Воспоминания
Воспоминания
фельетон
‘Вятский край’ 1897, No 71, страница 2.
Воспоминания (фельетон), Глазовец, Год: 1897
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Глазовец
Прочитал я в No 68 ‘Вятского края’ корреспонденцию из Глазова и невольно поддался воспоминаниям. Корреспонденция ничего особенного на общий взгляд не содержит, читатели, вероятно, успели ее уже забыть, хотя и прошло немного больше недели после ее появления. В ней сообщается об открытии в нашей губернии еще новой бесплатной читальни, т.е. о событии, сделавшемся к чести нашей за последнее время до такой степени нередким и, пожалуй, даже обыденным Что некоторые читатели, ищущие в печати во что бы то ни стало только ‘новостей’, не заметили этого скромного и во всяком случае уже не пикантного события.
Но тем не менее корреспонденция эта воскресила во мне массу воспоминаний, воспоминаний приятных о чем-то далеком, светлом и чистом. Не самый факт открытия читальни, конечно, воскресил эти воспоминания о прошлом. Нет, они невольно поднялись во мне при упоминании дорогого для меня имени Михаила Ивановича Шулятикова, память которого земляки глазовцы вздумали увековечить открытием народной бесплатной читальни.
Кто такой М.И.Шулятиков, спросят меня? Хотя и недавно он помер, всего каких-нибудь года три-четыре тому назад, но вряд-ли многие даже из его земляков, нынешних глазовцев, знают его. Последние 20-25 лет он не был в Глазове, принадлежа почти исключительно финансовому миру Москвы. И на вопрос, кто такой М.И.Шулятиков, — москвичи скажут вам только, что это директор Северного страхового общества и больше ничего. Но глазовцы не знают такого. Для них он все тот же восторженный юноша, которого судьба, вырвав из университета, забросила на родину в такой момент, когда она всего больше нуждалась в свежих силах. Это был конец 60-х годов, начала введения земских и судебно-мировых учреждений в Вятской губернии, а с ними и время пробуждения общественной инициативы и самодеятельности. Хорошее это было время! И таким оно представляется не одному мне. Я был тогда совсем еще мальчуганом, учился в уездном училище. Но и мы, ребята, чувствовали необычайность наступившего момента. Я жил у дяди, который с первого же трехлетия был земским гласным, членом уездной управы. Мне случалось иногда ходить в управу с каким нибудь поручением к дяде или от дяди, и я невольно сравнивал управские порядки с порядками других канцелярий, в которых также случалось бывать. В управе все было другое, чем, например, в казначействе, на почте, в полицейском управлении. Не только помещение и люди, но, казалось, и самый воздух и солнечный свет здесь были иные, более мягкие и приветливые. Сколько раз я не бывал в казначействе, но всегда вступал сюда с каким-то безотчетным страхом, хотя со мной никто и никогда не позволял себе обращаться грубо. Каждый шаг, сделанный посторонним, казался здесь уже не дозволенным. О полицейском управлении я уже не говорю, вся обстановка его наводила на меня ужас, хотя в канцелярии его и занимался мой близкий родственник, за которым я иногда заходил сюда по поручению его матери.
Но с каким удовольствием, соединенным с любопытством, я бегал обыкновенно в земскую управу, если меня посылали сюда. По простоте ребяческой я не считал управу канцелярией или присутствием. Мне представлялось, что сюда ходят даже и служащие только разговаривать, читать, рассматривать карты, планы, разные вещи, учебную мебель и пособия. Писанье бумаг, прокладка на счетах все это мне представлялось так себе случайным. Заходя в разные комнаты, я больше обращал внимание на развешанные по стенам географические карты, какие-то планы, на книги, лежавшие по окнам и столам. Служащие здесь не просиживали стульев. Мне чаще приходилось заставать их кучками по два, по три человека, что-нибудь разговаривавших. Здесь всегда слышались разговоры, но не те, что в казначействе или полиции, где кроме ‘куда лезешь’, ‘поди прочь’, ‘стой на своем месте’ и прочие я почти ничего не слыхал. Через 30 лет, впрочем, разница во всем этом значительно поуменьшилась, влияние вековых привычек оказалось сильнее и ‘благодетельный’ окрик легко был перенят и многими земскими деятелями.
Но в чем всего более обнаруживалась разница между земской управой и другими учреждениями — это в отсутствии у первой среды служащих субординации, которая меня особенно давила в казенных канцеляриях. Здесь свое ничтожество я чувствовал тем сильнее, чем больше сидело за столами канцеляристов, из которых самый последний казался мне уже непременно начальством, могущим мне крикнуть ‘куда лезешь’, ‘подожди’! Все остальные представлялись уже степенями выше один другого и следовательно по отношению ко мне еще большими начальниками. Здесь сама обстановка изменяла людей, чиновников, приветливый и ласковый дома, здесь перерождается в какого-то ястреба и коршуна, которого с первого раза не скоро признавал и знакомый.
Однако, воспоминания о канцелярской обстановке земской и неземской заведут меня слишком далеко, а я хотел поговорить о М.И.Шулятикове. Я не знаю доподлинно, потому, что ‘не мастер был тогда еще чины-то разбирать’, — какую должность в земской управе занимал М.И., так кстати явившийся на свою родину, но я помню из разговоров дяди, члена управы и большой руки практика, что он в управе у них был незаменимый человек. Официально или неофициально он занимал, кажется, должность секретаря управы. Всякий знает, что у нас везде даже и ныне не тот созидает или больше других работает, кто официально стоит впереди, в большинстве же случаев, если не всегда, всякое дело, в особенности новое, выносится на плечах какого-нибудь третьестепенного и часто совсем безвестного труженика, о котором редко потом даже и вспоминают. Так и в глазовской земской управе первая строительная и творческая работа выпала на юного недоучку студента, принесшего сюда, вместо практических знаний и опыта, лишь одно горячее желание быть полезным родине. Я, конечно, всего менее могу сказать, что либо определенное о том, как и что он делал в управе, но могу говорить лишь о результатах произведенного им влияния даже на практиков. Сухие и черствые лавочники, и кабатчики вдруг заговорили о необходимости учить и лечить народ, попавшие в земство, недоступные до того чиновники являли образцы вежливого и товарищеского обхождения. Для нас, ребят, эти исправники и лесничие, о которых прежде мы знали только по наслышке, теперь сделались обыкновенными людьми, которых мы уже не обегали при встрече на улицах. Если ныне вековой наш недуг ‘начальствования’ опять снова начинает заползать в сердца невежественной канцелярской мелкоты, то прежде с появлением земства в судебно-мировых учреждений замечалась другая крайность, — тогда многие добивались, как чести попасть на земскую службу. Опять повторяю, как и чем это влияние распространилось тогда в Глазове, — я не знаю, но источник этого влияния я чувствовал, хотя он для моего ребяческого понимания всего менее казался именно тем, что по тогдашнему моему разумению можно было бы назвать ‘влиятельным’, ‘могущественным’, ‘сильным’. Если кто-нибудь и сказал бы мне тогда про такое значение М.И. для земства и вообще глазовской общественно жизни, то разумеется, я понял бы это только как шутку: — до того в нем все было непохоже на ‘влиятельность’.
Скромнее той жизни, которую вел юноша студент дома и в обществе, я не знаю, да вряд ли он где-нибудь и бывал в обществе. Я помню его только в управе за делами, дома — за чтением книг, да памятны еще наши прогулки для купанья на луга Чепцы, — прогулки, состоявшие из сплошных бесед. Это было в то лето, когда он с Л.И. Чернядевым, одним из учителей нашего уездного училища, вскоре поступившим также в земство, а затем в мировые судьи, готовили нас с товарищем в гимназию. Сама мысль продолжать ученье далее уездного училища, явилась у меня и моего товарища, разумеется, под влиянием того же М.И. Он же, конечно, вытянул из учебного ведомства и нашего наиболее любимого учителя А.И.Чернядева, теперь также покойного. Помню резкую перемену, которая сразу произошла у нас во взгляде на этого учителя, прежде он был для нас только учителем-чиновником, теперь он представлялся нам простым смертным и, как оказалось, очень милым. Готовили они нас, разумеется, бесплатно, они же, конечно, убедили и наших родителей-крестьян рискнуть на такой небывалый в сельских захолустьях шаг, как отдать нас в гимназию! Благодаря их подготовке, мы по окончании уездного училища поступили прямо в том же году во второй класс гимназии. Вот почему даже сухая речь г.Петрова, сказанная при открытии читальни в Глазове, невольно тронула тех, кто непосредственно имел счастье испытать на себе нематериальное влияние первого провозвестника в Глазове новой зарождавшейся в России эры. ‘Сегодня, — начал свою, речь г.Петров, — вы дружной семьей собрались почтить своим присутствием открытие городской бесплатной народной библиотеки-читальни, история возникновения которой в городе Глазове очень проста, но вместе и поучительна. Вот эта история: товарищи-сослуживцы покойного М.И.Шулятикова, глазовского уроженца, по инициативе А.П.Чарушникова, в благодарность за оказания для них Михайлом Ивановичем благодеяния, собрали между собой 210 рублей и послали их из Москвы в свой родной Глазов, прося городское управление открыть на эти деньги в их и Михаила Ивановича родном городе народную библиотеку-читальню.
Что же здесь поучительного, спросите вы? А вот что: люди, сами вышедшие из народа (все упомянутые лица происхождения из мещан г. Глазова) и достигшие относительного материального благополучия, делятся этим благополучием со своими сородичами, уделяя от своих сбережений известную долю для их просвещения, кроме того, какая глубокая благодарность лежит в основе это пожертвования, благодарность памяти человека. Посветившего много трудов на то, чтобы вывести в люди своих земляков’….
Для меня интерес представляется здесь не в одной благодарности, это дело личное. В мимолетном появлении на глазовском горизонте М.И. оставившего после себя такую светлую полосу и создавшего надолго всему глазовскому земству репутацию передового среди русских и вятских собратьев, я вижу более поучительный пример для нас. Здесь мы несомненно имеем дело с началом того интересного исторического момента, который обыкновенно называется сменой идей, поворотом в общественной мысли. Эта смена, этот поворот для Глазова начались с появления земства, бродилом и дрожжами для которого послужил случайно явившийся студент юноша.
В память этого юноши, которая только и сохранилась у его земляков, глазовцы и открывают народную читальню, и я думаю, что это лучший способ для увековечения памяти первого идеалиста о народе из глазовцев.
1
‘Вятский край’ 1897 , N 71, страница 2. Фельетон. Воспоминания.