Воспоминания ‘корчевской кузины’ Герцена, Дубовиков А., Год: 1963

Критика
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF

А. Дубовиков

Воспоминания ‘корчевской кузины’ Герцена

1

Книга Т. П. Пассек ‘Из дальних лет’, созданная в семидесятых — восьмидесятых годах прошлого века, принадлежит к числу наиболее интересных и своеобразных произведений русской мемуарной литературы XIX века. Одна из примечательных ее особенностей заключается в большом разнообразии содержания, далеко выходящего за пределы пережитого самой Пассек или известного ей по непосредственным впечатлениям. Более того, личная, автобиографическая тема, столь естественная и законная для жанра воспоминаний, занимает в книге Пассек явно подчиненное место. На первый план в ней выдвинуты образы деятелей, оставивших более или менее заметный след в истории русского народа, в развитии русской национальной культуры. Поэтому к книге ‘Из дальних лет’ обращаются читатели, интересующиеся и историей революционного движения в России, в частности декабристами, и историей русской общественной мысли тридцатых — сороковых годов XIX века, и судьбами отечественной литературы, живописи, скульптуры, и изучением дворянского быта и нравов крепостнической эпохи. Но наиболее велико, пожалуй, значение книги Пассек как неоценимого источника для изучения жизни и литературной деятельности Герцена и Огарева.
Вдумчивый читатель обратит внимание еще на одну существенную особенность книги Пассек. Во многих ее главах мемуарный рассказ прерывается, чтобы дать место ‘чужому’ литературному материалу. Пассек включает в свою книгу фрагменты из ранних литературно-художественных произведений Герцена, его журнально-публицистические статьи, стихотворения и отрывки из поэм Огарева, разнообразные документальные материалы, примущественно письма, которые нередко приводятся ею в виде обширных серий (письма Герцена, Огарева, письма Н. А. Герцен к ее друзьям, письма Шевченко и многие другие).
Стремясь сделать свою книгу более полной и богатой по содержанию, Пассек включала в нее также воспоминания других лиц, в большинстве своем написанные по ее инициативе и настоянию.
Таким образом, в этой книге, чрезвычайно сложной по составу, по обилию и разнообразию источников, по множеству обрисованных лиц, Пассек выступает и как автор-мемуарист в точном смысле этого слова, и как неутомимый собиратель, публикатор и редактор обширных и разнородных материалов, представляющих во многих случаях большую литературную и общественно-историческую ценность. Все это и ставит книгу ‘Из дальних лет’ на особое место среди других замечательных памятников русской мемуарной литературы XIX века.
По признанию самой Пассек, она начала писать воспоминания летом 1867 года, когда она едва оправилась после постигшего ее тяжелого удара — смерти старшего сына Александра. В образах далекого прошлого она надеялась тогда найти исцеление от ‘нестерпимой боли душевной’. Вряд ли в это время у нее был сколько-нибудь продуманный и разработанный план будущих записок и намерение готовить их к печати. Видимо, она пыталась без строгой системы записывать отдельные эпизоды из своей жизни и из жизни своих близких. Мы не знаем, сумела ли она воплотить что-либо из этого первоначального замысла писать о себе и для себя и как далеко продвинулась эта ее работа. Быть может, дело так и заглохло бы, если бы неожиданное обстоятельство не изменило резко общего направления будущих ее воспоминаний.
В 1871 году, вскоре после смерти Герцена, на одном из вечеров у знаменитого физиолога И. М. Сеченова Пассек познакомилась с М. И. Семевским, основавшим незадолго до этого новый историко-архивный журнал ‘Русская старина’. Семевский предложил Пассек участвовать в его журнале и, зная о ее родственной связи и детской дружбе с Герценом, подал ей идею писать воспоминания о Герцене.
Мысль эта живо заинтересовала Пассек, и она немедленно приступила к ее осуществлению. Предпринятую теперь работу она рассматривает как выполнение некоего добровольно возложенного ею на себя долга перед памятью Герцена, перед русским обществом. ‘Мне хочется, чтобы до малости, от детства его, им сделанное уцелело для России… — писала она Огареву в 1873 году. — Он последнее время утратил и влияние и интерес в России — стали о нем говорить редко, как об отжившей деятельности, как ушедшие дальше его, а мы покажем, как он помог росту, — забыть нельзя’ {‘Литературное наследство’, т. 63, M, I956, стр. 574.}.
Как же была подготовлена Пассек для выполнения такой сложной и трудной задачи? Какими возможностями она располагала, для того чтобы не только запечатлеть в своих записках известные ей мелочи из жизни Герцена, но и воскресить в представлении русского общества понимание исторического значения его деятельности? Как в зависимости от этих возможностей и находящихся в ее распоряжении материалов видоизменялся замысел создать мемуарный памятник Герцену, какими новыми задачами осложнялся этот замысел?
Чтобы получить возможность убедительно ответить на эти и на многие другие вопросы, возникающие при чтении книги ‘Из дальних лет’, мы должны проследить коротко историю жизни ее автора, познакомиться с ее личностью и выяснить в связи с этим, каковы же были в действительности ее отношения с Герценом на разных этапах их жизни.

2

Татьяна Петровна Пассек (рожд. Кучина, 1810—1889) не принадлежала к числу крупных литературных или общественных деятелей, но обстоятельства ее долгой жизни складывались так, что она нередко оказывалась в дружеских или литературных отношениях со многими выдающимися личностями своего времени, среди которых прежде всего надо назвать Герцена. Первая встреча Пассек с Герценом произошла в 1813 году, когда оба они были еще в младенческом возрасте. Последний раз они виделись в Англии в конце лета 1861 года, уже пожилыми людьми. За эти почти пятьдесят лет их отношения то приобретали характер пламенной дружбы, то совсем обрывались, годы душевной близости и глубокого взаимного понимания сменялись длительными периодами резкого охлаждения и полной отчужденности как в личном, так и в идейно-политическом плане.
Детская дружба между Герценом и Таней Кучиной началась, по-видимому, с 1820 года, когда ее привезли из маленького городка Тверской губернии Корчевы и поместили в частный московский пансион. На воскресные и праздничные дни ее забирали родственники — княгиня Хованская или Яковлевы. В доме последних она постепенно становилась как бы членом семьи. Отец Герцена, Иван Алексеевич Яковлев, все более часто и охотно брал девочку к себе, видя в ней товарища, в котором нуждался росший без сверстников Саша. И в душе девочки росло чувство привязанности к обитателям этого дома — к суровому и капризному Ивану Алексеевичу, к добросердечной и приветливой Луизе Ивановне, к их неугомонному, шаловливому, не по летам умному сыну.
После выхода из пансиона, когда она вернулась к отцу в Корчеву, связь ее с домом Яковлева не прервалась. Ее привозили в Москву и в 1825 и в 1826 годах. Этот последний, самый продолжительный приезд (она оставалась в доме Яковлева до осени 1827 года, то есть почти полтора года) был и самым значительным в истории ее дружбы с Герценом.
Герцен в это время достиг уже порога юности, сознание его быстро созревало, росла потребность понять окружающий мир, определить свое отношение к нему, разобраться в сумятице мыслей и чувств, бурно рождающихся в душе, слышать сочувственный отклик своим мечтам и стремлениям. Все это определило новую фазу в его отношениях с ‘корчевской кузиной’: главное место в их жизни заняли теперь не игры и развлечения, а совместные чтения, беседы, споры, в процессе которых развивался внутренний мир обоих.
В ‘Записках одного молодого человека’ Герцен тепло и сердечно рассказал об этой своей отроческой дружбе и о той роли, которую ‘меленковская кузина’ (так он назвал ее в произведении, предназначенном для печати) сыграла в его духовном развитии. Из этого рассказа живо возникает образ девушки ‘с душой доброй, мечтательной’, выросший в одиночестве мальчик доверял ей свои ‘первые мечты, мечты пестрые, как райские птицы, и чистые, как детский лепет’. Герцен отметил в облике своей подруги и черты ‘натянутой ‘сентиментальности’, которая прививается девушкам в дортуарах женских пансионов’, и склонность ее к ‘моральным сентенциям’, воспринятую из романов и комедий прошлого века. ‘Итак, — заканчивает он, — я слушался Тани, сантиментальничал, и подчас нравственные сентенции, бледные и тощие, служили финалом моих речей. Воображаю, что в эти минуты я был очень смешон: живой характер мой мудрено было обвязать конфектным билетом ложной чувствительности, и вовсе мне не было к лицу ваять нравственные сентенции из патоки без инбиря жанлисовской морали. Но что делать! Я прошел через это, а может, оно и недурно…’ {А. И. Герцен, Собрание сочинений в тридцати томах, Издание АН СССР, т. I, М. 1954, стр. 270—273. В дальнейшем при ссылках на это издание указываем в скобках: Герцен, т, …, стр. …}
В ‘Былом и думах’ Герцен рассказал о своей дружбе с ‘кузиной’ более коротко, но сохранил и даже усилил данную им в ранней автобиографии оценку этой дружбы: ‘Я думаю, что влияние кузины на меня было очень хорошо, теплый элемент взошел с нею в мое келейное отрочество, отогрел, а может, и сохранил едва развертывавшиеся чувства, которые очень могли быть совсем подавлены иронией моего отца. Я научился быть внимательным, огорчаться от одного слова, заботиться о друге, любить, я научился говорить о чувствах’ (Герцен, т. VIII, стр. 69). Сходную мысль Герцен выразил еще в годы вятской ссылки в письме к своей невесте Н. А. Захарьиной от 5 ноября 1837 года: ‘В воспоминаниях моего детства я уже писал, что по большей части хвалили мою остроту, то есть отдавали все уму и отнимали все у души. Искры настоящего огня принимали за фосфорный свет ума, молнию — за фейерверк. Ах, люди, люди, как вы мелко плаваете! Благодарность Татьяне Петровне — она первая оценила другую сторону моего бытия, Огарев — второй’ (Герцен, т. XXI, стр. 225). В ‘Былом и думах’ Герцен указывает еще на одно обстоятельство, о котором он не мог говорить в подцензурном тексте ‘Записок одного молодого человека’: ‘Она поддержала во мне мои политические стремления, пророчила мне необыкновенную будущность, славу, и я с ребячьим самолюбием верил ей, что я — будущий ‘Брут или Фабриций» (Герцен, т. VIII, стр. 69).
Подлинная дружба по самой природе своей всегда предполагает взаимное влияние. Так было и в дружбе Герцена с его ‘кузиной’. Младший по возрасту, он также оказывал бурным кипением своих мыслей, богатством своих интересов, решительностью своих суждений и приговоров сильное воздействие на кузину, на развитие ее сознания, на ее отношение к окружающему миру. И в ее уме росло сомнение в справедливости крепостнического порядка, крепла ненависть к произволу и деспотизму, и ее души коснулись восторженные романтические мечты о героике борьбы за свободу человека, о красоте благородного подвига, совершаемого во имя добра и справедливости, и она приучалась мыслить независимо, подвергать критике казалось бы незыблемые понятия и суждения старших.
Подтверждение этого можно найти в ‘Былом и думах’. Рассказывая в главе ‘Сирота’ о жизни Н. А. Захарьиной в доме княгини Хованской, Герцен вспоминает, как ‘корчевскую кузину’ увлекло желание разбудить детское сознание Наташи, помочь развитию этой ‘необыкновенной натуры’: ‘Она просила у меня Гюго, Бальзака или вообще что-нибудь новое. ‘Маленькая кузина, — говорила она мне, — гениальное существо, нам следует ее вести вперед!’ ‘Большая кузина’, — и при этом названии я не могу без улыбки вспомнить, что она была прекрошечная ростом, — сообщила разом своей ставленнице все бродившее в ее собственной душе: шиллеровские идеи и идеи Руссо, революционные мысли, взятые у меня, и мечты влюбленной девушки, взятые у самой себя. Потом она ей тайком надавала французских романов, стихов, поэм. Это были большей частию книги, вышедшие после 1830 года. Они, при всех недостатках, сильно будили мысль и крестили огнем и духом юные сердца. В романах и повестях, в поэмах и песнях того времени, с ведома писателя или нет, везде сильно билась социальная артерия, везде обличались общественные раны, везде слышался стон сгнетенных голодом, невинных каторжников работы, тогда еще этого ропота и этого стона не боялись как преступления’ (Герцен, т. VIII, стр. 327).
Правда, в дальнейшем эти романтические порывы юных лет угасли в Татьяне Петровне. Но пережитое в те далекие годы не исчезло в ней без следа. Отсутствие жеманства и манерности, простота и естественность, природный такт и ум, развитый чтением и дружбой с Герценом, — все это поднимало ее над обычным уровнем помещичьей среды. Она на всю жизнь сохранила известную свободу от дворянских предрассудков, презрение к помещичьей праздности, отрицание крепостничества. Именно это и определило во многом ее жизненную судьбу, уберегло ее от обычного в то время превращения из мечтательной и сентиментальной ‘барышни’ в пошлую и самодовольную ‘барыню’.
В 1828 году Таня Кучина снова приехала в Москву к Яковлевым. К этому времени уже вполне развилась дружба Герцена с Огаревым, и ей поневоле пришлось отступить на второй план. В своем стремительном духовном развитии Герцен быстро опережал кузину. В его душе возникали все новые интересы и запросы, он мечтал об университете, перед ним ощутимо раскрывались необъятно широкие, манящие горизонты будущего. Ему нужна была теперь крепкая мужская дружба — вместе с Огаревым он нашел ее вскоре в университете, среди шумной и пестрой студенческой вольницы. Возникшее в отношениях с кузиной охлаждение было неизбежным, и чем дальше, тем оно проявлялось сильнее, хотя Татьяна Петровна продолжала, с перерывами, жить в одном доме с Герценом вплоть до конца 1832 года. Слова Герцена в ‘Былом и думах’ — ‘Моя дружба, сначала пламенная, к корчевской кузине приняла мало-помалу ровный характер’, — следует отнести, вероятно, к этому времени, то есть к концу двадцатых — началу тридцатых годов.
В ноябре 1832 года Татьяна Петровна вышла замуж за близкого друга Герцена, участника сплотившегося вокруг него кружка, Вадима Пассека. Она проявила при этом незаурядную силу характера, мужество и самостоятельность, отвергнув настойчивые советы богатой и влиятельной родни, не прельстившись выгодной для полусироты партией и выйдя замуж по любви за вчерашнего студента, не имевшего ни прочного положения, ни богатства, за человека, помимо всего прочего принадлежавшего к опальной семье, которая провела многие годы в сибирской ссылке (см. об этом в главах 21, 34 и 35 воспоминаний Пассек).
Замужество Татьяны Петровны на какой-то срок как бы обновило ее дружбу с Герценом — через Вадима, о котором Герцен писал Огареву 19 июля 1833 года: ‘Ты, Вадим и я — мы составляем одно целое’ (Герцен, т. XXI, стр. 20). Не только Вадим, но и вся его семья — братья, сестры, мать, жена — приобретает в это время для Герцена особую притягательную силу. 5 июля того же года он писал Огареву, что много времени проводит у Пассеков — ‘и это время есть самое приятное, время какого-то тихого наслаждения. Там отдыхаю я от бурных порывов своей фантазии и дикой и вольной, там не гроза, а небо чистое и голубое. Сколько я обязан этому семейству!’ (там же, стр. 17). В ‘Былом и думах’ Герцен посвятил семейству Пассеков несколько прочувствованных страниц, которые помогают глубже понять, как сложилась эта привязанность к ним Герцена (см. Герцен, т. VIII, стр. 138—140).
Сердечная дружба с Вадимом, который, по словам Герцена, ‘делил все мечты, все увлечения наши’, оборвалась в июле 1834 года, когда Огарев, Герцен и другие участники их кружка подверглись аресту, а затем ссылке. Вадим, случайно избежавший ареста, незадолго до этих событий получил приглашение занять кафедру русской истории в Харьковском университете. Но по приезде в Харьков он узнал, что ему, как замешанному в деле политических преступников, в кафедре отказано. Этот отказ, последовавшее затем учреждение за ним жандармского надзора, известие о приговоре по делу его друзей, тревога за себя и за семью — все это потрясло его, надломило его душу, оказавшуюся недостаточно стойкой и закаленной. Свободолюбивые его убеждения быстро потускнели, а мечты о счастье борьбы за лучшее будущее человечества были позабыты. Вадим Пассек стал одной из ранних жертв того идейного кризиса, который переживала в начале тридцатых годов русская демократически настроенная молодежь, принявшая на себя первые удары укрепившегося после 14 декабря 1825 года деспотического режима Николая I.
Слухи о происшедшем в Вадиме переломе доходили и до томившегося в вятской ссылке Герцена, вызывая в нем чувства горечи и возмущения. В письмах его к Н. А. Захарьиной, начиная с конца 1835 года, появляются мысли о ренегатстве Вадима: ‘А Вадим — единственная ошибка в моей жизни, иногда даже мне кажется, что я в нем не ошибся, а он совершенно сделался другой человек’ (Герцен, т. XXI, стр. 302). Герцен склонен был в эту пору считать виновницей всего происшедшего с Вадимом Татьяну Петровну, под влиянием которой, по его мнению, Вадим замкнулся в узком кругу семейных забот и интересов. Так же думали и ближайшие друзья Герцена, прежде всего Огарев. Сообщая Герцену в мае 1837 года о своей женитьбе, Огарев писал: ‘Я женился!.. Не смей при этом слове с горестной улыбкой вспоминать о Тане, Тане, которая любовью эгоистической выколдовала его (то есть Вадима. — А. Д.) из круга друзей’ (Герцен, т. XXI, стр. 169).
Нужно признать, что эти упреки по адресу Татьяны Петровны были не вполне справедливы. Вина за крутой поворот во взглядах и убеждениях Вадима падала не на нее, но она последовала за ним в его сближении с славянофильскими кругами, в его увлечении древней народной обрядностью, в его занятиях историческими и археологическими разысканиями.
Все сказанное объясняет, почему эти годы — с 1834 по 1840 — были временем почти полного отчуждения между Герценом и Пассеками. Они изредка обмениваются письмами, но отзывы о Вадиме и Татьяне Петровне в переписке Герцена этой поры остаются неизменно ироническими (см. Герцен, т. XXI, стр. 282, 324, 339, 351).
Впервые после долгого перерыва Герцен встретился с Пассек в конце 1839 года, когда окончилась его ссылка и он получил возможность приехать из Владимира в Москву. На другой день после приезда, 8 декабря, он навестил ее, 10 декабря она весь вечер провела у Герцена. Встречи эти еще сильнее подчеркнули, как далеко ушли в прошлое годы их дружеской близости. В эти же дни Герцен писал жене во Владимир: ‘Видел Татьяну Петровну — лучше б не видать: что-то толсто-толсто, бабовато-бабовато. Ни он, ни она ни на шаг вперед, стоят спокойно привинченные к 1833 году’ (Герцен, т. XXII, стр. 59).
Только в последние два года перед смертью Вадима отношения между ним и Герценом несколько улучшились. Идейные разногласия по-прежнему разделяли их, но личные чувства возродившейся дружеской симпатии, душевной теплоты и взаимного уважения уже не исчезали до самого конца. Рассказ Пассек об этом (см. главу 40 ‘Утраты’) подтверждается записями в дневнике Герцена, сделанными 26—29 октября 1842 года, под впечатлением от ранней смерти Вадима: ‘В 1840 году мы встретились в Петербурге, расстояние между нами было непереходимое, но я тогда в нем оценил прекрасного семейного человека, и мы сблизились опять и так остались до его кончины’ (Герцен, т. II, стр. 238, см. также в ‘Былом и думах’ — т. VIII, стр. 142).
В той же дневниковой записи Герцен с участием говорит о сдержанной, немой горести жены Вадима и о тяжелой судьбе, ожидавшей ее: ‘И она давно ли, кажется, жила у нас в доме, приезжая из Корчевы, Темира, девица беззаботная и un peu pdante. A теперь вдова, в крайности, с двумя детьми и с третьим неродившимся. Будущность ее ужасна, не представляется ни пристанища, ни куска хлеба. Конечно, найдутся люди, но хлеб милостыни, что ни говори, — с песком’.
После смерти Вадима Татьяна Петровна продолжает бывать в яковлевском доме, она поддерживает родственные отношения с Иваном Алексеевичем и Луизой Ивановной. Она встречается там и с Герценом, но никакой внутренней близости между ними уже нет. Не случайно в ее воспоминаниях нет ничего об этих годах жизни Герцена, что бы опиралось на ее личные впечатления. Со смертью Ивана Алексеевича и с отъездом Герцена за границу обрываются последние нити, когда-то связывавшие их. Характерно, что самое имя Татьяны Петровны совершенно исчезает из переписки Герцена как в годы, предшествовавшие его выезду из России, так и в первое десятилетие его жизни за рубежом. Не находим мы Татьяны Петровны и среди тех московских друзей и родственников Герцена, через которых он вел свою обширную переписку с Россией после перехода на положение политического эмигранта.

3

Жизненные пути Т. П. Пассек и Герцена сошлись еще раз во время ее заграничного путешествия 1859—1861 годов.
В августе 1858 года она обратилась к московскому военному генерал-губернатору А. А. Закревскому с ходатайством о выдаче ей, двум ее сыновьям и племяннику Ипполиту Пашкову заграничных паспортов. Через месяц пришел отказ с глухой ссылкой на распоряжение III Отделения. Об этом отказе узнал Герцен через кого-то из своих московских корреспондентов. В письме к своему давнему другу М. К. Рейхель он писал 14 октября 1858 г.: ‘А что скажете на то, что Татьяну Петровну не пустили за границу? Закревский сообщил, что она родственница Яковлева, который — отец Герцена. Вот мерзость-то!’ {А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. IX, стр. 352. При дальнейших ссылках на это издание указываем в скобках: ГЛ, т, …, стр. …}
Получив отказ, Пассек, со свойственной ей энергией, начинает Длительную, тянувшуюся почти год борьбу за право выехать в чужие края. Прежде всего она обратилась к шефу жандармов и начальнику III Отделения кн. В. А. Долгорукову. Изложив суть своего дела, она продолжала: ‘В обществе ходят смутные слухи, что нам ставят в вину мое родство с Александром Ивановичем Герценом. Не смею верить, что это справедливо! Чем виновата я, князь, что в малолетстве воспитывалась в доме отца его, моего двоюродного деда! Могла ли я что-нибудь предвидеть тогда? могла ли предупредить? С тех пор прошли десятки лет, в продолжение которых я не имела никаких отношений к г-ну Герцену. Неужели одно родство наше поставлено мне в преступление?’ {Цитируем по черновику, сохранившемуся в бумагах Пассек. ИРЛИ, ф. 430, ед. хр. 4.}
Результатом этого письма и последовавших затем длительных переговоров между Закревским и Долгоруковым было решение, согласно которому Т. П. Пассек разрешался выезд с младшим сыном и племянником, старший же сын, кандидат прав Московского университета, должен был остаться в России. Дальнейшая история хлопот, в итоге которых Александру Пассеку также было дано разрешение на поездку, рассказана в главе 43 ‘Из дальних лет’. Летом 1859 года заграничные паспорта были наконец получены. В двадцатых числах августа выехал Александр — через Варшаву и Краков он направился в Дрезден. 4 сентября туда же выехала и Татьяна Петровна с детьми.
Какова же была подлинная цель этой поездки? В своей книге Пассек ограничилась глухим намеком на то, что предпринята она была ради старшего сына Александра. В официальном документе — в прошении на имя императрицы — она указывала на то, что сыну для задуманной им работы необходимо ознакомиться с существующими в западноевропейских странах ‘исправительными системами тюремного заключения’ {ИРЛИ, ф. 430, ед. хр. 9.}. Но в качестве главной причины она называла в прошении свою давнюю болезнь, требовавшую якобы ‘по совету медиков’ лечения за границей. Как известно, такая причина в те времена часто выдвигалась русскими людьми, желавшими получить возможность выезда за границу.
Можно думать, что за этой официальной мотивировкой скрывалась другая цель, о которой нельзя было упоминать в обращении к властям, а именно, встреча с Герценом. Прямых свидетельств этого Пассек не оставила ни в тексте своих воспоминаний, ни в известной нам переписке с близкими и друзьями. Но сопоставление относящихся к этому эпизоду фактов дает все же возможность выдвинуть такое предположение. В самом деле, к середине 1858 года имя Герцена было в России у всех на устах. За год, прошедший с момента основания ‘Колокола’, его авторитет необычайно возрос, упрочились и расширились связи Герцена с русскими людьми, в частности с его старыми московскими друзьями-либералами, которые еще не стали на путь решительного разрыва с ним, видя в нем пока что своего союзника. Пассек, тесно связанная родственными, дружескими и прочими узами с московской интеллигенцией, безусловно слышала обо всем этом, и тут у нее, по-видимому, зародилась мысль о заграничной поездке, которую можно было легко использовать для свидания с Герценом. Мы думаем, что ею руководило при этом прежде всего желание возобновить дружеские отношения с Герценом, напомнить ему о себе и, быть может, получить от него какую-то поддержку — в ее постоянно стесненном положении такая мысль была вполне естественной. Возможно, что она надеялась также на совет и помощь Герцена в деле житейского устройства ее детей, в первую очередь старшего сына, только что вышедшего из университета.
В свете нашего предположения становится понятным, почему Пассеки направились именно в Дрезден, который играл роль своего рода передового опорного пункта в связях Герцена с Россией. Главным его посредником в этом деле была жившая тогда в Дрездене М. К. Рейхель. Сразу же по приезде в столицу Саксонии Пассек разыскивает Марию Каспаровну, которую она хорошо знала еще по тем далеким временам, когда они обе жили в московском доме Ивана Алексеевича. И в первые же дни Пассек пробует через Рейхель, постоянно переписывавшуюся с Герценом, напомнить ему о себе.
Еще до получения письма от Рейхель с добавленными Татьяной Петровной строчками Герцен узнал от М. А. Маркович (Марко Вовчок), что в Дрездене ожидается приезд Пассек. Его ответ на это сообщение был крайне сдержан и сух: ‘Татьяне Петровне передайте поклон, но писать мне ей нечего. Вы, может, читали в ‘Былом и думах’ о корчевской кузине? Это она и есть’ (ГЛ, т. X, стр. 86). По-видимому, эти строки были написаны под влиянием пробужденных письмом мало приятных воспоминаний о том, как былая дружба с Татьяной Петровной бесследно исчезла, сменившись холодным равнодушием и безразличием.
Но когда он получил письмо с вписанными рукой Татьяны Петровны словами, в нем с неожиданной силой вспыхнули живые воспоминания детских и юношеских лет, и он с радостной поспешностью откликнулся на этот привет из былого: ‘Читаю между строчек, и что за странность!? Мне двенадцать лет, а Тане четырнадцать, зачем же между строк? пишите прямо. Бог знает, как рад! Нельзя ли нам увидаться? Можно устроить свидание на берегу моря. Хочется вас видеть, обнять’. Так между ними завязалась переписка, которая продолжалась до конца лета 1861 года.
Уже первое большое письмо Пассек воскресило в памяти Герцена образы обитателей старого московского дома в Сивцевом Вражке, о которых она рассказывала, а вместе с тем оживал и раз самой Пассек. В те же дни пришло из Дрездена письмо Mapкович с рассказом о знакомстве с Пассек: ‘У нас была Татьяна Петровна. Она еще и сама не знает, когда попадет к вам. Ее не выпускали два месяца из Петербурга — и намекали, и просили, и просто приказывали, чтоб она с вами не видалась, — видно, вас очень боятся, — и здесь и везде за нею следят. Будете ей писать, пишите на мое имя… ‘Я-то не боюсь за себя, — говорит она, — да за детей боюсь’. Но все-таки они думают в Лондон. Она до сих пор корчевская кузина. Сколько живости в ней и жизни сколько’ {‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 302.}. В ответе Герцен не удержался от легкой иронии, которая, однако, тут же сменяется серьезной и глубоко верной характеристикой личности Пассек: ‘Итак, вы познакомились с Татьяной Петровной. Она еще ко мне пишет: ‘милый Саша’, как в 1824 году, и напоминает в своем письме о давно-давно прошедших людях и событиях. По ее письму я вижу, что она жива. Она принадлежит к тому выносливому и тягучему кряжу, который заменили николаевскими юродивыми, с рождения испуганными, нервозными чудаками, оттого она и осталась не старою в 53 года’ (ГЛ, т. X, стр. 148. Герцен здесь ошибся — в 1859 году Пассек было 49 лет).
Из Дрездена Пассек с семьей вскоре выехала в Гейдельберг. Уже здесь ею был получен ответ от Герцена. ‘Вслед за письмом я получила от него ящик книг и листок издаваемой им газеты. С этого времени постоянно получала его газету в продолжение двух лет, проведенных нами за границей, и от времени до времени с ним переписывалась’ (наст. изд., т. 2, стр 349).
Дом Пассек в Гейдельберге стал притягательным центром для многих русских, живших здесь. Ежедневными посетителями его были молодые ученые, занимавшиеся в Гейдельбергском университете, — А. П. Бородин, Д. И. Менделеев, И. М. Сеченов, С. В. Ешевский и другие. Бывали в доме М. А. Маркович и Е. Ф. Толстая, дочь художника-медальера Ф. П. Толстого. Последняя в своих воспоминаниях рассказывает о вечерах у Татьяны Петровны, ‘около которой всегда образовывалась теплая, родная атмосфера, веяло чем-то широко русским…’ Молодежь завязывала горячие споры, которые ‘прерывались рассказами, анекдотами, воспоминаниями. А тут на столе Герцен, Пушкин, возьмет кто-нибудь и прочтет любимое место’ {Е. Ф. Юнге, Воспоминания. 1843—1860 гг. М., б. г., стр. 288.}. Вспоминает об этих вечерах и Сеченов: ‘В Гейдельберге, тотчас по приезде, я нашел… знакомую мне по Москве семью Т. П. Пассек… Т. П. Пассек нередко приглашала Дмитрия Ивановича и меня к себе то на чай, то на русский пирог или на русские щи…’ {И. М. Сеченов, Автобиографические записки. М, 1907, стр. 103—104.} Можно не сомневаться, что молодых русских гейдельбержцев привлекали в доме Пассек не только домашний, ‘московский’ уют и русский пирог или русские щи, но и возможность прочитать свежий номер ‘Колокола’ или новую книжку лондонского издания.
Весной 1860 года Пассеки отправились в Швейцарию и в Берне встретились с сыном Герцена Александром. В беседах с ним Татьяна Петровна с осуждением говорила об одной из последних статей Герцена, вероятно, это были ‘Письма из России’, напечатанные в ‘Колоколе’ от 15 апреля 1860 года. По поводу этих бесед Герцен писал сыну 2 мая: ‘А ты ей скажи, что ‘стыдно, мол, матушка, на старости давать слабодушные советы’. Разве я подчиняю мою деятельность каким бы то ни было видам? Александр II себя ведет скверно, отчего же мне, единственному оппоненту его, не бранить его?’ (ГЛ, т. X, стр. 304). Несколько позднее, 12 мая, Герцен писал о том же самой Пассек: ‘Что вы проповедуете Саше, что я слишком браню Александра II? Да ведь вся силенка-то моя хилая на том основана, что я всегда говорю правду…’ (ГЛ, т. X, стр. 306).
Этот эпизод наглядно показывает, как бесконечно далека была Пассек по своим идейно-политическим взглядам от Герцена. Первая же ее попытка выйти за пределы семейно-бытовых отношений и воздействовать на общее направление его деятельности натолкнулась на решительный отпор со стороны Герцена. Не исключено, что Пассек предприняла эту попытку под влиянием слышанных ею в Москве разговоров о Герцене и критики его деятельности со стороны тамошних либералов.
Но, несмотря на эти осложняющие моменты, со времени возобновления переписки с Пассек и до лета 1860 года обращения Герцена к ней в немногих дошедших до нас (в ее передаче или в подлиннике) письмах и упоминания о ней в его письмах к другим корреспондентам остаются дружественными и доброжелательными. Он шутливо называет ее ‘тетушкой-племянницей’, передает приветы ‘юным друзьям’ — ее детям, с которыми она познакомила его заочно, с нетерпением ожидает встречи с ней. Понимая, что Пассек может побояться приехать в Лондон, Герцен предлагает ей встретиться на острове Уайт, где он думает отдыхать летом. В середине июня эти планы меняются, и он намечает теперь свидание не на Уайте, а на английском побережье Ла-Манша. Это письмо Герцена не сохранилось, но его содержание Пассек подробно изложила в письме к старшему сыну от 18 июня 1860 года. Судя по стилю этого письма, Пассек местами просто переписывала герценовский текст, сохраняя характерные для Герцена остроты, иронические сопоставления и т. п. Вот что она писала:
‘От старого Саши из Лондона… получила уже здесь письмо. Он пишет, что на Иль Байт налезло нынешний год пропасть всякой всячины из Парижа и Саратова, из гвардии и Симбирска, до ста семейств. Сверх того наползло пропасть немцев — он спрашивает меня, не распорядиться ли насчет нашего купанья в море иначе, при сем рисует план Байта и противоположного берега — там предлагает Портсмут или Судгамптон, говорит, что и там есть море мокрое и соленое. Я отвечала, что предоставляю все его выбору, он уже заботится о найме жилища нашему брату. Не много времени остается нам для питья воды. В конце июля непременно надобно ехать купаться в море — тебе, друг мой, это необходимо’ {ИРЛИ, ф. 430, ед. хр. 5, письмо 85.}.
Летом 1860 года Пассеки в Англию не поехали, и встреча Татьяны Петровны с Герценом тогда не состоялась, а вскоре в их дружественные отношения вторглось неожиданно для Герцена неприятное обстоятельство. Дело в том, что у Татьяны Петровны зародилась идея сосватать своего старшего сына и дочь Герцена Тэту. По-видимому, она предполагала, что Герцен, решительно противившийся в это время браку своего сына с иностранкой, одобрительно отнесется к ее проекту, при осуществлении которого мужем его дочери станет русский юноша, притом сын его старого друга. Однако ее расчеты не оправдались: когда Пассек, заручившаяся поддержкой Рейхель, познакомила Герцена со своей идеей, он пришел в крайнее раздражение. 15 августа 1860 года он писал Рейхель: ‘Если вы можете ввернуть Татьяне Петровне словечко, что по первой йоте о каком-нибудь сватовстве я с ней поссорюсь, вы меня обяжете и очень. Мне так все это надоело, что я просто делаюсь желчевым стариком’ (ГЛ, т. X, стр. 387).
Происшедшая размолвка не помешала Герцену по-прежнему думать о встрече с Пассек: в январе 1861 г. он снова звал ее приехать в Англию. В это время (с осени 1860 года) Пассеки находились в Париже. И вот летом следующего года они узнали, что Герцен собирается сам быть в Париже, чтобы навестить младшую дочь Ольгу, постоянно жившую во Франции. Герцен известил Пассек, что французские власти выдали ему разрешение на въезд в Париж. 16 июня она писала в Италию поэту Н. Ф. Щербине: ‘Александру Герцену разрешен въезд во Францию — на днях он будет здесь недели на две, с дочерью. Это много радует меня. Как жаль, что вас здесь нет! Вас он поручил благодарить за книги и кланяться. Ждут вас в Лондоне, куда вчера уехало все семейство Толстых’ {ИРЛИ, ф. 7105/XXXV 1 б. 89, письмо 3.}.
21 июня Герцен вместе с Тэтой выехал из Лондона, и в тот же день они прибыли в Париж. До оих пор сведения о встречах Герцена с Пассек во время этого его двухнедельного пребывания в Париже исчерпывались двумя упоминаниями в письмах самого Герцена и рассказом в книге Пассек, достоверность которого биографы Герцена ставили под сомнение. Теперь мы имеем возможность прибавить к этому еще один вполне надежный источник — рассказ Пассек в письме к Щербине от 3 июля 1861 года {ИРЛИ, ф. 7105/XXXV 1 б. 89, письмо 6. В подлиннике письмо ошибочно датировано 3 июня.}. Вот что она писала:
‘Александр Герцен здесь уже более недели — видимся мы каждый день. Он приехал с старшей дочерью и тотчас к нам явился. Радость наша при свиданье была велика — ведь четырнадцать лет не видались. На другой день Саша делал обед нам и Львитским (помирились с ним, Львитский сам приехал к нему), на Елисейских полях, в Moulin rouge — потом Львитский давал ему обед и всем нам, далее ездили все в Версаль, в Булонский лес и проч. Потом я, по пословице ‘не рука Макару коров доить’, от этих молодецких подвигов свалилась в постель и пролежала четыре дня. Спасибо, Саша Герцен навещал, а вчера уже я с Волей {С сыном Владимиром.} у него утро все была. Сегодня он и все дети его у нас обедают — и едут в Лондон через день… Русских множество ездили к Александру — в том числе был у него Игнатьев, сын петербургского генерал-губернатора. Саша чрезвычайно хвалит его. Подробности вам при свиданье расскажу.
Кой о чем успела переговорить — об вас он говорит с большим уважением и расположением, желает видеть вас и сожалеет, что вас не нашел в Париже. Умиляющий старец {Декабрист С. Г. Волконский, о котором Пассек вспоминает в главе 44 своих мемуаров.} — вместе с Полем своим — были у Герцена, он принял их чрезвычайно приветливо — хотел у них быть, но до сих пор не мог, совсем его разорвали — не то что соотечественники — и французы’.
Этот документ дополняет некоторыми новыми фактами летопись жизни Герцена — так, до сих пор нигде не была отмечена его встреча в Париже с Н. П. Игнатьевым, тогда еще молодым дипломатом и государственным деятелем, впервые мы узнаем и о том, что старик Волконский сам посетил Герцена. Вместе с тем это письмо подтверждает в целом достоверность мемуарного рассказа Пассек: она ничуть не преувеличивала, когда писала, что Герцен почти ежедневно виделся с нею и что встречи эти проходили в дружественной, семейно-родственной обстановке.
И тем не менее, извещая 11 июля сына о недавней поездке в Париж, Герцен лаконически отметил: ‘В Париже очень скучно. С Львицким мы примирились, с Татьяной Петровной чуть не поссорились’ (ГЛ, т. XI, стр. 146—147). Вряд ли под этим он подразумевал ту размолвку, которая произошла между ними в первый же вечер, когда они неосторожно коснулись вопроса о направлении и задачах политической деятельности Герцена (см. краткое упоминание об этом разговоре в конце главы 43 книги Пассек). Надо думать, что при всей глубине разногласий, обнаружившихся во время этого разговора, они не могли привести их на грань ссоры, прежде всего потому, что Герцен не мог всерьез считаться с Татьяной Петровной как с политическим противником.
В письме к Рейхель от 13 августа того же года Герцен вновь вернулся к парижскому свиданию с Пассек и с большей ясностью определил сущность происшедшей между ними при прощании ‘ссоры’: ‘Главное событие в Париже — замирение с Львицким, вследствие чего превосходный портрет, которого экземпляр пришлю вам. Второе — Татьяна Петровна. Что вам сказать о нашем свидании? Оно печально. Она несчастна и кругом виновата. Я сердился, кричал, она плакала, и все пойдет по-старому. Дети ее — пустейшие люди. (И вы-то мечтали о том, чтоб Тату выдать за одного из них!) Праздность, отсутствие интересов, тощенький развратец покончили их слабые натуры… Ипполита она ведет той же дорогой, — слабость без меры, и туда же, сделала аттентат {Покушение (франц. attentat).} посватать Владимира’ (ГЛ, т. XI, стр. 170—171).
Итак, предметом разговора были сыновья Татьяны Петровны. Вынося им столь суровый приговор, Герцен обвинял мать в том, что она не сумела воспитать в них сильную волю, твердость характера, не выработала в них привычки к труду. Татьяна Петровна все отдавала детям, и упреки Герцена тем сильнее ранили ее, что она не могла не признать справедливости их {В недатированном письме к сыну Александру, относящемся к 1860—1861 годам, она писала: ‘Я виновата перед вами — не развила в вас мужества и терпения, не понимала его цены и важности в жизни. Думала: понадобятся — будут. И старалась только отклонить от вас всякое горе, скрыть все тяжелое. Нет, с детства надобно становить лицом к лицу с невзгодами, учить мужественно смотреть в глаза несчастию, неудачам и долгу жертвовать всем. Все мы гибнем от неразумного воспитания. И женщине мужество надобно, мужнина должен быть его олицетворением’ (ИРЛИ, ф. 430, ед. хр. 5, письмо 18).}. И все же она, руководимая слепой материнской любовью, не удержалась от того, чтобы предложить в женихи Тате младшего сына, которому в это время едва исполнилось двадцать лет. Можно представить себе, как встретил Герцен это неуместное предложение.
И тем не менее, успокоившись, Герцен первый протянул Татьяне Петровне руку примирения — из Лондона он прислал ей только что вышедшую свою книгу с надписью: ‘Ну, полноте сердиться’, как сообщает Пассек в главе 44 своей книги. Примирение состоялось, но вернуть прежнюю сердечность и дружескую непринужденность им уже не удалось. Это сказалось и в дни их последней встречи в Англии в августе 1861 года. По безмолвной договоренности, оба они постарались, по-видимому, избегнуть в беседах всего, что могло вызвать спор или повести к взаимным обидам.
После 1861 года Пассек больше не встречалась с Герценом. Хотя разрыва личных отношений между ними не произошло, они расстались, в сущности, чужими друг другу людьми. Об этом надо сказать со всей определенностью, потому что в ряде некрологов, опубликованных в связи со смертью Пассек, утверждалось, что Герцен оставался ее другом до самого конца своей жизни.
Вернувшись из-за границы, Пассек с младшим сыном жила то в харьковской деревне Пассеков, где ее детям принадлежала небольшая доля, то в Москве, в старом домике на Остоженке. В 1866 году она перенесла тяжелый удар — смерть сына Александра, который с 1859 года оставался за границей. В 1871 году порвались ее связи с Москвой — вслед за сыном Владимиром она переехала в Петербург, где жизнь ее наполнилась новым и значительным содержанием: на протяжении почти двух десятков лет она упорно и напряженно трудится над книгой воспоминаний, как бы оправдывая слова Герцена о ‘выносливом и тягучем кряже’ того поколения, к которому она принадлежала. В связи с работой над воспоминаниями она в 1872—1873 годах вновь побывала за границей, возобновив переписку с Рейхель, с Огаревым, с детьми Герцена. Летом 1873 года она повидалась в Женеве с Огаревым.
В 1879 году Татьяна Петровна вместе с сыном затевает издание журнала для детей ‘Игрушечка’. С первой же книжки журнала, появившейся в январе 1880 года, вся тяжесть забот о нем легла на ее плечи. Сын ее, всегда отличавшийся слабым здоровьем, тяжело заболел, уехал для лечения в Италию и там умер 5 марта 1880 года. К участию в ‘Игрушечке’ Пассек вскоре привлекла нескольких сотрудников — Н. В. Соловьева-Несмелова, С. И. Лаврентьеву, замечательную русскую женщину-гарибальдийку А. Н. Пешкову-Толиверову. К последней в 1887 году, когда болезнь уже не позволяла Пассек работать с прежней энергией, перешло издание ‘Игрушечки’,
На страницах этого журнала Пассек печатала много своих работ. Наряду с популярными статьями на географические, естественнонаучные и исторические темы, а также с переводами (‘Пятнадцатилетний капитан’ Жюля Верна и др.), она поместила здесь ряд отрывков из книги своих воспоминаний в переработанном для детского возраста виде. Ей удалось также напечатать в ‘Игрушечке’ несколько отрывков из произведений Герцена, разумеется, без имени автора, и много стихотворений Огарева.
Татьяна Петровна до конца своих дней не переставала работать. Труд неустанный и самоотверженный составлял теперь весь смысл ее жизни. А. Н. Пешкова-Толиверова в воспоминаниях о Пассек рассказывает о своих частых встречах с ней, о задушевных беседах, когда она изливала перед Татьяной Петровной свои горести. В ответ на ее жалобы Пассек говорила: ‘Плакать не надо. Слезами горю не поможешь, а только силы растеряешь. У меня ли за всю мою долгую жизнь не было горя!.. Всех, кого любила, потеряла… И вот все эти мои горести я только работой и побеждала. У меня на уме всегда словечко такое было: надо, вот это-то словечко меня и выручало… Иногда, бывало, я и всплакну, только всегда украдкой, когда останусь одна, а потом и за работу. А когда примешься за работу, тут всем горям конец’ {‘Родник’, 1914, No 4, стр. 447.}.
С 1885 года Татьяна Петровна стала все чаще прихварывать. Тяжелая, изнурительная болезнь, все усиливающиеся страдания не сломили ее духа. Она умерла, успев за две недели до этого закончить работу над третьим томом своих воспоминаний. Пешкова-Толиверова рассказывает, с каким мужественным спокойствием она уходила из жизни: ‘К смерти Татьяна Петровна относилась без всякого страха. Все в природе, — говорила она, — так: одно заменяется другим, ничто не пропадает и лишь изменяет название и форму…’
Замечательный по тонкой наблюдательности и художественной выразительности очерк личности Т. П. Пассек оставил хорошо знавший и любивший ее Н. С. Лесков. ‘Татьяна Петровна, — писал он в статье-некрологе ‘Литературная бабушка’, — была очень умна, можно даже без преувеличения сказать, что это была женщина редкостного ума. В одном из некрологов сказано, что она была ‘ума возвышенного’. Едва ли именно это могло служить лучшим или точнейшим выражением отличительного свойства ее ума. Ум ее скорее отличался более всего здравостью и реальностью, при направлении самом практическом. Это был ум ясный, проницательный, гибкий и деловой. Ей было свойственно большое добросердечие и ласковость, и через них реализм ее ума не был груб, а был мягок и приятен. Это был ум, если так можно выразиться, уветливый…
Симпатии ее, без всякого сомнения, лежали на стороне идей гуманитарных и добрых, и если бы кто-либо из ее друзей противного убеждения когда-либо решился утверждать иное, то в достоверности этого надо сомневаться. ‘Полная свобода совести и убеждений, безразличное доброжелательство к людям всех пород и наций и забота о наибольшем счастии наибольшего числа людей — вот что достойно почтения’, — говорила она многократно, и, без сомнения, таковы были ее искренние убеждения.
Круг знакомств ее был чрезвычайно разнообразен, по мнению иных — даже слишком разнообразен. ‘Все бывают, — говорила она, — и попятники и нетерпеливцы… Что делать… меня любят… Я дурного ничего никому не говорю…’ Имею основание думать, что те, которых она обозначала словом ‘нетерпеливцы’, были, однако, ей милее, или по крайней мере они были ей ‘жалче’, чем ‘попятники’… Она писала с умилением про своего ‘Сашу’ (Герцена), который, по собственным его словам, был ‘неисправимый социалист’, и дружила с славянофилами и ортодоксами, а также не чуждалась знакомств с людьми знатными и богатыми, оказывавшими ей иногда поддержку, без которой ей нечем было бы жить…
Жизнь Татьяны Петровны была весьма тяжкая и многострадальная. Только большой ее ум и ее упорная энергия в труде спасли ее от таких ударов гнетущей судьбы, которые могли бы раздавить своею тяжестью женщину меньших душевных сил. К счастью покойной, ей был дарован живой юмор, с которым она часто остроумно и искренне шутила над своим положением, и для всех делала беседы с нею не тяжелыми, а приятными, как будто горя и не было’ {‘Всемирная иллюстрация’, 1889, No 15, стр. 265—266.}.

4

Сказанное в предыдущих главах убеждает нас с полной очевидностью, какими, в сущности, небольшими возможностями располагала Пассек, когда она приступала к работе над воспоминаниями о Герцене. О жизни Герцена после его ареста и отъезда в ссылку она имела только самое общее представление, лишенное тех живых, непосредственных впечатлений, которые могли придать интерес ее мемуарному рассказу. Полностью неизвестны были ей факты жизни Герцена, после того как он покинул пределы России. Не будучи в силах живо рассказать обо всем этом, она еще менее была подготовка к пониманию содержания и исторического смысла деятельности Герцена. Ее политическая наивность, ее расплывчатые, окрашенные в тона розового либерализма взгляды не давали ей возможности понять Герцена — революционера и социалиста, Герцена — мыслителя и политического борца.
Естественно, что в этих обстоятельствах она вынуждена была ограничить свой рассказ о Герцене ранней порой его жизни, до того как он покинул отцовский дом. Но и для воспоминаний о детстве и юности Герцена ей недоставало материала. Ее жизнь под кровлей яковлевского дома продолжалась, в сущности, не так долго, а тесные дружеские отношения с Герценом и того меньше. К тому же время, житейские горести и заботы стерли очень многое из памяти Татьяны Петровны.
И тем не менее ей удалось в результате многолетнего упорного труда рассказать о Герцене так содержательно и полно, что ее книга не утратила своего интереса и сейчас, почти через сто лет после начала работы над ней.
Главы ‘Из дальних лет’, посвященные Герцену, рисуют его преимущественно в личном плане, в семейно-бытовой обстановке. Пассек стремилась запечатлеть в своих записках каждую известную ей подробность, связанную с Герценом. ‘Решилась, чтобы мелочи жизни Сашиной многие, одной мне известные, сохранились для его будущего биографа, и все увидали бы в настоящем свете этого действительно замечательного человека, — и чтобы в России оценили его…’ ‘Пусть видят, что это за светлая, благородная личность была и как он любил людей’, — так писала она о целях своей работы в письмах 1872—1873 годов {‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 575.}.
Этот замысел она сумела в значительной мере осуществить. Ее рассказы о нравах, царивших в доме Ивана Алексеевича Яковлева, о детских интересах и склонностях Герцена, о пытливости и остроте его ума, о его пламенных мечтах и об увлечении вольнолюбивой романтикой Шиллера, о рано пробудившемся сочувствии к крепостным слугам — все это дает ценнейший материал для понимания того, как развивалась личность Герцена, под влиянием каких условий начиналось формирование его революционного мировоззрения. Нужно также принять во внимание, что книга Пассек, начавшая печататься меньше чем через три года после смерти Герцена, явилась в русской литературе первым посвященным ему мемуарным памятником. ‘Я открыла имени Александра первый свободный вход в Россию’, — с законной гордостью писала она Рейхель в конце 1872 года {Там же, стр. 624.}.
Каким же образом Пассек добилась такого замечательного результата? Как ей удалось преодолеть трудности, связанные с недостаточностью исходного материала, необходимого для создания связного и полного повествования?
С самого начала она встала на путь широкого использования у себя в книге автобиографических произведений Герцена — ‘Записок одного молодого человека’, когда-то (в 1840—1841 годах) напечатанных в ‘Отечественных записках’, и ‘Былого и дум’, которые были известны ей по лондонским изданиям. Она вводила в свой текст многочисленные выдержки из этих произведений, заимствуя очерченные рукой большого художника картины домашнего быта и образы людей, окружавших Герцена в раннюю пору его жизни. Нередко она прибегала и к свободному пересказу герценовского текста, упрощала или сокращала его, тесно сплетая с собственным изложением.
Ценность ‘герценовских’ глав книги ‘Из дальних лет’ необычайно возросла еще и потому, что Пассек смогла включить в них многие отрывки из автобиографической повести Герцена ‘О себе’, работа над которой предшествовала созданию ‘Записок одного молодого человека’. Текст этой первой по времени автобиографии Герцена до недавнего времени считался почти полностью утраченным. Однако, как оказалось, рукопись этой повести была в руках Пассек в период ее работы над воспоминаниями {См. нашу работу »О себе’ — ранняя автобиографическая повесть (‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 9—55).}.
Во время свидания с Герценом в 1861 году она получила его согласие на то, чтобы взять книги и бумаги, которые были оставлены им в Москве в 1847 году. По возвращении в Россию Пассек посетила брата Герцена, Егора Ивановича, который к этому времени был владельцем всех яковлевских домов в Москве, и забрала то, что ей удалось обнаружить среди всякой домашней рухляди в ‘старом’ доме. 30 ноября 1873 года она писала об этом Рейхель: ‘Саша писал Егору Ивановичу, чтобы передал мне его книги, но книги оказались раскрадены, кой-какие разрозненные части валялись в кладовой у Ивана Алексеевича — старые книги и бумаги, в одном ящике с соломой я увидела истрепанные, испачканные несколько листов руки Саши, — пожалела их и взяла, да долго и не читала, так — вспомнить берегла. Прочтя, увидела — его юные записки, многого нет, изорвано, пропало, но что есть, то теперь среди моих воспоминаний идет, да сохранится каждая строчка его в России и каждая черта его жизни’ {Там же, стр. 10.}.
Для изучения биографии Герцена и истории творчества эти широко представленные в книге Пассек фрагменты его ранней автобиографии имеют огромное значение. Достаточно сказать, что среди них находятся рассказы о жертвах крепостного права — поваре Алексее и талантливом скульпторе, характеристики новых учителей, сменивших Ивана Евдокимовича Протопопова и старика Бушо, рассказы о дружбе с Огаревым, о клятве на Воробьевых горах, о посещении Герценом места клятвы спустя десять лет, в 1838 году, воспоминания о различных эпизодах университетской жизни — заключение в карцер из-за участия в демонстрации студентов против оскорбившего их профессора Малова, холерный год в Москве, кандидатское сочинение, ‘медовый месяц совершеннолетия’ и, наконец, ‘последний праздник дружбы’. Из последующих глав этой повести Пассек напечатала в своей книге еще ряд примечательных отрывков, в которых Герцен вспоминает о прогулке с Н. А. Захарьиной по кладбищу накануне ареста, о свидании с ней 9 апреля 1835 года перед отправлением в ссылку, о своем ‘путешествии’ в Пермь и затем в Вятку и др.
Кроме рукописи ‘О себе’, в распоряжении Пассек оказались частью найденные ею там же, в ‘старом’ доме, а частью попавшие к ней иными путями рукописи и других ранних произведений Герцена — отрывок ‘Из римских сцен’, ‘Легенда’, записки о жизни архитектора А. Л. Витберга, писанные с его слов Герценом в Вятке. Их она также в той или другой форме включила в свою книгу {Находившуюся у нее авторскую черновую рукопись повести ‘Сорока-воровка’, не вошедшую в состав книги ‘Из дальних лет’, она передала М. И. Семевскому, который и напечатал ее в ‘Русской старине’ в 1889 году.}.
Одновременно с использованием произведений самого Герцена, возможно, по совету редактора ‘Русской старины’ Семевского, Пассек начинает собирать воспоминания о Герцене его близких и друзей, с полным основанием предполагая, что добытые ею таким путем материалы значительно пополнят ее собственные воспоминания.
Естественно, что прежде всего она обратилась к единственному жившему в Москве члену семьи И. А. Яковлева, его старшему сыну Е. И. Герцену. Летом 1872 года она часто навещала его, уже одряхлевшего, полуслепого, замкнувшегося в томительном однообразии одинокой жизни. Старик, обрадованный встречей с близким когда-то человеком, охотно отдавался воспоминаниям о прошлом. К его рассказам восходит ряд эпизодов в первых главах книги — пребывание Ивана Алексеевича с семьей в занятой французами Москве, раздел имения между братьями Яковлевыми и др. На его рассказах основано и все, что говорится у Пассек о нем самом, о его происхождении, жизни в семье отца, о службе и т. д.
Тем же летом Пассек разыскала старого друга Герцена Н. X. Кетчера, но ее попытка получить от него что-либо закончилась полной неудачей. Он давно уже распростился с крайними увлечениями молодости, превратился в дюжинного либерала, даже принимал участие во враждебных Герцену выступлениях в печати. В совершенную ярость привело его опубликование за границей уже после смерти Герцена главы из ‘Былого и дум’, в которой говорилось о дружбе и разрыве с ним. Крайне раздраженный против Герцена, Кетчер наотрез отказался помочь Пассек в ее работе над воспоминаниями. Об этой неприятной встрече она писала Огареву в феврале 1873 года: ‘Кетчера я видела летом в Москве. Была у него. Жена его умерла, дом отар, сад разросся, и сам Кетчер постарел, растолстел и все продолжает Шекспира переводить. Он был мне рад очень. Сильно восстановлен он против Саши и частию против тебя. Особенно же против Наташи. Ее винит во всех разрывах и неприятностях. Говорил, что Саша непростительно поступал, писавши так о нем (я, право, нигде не видала, чтобы Саша что худое о нем сказал), что у него письма Сашины, которые возмущают его, — что он в память прежних отношений с ним их никому не сообщит — до того они в дурном свете Сашу кажут (и этому не верю). Говорил мне: ‘Зачем вы пишете о нем записки?’ Я отвечала: ‘Они истории принадлежат’. — ‘Ну и пускай история о них говорит, а вам-то что за дело до них?’ {ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 162, л. 74—74 об., см. также ‘Дитературное наследство’, т. 63, стр. 578.}
На примере Кетчера Пассек воочию убедилась, как глубока была даже после смерти Герцена вражда к нему прежних членов его московского кружка. Это отбило у нее желание продолжать свои попытки в этом направлении. Мысли ее пошли по другому руслу — она задумала и в скором времени осуществила поездку за границу, рассчитывая не без основания, что живущие там подлинные друзья Герцена, без сомнения, помогут ей. И действительно, ее заграничная поездка 1872—1873 годов оказалась весьма плодотворной.
Большую помощь оказала ей прежде всего М. К. Рейхель, жившая в это время в Берне. Пассек переписывалась с ней во все время своего пребывания за границей и после возвращения в Россию, а летом 1873 года она побывала у Марии Каспаровны. От Рейхель она получила столь нужные ей для работы заграничные издания Герцена, в том числе ‘Полярную звезду’, где печатались многие главы ‘Былого и дум’. Среди этих книг были и те, которые Герцен в 1861 годах подарил Пассек, а она при возвращении в Россию, опасаясь их конфискации на границе, оставила у Рейхель.
Помимо просьб о присылке книг, Пассек настойчиво, из письма в письмо, убеждала Рейхель написать для нее воспоминания о Герцене. В феврале 1873 года Пассек получила от нее листки с началом воспоминаний. Но их продолжения Мария Каспаровна так и не написала, несмотря на все уговоры и настояния Пассек. Судя по позднейшему признанию Рейхель, основной причиной, не позволившей ей написать воспоминания о Герцене, было ее преклонение перед его талантом: ‘перед силой того слова’ она не могла ‘не чувствовать своей немощи’ {Из письма к Е. С. Некрасовой от 23/10 мая 1903 г, — см. ‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 581.}.
Поездка за границу означала для Пассек также возможность начать переписку с Огаревым, жившим тогда в Женеве, и встретиться с ним. Память о внимании и гостеприимстве, проявленных им в Лондоне в 1861 году, позволяла ей надеяться на то, что он согласится помочь ей. И ее предположения оправдались, хотя и не в полной мере.
Первую попытку обращения к Огареву Пассек предприняла через посредство Рейхель еще из Петербурга. 28 апреля 1872 г. она писала ей: ‘…Николая Платоновича обнимаю и прошу его как друга Александра, если есть чем, — поделиться. Хорошо бы часть их переписки поместить — переписавши, прислать можно бы, это бы могло войти в мои записки. Я о их дружбе знаю не очень много, но и о том говорю. Есть у меня несколько в письмах ко мне об нем, то есть о Николае, помню я и его ребенком и юношей, но мало соприкосновений лично с ним у нас было — он может добавить. Не я его прошу — история просит’ {Там же, стр. 588.}.
При встрече с Огаревым в конце июля 1873 года в Женеве Пассек надеялась, что он передаст ей свою раннюю переписку с Герценом, которая очень пригодилась бы ей при работе над главами, посвященными детству и юности Герцена. Однако этой переписки у Огарева не оказалось, и он предложил Пассек большую пачку писем к нему Герцена за последние годы его жизни. Эти письма были использованы ею только в третьем томе ‘Из дальних лет’. Там же Пассек напечатала и поэму Огарева ‘Радаев’, рукопись которой он подарил ей во время того же июльского свидания.
Но главные усилия Пассек в ее письмах к Огареву и в беседах с ним были направлены на то, чтобы побудить его приняться за составление автобиографических записок, которые могли бы полностью или в выдержках войти в ее книгу. И на первых порах Пассек как будто удалось заразить Огарева своим энтузиазмом — в январе 1873 года он писал ей: ‘Письмо твое только что получил, прошедшее воскресло, и я взялся за перо… Я был бы очень рад, если бы это прошло в ‘Русской старине’. А если нельзя, то эти мемуары все же посылаю тебе, и делай из них что хочешь. Печатай с моей подписью или без всякой подписи — как угодно. Если б оно прошло в России, оно было бы не бесполезно…’ {Литературное наследство’, т. 63, стр. 589.} Так началась его работа над ‘Записками русского помещика’, которая, однако, продвигалась вперед трудно, с длительными перерывами. К апрелю 1873 года в руках Пассек было лишь две коротких главы этих записок, а дальше ей пришлось снова просить, напоминать, убеждать — и все это с весьма незначительными результатами.
Осенью того же года, не переставая настаивать на продолжении ‘Записок’, Пассек выдвинула перед Огаревым новую идею, которая, по ее мнению, должна была вывести его из состояния инертности и возбудить к активной творческой работе. 1 декабря/19 ноября она писала ему из Праги: ‘Мне кажется, если бы ты взялся от души писать свои воспоминанья со всеми подробностями детства, юности и, наконец, всего, совершавшегося перед тобой в Европе, — не остановился бы и настоящее записывать, освещая своими взглядами, мыслью, — это было бы продолжением прежнего, оживило бы тебя…’ {Там же, стр. 595.} Но подобная задача — создать нечто вроде ‘Былого и дум’ — была не под силу больному, одряхлевшему Огареву.
Таким образом, хотя заграничная поездка и обогатила Пассек ценными материалами, но она получила далеко не все, на что рассчитывала, и задача собирания продолжала стоять перед нею и после возвращения в Россию. По-видимому, еще за границей беседы с Рейхель напомнили ей о прочной, выдержавшей испытание временем дружбе с Герценом и его семьей одного из членов старого московского кружка Т. А. Астраковой, с которой сама Пассек никогда не была близка, чем и объясняется тот факт, что она не обратилась к ней раньше. Оказавшись в Москве, Пассек не замедлила разыскать Астракову и получила ее согласие написать для книги ‘Из дальних лет’ свои воспоминания.
На этот раз Пассек встретила сочувственный отклик на свою просьбу со стороны человека, благоговевшего перед памятью Герцена и, особенно, его жены. А несомненная литературная одаренность Астраковой и ее превосходная память, подкрепленная бережно сохранявшимися ею письмами дорогих ей людей, обеспечивали достоверность ее записок. Особенно важным для Пассек было то, что Астракова могла рассказать и рассказала о тех периодах жизни Герцена, о которых Пассек почти ничего не знала. Так, в разных главах второго, тома ‘Из дальних лет’ мы находим отрывки из воспоминаний Астраковой, в которых рассказывается о женитьбе Герцена, о жизни его с женой во Владимире, затем в Петербурге и Новгороде. Особенно значительны те части ее записок, в которых она рассказывает о дружеском кружке Герцена в Москве и создает выразительные зарисовки Грановского, Галахова, Крюкова. В книге ее воспоминания обрываются на решении Герцена ехать за границу. Из рукописи Астраковой, частично сохранившейся в бумагах Пассек, видно, что она заканчивала их описанием прощального вечера у Грановского 19 января 1847 года и проводов Герцена его друзьями до станции Черная Грязь. Однако эту часть Пассек не включила в книгу, понимая, что эпизод с отъездом Герцена, положившим начало его эмиграции, наверняка не будет пропущен цензурой {Рукописный текст воспоминаний Астраковой печатается нами в приложении ко второму тому наст. изд.}.
От Астраковой Пассек узнала о возвращении в Россию Н. А. Тучковой-Огаревой и в июле 1885 года обратилась к ней с дружеским письмом, в котором писала: ‘Если вы пожелаете, милая Наталья Алексеевна, что пополнить в моих воспоминаниях, я с радостью помещу’ {‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 584.}. Тучкова-Огарева сразу согласилась передать Пассек старые письма к ней Н. А. Герцен и Огарева, а также некоторые другие материалы, но на предложение писать воспоминания отвечала уклончиво: ‘Едва ли мне не лучше помолчать’. Понадобились долгие убеждения и уговоры, прежде чем она смогла преодолеть свои сомнения и взяться за работу. Позднее, в некрологической заметке, посвященной памяти Пассек, Тучкова-Огарева писала: ‘При составлении третьего тома ‘Из дальних лет’ Татьяна Петровна спрашивала меня о многом, разные подробности о семействе Герцена, о Тучковых, я отвечала ей с готовностью, переписывала для нее дорогие письма и посылала ей. Мало-помалу Татьяна Петровна заставила меня набросать для нее отрывки из моих воспоминаний. Без нее, убитая последним тяжким ударом, я никогда бы не принялась за свои воспоминания, я не была в состоянии что-либо припомнить’ {‘Русская старина’, 1889, No 7, стр. 188.}.
Подтверждением этого служат дошедшие до нас письма Пассек к Тучковой-Огаревой, в которых она много раз развертывала перед своей корреспонденткой программу ее будущих записок. При этом в письмах Пассек, ко времени работы над третьим томом уже исчерпавшей тему детства и юности Герцена, все чаще проявляется желание узнать побольше о заграничной жизни Герцена и Огарева. В это время она вынашивает новый замысел — создать ‘полную биографию’ обоих деятелей. Осуществить его ей было, конечно, не под силу, но примечательно, что в набросках программ для Тучковой-Огаревой она выходит за пределы личной жизни Герцена и Огарева и обращается к фактам их политической биографии. Так, в письме от 7 мая 1886 года, упомянув о семейных утратах Герцена в 1851—1852 годах, она продолжала: ‘Дальше Англия. Переселение Александра в Лондон, открытие типографии, письмо к Нику, после — потеря фабрики и призыв вас в Лондон. Начало ‘Колокола’, ваш переезд в Женеву, русские эмигранты, общий фонд’. И в одном из последних писем она вновь обращалась к этим вопросам: ‘Если ты что написала из вашей жизни за границей с Александром, об эмигрантах того времени, которые входили в состав вашего круга, о русских, бывавших у вас, как-то: Энгельсоне и других, — то напиши мне, так же как об участии Александра в польском деле и о падении ‘Колокола» {‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 585—586.}. Часть этих планов Тучкова-Огарева осуществила в главах, написанных для книги Пассек, часть же была реализована ею позднее в самостоятельно напечатанных ею в ‘Русской старине’ 1893 года воспоминаниях.
Несмотря на то что Тучкова-Огарева во многом не понимала смысла общественно-революционной деятельности Герцена и нередко оказывалась в плену либеральной концепции, ей удавалось иногда обнаружить глубоко верное понимание его политической программы. Исключительный интерес в этом плане представляет то место ее записок в третьем томе ‘Из дальних лет’, где она характеризует позицию Герцена в вопросе о крестьянской реформе 1861 года: ‘Александр не хотел и слышать о переходном состоянии и желал, чтобы все сделалось помимо того, что составляло века формальное право. Он требовал, чтобы общинное владение развивалось в социалистическом духе, приветствовал волнения на улицах, в клубах, в аудиториях как предвестников такой революции, которая должна обратить всю Европу в социалистическую республику федеративных государств…’ Не трудно понять, почему эти строки не могли в свое время увидеть свет — мы впервые вводим их в настоящем издании в текст книги на основании сохранившейся в архиве ‘Русской старины’ рукописи (см. т. 2, стр. 556—557).
Тучкова-Огарева и Астракова, которые передали Пассек так много ценного для пополнения глав, посвященных Герцену, помогли ей также и материалами, относящимися к Огареву. Когда Пассек начинала работу над своими воспоминаниями, она не предполагала, что Огарев займет в них сколько-нибудь самостоятельное место. Как видно из приведенного выше ее апрельского письма 1872 года к Рейхель, она в юности, да и позднее, очень мало соприкасалась с ним и даже о его дружбе с Герценом знала не очень много. Естественно поэтому, что ее рассказ о начале этой дружбы не выходит за пределы того, что она могла найти в ‘Былом и думах’ и в ‘Записках одного молодого человека’, а также в повести ‘О себе’.
Но по мере того как Пассек углублялась в работу над книгой, ей все яснее становилось значение личности Огарева и его деятельности как поэта, и она старалась использовать каждую возможность для пополнения рассказа о нем новыми фактами и документами, которые она получала не только от Астраковой и Тучковой-Огаревой, но и от самого Огарева.
Биографическое значение опубликованных ею материалов неоспоримо. Так, в автобиографических ‘Записках русского помещика’ Огарева она сохранила ценные его воспоминания о раннем детстве и юности, письма Огарева к Н. А. Тучковой и ее воспоминания о его дружбе с семейством Тучковых раскрывают перед нами внутренний мир поэта в то время, когда в его душе зарождалось и крепло чувство любви к дочери его старого друга, письма к С. И. Астракову сороковых — пятидесятых годов дают возможность познакомиться с широким кругом естественнонаучных, философских и социально-экономических интересов, которыми жил в этот период Огарев, важный момент в его жизни описан в рассказе Тучковой-Огаревой об их приезде в 1856 году в Лондон к Герцену и о начале ‘Колокола’, инициатива издания которого принадлежала Огареву.
Помимо этого, огаревские разделы в книге Пассек содержат много интересного для понимания личности Огарева. Пассек рисует его как человека редкой душевной чистоты и преданности, как мягкую поэтическую натуру, которой присущи были большая скромность и деликатность. Не раз она отмечает особую привлекательность Огарева, его ‘магнитность’, как она выражается. ‘Я нашла Ника (в 1873 году.—А. Д.) сильно изменившимся, но во взоре его сохранилась прежняя кротость и та же магнитность, которая притягивала к нему каждого’, — пишет она о последней встрече с ним в Женеве.
Правильно указав на эти черты характера Огарева, Пассек, однако, не смогла понять, что Огарев обладал вместе с тем качествами политического борца, что он умел быть твердым и непреклонным, когда этого требовали интересы того дела, которому они с Герценом посвятили всю свою жизнь. В заключительной главе той части воспоминаний, которая печаталась в журнале ‘Полярная звезда’, Пассек даже выдвинула совершенно ложный тезис о том, что якобы Огарев был лишь ‘поэтом-романтиком’, а не ‘политическим борцом’. Ошибочность этого утверждения для нас очевидна.
Литературно-публицистическая деятельность Огарева за границей, его роль в ‘Колоколе’, недавно опубликованные в т. 61 ‘Литературного наследства’ революционно-конспиративные документы из бумаг Огарева — все это убедительно опровергает мысль Пассек. Но эта ее ошибка не может помешать нашему признанию большой ценности ‘огаревских’ глав книги ‘Из дальних лет’.
Таким образом, если Пассек и не сумела создать в своей книге полную биографию Герцена и Огарева, то все же ей удалось рассказать о многих значительных и незначительных, больших и малых эпизодах из их жизни, используя для этого наряду с собственными воспоминаниями разнообразные материалы, полученные ею от других лиц. Собирание этих материалов и их опубликование составляет одну из важнейших заслуг Пассек перед русским обществом и перед русской наукой. Не будет преувеличением сказать, что эта сторона деятельности скромной мемуаристки имела общенациональное значение.

5

Тема Герцена — Огарева занимает в книге Пассек главенствующее место, но она не является в ней единственной. Стремясь расширить содержание своих записок, Пассек использовала и другие материалы, извлеченные ею из самых различных источников. Так, из семейного архива Пассеков она взяла записки В. В. Пассека (отца Вадима), рисующие историю перенесенных им при Екатерине II и Павле преследований и беззаконий, закончившихся для него многолетней сибирской ссылкой. В основном к материалам этого же архива восходит обстоятельный очерк жизни брата Вадима, талантливого литератора и выдающегося военного деятеля Диомида Пассека, погибшего в сражении на Кавказе. Несколько глав книги посвящено Вадиму Пассеку. Дополняя свои воспоминания о нем выдержками из его писем, очерков и статей, Пассек рассказывает о его участии в кружке Герцена — Огарева, о его бескорыстной преданности науке, о его литературных трудах. Воссозданный ею с большой любовью образ Вадима, человека исключительной нравственной чистоты, обладавшего при этом чересчур мягкой душой, лишенного качеств борца и трибуна, помогает понять, почему он так рано сошел с того пути, которому до конца оставались верны более сильные духом друзья его юности — Герцен и Огарев.
1859 году Пассек познакомилась с семьей известного художника-медальера Ф. П. Толстого. Дружеские отношения, сложившиеся у нее с этой семьей, дали ей возможность получить для своей книги документы большого исторического значения, в том числе письма Шевченко к жене Толстого, в которых он писал о своих страданиях в ссылке, о радости, принесенной ему вестью об освобождении, рассказывал о счастии, пережитом на пути из ссылки при встрече в Нижнем-Новгороде со старым другом М. С. Щепкиным.
После смерти Ф. П. Толстого вдова и дочь художника разрешили Пассек воспользоваться его записками. Работая над вторым томом ‘Из дальних лет’, она извлекла из полученной рукописи несколько фрагментов, среди них воспоминания об участии Толстого в ‘Обществе Зеленой книги’, то есть в Союзе Благоденствия, об организации общества ланкастерских школ для обучения детей из народа, рассказ о виденном им 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, о вызове на допрос в следственную комиссию по делу декабристов. Тетради с записками Толстого об этих событиях не сохранились, и текст их исследователи декабризма считают утраченным. Так, в одной из последних работ М. К. Азадовского мы читаем: ‘В конце пятидесятых (или начале шестидесятых) годов написал мемуары Ф. П. Толстой — первый председатель коренного совета Союза Благоденствия, но часть, относящаяся к раннему (декабристскому) периоду его жизни, была уничтожена его женой. По рассказу его дочери, Е. Ф. Юнге, успевшей прочесть эти ‘Записки’, в них автор подробно рассказывал о своем участии в Союзе Благоденствия (Юнге называет его ‘Обществом Зеленой книги’), они содержали также ‘подробное описание дня 14 декабря и характеристики ряда декабристов’. Из этого сообщения вполне уясняется интерес и важность уничтоженного документа, который стал бы незаменимым источником для истории начальных лет декабризма’ {М. К. Азадовский, Затерянные и утраченные произведения декабристов, ‘Литературное наследство’, т. 59, М. 1954, стр. 753.}.
От внимания даже такого крупного знатока декабристской литературы, каким был М. К. Азадовский, ускользнул тот факт, что в журнальной редакции главы 44 ‘Из дальних лет’ Пассек напечатала подлинный текст почти всех тех отрывков из ‘Записок’ Толстого, которые называет по памяти Е. Ф. Юнге. Следовательно, и в этом, случае благодаря Пассек был сохранен документ большого научного значения. Несмотря на то что Толстой работал над ‘Записками’ в глубокой старости, его цепкая память художника сохранила с большой точностью картину событий далекого прошлого, хотя он и старался преуменьшить степень своего участия в декабристских организациях и полностью умалчивал об их революционном характере.
На основании другой рукописи Толстого — его путевых записок о заграничном путешествии 1845 года — написаны две главы книги Пассек, в которых рисуется жизнь русских художников в Риме, характеризуются их произведения, рассказывается о недоброжелательном отношении к ним чиновников придворного ведомства. Из этих глав видно, какую большую поддержку оказывал художникам Толстой, смело защищавший их от несправедливых нападок и притеснений. Ценность этих глав для истории русского искусства также не подлежит сомнению.
Рассказывая в письмах к друзьям о ходе работы над своими записками, Пассек неизменно отодвигала самое себя на второй план, говорила о себе как о личности, малоинтересной в смысле общественном или историческом. Но при всей своей скромности она не могла не ввести в книгу, хотя бы в очень небольших рамках, свои личные воспоминания. Уступая по своему значению ‘герцено-огаревским’ разделам книги, эти главы тем не менее представляют немалый интерес как верные очерки дворянской жизни дореформенной эпохи, как живые зарисовки бытового уклада, выраставшего на почва крепостничества.
В этих главах, как и в других разделах книги, написанных самой Пассек, со всей полнотой проявилось ее незаурядное писательское дарование — ее умение воссоздать внешний облик человека, обрисовать окружающую его обстановку и вместе с тем раскрыть его душевный мир, его характер. Таковы страницы, посвященные ее деду П. А. Яковлеву, родителям Герцена, его двоюродному брату А. А. Яковлеву (‘Химику’), писателю И. И. Лажечникову и многим другим героям ее повествования.
Пассек умела видеть и ценить красоту природы, ее пейзажные зарисовки — будь это картины скромной природы Тверского края или блещущей яркими красками природы юга — всегда точны и выразительны. Она, несомненно, обладала необходимой для писателя зоркостью глаза, и потому ее простые, безыскусственные рассказы о виденном и пережитом так богаты верно подмеченными деталями, которые превосходно гармонируют со всей картиной в целом.

6

Начиная работу над воспоминаниями, Пассек ставила перед собой вполне осознанную задачу — рассказать не только о Герцене, но и по возможности словами Герцена, чтобы читатели ее книги могли легко найти среди написанных ею страниц отрывки из неизвестных или забытых произведений Герцена и Огарева. Она предполагала, что ей удастся таким образом прорвать цензурный запрет, наложенный самодержавием на сочинения ‘лондонских пропагандистов’. После благополучного выхода в свет в декабре 1872 года книги ‘Русской старины’ с первыми главами ее воспоминаний Пассек решила, что ей, и притом только ей, будет разрешено и в дальнейшем свободно писать о Герцене и открыто приводить выдержки из его произведений автобиографического характера. В последних числах декабря 1872 года она писала Рейхель: ‘Первые главы моих записок вышли благополучно, с ссылками на ‘Былое и думы’, с выписками из них очерков характеров, чего никто не смел и думать, чтобы сделать. Даже фамилию едва смели сказать, а я свободно о нем говорю и в выражениях самых теплых…’ {‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 624.}
Но суровая действительность очень скоро не оставила камня на камне от этого радужного оптимизма. Уже в январе Семевский получил строгое предписание не допускать в воспоминаниях Пассек никаких выписок из произведений Герцена — разрешалось лишь своими словами излагать эпизоды, не имеющие политического значения. В феврале последовало новое указание, согласно которому безусловно запрещалось упоминать фамилию Герцена. И, наконец, в марте был нанесен последний удар — дальнейшее печатание записок Пассек распоряжением цензурного ведомства было прекращено: в очередной апрельской книжке журнала читатели не нашли обещанных новых глав ‘Из дальних лет’ {Подробный обзор цензурной истории записок Пассек дан нами в ‘Литературном наследстве’, т. 63, стр. 622—636.}.
С этого времени Пассек и Семевский начинают борьбу за отмену запрета. Первая задача, которую поставили они перед собой, заключалась в том, чтобы представить эти мемуары безобидным нравоописательным произведением, не имеющим никакого касательства к жизни политического эмигранта Герцена. Так, в корректуре главы 15, текст которой был набран для майской книги 1875 года, появилось явно рассчитанное на обман цензуры редакционное примечание с характеристикой воспоминаний Пассек: ‘…цель их — воспроизведение в легких, живых очерках частного и общественного быта высшего московского дворянства почти полвека тому назад. Останавливаясь главным образом на близких своих родственниках и знакомых, шестидесятипятилетняя составительница ‘Воспоминаний’ не имеет ни малейших претензий придавать им историческое или историко-литературное значение, это не более как нравоописательные эскизы. Большую часть упоминаемых лиц Т. П. Пассек выводит под уменьшительными, кажется, даже вымышленными именами, так как для ее рассказа важны не эти лица, нам совершенно неизвестные, а то, в какой мере выражалось в них поколение того времени, как отражалась та среда, в которой они взросли’ {‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 628.}.
Но чиновники цензурного ведомства сразу разгадали этот нехитрый прием, и пятнадцатая глава была исключена из готовой уже майской книги ‘Русской старины’, как она была исключена годом раньше из мартовской книги 1874 года. И в позднейших цензурных документах неизменно подчеркивалось, что ‘главное лицо’ в воспоминаниях Пассек, вокруг которого сгруппированы все события, это — Александр Герцен, и что она широко приводит выписки из его произведений и из стихотворений Огарева. Последнее обстоятельство выдвигалось в качестве основной причины, вызывающей необходимость запрещения ее записок. Таким образом, цензурное преследование паботы Пассек было, в сущности, преследованием сочинений Герцена и Огарева.
Такая позиция цензуры ставила и Пассек и ее редактора в очень трудное положение. Отказаться от приведения выдержек из произведений Герцена и Огарева они не могли — это лишило бы записки их главного смысла и означало бы подлое отречение от той цели, ради которой они были задуманы. Оставалось одно средство: всеми доступными способами завуалировать эти выдержки, сделать их возможно менее заметными в общем потоке авторского изложения. И как ни сопротивлялась внутренне Пассек этой необходимости, она была вынуждена вступить на навязанный ей путь. При этом она проявила недюжинную изобретательность в применении разнообразных приемов, маскирующих принадлежность Герцену приводимых ею текстов.
Как было уже отмечено выше, одним из первых распоряжений цензуры запрещалось упоминать фамилию Герцена. В ответ на это в новых главах появились приглушенные ссылки: ‘писал дядя в хранящихся у меня листках’, ‘как сказано в брошенных листках’ (так Пассек называла рукопись повести ‘О себе’). Однако такая уступка не могла удовлетворить цензоров, и Пассек в дальнейшем прибегает уже к совершенно вымышленным мотивировкам. Так, в печатном тексте главы 15 (в отдельном издании — 16), появившейся наконец после двукратного запрещения в апрельской книжке ‘Русской старины’ 1876 года, вместо прежнего указания на ‘брошенные листки’ были введены следующие строки: ‘Я с юных лет, от времени до времени, писала свой дневник. Перебирая бумаги, мне попались давно заброшенные листки дневника, и это давно прошедшее утро прошло перед моим внутренним взором со всеми его впечатлениями’, подобной же ссылкой на мифический дневник был мотивирован и другой отрывок из повести ‘О себе’ (т. 2 наст. изд., стр. 33). Текст принадлежащей Герцену главы 25 ‘Последний праздник дружбы’ предварялся в ‘Русской старине’ такими словами: ‘Из заметок, найденных в бумагах покойного моего мужа, я имею сведения об этом вечере. Вот эти заметки’. В иных случаях Пассек, не называя Герцена, писала об ‘одном из наших талантливых писателей’ или об ‘одном из талантливых молодых людей этого кружка’.
Далее Пассек почти всюду снимала кавычки, обозначавшие границы герценовского текста, стремясь спрятать его среди собственного изложения. В ряде случаев она подавала опасные тексты в качестве слышанных ею когда-то и с тех пор запомнившихся ей. Так, заканчивая второй том сценой прощания с Герценом, она передает его слова, якобы сказанные ‘сквозь слезы’. В действительности же эти слова являются цитатой из дневника Герцена. Печатая в главе 27 под заглавием ‘Мартиролог святой Феодоры’ сокращенный текст герценовской ‘Легенды’, она также сослалась на свою память. На самом же деле, как нам теперь известно, она имела подлинную рукопись ‘Легенды’, переданную ей на короткое время Семевским в 1872 году.
Не ограничиваясь придумыванием ссылок на мнимые источники, Пассек подвергала обработке и самый текст заимствованных ею отрывков. В выдержках из автобиографических произведений Герцена она почти всюду меняла форму рассказа от первого лица на нейтральное изложение от третьего лица. Советы Семевского и опыт сношений с цензурой в конце концов убедили ее в том, что легче провести через все препоны отрывки из Герцена в форме перифраза, чем в виде выписок слово в слово. И она, по своему усмотрению, исключает места, которые кажутся ей неприемлемыми для цензуры, подвергает фразы Герцена легкой перестройке, чтобы отойти от подлинника, сливает два предложения в одно, кое-что пропускает, но всегда при этом остается в пределах герценовского текста.
На основании анализа сохранившихся частично рукописей и корректур записок Пассек мы имеем возможность в значительной мере реабилитировать ее репутацию: она часто вынуждена была прятать выдержки из произведений Герцена, но она никогда не пользовалась именем Герцена, для того чтобы придать больше веса собственным своим рассказам, выдать их за герценовские. Ей приходилось маскировать тексты Герцена, но их подделкой она никогда не занималась.
Чтобы исчерпать эту тему, нужно отметить еще один прием маскировки, к которому иногда прибегала Пассек. Зная, что частные письма бытового содержания не вызывают возражений цензуры, даже если авторами этих писем были Герцен или Огарев, Пассек в ряде случаев помещала в качестве писем или отрывков из них выдержки из автобиографической прозы Герцена. Не зная этого, редактор сочинений Герцена М. К. Лемке, вопреки своему постоянному недоверию к Пассек, ввел в свое издание Герцена несколько ‘писем’, взятых им из книги Пассек, где они приурочены к двадцатым — началу тридцатых годов.
На страницах ‘Литературного наследства’ нами было доказано, что два из этих ‘писем’ представляют собой фрагменты из повести ‘О себе’. В отношении остальных вопрос остался открытым. В 1960 году к вопросу об этих ‘письмах’ обратился немецкий герценовед Дитрих Локис, напечатавший статью под заглавием ‘Tat’jana Passeks Materialien zu Alexander Herzens Jugendbiographie — wieweit drfen diese noch als authentisch gelten?’ {‘Материалы Татьяны Пассек к юношеской биографии Герцена в какой мере они еще должны считаться подлинными?’ — См. журнал ‘Zeitschrift fr Slawistik’, т. 5, тетрадь 2, Берлин, 1960, стр. 224—243.}. В отношении двух текстов, определенных нами, Д. Локис присоединился к нашим выводам. К ранней автобиографической прозе Герцена он относит и так называемое ‘письмо о новых учителях’, к такому же выводу, с привлечением некоторых неизвестных ему источников, пришли и мы в процессе подготовки настоящего издания (см. прим. 5 к главе 14). К этому же источнику он относит и отрывок ‘письма’ о чтении Руссо (см. главу 14). Д. Локису удалось найти в сочинениях Герцена параллели почти ко всем остальным ‘письмам’. И хотя не все предлагаемые им параллели кажутся нам одинаково убедительными, общий вывод его, что ни один из рассмотренных фрагментов не является письмом Герцена и что им не должно быть места в полном собрании писем Герцена, представляется вполне доказанным {Результаты исследования Д. Локиса признала обоснованными редакция академического собрания сочинений Герцена — в т. 21 этого издания не вошло ни одно письмо из числа приведенных у Пассек. Не имея здесь возможности заняться обстоятельным разбором статьи Д. Локиса, мы все же должны заметить, что, соглашаясь почти со всеми его аргументами, касающимися вопроса о достоверности ранних ‘писем’ Герцена в книге Пассек, мы не можем не возразить против того всеобщего недоверия к любому свидетельству Пассек, которое сквозит во многих местах статьи.}.
Пассек и ее редактор в конце концов вышли победителями из трехлетнего единоборства с цензурой, и печатание ее записок на страницах ‘Русской старины’ было возобновлено. Правда, как мы видели, она была вынуждена уступить по ряду пунктов. А в связи с этими уступками в дальнейшем постепенно менялась ее авторская позиция и метод ее работы при использовании чужих материалов. Было время, когда Пассек очень неохотно соглашалась на обработку герценовских текстов. Ее тяготила необходимость давать их без имени автора и без кавычек. 6 марта 1873 года она жаловалась Огареву: ‘Редакции отдан приказ имени, то есть фамилии Саши не упоминать и проч., что мне неприятно, это то, что где я в удостоверение истины ссылаюсь на слова Саши, говорю, А. И. Герцен там-то вот как говорит, то и этого не допустили, а просто от моего лица его слова — это мне просто тяжело, неохотно писать. Что же, кто не знает, подумает?’ {‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 625.}
Но со временем Пассек не только примирилась с этой необходимостью, но и привыкла к такому способу работы. После отмены цензурного запрещения, готовя к печати новые главы своих записок, она подвергала большей или меньшей обработке и другие тексты — записки Астраковой, Тучковой-Огаревой, причем далеко не всегда руководствовалась цензурными соображениями. Возможно, что этим она доставляла какое-то удовлетворение своему авторскому самолюбию. При подготовке отдельного издания Пассек в ряде случаев дополнительно сокращала или перерабатывала чужие тексты по сравнению с тем, что уже было напечатано в ‘Русской старине’. Этим и объясняется тот факт, что почти всегда журнальная редакция записок Пассек дает более близкий к подлинникам текст заимствованных ею материалов.

7

Судьба воспоминаний Пассек в критике была для нее неблагоприятной. Вскоре после появления в печати первых глав ее книги последовал их жестокий разгром на страницах журнала ‘Русский архив’, где была помещена статья Д. Д. Голохвастова, иронически озаглавленная ‘Wahrheit und Dichtung’ {‘Правда и поэзия’ (нем.). Так озаглавлено известное автобиографическое произведение Гете.}. Автор статьи, приходившийся Пассек и Герцену родственником (он был сыном двоюродного брата Герцена Д. П. Голохвастова), располагал обширным семейным архивом Яковлевых-Голохвастовых, опираясь на материалы этого архива, он уличал Пассек в ряде неточностей и прямых ошибок и обвинял ее в клевете и оскорблении фамильной чести. Его выступление, крайне резкое по форме, преследовало не только цель внести фактические поправки к рассказу Пассек: главная его задача состояла в том, чтобы дискредитировать и автора ‘Из дальних лет’ и Герцена, произведениями которого Пассек широко пользовалась. В этом заключался политический смысл статьи Голохвастова, явившейся одним из звеньев борьбы реакционных кругов против Герцена и его литературного наследия. Авторитет Герцена был слишком велик, чтобы злобные выпады Голохвастова могли сколько-нибудь подорвать его. Но в отношении воспоминаний Пассек ему удалось в значительной мере достичь своей цели и надолго посеять недоверие к ним.
Как у всякого мемуариста, у Пассек можно найти немало ошибок, но все это следует отнести за счет несовершенной памяти, а не нарочитого стремления извратить истину. А самое главное, весь ее рассказ проникнут искренним уважением, любовью и сочувствием к тем лицам, образы которых выдвинуты ею на первый план повествования, — к Герцену и Огареву. Именно поэтому ее записки вызывали одобрение у старших детей Герцена и у таких его близких друзей, как Астракова, которая писала в декабре 1886 года Тучковой-Огаревой: ‘Чтение их воскресило в памяти многое и многое из прошлого, что уже, было, позатянуло туманом жизненных тревог. Все недосказанное прочлось само собою между строк, и сердце и душа переполнились воспоминаниями. Да, спасибо ей за ее труд, который она мастерски выполняет. Завидный у нее талант, — немногие так ясно и интересно для всякого сумеют передать то, что пережито и перечувствовано другими’ {Литературное наследство’, т. 63, стр. 638.}. Отметим, что и Огарев в неизданном письме к А. А. Герцену от 18 февраля 1873 года писал: ‘…я нахожу, что ее записки превосходны’ {Там же.}. А тремя годами позднее, 11 мая 1876 года, Огарев писал П. Л. Лаврову: ‘Записки Тани вам пришлю обратно на днях. От них сердце поюнело’ {Н. П. Огарев, Избранные социально-политические и философские произведения, т. II, М. 1956, стр. 553.}.
Виднейшие литературные журналы высказали свою оценку книги Пассек на рубеже семидесятых — восьмидесятых годов, в связи с выходом в свет ее отдельного издания. Резко отрицательную оценку книга Пассек получила со стороны критика, принадлежавшего к радикально-демократическому крылу русской литературы, Г. Е. Благосветлова. В двух рецензиях, напечатанных в журнале ‘Дело’ (1879, No 4, и 1880, No 2), он упрекал мемуаристку в том, что она наполнила ‘добрую половину’ своих воспоминаний ‘такими подробностями, которые решительно не имеют никакого общественного значения и могли бы без всякого ущерба для книги остаться в портфеле автора’. Будучи вынужден признать, что второй том книги ‘богаче фактами, полнее содержанием, что лица, слегка обрисованные в первой части, теперь выступают перед нами более живыми и конкретными, характеры более законченными, что самый фон исторической картины раздвигается и в ширину и в глубину’, Благосветлов все же и во второй рецензии остается при прежней общей оценке труда Пассек. Он не сумел понять и оценить главное в воспоминаниях Пассек — тот богатый биографический и общественно-литературный материал, который призван был воскресить в памяти русского общества образы Герцена и Огарева.
Почти в одно время с ‘Делом’ о книге ‘Из дальних лет’ высказались и ‘Отечественные записки’, руководимые после смерти Некрасова Салтыковым-Щедриным. В анонимных рецензиях этого журнала (1879, No 3, и 1880, No 1) также отмечалось, что Пассек уделяет слишком много внимания событиям, не характерным в общественном смысле, но это не помешало неизвестному автору понять, ‘что и многие мелочи из жизни г-жи Пассек получают некоторое значение благодаря тому, что часть воспоминаний группируется около личности друга детства автора — Саши’. ‘Но и помимо ‘Саши’ воспоминания г-жи Пассек содержат много чрезвычайно характерных, а отчасти и малоизвестных черт нашего прошлого житья-бытья’. Рецензент ставит в заслугу автору то, что в ее книге нет и следа ‘беззубой старческой ворчливости’: ‘Она не затушевывает ни симпатичных, ни мерзостных сторон доброго старого времени и не ворчит на новое, явившееся на смену старого, только за то, что оно новое’. Вполне доброжелательно прозвучал и вывод, которым заканчивалась первая из названных рецензий: ‘В конце концов лежащая перед нами книга не только записки бывалого человека, обстоятельствами сближенного с некоторыми замечательнейшими людьми своего времени, нет, это, кроме того, записки честного и умного человека’.
На протяжении последующих десятилетий мемуары Пассек, дополненные третьим томом, вышедшим посмертно, заняли прочное место в русской литературе. По существу, до выхода в свет в 1905 году павленковского издания сочинений Герцена записки Пассек оставались единственной легальной книгой в России, где можно было найти подлинное слово Герцена и Огарева. Не случайно второе издание ее книги стало возможным осуществить лишь после первой русской революции — в 1905—1906 годах. Это новое издание разошлось так же быстро, как расходились прежде тома первого издания. Читатель принял и признал книгу Пассек. Но объективная научная оценка ее по-прежнему отсутствовала.
Первым из исследователей, кто вплотную занялся этой книгой, был M К. Лемке, приступивший вскоре после революции 1905 года к подготовке полного собрания сочинений и писем Герцена. Лемке извлек из книги Пассек некоторые из опубликованных ею произведений Герцена и его письма, широко использовал ее труд в комментариях и редакторских справках своего издания. Но вместе с тем в этих же комментариях Лемке с удивительной настойчивостью и резкостью ставил под сомнение не только отдельные факты, сообщаемые Пассек, или тексты, приводимые ею, но и всю ее работу в целом. Опираясь в ряде случаев на статью Голохвастова, Лемке вслед за ним не скупился на резкие выражения: ‘легенда’, ‘вымысел’, ‘нелепость’, ‘сплошная небывальщина’, ‘вздор’ и т. п. Подкрепленные научным авторитетом Лемке, эти его оценки создали прочную традицию огульного третирования книги Пассек, постоянного, и притом часто бездоказательного, недоверия к любому ее утверждению.
После Великой Отечественной войны в распоряжение советских исследователей поступило ценнейшее архивное собрание документов, относящихся к Герцену и Огареву, — так называемая ‘пражская коллекция’. В составе этой коллекции, хранящейся ныне в Центральном государственном архиве литературы и искусства, были обнаружены обильные материалы, касающиеся работы Пассек над ее воспоминаниями. Изучение этих материалов привело к коренному пересмотру традиционного мнения о книге Пассек, о ее составе, ее источниках и о ее научной ценности. Результаты предпринятого по инициативе редакции ‘Литературного наследства’ исследования, в процессе которого были привлечены и документы крупнейших архивохранилищ СССР, были изложены нами в статьях и публикациях, вошедших в третий герцено-огаревский том ‘Литературного наследства’ (т. 63, М. 1956) {‘Воспоминания Т. П. Пассек ‘Из дальних лет’ как источник для изучения биографии Герцена и Огарева’, »О себе’. Ранняя автобиографическая повесть’, ‘Из воспоминаний Т. А. Астраковой’.}.
В этих работах нам удалось доказать неправомерность сплошного отрицания достоверности воспоминаний Пассек. Задача критической проверки сообщаемых ею фактов этим, разумеется, не снималась, наоборот, она могла быть теперь разрешена на основе объективного исторического анализа, опирающегося не на предвзятые суждения, а на данные, добытые в результате разнообразных разысканий.

8

Пассек начинала работу над своими воспоминаниями в трудное время, когда правящие круги самодержавной России под влиянием нового подъема революционного движения принимали все меры, для того чтобы предать забвению имена Герцена и Огарева. На протяжении многих лет их произведения находились под строгим запретом. Через год после смерти Герцена этот запрет был подтвержден ‘высочайшим повелением’, в котором заявлялось ‘о недопущении в печати сочинений государственных преступников и политических эмигрантов’. 18 февраля 1871 года это повеление было сообщено для руководства начальником III Отделения министру внутренних дел. Русский читатель был, таким образом, лишен возможности знакомиться с произведениями ‘крамольных’ писателей. Доступными оставались немногие ранние их сочинения, печатавшиеся в журналах тридцатых — сороковых годов, но эти журналы далеко не каждому удавалось найти. Еще труднее было добывать экземпляры лондонских изданий или тетрадки нелегальных литографированных изданий, печатавшихся участниками революционных кружков.
На этом историческом фоне и следует расценивать общественное значение появления мемуаров Пассек в ‘Русской старине’, а затем и отдельным изданием. Имя автора мемуаров, близкой родственницы Герцена, полупрозрачные намеки редакции журнала и слегка завуалированные указания в самом тексте — все это пробуждало интерес, привлекало внимание, настраивало на ожидание чего-то значительного. И нужно прямо сказать, мемуары Пассек во многом оправдали эти ожидания. Передовой читатель с живым сочувствием знакомился с рассказами Пассек, в которых такое пространное место занимала личность Герцена, а в дальнейшем и Огарева. Читатель не всегда мог отчетливо различить среди воспоминаний самой Пассек вкрапленные в них куски герценовского текста, но он ощущал присутствие на страницах ее записок герценовского слова, поражающего силой мысли и неповторимым своеобразием языка. И хотя из книги полностью исключена была тема политической деятельности и революционной пропаганды лондонских изгнанников, она действовала вдохновляюще. Даже простые, казалось бы, бытовые зарисовки и нейтральные в общественном смысле эпизоды вводили внимательного читателя в историю юной жизни будущего великого мыслителя и борца, знакомили с той атмосферой, которая окружала его на пороге сознательной жизни, с теми запросами и исканиями, которые были присущи его пробуждающемуся уму.
В качестве иллюстрации к сказанному уместно привести здесь один замечательный документ — письмо молодого тогда писателя А. И. Эртеля к его невесте, помеченное 27 августа 1883 года: ‘Полночь, и я только что оторвался от книги Т. П. Пассек ‘Из дальних лет’… А в душе моей и грусть, и толпа впечатлений неясных, и обрывки туманных мечтаний… Что за люди были! Какое время было! Сколько надежд, сколько ума, жизни, горя, разочарований, любви!.. Ты знаешь, ведь Пассек — двоюродная сестра Герцена, его первая любовь, та самая ‘корчевская кузина’, которой он посвятил много страниц в ‘Былом и думах’. Его детство, его жизнь до отъезда из России, рост его ума и его увлечения — все в этой книге. А рядом с этим жизнь молодежи того времени, жизнь помещичья, истории с романами… И так как-то хорошо и грустно веет оттуда… Все минуло, все поросло травою, а любили, верили, восторгались, думали мир обновить… Но что из того, что поросло все это, — они жили, и как жили! Мы и не пробовали так жить. Пылкие идеалы, наука, книги, споры философские, захватывающие всего, всю душу, жизнь, бьющая ключом… Чувствуешь себя чище, благороднее после этой книги. Замирают серенькие чувствования и порывы, шири хочется, широкого душевного размаха… Узок кажется тот мир, в котором вертит тебя, как белку…’ {‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 639—640.}
Пассек не могла воссоздать в своей книге образ Герцена во всей его сложности. Возможности ее в этом смысле были ограничены не только недостатком известных ей фактов, не только тем, что научная разработка биографии Герцена тогда еще и не начиналась, но и тем, что она сама по своему интеллектуальному уровню, по характеру своего воззрения на действительность, по своему пониманию жизни была очень и очень далека от Герцена и его преданного друга и соратника Огарева. Именно поэтому в ее книге мы нередко встречаемся с выражением ее собственного благонамеренного либерализма, черты которого она хочет придать порой и образу Герцена. И все же сквозь либеральные суждения Пассек, сквозь ее расплывчатый гуманизм и христианское всепрощение явственно проступали полные силы и энергии черты герценовского облика, прорывалось могучее герценовское слово. Как свидетельствует письмо Эртеля, личность Герцена и его жизнь, отразившиеся в книге Пассек, будили сознание людей, подавленных тяжестью ‘эпохи безвременья’, вселяли в них жажду вольной, широкой жизни, возбуждали желание вырваться из тусклого мира ‘сереньких чувствований’.
Для людей нескольких поколений книга Пассек оставалась почти единственным источником, который давал возможность хоть и очень неполно ознакомиться с жизнью и личностью Герцена и Огарева. По мере того как в печати появлялись новые мемуары о Герцене, новые публикации его писем, первые биографические труды о нем, особенно после того, как произведения Герцена и Огарева, хотя и в урезаном виде, стали достоянием легальной печати в России, общественно-пропагандистское значение воспоминаний Пассек неизбежно падало. Но как литературный памятник, отразивший многие характерные черты своей эпохи, эта книга продолжала привлекать внимание и живой интерес читателей.
Помимо этого труд Пассек сохраняет и значение источника, к котрому продолжают обращаться исследователи — историки литературы и историки общественной мысли, специалисты по изучению жизни и творчества Герцена и Огарева. В годы, когда сочинения их находились под строгим запретом, Пассек сумела включить в свою книгу обширные выдержки из ‘Былого и дум’, из ‘Записок одного молодого человека’, из герценовской повести ‘О себе’, из ‘Записок русского помещика’ Огарева, из его стихотворений и поэм. Она опубликовала на страницах своей книги многочисленные письма Герцена и Огарева, а также письма к ним их близких друзей. Она напечатала в составе своих воспоминаний, по имевшимся у нее рукописям, ряд произведений Герцена и Огарева, которые без этого легко могли быть утрачены. Вследствие утери некоторых из упомянутых рукописей тексты, опубликованные Пассек, остались единственным источником, к которому неизбежно обращаются современные исследователи. Через книгу Пассек в научную литературу о Герцене введен был ряд мемуарных документов, созданных по инициативе и при энергичном воздействии Пассек. Е. И. Герцен, Астракова, Рейхель, Тучкова-Огарева — все эти живые тогда современники описываемой ею эпохи сообщили ей свои воспоминания, сохраненные таким образом для потомства.
Почти два десятилетия продолжалась работа Пассек над книгой ‘Из дальних лет’. Ни тяжелые потери близких, ни возраст, ни смертельный недуг не могли заставить ее прекратить любимый труд. Буквально до последних дней жизни она готовила к печати последний том своей книги. И мы можем сказать, что возложенный ею на себя долг перед обществом, перед историей она выполнила честно и добросовестно, в меру своих сил и способностей.

————————————————-

Источник текста: Т. П. Пассек. Из дальних лет. Воспоминания. Том первый. Серия литературных мемуаров. — М: ГИХЛ, 1963
Дубовиков А.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тирсо де Молина и его время, Кельин Ф. В., Год: 1935
  2. Михаил Иванович Венюков, Степанов А. А., Год: 1970
  3. Современный рыцарь, В.Т., Год: 1890
  4. Михаил Булгаков и Юрий Слезкин, Никоненко Станислав Степанович, Год: 2000
  5. Творчество В. Т. Нарежного, Грихин Вячеслав Андрианович, Калмыков В. Ф., Год: 1983
  6. Любовь моя безгрешна, Литвинова Н., Год: 2002
  7. Король забайкальской тайги, Куренная Ирина, Год: 2016
  8. Александр Романович Беляев, Ляпунов Б., Нудельман Р., Год: 1963
Электронная библиотека