долговымъ обязательствамъ, Турція, хотя бы и обновленная въ младотурецкомъ пониманіи этого слова, въ настоящій моментъ фактически и безъ того уже почти вся въ рукахъ иностранцевъ. Здсь нтъ фабрично-заводской національной промышленности, бюджетъ общественныхъ работъ находится еще въ зачаточномъ состояніи. Все т же нмцы, французы, англичане проводятъ въ стран желзныя дороги, строятъ мосты, набережныя, отели. Это они продаютъ ей военные корабли и боевые матеріалы, учатъ ея солдатъ, реорганизуютъ армію… За то иностранцамъ въ Турціи — первое мсто. Умопомрачительныя по доходности концессіи на эксплуатацію природныхъ богатствъ получаются предпріимчивыми культуртрегерами съ помощью во время даннаго вліятельному сановнику соотвтствующаго его служебному положенію ‘бакшиша’. Страна продается и оптомъ, и въ розницу. Во многихъ случаяхъ продажу эту не стсняются производить совершенно открыто… Одни французы вложили здсь въ различныя предпріятія больше 3 милліардовъ франковъ. За ними идутъ нмцы, со своей Багдадской желзной дорогой и неуклоннымъ ‘Drang nach Osten’. А тамъ еще австрійцы, итальянцы, англичане… Все ближе и неизбжне стягивается вокругъ несчастной, богатой возможностями, но нищей способами ихъ выполненія страны желзное кольцо европейскаго промышленнаго капитала. Теперь на Турцію устремлены жадные взоры интернаціональныхъ искателей новыхъ рынковъ для сбыта залежавшихся товаровъ. Марокко, Персія, Египетъ почти уже проглочены. Занавсъ поднимается надъ послднимъ актомъ міровой трагедіи, которой названіе — конецъ Оттоманской имперіи…
И невольно приходитъ на память сравненіе между современнымъ Константинополемъ и прежней Византіей. Тогда ждали ‘ихъ’, были больше заняты послдней домашней ссорой ‘базилевса’ съ его внценосной супругой, или вчерашней дракой въ цирк, чмъ врагами, стоявшими у самыхъ воротъ столицы. Теперь ждутъ ‘они’… Черныя тучи собрались отовсюду на горизонт, враги стоятъ у самыхъ воротъ. Но не о единодушной и дружной защит родины думаютъ потомки гордыхъ побдителей Византіи! Какъ и много сотенъ лтъ тому назадъ, неизмнной осталась въ современномъ Константинопол все та же прежняя обстановка. Тогдашніе побдители ршаютъ поглощающіе вс ихъ мысли важные вопросы: какой великій визирь спихнетъ другого съ его кресла въ Высокой Порт и съуметъ ли, наконецъ, младотурецкій комитетъ расправиться со своими противниками изъ партіи ‘либеральнаго соглашенія’?.. Роли съ теченіемъ времени перемнились. Возможно, что вчерашніе побдители не сегодня-завтра окажутся въ подготовленной для нихъ исторіею новой роли побжденныхъ!..