И. Ф. Бларамберг
Воспоминания
СОДЕРЖАНИЕ
Жизнь и труды Ивана Федоровича Бларамберга
* * *
Н. А. Халфин
ВОСПОМИНАНИЯ
ВОСПОМИНАНИЯ
Глава I
1836 год
Воспоминания, Бларамберг Иван Фёдорович, Год: 1878
Время на прочтение: 422 минут(ы)
Бларамберг И. Ф. Воспоминания. Пер. с нем. О. И. Жигалиной и Э. Ф. Шмидта. Вступ. статья Н. А. Халфина.
М., Главная редакция восточной литературы издательства ‘Наука’, 1978.
Жизнь и труды Ивана Федоровича Бларамберга
Глава I 1836 год
Глава II. 1837 год
Глава III. 1838 год
Глава IV. 1839 год
Глава V. 1840 год
Глава VI. 1841 год
Глава VII. 1842—1848 годы
1843 год
1844 год
1845 год
1846 год
1847 год
1848 год
Глава VIII. 1849—1855 годы
1849 год
1850 год
1851 год
1852 год
1853 год
1854 год
1855 год
Комментарии
Указатель географических названий
Общеизвестно, что в XVIII — первой половине XIX в. Россия была своего рода ‘землей обетованной’ для всевозможных западноевропейских искателей легкой жизни, стремившихся к чинам, званиям и связанным с ними материальным благам. Однако наряду с великим множеством сиятельных придворных, свитских и иных генералов, государственных деятелей, ставивших интересы их ‘второго’ отечества несравненно ниже своих личных, среди переселявшихся в Россию людей можно назвать и таких, которые объективно способствовали развитию ее экономики, военной и политической мощи, науки и культуры. К числу последних следует отнести и представителей семьи Бларамбергов.
В 1797 г. на российскую землю переселился уроженец Фландрии Иоганн Бларамберг (1772—1831), получивший здесь имя и отчество Ивана Павловича. Он служил вначале чиновником комиссии по составлению законов в Петербурге, а в 1808 г. переехал в Одессу, где последовательно выполнял обязанности прокурора коммерческого суда, таможенного инспектора Херсонской губернии, начальника Одесского таможенного округа. Однако имя И. П. Бларамберга начало приобретать известность лишь с того времени, когда он стал чиновником особых поручений при новороссийском генерал-губернаторе М. С. Воронцове. Объезжая по его заданиям край, И. П. Бларамберг заинтересовался археологией и сделал несколько важных для своего времени находок в этой области. Благодаря его хлопотам, поддержанным М. С. Воронцовым, на базе собранных Бларамбергом и его коллегами материалов в августе 1825 г. в Одессе и в июне 1826 г. в Керчи были открыты музеи древностей, работу которых в качестве директора и возглавил археолог-любитель. Одним из первых он начал исследовать нумизматику Ольвии и других древнегреческих поселений и выпустил несколько важных работ по археологии Причерноморья {Русский биографический словарь. Т. 3. СПб., 1908, с. 89—90.}.
Найдя в России вторую родину, И. П. Бларамберг не порывал связей и со своими зарубежными родственниками. Он помог переселиться сюда 23-летнему племяннику Иоганну — будущему автору предлагаемых читателю воспоминаний, генерал-лейтенанту Ивану Федоровичу Бларамбергу (8.IV.1800—8.XII.1878) {По непонятной причине в ‘Русском биографическом словаре’ (там же, с. 90) его рождение датируется 1803 г., хотя в ‘Воспоминаниях’ И. Ф. Бларамберг четко указывает на 1800 г., что подтверждается и косвенными данными.}.
Хотя Иван Федорович родился во Франкфурте-на-Майне, он упоминал, что его семья ‘родом из Нидерландов, а именно из Лира, юго-восточнее Антверпена’. Мальчик рано остался круглым сиротой и воспитывался у своей состоятельной тетки во Франкфурте-на-Майне. Он был очевидцем продвижения наполеоновских войск, в том числе ‘великой армии’, шедшей на Москву, а также ее бесславного возвращения.
Уже накануне кончины Иван Федорович вспоминал о периоде господства Наполеона как о ‘времени величайшего унижения Германии’, подчеркивая, что ‘поэтому было не удивительно то радостное волнение, которое всколыхнуло всю Германию, когда молниеносно разнеслась весть об уничтожении великой армии Французской империи на ледяных полях России. Удивлялись, сначала не верили и жили как вновь родившиеся на свет’ {[Johann von Blaramberg.] Erinnerungen aus dem Leben des Kaiserlich Russischen General-Lieutenant Johann von Blaramberg. T. T. В., 1872, с. 7.}. Ему довелось видеть и русские войска, следовавшие на Запад, чтобы довершить разгром Наполеона. Не исключено, что это также послужило каким-то дополнительным стимулом к переселению. Так или иначе, в 1819 г. Иоганн написал родственнику в Петербург о своем желании выехать в Россию, где уже находились все его близкие с отцовской стороны. В ответном письме дядя дал ему практический совет — изучить в каком-либо из немецких университетов право, с тем чтобы приехать в качестве юриста, при этом он обещал в дальнейшем позаботиться о племяннике.
В октябре 1820 г. юноша поступил в Гессенский университет, где слушал лекции по математике, статистике, а главное — по различным юридическим дисциплинам: правоведению, естественному, полицейскому праву и др. Уже здесь проявились определенные черты его характера, а вернее, мировоззрения: ‘добропорядочность’, ‘добронравие’, выражавшиеся в полнейшем почитании ‘установленных законов’. Он подчеркивает в ‘Воспоминаниях’, что в студенческие годы посвятил себя исключительно учебе, держась как можно дальше от ‘демагогических студенческих интриг’, ‘студенческих союзов’ и прочих крамольных детей. Таким Иван Федорович остался до конца дней своих — верноподданным прежде всего. За многие годы жизни в России, переезжая по служебным делам из одной области империи в другую, он, бесспорно, сталкивался со многими передовыми и прогрессивными деятелями, сосланными на окраины государства, но старался не сближаться с ними, чтобы — не дай бог! — не навлечь на себя гнев властей предержащих.
Весной 1823 г. Иоганн появился в Петербурге, а затем отправился в Москву, где поселился у своих родичей, близ Сухаревой башни. Здесь он провел год, изучая русский язык, историю и географию, а также совершенствуясь во французской литературе, математике и рисовании: все это ему в дальнейшем очень пригодится. В 1824 г. Иоганн стал Иваном Федоровичем — он перешел в российское подданство.
Посетив своего дядю в Одессе, новый гражданин Российской империи в феврале 1825 г. перебрался в столицу и в марте был принят в число воспитанников Института Корпуса инженеров путей сообщения.
Это привилегированное учебное заведение возглавлялось членом царской семьи герцогом А. Вюртембергским и посещалось царскими детьми. По своей программе оно было сходно с парижской Политехнической школой, да и преподавание в нем велось на французском языке. Разумеется, пребывание в таком институте дало возможность И. Ф. Бларамбергу завести круг влиятельных знакомств, что в дальнейшем не могло не благоприятствовать его карьере. 6 июня 1826 г. он окончил одним из лучших первый класс и получил чин прапорщика Корпуса путей сообщения. Так началась служба, которая длилась более полувека и была насыщена интересными и разнообразными делами и событиями, нашедшими отражение в ‘Воспоминаниях’.
Зимой 1826/27 г. Бларамберг стал подпоручиком. Летом 1827 г. он проходит практику, участвуя в строительстве и выравнивании участков Московского шоссе между Тверью и Москвой. Через год Бларамберг окончил институт и получил чин поручика. Молодой военный инженер некоторое время провел в Петербурге, но вскоре приобретенные им знания понадобились вдали от столицы.
На протяжении почти всего XIX века царское правительство вело активную политику на Востоке. Одним из существенных аспектов международных отношений этого столетия являлось англо-русское соперничество в Азии. Стремление Российской империи обеспечить для себя свободный проход через черноморские проливы и укрепить свои позиции на Кавказе, в Малой Азии и на Балканах встречало упорное противодействие Османской империи, правящие круги которой были преисполнены решимости взять реванш за поражения, нанесенные русскими в предыдущих войнах. Эти противоречия длительное время порождали новые русско-турецкие войны. Обстановка на Среднем Востоке осложнялась притязаниями Ирана на независимый Герат, входивший некогда в состав обширной Персидской империи. Немало беспокойства доставляло царскому правительству положение на Кавказе, где оно вело военные действия против горцев. Петербург стремился укрепить свои позиции среди казахских племен, принявших российское подданство и подвергавшихся военно-политическому и экономическому нажиму Хивинского и Кокандского ханств. Наконец, русское правительство активно готовилось к продвижению в Среднюю Азию.
И. Ф. Бларамберг был непосредственным участником многих связанных с этим событий. Так, в период русско-турецкой войны 1828—1829 гг., а именно в январе 1829 г., он сопровождал из Петербурга в Одессу четыре гигантских гидравлических пресса для прессовки сена, необходимого сражавшимся в Болгарии кавалерийским частям. А во второй половине этого года он сам оказался на Балканах, где вместе с лейб-библиотекарем Седжером и художником Дезарно зарисовывал поля сражений, сцены боев и памятники архитектуры, а также собирал монеты, старое оружие и другие предметы старины. Составленный ими альбом из 50 рисунков, картин и надписей был впоследствии литографирован в Париже и раскуплен с молниеносной быстротой.
‘Отличное усердие и деятельность по службе’ не прошли мимо внимания начальства: в марте 1830 г. поручик получил свой первый орден — Анны 3-й степени, а в апреле был переведен в Генеральный штаб и назначен в Отдельный Кавказский корпус {Здесь и далее данные о службе И. Ф. Бларамберга излагаются на основе его ‘Полного послужного списка’ от 14 декабря 1871 г. (ЦГВИА СССР, ф. 400, оп. 21, д. 453, л. 26—37).}.
Зачисление в действующие войска (именно этот корпус, как известно, осуществлял все операции против непокорных жителей Чечни, Дагестана и других горных районов Кавказа) давало возможность отличиться и добиться дальнейшего продвижения по службе. Уже летом 1830 г. И. Ф. Бларамберг принимал непосредственное участие в экспедициях против горцев, преимущественно в роли офицера Генштаба. Он подготавливал планы и карты местностей, выступал в качестве руководителя саперных работ, взрывая опорные пункты неприятеля, составлял дислокацию войск, а иногда и сражался вместе с другими офицерами и солдатами.
Нечего и говорить, что этот человек, некогда опасавшийся ‘демагогических студенческих интриг’, в отличие от многих прогрессивно настроенных современников не сочувствовал справедливому делу горцев. Для него они были ‘мятежниками, которые бунтовали против законных властей’ и вполне заслуживали самого сурового обращения.
Царское правительство отметило усердие молодого офицера, наградив его за участие в кавказских доходах орденом Владимира 4-й степени и золотой шпагой ‘за храбрость’.
В 1832 г. И. Ф. Бларамберг получил чин штабс-капитана и был назначен помощником начальника III отделения канцелярии генерал-квартирмейстера Главного штаба. Теперь ему предстояло исполнять в столице чисто генштабистские функции, в том числе обобщать опыт сражений, изучать театр военных действий и соседние территории. Бларамбергу было поручено составить описание Кавказа. На протяжении 1832—1833 гг. он выполнил обширную работу на эту тему, за что получил крупное денежное вознаграждение и орден Станислава 3-й степени. В 1836 г. ему был присвоен чин капитана.
С этого времени (т. е. с 1836 г.) он получает более серьезные и самостоятельные задания, начинают появляться его первые печатные труды. Работы И. Ф. Бларамберга привлекают внимание как серьезное дополнение к имеющимся далеко не исчерпывающим сведениям по истории, географии, этнографии восточных окраин Российской империи. Иными словами, его деятельность постепенно выходит за ведомственные рамки, а выпускаемые труды — за пределы служебной переписки. Военный превращается в исследователя, научные заслуги которого находят признание в стране.
Однако вернемся к 1836 году.
Петербург стремился к укреплению и расширению торговых связей со среднеазиатскими ханствами — Бухарой, Хивой и Кокандом, рассчитывая экономическими методами добиться роста своего политического влияния в них. Среди стоявших на этом пути трудностей немалое значение имели такие факторы, как неизученность территории Казахстана, разделявшего Россию и Среднюю Азию, а также набеги на торговые караваны отрядов хивинцев и отдельных казахских родов, которых подстрекала Хива. {Подробно об этом см.: Н. А. Xалфин. Россия и ханствa Средней Азии (первая половина XIX века). М., 1974, с. 27—46.}
В связи с этим выдвигались различные проекты развития торговли со Средней Азией, в том числе через Волгу и Каспийское море. Это сократило бы стоимость перевозки грузов, облегчило бы установление сношений с туркменскими племенами, а главное — дало бы возможность миновать места, где торговые обозы подвергались наибольшей опасности. Но реализация таких планов затруднялась недостаточной осведомленностью о восточном побережье Каспия. В XVIII в. состоялись лишь разрозненные экспедиции в этот район (А. Бековича-Черкасского в 1715—1717 гг., А. И. Кожина в 1716—1718 гг., Ф. И. Соймонова в 1717—1726 гг., М. Ладыженского в 1764 г. и М. И. Войновича в 1781—1782 гг.), систематическое же исследование началось в 20—30-х годах XIX в. В 1819—1821 гг. туда, а затем и в Хивинское ханство был отправлен капитан Генерального штаба H. H. Муравьев, а в 1825—1826 гг. — натуралист Э. И. Эйхвальд.
Однако основные заслуги в области изучения восточного и южного побережий Каспийского моря принадлежат чиновнику министерства иностранных дел, видному путешественнику Г. С. Карелину. В течение 1832—1836 гг. он возглавил три крупные экспедиции в район Каспийского моря. В состав последней из них (1836 г.) входил и капитан Генштаба И. Ф. Бларамберг. Путешествие принесло важные результата. Оно позволило существенно уточнить имевшиеся карты восточного побережья Каспия, направление течения и устья рек Атрек и Горган, границу между Туркменией и Ираном, лучше ознакомиться с физическими особенностями старого русла Амударьи — Узбоя. В целях развития торговли изыскивались места для строительства новых пристаней, собирались важные статистические, физико-географические и топографические данные, а также этнографические сведения о туркменском населении прибрежной территории.
Во всем этом немалое значение имела деятельность Бларамберга, ибо в основном ему, генштабисту, поручалось заниматься названными сюжетами. Его несомненной заслугой следует считать и то, что он первый опубликовал обстоятельную работу об экспедиции 1836 г., познакомив российскую и мировую общественность с ее результатами. В 1850 г. в издании Русского географического общества были напечатаны его ‘Журнал, веденный во время экспедиции для обозрения восточных берегов Каспийского моря в 1836 году’ {‘Записки Русского географического общества’. No IV, СПб. 1850, с. 1—48.}, а также ‘Топографическое и статистическое описание восточного берега Каспийского моря от Астрабадского залива до мыса Тюб-Караган’ {Там же, с. 49—120. По-видимому, из соображений секретности, эти материалы увидели свет лишь почти через полтора десятка лет после экспедиции. Соответствующие труды ее руководителя Г. С. Карелина были опубликованы еще позже — в ‘Записках Русского географического общества по общей географии’. Т. X. СПб., 1883, с. 1—497.}. Первая из этих публикаций содержит подробный и последовательный рассказ о действиях участников поездки, своего рода ее дневник, вторая интересна материалами по истории и этнографии туркмен, географическими сведениями об их землях, природных ресурсах и т. п. ‘Топографическое и статистическое описание…’ высоко оценил выдающийся знаток Средней Азии И. В. Мушкетов {И. В. Мушкетов. Туркестан. Т. I. Ч. 1. СПб., 1886, с. 91.}.
Можно предположить, что и правительство было удовлетворено трудолюбием И. Ф. Бларамберга и его пониманием поставленных перед ним задач. Ибо не успел капитан покинуть каспийские берега, как получил предписание от 18 января 1837 г., по которому он назначался адъютантом генерал-майора графа Симонича.
Не менее колоритная фигура — далматинец на русской службе, графский титул которого подвергался сомнению,— И.О. Симонич с 1832 г. находился на чрезвычайно ответственном, с внешнеполитической точки зрения посту ‘российско-императорского полномочного министра при тегеранском дворе’, т. е. посла в Иране. Именно Тегеран был местом скрещения острейших противоречий между Петербургом и Лондоном на Востоке.
К 1837 г. отошла в прошлое враждебность в русско-иранских отношениях, характерная для первой трети XIX в. и всячески провоцировавшаяся Британской империей. Царское правительство содействовало восшествию на престол Мохаммед-шаха и поддерживало некоторые его замыслы. Одним из наиболее сокровенных среди них было стремление вернуть под свой контроль некогда принадлежавший Ирану Герат, этот, по определению Ф. Энгельса, стратегический центр ‘всей области, лежащей между Персидским заливом, Каспийским морем и рекой Яксартом (Сырдарьей. — Н. X.) на западе и севере и рекой Индом на востоке…’ {Ф. Энгельс. Перспективы англо-персидской войны. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 12, с. 126.}.
В 1837 г. войска Мохаммед-шаха осадили Герат. По просьбе шаха царское правительство согласилось помочь ему военными советниками, и 9 апреля 1838 г. в шахский лагерь под Гератом прибыл Симонич со своими подчиненными. Среди них был и Бларамберг, которому, по всей вероятности, предназначалось ведущее место в консультировании иранских военачальников. Это оказалось нелегким делом. Армия шаха была подготовлена из рук вон плохо. Ее техническое превосходство над противником использовалось крайне слабо. Не очень опытные военачальники были склонны к авантюрам и т. д.
Впрочем, об этом достаточно подробно и обстоятельно пишет сам Бларамберг. К сказанному в его ‘Воспоминаниях’ следует добавить, что британские власти предприняли сильнейший нажим на Петербург, обвиняя Россию в намерении установить свое единоличное господство на Среднем Востоке, чтобы угрожать английским владениям в Индии. Одновременно на иранской территории был высажен английский десант, а агенты Лондона всячески укрепляли обороноспособность Герата.
В итоге шах был вынужден отказаться от своих планов и увести войска от спорного города. В какой-то мере отступило и царское правительство. Оно отправило в Англию примирительную ноту и отозвало И. О. Симонича, ставшего, таким образом, ‘козлом отпущения’ {Подробно об этом ом.: И. О. Симонич. Воспоминания полномочного министра. М., 1967.}. И. Ф. Бларамберг еще некоторое время оставался в Тегеране. Он посылал оттуда своему непосредственному начальству в Генеральном штабе интересные сообщения о положении в Иране, в частности об активной деятельности там и в Афганистане британских агентов.
Бларамберг предостерегал Петербург, сообщая о том, что Англия усиливает экономическую экспансию на Среднем Востоке и в Средней Азии. ‘…Главная цель английского правительства, — писал он, — приобресть свободное плавание по Инду и посредством пароходов открыть обильный сбыт своим изделиям, наполнить ими Афганистан, Хорасан, Туркмению, Бухару и вообще всю Среднюю Азию, и в таком случае все обороты нашей Нижегородской ярмарки пришли бы в совершеннейший упадок…’ Англия стремится полностью захватить Афганистан — точно квалифицировал Бларамберг сложившуюся на Среднем Востоке обстановку. Для этой цели она использует изгнанного из Афганистана еще в 1809 г. Шуджу уль-Мулька, ‘человека без воли и ума’. Тогда и Пенджаб, ‘с трех сторон окруженный владениями Англии, будет принужден согласоваться более или менее с их (англичан.— Н. X.) видами. В это время для них откроется свободное плавание по Инду, а для нас — великий подрыв во всех торгооборотах’.
Эти выдержки взяты из подготовленной И. Ф. Бларамбергом в феврале 1839 г. и отправленной из Тегерана в Петербург докладной записки под названием ‘Взгляд на современные события в Афганистане’ {ЦГВИА ССОР, ВУА, д. 56431 ‘Сведения о Персии’, л. 44—46.}. Ее анализ дает основания для твердого вывода: за относительно короткий срок своего пребывания в Иране он очень хорошо разобрался в далеко не простой военно-политической и экономической ситуации в этих краях, серьезно и обоснованно беспокоившей русское правительство. Отметим, что весной 1839 г. огромная по тем временам британская армия вторглась в Афганистан — началась первая англо-афганская война (1839—1842 гг.).
Столь же содержательны были и присланные им ‘Сведения об Хоросане, Четырех Оймаках (чор-аймак, или ‘четыре племени’, — так именовались в Афганистане таймени, тей-муры, джамшиды и фирузкухи. — Н. X.), гезаре (т. е. хаза-рейцах. — Н. X.), узбеках, Сеистане, Белуджистане и Афганистане’ {Там же, л. 53—69 и др.}, о различных событиях на Среднем Востоке, в частности о британских военных действиях против Ирана. Капитан-генштабист проявил себя вдумчивым наблюдателем. Он, к примеру, констатировал: ‘Истощение (иранской. — Н. X.) государственной казны ужасно… Правители областей должны правительству до 24 миллионов (туманов. — Н. X.), в издержке которых они не представили никакого отчета. К подобному грабительству государственных доходов, которого шах не в состоянии прекратить, присоединяется еще другое зло — это разорительная для Персии торговля с англичанами. Правительство, хотя и знает весь ущерб, происходящий от этой торговли, но опасается запретить ввоз английских товаров, дабы тем не запутать еще более дел с англичанами, и без того уже сложных и затруднительных’ {Там же, л. 83. Донесение И. Ф. Бларамберга от 15 апреля 1830 г.}.
К концу 1839 г. И. Ф. Бларамберг осмыслил и обобщил материалы, связанные с борьбой за Герат. 14 января 1840 г. он отправил в Петербург обстоятельную записку ‘Осада города Герата, предпринятая персидской армией под предводительством Магомед-шаха в 1837 и 1838 годах’ {Там же, д, 56435, л. 1—41.}. Этот документ был опубликован через 55 лет, в период очередного обострения англо-русских противоречий на Среднем Востоке, в закрытом издании Военно-ученого комитета Главного штаба— ‘Сборнике географических, топографических и статистических материалов по Азии’ {Вып. XVI. СПб., 1895, с. 1—40 и др.} — вместе с некоторыми другими собранными Бларамбергом в свое время сведениями.
Впрочем, на этом его роль в пополнении имевшихся в России данных о ее южном соседе далеко не была исчерпана. В 1841 г. он подготовил ‘Статистическое обозрение Персии’ {‘Записки Русского географического общества’ Кн. VII. СПб., 1853, с. 1—358.}. Эта работа, увидевшая свет в 1853 г., представляла собой своего рода энциклопедию по различным вопросам географии, экономики, административного устройства Ирана, настоящий справочник, наполненный самыми разнообразными таблицами, множеством цифр и всевозможных данных.
Чтобы дать представление о настойчивости и добросовестности, проявленных И. Ф. Бларамбергом, например, при сборе материалов о персидской торговле, подчеркнем, что он не только опрашивал российских консулов в Тебризе и Гиляне, но и беседовал с иностранными купцами, посещавшими Тебриз, глубоко интересовался товарооборотом крупнейших иранских морских портов Бендер-Аббаса и Бендер-Бушира, о которых его информировали служащие местных таможен.
Населяющие Иран племена и земельные отношения, средства транспорта и дороги, ‘духовенство и влияние его на народ’, ‘исчисление 29 областей Персии, с показанием уездов, главных городов и их доходов’ (причем все это описывается весьма детально) — трудно, кажется, найти какую-нибудь сторону жизни страны, которая не привлекла бы острого взора автора. Он касается, хотя и в меньшей степени, и отдельных исторических сюжетов, а также британского проникновения в Иран, носившего различные формы. Бларамберг дает любопытное ‘Прибавление IV. Именной список английских офицеров, находившихся в персидской службе с 1834 по 1838 год, с означением жалованья и других выгод, полученных ими от Мухаммед-Шаха’ {Там же, с. 81—82.}.
Как и описание Кавказа, ‘Статистическое обозрение Персии’ было высоко оценено правительством: И. Ф. Бларамберг получает следующий орден и денежные пожалования. Эти награды как бы подытожили связанную с Ираном деятельность молодого подполковника (с 14 марта 1839 г.), ибо в марте 1840 г. он получает приказ об откомандировании в Отдельный Оренбургский корпус.
Полтора десятка лет длится пребывание И. Ф. Бларамберга в азиатских губерниях Российской империи, на путях в среднеазиатские ханства, в главном городе и опорном пункте, через который осуществлялись сношения с ними, — Оренбурге. Он уже пользуется полным доверием начальства. Ему поручают ответственные самостоятельные задания. Так, не успел Бларамберг 17 января 1841 г. прибыть к новому месту службы, как был поставлен во главе крупного военного отряда. Ему поручалось охранять на опасном отрезке пути — до реки Сырдарьи — сразу две дипломатические миссии — К. Бутенева, следовавшую в Бухару, и П. Никифорова, направлявшуюся в Хиву (май—июль 1841 г.).
С этим заданием И. Ф. Бларамберг успешно справился. Более того, на пути следования он приступает к сбору материалов о безбрежных степях Казахстана и их населении, так же как и о смежных с ними собственно российских губерниях. Его деятельность находит дальнейшее признание. С апреля 1843 г. Бларамберг исполняет обязанности обер-квартирмейстера Отдельного Оренбургского корпуса, а с апреля 1845 г. он уже полковник и полноправный обер-квартирмейстер.
Стоит подчеркнуть, что деятельность И. Ф. Бларамберга получает должную оценку не только со стороны официальных властей. После того как в августе 1845 г. было создано Русское географическое общество, которое внесло огромный вклад в изучение России и других стран, двое из его основателей, Ф. П. Литке и Ф. П. Врангель, 7 октября 1845 г. рекомендовали в действительные члены Общества ‘полковника Генерального штаба Ивана Федоровича Бларенберга (так в тексте. — Н. X.) в Оренбурге’ {Архив Всесоюзного географического общества, ф. 1-1845, оп. 1, д. 3, л. 25.}. Такая рекомендация означала почти автоматическое избрание. Действительно, вскоре в Оренбург прибыло письмо непременного секретаря Академии наук и Географического общества акад. П. Н. Фуса. ‘Русское географическое общество, — гласило оно, — желая пользоваться просвещенным участием Вашим в трудах своих на пользу науки, избрало Вас, милостивый государь, в действительные члены свои’.
С этого времени научная деятельность И. Ф. Бларамберга была тесно связана с этим объединением отечественных географов. Читателю теперь становится более понятным, почему именно в изданиях Общества публиковал он свои работы, по мере того как они теряли свою служебную секретность. А порой руководители этой научной организации сами проявляли инициативу и настойчивость, добиваясь передачи им того или иного труда для обнародования. ‘Статистическое обозрение Персии’, по словам многолетнего руководителя Русского географического общества П. П. Семенова (впоследствии — Тян-Шанского), находилось в архиве Главного штаба и считалось секретным ‘до тех пор, пока Обществу не удалось получить его для напечатания’ {П. П. Семенов. История полувековой деятельности императорского Русского Географического общества. 1846—1895. Ч. 1. СПб., 1896, с. 144.}.
В 40-е годы Бларамберг по своим служебным обязанностям непрерывно разъезжает по землям Оренбуржья и Казахстана (или Киргизской степи, как тогда именовали Казахстан). Он осматривает берега рек Тобола, Большого, Аята, Иргиза, Темира, Эмбы, а также Мугоджарские горы, определяет места для возведения укреплений, проводит топографические съемки, изучает быт и нравы населения. Собирает и другие сведения самого различного характера: они пригодятся для будущих исследований.
И такие исследования он систематически подготавливает к печати. Еще в 1848 г. в большой серии ‘Военно-статистического обозрения Российской империи’ выходит составленное им совместно с офицерами Герном и Васильевым ‘Военно-статистическое обозрение Оренбургской губернии’ {‘Военно-статистическое обозрение Российской империи. Т. XIV. Ч. 2, СПб., 1648, с. 1—211+14 таблиц.}. Аналогичный труд был осуществлен им также по Вятской и Казанской губерниям. Составленные по определенной схеме, они освещали особенности той или иной местности, ее административное деление и управление, пути сообщения, население и т. д. Особое внимание уделялось экономике области, ее промышленности, сельскому хозяйству, промыслам и ремеслу, торговле. Специальный раздел посвящался расположенным в губернии войскам, их состоянию, обученности, снабжению продовольствием и т. п.
Бларамберг не только проводил рекогносцировки, но и руководил строительством укреплений. В частности, именно он основал форт Раим, ныне г. Аральск.
Для нас, востоковедов, наибольший интерес из специальных работ Бларамберга имеет ‘Военно-статистическое обозрение земель киргиз-кайсаков (т. е. казахов. — Н. Х.) Внутренней (Букеевской) и Зауральской (Малой) орды Оренбургского ведомства по рекогносцировкам и материалам, собранным на месте, составленное обер-квартирмейстером Оренбургского корпуса Генерального штаба полковником Бларамбергом’ {Там же, с. 1—119 + 7 таблиц.}. Это важный и интересный источник, характеризующий положение значительной части казахов в середине XIX в. Автор рассказывает о природных ресурсах Казахстана (преимущественно Северо-Западного), происхождении и родовом делении населения (хотя подчас его объяснения выглядят несколько наивными и поверхностными), особенностях его экономического развития, торговых связях, отношениях с царскими властями и т. п. Подобно предыдущим работахм Бларамберга, этот труд насыщен обширным статистическим материалом, в частности о торговле.
При усиливавшемся экономическом отставании России от передовых стран Европы в ней все же интенсивно развивалась в те годы промышленность, в том числе капиталистическая, и потребность в рынках сбыта для ее увеличивавшейся продукции приобретала особое значение. Государства Средней Азии привлекали в этом плане существенное внимание господствующих кругов империи. Проложить туда дорогу российским товарам входило в непосредственную задачу оренбургских властей, в первую очередь генерал-губернатора В. А. Перовского, прекрасно понимавшего цели политики Петербурга.
Но на берегах Сырдарьи (автор ‘Воспоминаний’ часто именует ее так, как она называлась в книгах древних географов, — Яксартом), вверх по ее течению, расположились гарнизоны кокандского хана. И первым серьезным военным укреплением на пути русских была крепость Ак-Мечеть (ныне г. Кызыл-Орда). Летом 1852 г. В. А. Перовский двинул против нее отряд под командованием И. Ф. Бларамберга. Формально, для ‘верховного начальства’, перед обер-квартирмейстером Отдельного Оренбургского корпуса ставились лишь ‘рекогносцировочные’ цели. По существу же он должен был при благоприятных обстоятельствах овладеть Ак-Мечетью.
Обстоятельства сложились неблагоприятно. Кокандцы стойко сопротивлялись, а у Бларамберга оказалось недостаточно сил. В итоге он смог лишь разрушить некоторые укрепления, а также две мелкие соседние крепостцы и вернулся в Оренбург. Но претензий к нему у генерал-губернатора не было. Привезенные им разведывательные данные позволили Перовскому, лично возглавившему в следующем, 1853 г. новый поход на Ак-Мечеть, захватить ее и открыть царским войскам дорогу для широкого продвижения в дальнейшем в глубь Средней Азии.
За отличия в военных действиях против Коканда И. Ф. Бларамберг был в октябре 1852 г. произведен в генерал-майоры, а через три года (декабрь 1855 г.) переведен в Петербург в распоряжение военного министра и генерал-квартирмейстера Главного штаба. Покинув Оренбург, он навсегда расстался с Азией, с практической деятельностью на Востоке.
Началась типичная ‘столичная жизнь’ царского генерала. Балы, рауты, смотры, встречи с ‘его императорским величеством’ и т. п. Тем не менее И. Ф. Бларамберг продолжал успешно трудиться в области географии, топографии и геодезии. В марте 1856 г. он был назначен членом Комитета для составления общего хода почт в империи, а в ноябре того же года — директором Военно-топографического депо. На последнем посту он успешно работал над подготовкой и выпуском в свет ‘Записок’ упомянутого депо. В этом специальном мало известном сейчас издании печатались богатейшие материалы о всевозможных географических, геодезических, астрономических, барометрических исследованиях, тригонометрических измерениях, а порой публиковались и исторические документы.
В последних можно встретить небезынтересные сведения и о некоторых районах, областях и странах Азии. Так, в частях XIX—XXI ‘Записок Военно-топографического депо’ за 1857—1859 гг., т. е. когда им непосредственно руководил И. Ф. Бларамберг, освещался ход турецко-персидского разграничения (в нем участвовала Россия), рассказывалось об ‘астрономических и барометрических наблюдениях’, в том числе произведенных в Европейской Турции, на Кавказе и в Малой Азии в 1828—1832 гг., о тригонометрических работах в Азиатской Турции. Здесь же нашло место ‘Описание воины, последовавшей в 1711 году между Российскою Империей) и Оттоманскою Портою’ и др. Эти ‘Записки’ уже официально значатся изданными ‘директором Военно-топографического депо генерал-майором Бларамбергом 2’ (Бларамбергом 1-м был его дядя).
Находясь в Петербурге, И. Ф. Бларамберг мог принимать более активное участие в занятиях Русского географического общества. Он неоднократно входил в состав ревизионных комиссий Общества, а в 1857 г. возглавил ‘особую Комиссию из членов, специально знакомых с той или другой частью предпринятого труда, для всестороннего и тщательного обсуждения всех разнообразных подробностей составления и издания Генеральной карты России, всех предметов, которые в нее должны войти, хозяйственной части предприятия и, наконец, для постоянного ученого наблюдения за ходом работ на будущее время, до окончательного выпуска ее в свет’.
Речь шла, как читатель, видимо, понял из довольно сложной фразы, об исключительно важном деле — подготовке Генеральной карты Российской империи, и автор приведенных выше строк, фактический руководитель Географического общества П. П. Семенов, подчеркивал, что И. Ф. Бларамберг ‘с особенной любовью принял все это дело под ближайшее свое руководство и наблюдение’ {П. П. Семенов. История полувековой деятельности… Ч. 1, с. 337.}.
К началу 1863 г. работа над картой была завершена. Несмотря на серьезные недостатки, выявленные тем же П. П. Семеновым, она ‘была все-таки, бесспорно, не только лучшей, но и, можно сказать, единственной в то время генеральной картой России и до такой степени удовлетворяла общественному спросу, что первое ее издание (1000 экз.) разошлось очень быстро, а затем, так как спрос на карту не прекращался, Общество продолжало издавать ее с необходимыми исправлениями…’ {Там же, с. 341.}.
Уже то обстоятельство, что именно Бларамбергу было поручено возглавить подготовку столь ответственного труда, убедительно свидетельствует, что он был одним из крупнейших знатоков картографии. Это было действительно так. За его плечами был богатейший опыт геодезических и других изысканий в данной области. Этот опыт пополнялся. Так, в 1860 г. Бларамберг провел пять месяцев за границей, знакомясь с ‘современным состоянием’ картографических работ в Западной Европе.
К середине 60-х годов И. Ф. Бларамберг достиг вершины своей служебной карьеры. В апреле 1862 г. он был произведен в генерал-лейтенанты, в декабре 1863 г. его назначили-управляющим Военно-топографической частью Главного управления Генерального штаба, а в январе 1866 г. — начальником Военно-топографического отдела Главного штаба и начальником Корпуса военных топографов.
Но активная деятельность Бларамберга подходила к концу. Он часто болел. Прошло немногим более года после назначения на последний пост, как в марте 1867 г. он уволился в годичный отпуск за границу, был оставлен в штатах Генерального штаба, но отчислен от всех должностей. Правда, несмотря на это, Бларамберг продолжал служить своему делу: в марте того же 1867 г., ‘во время нахождения в отпуске’, ему было поручено наблюдение на Всемирной выставке в Париже за отправленными туда картографическими и фотографическими работами Военно-топографического отдела Главного штаба, а также изучение ‘новейших усовершенствований’ в области военной топографии.
Он участвовал в работе Общества для содействия русской промышленности и торговле — организации российских предпринимателей, одной из задач которой являлось закрепление за отечественной буржуазией среднеазиатских рынков и удобного доступа к ним. Однако сам Бларамберг не принадлежал к числу предпринимателей. Его влекли к Обществу чисто профессиональные интересы: он посещал лишь заседания 4-го отделения его комитета {См., например, ‘Материалы по вопросу о торговых путях в Среднюю Азию’. СПб., 1869.}, которое занималось вопросами торгового мореплавания и путей сообщения.
В январе 1869 г. Бларамберг стал членом Военно-ученого комитета Главного штаба, а в октябре 1869 г. — членом Комиссии при Военном министерстве для распределения пособий. Скучное занятие для человека, странствовавшего по Кавказу и Закавказью, боровшегося со штормами Каспия, осаждавшего Ак-Мечеть и ставившего триангуляционные вышки в самых различных уголках Азии… Но что поделаешь, годы брали свое! Он все чаще выезжал на лечение и отдых во Францию, Германию, Италию, Бельгию.
Остаток жизни И. Ф. Бларамберг провел в имении своей жены Е. П. Мавромихали на р. Черной близ Севастополя. Здесь он писал и готовил к печати воспоминания, вышедшие в 1872—1875 гг. в Берлине на немецком языке. Здесь он и умер 8 декабря 1878 г.
И. Ф. Бларамберг был взыскан многими царскими милостями, имел почти все ордена Российской империи, вплоть до ‘Белого орла’, немало ‘знаков отличия беспорочной службы’. Однако за длительное ‘пребывание в чинах’ (и достаточно высоких) он не нажил крупного состояния, хотя путей для всевозможных приобретений в те годы имел предостаточно. Его имя никогда не было связано с казнокрадством, лихоимством и иными злоупотреблениями, какими грешили некоторые его коллеги. Эта черта характера Бларамберга, как мы увидим, специально отмечалась современниками. Имение жены — Чоргун (Карловка), — окруженное 950 десятинами земли, по-видимому, не давало больших доходов, ибо после его смерти (жена умерла в феврале 1876 г.) их дочь была вынуждена хлопотать о пенсии {Ом.: ЦГВИА СССР, ф. 400, от. 132, д. 1105. ‘По прошению вдовы генерал-лейтенанта де Бларамберг о назначении пенсии’, л. 1—22, 1878—1879 гг. В действительности в деле говорится о назначении пенсии не вдове, а дочери.}. Естественно, наш интерес вызывает не столько безупречная репутация И. Ф. Бларамберга (о ней мы упомянули в связи с характеристикой его личности), сколько его научные труды и публикуемые ‘Воспоминания’, т. е. его вклад в отечественную науку и культуру.
Во время своих поездок И. Ф. Бларамберг вел дневник или по крайней мере краткие записи о посещенных местах, встречах, беседах и т. п. Этим объясняется его точность и четкость в описании караванных троп, городов и селений, нравов и обычаев представителей самых разнообразных племен и народов, особенностей морских плаваний в ту эпоху. Именно обилие любопытнейших подробностей в описании различных областей Ирана, Средней Азии, Казахстана — наиболее ценное, что характеризует издаваемый труд (в котором использованы, конечно, и предшествующие публикации мемуариста).
Благодарные автору за это, мы, разумеется, должны подходить к ‘Воспоминаниям’ И. Ф. Бларамберга с учетом его социальных и классовых позиций, специфики воспитания и т. д. А их неплохо характеризует маленькая, но яркая деталь: мощную революцию, охватившую Францию (как и другие страны Европы) в феврале 1848 г., он деликатно ‘именует ‘парижским событием 1848 г.’. О том же свидетельствует и его восторженное отношение к личности Николая I, полностью расходящееся с оценкой, которую этот деспот и душитель всего прогрессивного заслужил в кругах передовой русской общественности того времени.
Мемуарист подчас неправильно воспринимает и трактует особенности поведения и образ мыслей представителей тех или иных народов Востока. Правда, к его чести, следует отметить, что в книге крайне редко ощущается присущий отдельным его современникам и сослуживцам высокомерный подход к ‘азиатам’.
Глубокий и всесторонний анализ увиденного и услышанного не очень характерен для ‘Воспоминаний’. Автор, как правило, ограничивается констатацией, изложением фактов, не раскрывая породивших их и развивающихся в связи с ними процессов. Ему присущ пиетет перед сановными особами, и на серьезные критические замечания в адрес, скажем, его оренбургского начальства, жестокого и деспотичного В. А. Перовского или недалекого В. А. Обручева, в книге рассчитывать не приходится. И. Ф. Бларамберг более смел, когда речь идет об иранской знати. Тут его можно понять: во-первых, в данном случае критика ему ничем не грозила, во-вторых, непродуманные действия иранских руководителей при осаде Герата (они подтверждаются другими источниками) нанесли урон и престижу автора как военного советника.
Естественно, что в издаваемой работе не нашлось места для осуждения колониальной политики России на Востоке. И если Бларамберг порой отрицательно отзывается об агрессивных действиях Британской империи в Иране, то лишь потому, что видит в ней соперника империи Российской.
Нуждается в большей дифференциации подход к выступлениям казахских племен. Автор справедливо характеризует действия Кенисары Касымова как разбойничьи: этот султан в своем безудержном стремлении к власти беспощадно, зверски расправлялся не только с соотечественниками, но и с киргизами и превыше всего ставил свои феодальные интересы. Но у казахов были и выступления народно-освободительного характера, вызванные колонизаторской политикой царских властей, о чем не пишет бывший обер-квартирмейстер Отдельного Оренбургского корпуса.
Несмотря, однако, на все упущения и недостатки, ‘Воспоминания’ И. Ф. Бларамберга представляют собой первоклассный источник, пополняющий наши знания о различных сторонах прошлого народов Средней Азии, Казахстана, Ирана,— источник богатый и в основном правдивый. В этом их ценность.
Так, между прочим, их оценили и современники. В архивном деле о назначении пенсии дочери генерала находится, в частности, его некролог, вырезанный из газеты ‘Голос’ (1878, No 344). Почему его поместили в деле о пенсии, разъясняет заключительная часть некролога. Однако, перед тем как привести наиболее существенное из текста, напомним, что ‘Голос’ был очень влиятельной и распространенной литературно-политической газетой, выступавшей с позиций развивавшейся буржуазии, против деятельности сторонников реакции в 60—70-х годах XIX в.
‘И. Ф. Бларамберг, — читаем в некрологе, — при необыкновенной памяти обладал огромным запасом самых разнообразных познаний и до конца жизни состоял в переписке со многими учеными как в России, так и в Западной Европе… Германская печать отозвалась об этих воспоминаниях с величайшею похвалою, а известный Вамбери (см. комментарий к тексту издания. — Н. X.), посещавший двадцатью семью годами позже места, впервые исследованные Бларамбергом, признал печатно, что ему, Вамбери, давно не попадалась столь серьезная, разнообразная и интересная книга об азиатских делах, как воспоминания генерала Бларамберга’.
Концовка статьи была весьма симптоматичной и описывала некоторые личные качества скончавшегося: ‘Характеристическую особенность жизни и деятельности И. Ф. Бларамберга составляет то, что он — европеец по рождению,образованию, убеждениям и привычкам — большую и лучшую часть жизни провел в Азии, где пришлось ему действовать среди населений, не имеющих ничего общего с европейской цивилизацией, и при этом он остался верен честным принципам, не покидавшим его до последнего дня жизни… Занимая видные и ответственные посты в такие времена, когда — нечего греха таить — не считалось предосудительным нажиться на службе, Бларамберг не приобрел ничего и оставил своим детям кроме честного имени только шестилетнюю аренду в 2 тыс. рублей, всемилостивейше пожалованную за более чем полувековую примерную службу’ {ЦГВИА СССР, ф. 400, оп. 132, д. 1105, ненумерованная вырезка.}.
В приведенном некрологе упоминается ‘печатное признание’ крупного востоковеда Арминия (Германа) Вамбери о ценности мемуаров И. Ф. Бларамберга. Действительно, в 1874 г. Вамбери откликнулся на два вышедших тома ‘Воспоминаний’, а впоследствии — и на третий. В 1878 г. М. Н. Катков переиздал эту рецензию в Москве. Собственно, то была не столько рецензия, сколько весьма обстоятельный пересказ книг, которым, как писал Вамбери, ‘исполненный вкуса и такта стиль автора придает особую притягательность… В этом произведении, таком интересном во многих отношениях, есть аромат поэзии, а небольшая доля сентиментальности, которая встречается то здесь, то там, хорошо отвечает рыцарскому характеру этого честного и порядочного человека’. Читатель, ‘несомненно, будет ему признателен за интересное и познавательное чтение’ {К. Vambery. Un journal d’vnements asiatiques. M., 1878.}, — заключал ориенталист.
Выходец из Германии, полуголландского происхождения, Иоганн Бларамберг, став Иваном Федоровичем, не порвал духовных нитей, связывавших его с родиной. Он охотно и с большим удовольствием ездил туда. Находясь в России, дружил преимущественно с лицами немецкого происхождения. Даже воспоминания свои он написал по-немецки и издал в Берлине.
И вместе с тем его имя неотделимо от нашей, отечественной науки и культуры. В краткой вступительной статье упомянуты лишь наиболее крупные труды И. Ф. Бларамберга. Между тем в публикациях Русского географического общества, в ‘Военном сборнике’ и иных изданиях содержится немалое количество его статей, заметок и переводов. Долголетние кропотливые и напряженные изыскания Бларамберга по географии, топографии, геодезии имели немалое значение для развития в России этих и других наук и научных дисциплин.
Поэтому руководители Географического общества, отмечая заслуги скончавшегося коллеги, с полным правом писали, что И. Ф. Бларамберг ‘представлял собой пример редкой и неутохмимой деятельности: почти каждый год жизни Общества отмечен каким-нибудь новым почтенным трудом этого ученого, который, соединяя в себе познания по разнородным специальностям, успел оставить на каждом из этих поприщ работы, достойные полного уважения’ {Отчет императорского Русского Географического общества за 1878 год. СПб., 1879, с. 12.}.
Написанные живо, насыщенные огромным фактическим материалом, публикуемые ‘Воспоминания’, вне сомнения, займут достойное место среди произведений наших путешественников, географов, востоковедов, дипломатов, отражающих прошлое и настоящее народов Азии.
Несколько слов о том, какими принципами руководствовались переводчики и издательство, подготавливая выпуск в свет мемуаров Бларамберга. В публикацию вошло не все из трех томов, напечатанных в Берлине в 1872—1875 гг. Она начинается с книги IV (в нашем понимании — главы I {В настоящем издании для удобства читателя книга IV названа главой I, книга V — главой II и т. д.}). В трех предшествующих книгах освещаются детство и юность автора, его переезд в Россию, время, проведенное на Кавказе и в-путешествии на Балканы, к местам сражений русско-турецкой войны 1828—1829 гг., — до 1835 г. Эти разделы содержат большое количество подробностей преимущественно личного характера и далеко не всегда представляют исторический или познавательный интерес. Наиболее важное и существенное из биографии мемуариста в этот период отражено в данной статье.
Аналогичным образом исключены книга XII (1856—1871) и эпилог (1872—1875). С переводом автора в столицу он теряет прямую связь с Востоком и происходившими там событиями. Его сообщения приобретают в основном характер светской хроники, информации о выездах за границу на лечение и других сведений, не имеющих отношения к целям и задачам нашей серии ‘Центральная Азия в источниках и материалах XIX — начала XX в.’.
Не все географические названия, приводимые автором, удалось привести в соответствие с современным написанием, поэтому кое-где сохранена терминология прошлых лет. В транскрипции XIX в. даны и такие названия, как, например, Тифлис, Тавриз, Батум. Читатель заметит, что мемуарист подчас допускает фактические неточности. Там, где это возможно, они оговорены. Небольшие купюры, не превышающие общим объемом 3—4 страниц, касаются сюжетов, посторонних для данной темы.
Думается, однако, что публикуемый труд от подобного сокращения не только ничего не потерял, а, наоборот, выиграл. Более рельефно и выпукло предстает перед нами собственно-‘восточный’ этап богатой различными приключениями жизни И. Ф. Бларамберга, его рассказ о том, с чем ему довелось сталкиваться в азиатских краях.
Летом 1835 г. мне сообщили, что по указу правительства должна быть снаряжена научная экспедиция для исследования восточного побережья Каспийского моря и что военный министр включил меня в ее состав.
Целью экспедиции было: сделать топографическую съемку названного побережья, провести геологические исследования и установить торговые связи с туркменскими племенами, населяющими восточное побережье Каспийского моря, и вообще собрать более подробные сведения об этих странах и старом русле древнего Оксуса1. Поскольку экспедиция снаряжалась министерством финансов, Азиатским департаментом и военным министерством, я представился поочередно графу Чернышеву2, графу Канкрину3 и действительному тайному советнику Родофиникину4, который, будучи директором Азиатского департамента, еще в 1833 г. намеревался отослать меня в Трапезунд в качестве русского консула. Мое назначение не состоялось по причине войны Ибрагим-паши с Портой5.
Начальник вышеупомянутой экспедиции коллежский асессор Карелин, который еще в 1834 г. проводил исследования северо-восточного побережья Каспийского моря в так называемой Черной (Карасу) и Мертвой бухтах, находился в столице, и, познакомившись с ним, я узнал от него, что министр финансов назначил в экспедицию корпуса горных инженеров поручика Фелькнера и штурмана Муригина из Навигационной школы. Карелин сообщил также, что сначала поедет в Оренбург проститься с семьей и что местом нашего сбора является Астрахань, где для нашей экспедиции будет снаряжен парусник (тогда, в 1835 г., на Каспийском море не было ни одного парохода). Он предложил мне отправиться в Астрахань, чтобы проследить за погрузкой, и ожидать его там.
Получив инструкции, а также необходимые геодезические и астрономические инструменты, хронометр и барометр, я купил бричку и в воскресенье, 28 июля 1835 г., покинул столицу, на десять дней я задержался в Москве и 11 августа продолжил свое путешествие. Спустившись в долину реки Оки, 13-го миновал красивый город Рязань, 14-го в грозу проехал город Козлов. На другой день мне повстречался цыганский табор, где задешево нагадали мне счастья цыганки, и к вечеру того же дня я прибыл в губернский город Тамбов.
Отсюда начинается степь, дорога через нее превосходна, так что уже 16-го утром я прибыл в Новохоперск — последний городок перед Волгой, находящийся на реке Хопер, впадающей в Дон. Дальше попадались только почтовые станции. Местность была ровная, с бескрайним горизонтом, но местами изрезанная большими оврагами, поросшими лесом. Хотя была уже середина августа, трава в степи не была выжжена солнцем, здесь, однако, не было того многообразия полевых цветов, которые придают такую прелесть степи в Восточной и Южной России, где с наслаждением вдыхаешь бодрящий, свежий степной воздух. Дон уходил вправо от меня, я проехал Царицын, городок на Волге, и прибыл вечером в Сарепту.
19 августа я покинул Сарепту, проехал через две версты село Поповецкое, заблудился ночью на плохой дороге в калмыцкой степи и должен был из-за затяжного дождя провести день в городке Черный Яр. Теперь я был уже в Астраханской губернии, которая примечательна своими песчаными холмами и песчаными же степями. По ту сторону городка Енотаевска песок был так глубок, что я предпочел, где только было возможно, ехать вдоль Волги, т. е. по ее правому берегу, так что след моего экипажа шел если не по мелководью, то по мокрому прибрежному песку, который был тверже, чем сыпучий песок в степи. Иногда я вынужден был впрягать в свою бричку шесть лошадей, чтобы протащить ее по глубокому песку.
Прибыв на почтовую станцию напротив Астрахани, я переправился на пароме, управляемом калмыками, через величественную Волгу, ширина которой здесь была с версту, и вечером 21 августа после десятидневного пути из Москвы прибыл в город, называемый ‘царицей Каспийского моря’, где снял две комнаты в частном доме.
Я воспользовался прекрасным, теплым вечером и полной луной, чтобы побродить по Астрахани, насчитывавшей тогда 46 тыс. жителей и удаленной от Петербурга на 2102 версты. Улицы широкие, но, за исключением Московской, немощеные, так что летом на них толстый слой песка, а осенью и весной непролазная грязь.
22 августа, в годовщину коронования покойного императора Николая, я представился коменданту города полковнику барону Ребиндеру и военному губернатору генерал-лейтенанту Тимирязеву. У последнего по случаю праздника был торжественный прием. Генерал-лейтенант Тимирязев принял меня очень любезно, тотчас же взял с собой на парад, пригласил на обед, представил мне свою супругу, любезную образованную даму высшего света, необычайно высокого роста. Вечером мы наблюдали фейерверк, и я принял участие в небольшом бале в доме губернатора, так что в первый же день моего пребывания здесь я познакомился с местным мужским и женским обществом. Вечером 23 августа генеральша Тимирязева пригласила меня в свою ложу в театре — так я впервые увидел представление в провинциальном театре. 24 августа губернатор представил меня архимандриту: Мы позавтракали у него, а затем архимандрит показал мне собор Астраханского Кремля, где во времена казачьего атамана Стеньки Разина в 1670 г. разыгрались ужасные сцены. Из окон квартиры почтенного архимандрита открывался: очень красивый вид на город и Волгу.
30 августа был бал в Дворянском собрании, и я сопровождал генеральшу Тимирязеву, которая хотела мне показать весь цвет астраханских красавиц, и действительно, это был прекраснейший венок из молодых женщин и девушек. Явно преобладал южный тип: среди 50 или 60 дам, собравшихся на бал, я увидел лишь одну-единственную блондинку, все остальные были жгучие брюнетки с чудесными черными глазами, роскошными волосами и перламутровыми зубами. В их жилах текла армянская кровь, так как большинство жителей Астрахани были армяне или смесь русских и армян. Первую неделю моего пребывания в Астрахани я провел просто замечательно, всюду встречал радушный прием, особенно в семье бравого коменданта, его зятя Оссе, у А., молодая жена которого слыла первой красавицей города, действительно, более красивых глаз и прекрасного цвета лица я не видел.
4 сентября я совершил с адъютантом генерал-лейтенанта Тимирязева и капитаном П. поездку в Тюмен, владение калмыцкого князя. Мы ехали по почтовому тракту вдоль правого берега Волги, проделав 90 верст до станции Серогрязовская, остановились там на ночь и 5 сентября, рано утром, переправились на баркасе на другой берег, где находился великолепный дом князя, располагавшийся возле красивого-каменного калмыцкого храма. Отставной полковник князь Тюмен нас не принял, старый, больной, он вел здесь жизнь сибарита, в доме его утонченная цивилизация уживалась с варварским укладом кочевой жизни. С 1812 по 1814 г. старый князь принимал участие в кампании, командовал калмыцким полком, дойдя с ним до Парижа, где вкусил все прелести жизни, и вернулся в свою степь полуварваром, полуцивилизованным человеком. Он обладал огромными богатствами: в многочисленных кибитках калмыцкой орды жили его верноподданные, а в необъятных астраханских степях паслись бесчисленные стада овец и табуны лошадей. Его сын, кавалерийский офицер, принял нас очень любезно, он показал нам свою суконную фабрику и позволил присутствовать на буддийском богослужении.
Храм с двумя полукруглыми портиками, построенный по образцу Казанского собора в Петербурге, был украшен внутри страшными идолами, в глубине находилась святая святых — статуя сидящего Будды с многочисленными жертвенными чашами у ног божества. Появилась несколько калмыцких священнослужителей (геллонгов) в фантастических одеждах, с различными музыкальными инструментами, среди которых бросились в глаза тамтам и две прямые трубы в шесть шагов длиной. Богослужение началось с гнусавого пения. Все священнослужители стояли попарно на коленях, лицом к Будде. Затем началась ужасная музыка, особенно кошмарными были звуки труб, их можно было услышать на расстоянии пяти-шести верст, а вблизи них буквально разрывались барабанные перепонки. Калмыки, очевидно, обладают крепкими нервами, чтобы любить такую кошачью музыку.
Затем нам показали соколиную охоту, после чего мы отправились в степь, где для нас пригнали табун полудиких калмыцких лошадей. Нам предложили выбрать лошадей, тотчас же молодой калмык ринулся на неоседланном коне в гущу табуна, разбежавшегося в разные стороны, и вмиг набросил аркан на шею указанной нами лошади, которая вставала на дыбы и яростно брыкалась. В этот момент другой калмык вскочил на бесившегося коня, держась коленями за его бока и ухватившись руками за гриву, он быстро снял аркан, и тут началась борьба с испуганным животным, никогда не знавшим ни седла, ни узды. Конь вставал на дыбы, брыкался, бросался на землю, делал неистовые прыжки и повороты, но всадник словно прирос к разъяренному зверю, который наконец бешеным галопом поскакал в широкую степь, чтобы через десять минут вернуться назад изнемогшим от борьбы и покрытым пеной. Навстречу ему бросился другой всадник, и укротитель на полном скаку вскочил на круп лошади своего товарища, а почувствовавшая свободу дикая лошадь с ржанием помчалась к табуну. Этот опыт повторялся еще дважды, и каждый раз заарканивали указанную нами лошадь.
Табуны лошадей здесь, как и вообще в русских степях, делятся на так называемые косяки по 15—20 кобылиц с жеребятами, возглавляет который один жеребец. Находясь круглый год на пастбище отдельно друг от друга, косяки живут в мире и согласии. Случается, что кобылица убегает в другой косяк. Тогда супруг сбежавшей лошади приближается к косяку, в котором она находится, и угрожающим ржанием и топотом копыт вызывает противника на поединок, однако последний уже, как правило, отведал запретный плод и сам выгоняет ‘заблудшую овцу’ из своего стада. Кобылица, отделавшись тем, что супруг несколько раз укусил ее в шею, спокойно возвращается с ним в свой косяк.
Если к табуну приближается волк, то кобылицы и жеребята сбиваются в плотную кучу, а жеребцы, окружив их, сами с ржанием выступают навстречу наглому разбойнику, который обычно убегает, так как при виде десятка или более разъяренных жеребцов волки нападать не рискуют.
После того как молодой князь Тюмен показал нам владения своего отца, мы осмотрели изнутри многие кибитки, сооруженные из решеток и покрытые войлоком. Внутренняя обстановка зависит от зажиточности семьи. Вдоль стен стояли раскрашенные деревянные, обшитые листовым железом сундуки, которые изготовляют в Сибири тысячами для жителей степей и Центральной Азии. Они были набиты одеждой и другими вещами семьи. На стене висели седла и уздечки. Теперь я имел представление о домашнем очаге калмыков. Женщины и девушки шили рубашки или другую одежду для себя и мужской части семьи или занимались приготовлением пищи на костре в центре кибитки, над которым висел котел, дым выходил в отверстие в верхней части жилища. Дойкой кобыл и овец также занимаются женщины, в то время как мужчины пасут стада или наслаждаются бездельем, покуривая короткие трубки.
Среди девушек много красавиц, у них блестящие черные глаза и перламутровые зубы, однако тип лица монгольский: широкие скулы и раскосые глаза, а цвет кожи темный, желтоватый.
К вечеру мы снова вернулись в дом князя, где нас ждал обильный обед или, скорее, ужин, полуфранцузской, полукалмыцкой кухни: мясо жеребенка, очень нежное и вкусное, бешбармак (‘пять пальцев’) — рубленое мясо в соусе, которое калмыки едят руками, баранина и шашлык, в изобилии имелись хорошие французские вина, а также шампанское, и мы улеглись спать поздно, с тяжелой головой.
В прежние времена, когда отец молодого князя не был еще таким старым и больным, приезжим оказывались в их спальнях соответствующие знаки калмыцкого гостеприимства: едва они успевали лечь, как к ним входила красивая калмычка с серебряным подносом в руках, на котором были фужер с ликером и десерт, гаванская сигара, прекрасное дитя посылалось князем, чтобы развлечь гостя. Надо полагать, что некоторые из гостей были слишком хорошо воспитаны, чтобы не принять такой жест гостеприимства со стороны князя. Этот патриархальный обычай теперь не соблюдается.
На следующее утро, когда мы любезно и дружески распрощались с молодым князем, он предоставил нам свой баркас с 12 калмыцкими гребцами, которые доставили нас до Астрахани по Волге за десять часов. Полученные от нас деньги они немедленно пропили.
Тем временем в Астрахань приехали остальные участники нашей экспедиции: штурман Муригин вместе с молодым врачом Заблоцюким-[Десятовским] из Петербурга и горный инженер поручик Фелькнер из города Екатеринбурга Пермской губернии. Мы познакомились, и я убедился, что они очень приятные спутники. Мы осмотрели судно, снаряженное для экспедиции, — шкоут ‘Святой Гавриил’, один из нескладных кораблей голландской работы, имевший две мачты, бушприт и широкое днище, однако без киля, такие чудочвища еще в 30-е годы ходили под парусами по Каспийскому морю. Благодаря своей конструкции они вмещали большой груз, но под парусами на них можно было ходить лишь при хорошем ветре, при волнении эти шкоуты страшно качало, а при маневрировании они сильно отклонялись от курса. Поскольку осадка у судов была минимальная, на них можно было плыть и по мелководью. Я поручил Муригину, которого снабдил деньгами, проследить за оснащением и внутренней отделкой ‘Святого Гавриила’, с тем чтобы через три недели судно было готово к отплытию, поскольку к этому времени мы ожидали начальника экспедиции Карелина, который пока еще находился в Оренбурге и не давал о себе знать.
Мы между тем ходили в театр, бывали в обществе, осматривали окрестности. 14 сентября в большой компании во главе с губернатором и его супругой я ездил на знаменитые астраханские виноградники, находившиеся на Черепашьем острове, в 20 верстах от города, и принадлежавшие вдове полковника Ахметова. Погода была великолепная. На обширных виноградниках зрел богатый урожай, во многих местах стояли вышки — высокие сооружения из тонких жердей с лестницей. На верхней площадке находился мальчик-калмык с трещоткой, кнутом и пращой, возле него лежала куча камешков. Эти мальчики были сторожами виноградников, и их обязанность заключалась в том, чтобы отпугивать воробьев и других пернатых разбойников шумом, щелканьем кнута и ловким метанием камешков. Мы осмотрели вместительные винные погреба, а также дубовую рощицу — диковину в астраханской песчаной степи. Затем были приглашены любезной хозяйкой на роскошный обед в ее доме и вернулись в город поздно вечером.
Так как в жаркое время года здесь, в Астрахани, люди и лошади страдают от мириадов комаров и мошек, все спят под москитной сеткой из муслина, лошадей накрывают сетками из льняной или шерстяной пряжи, чтобы по возможности предохранить их от укусов этих паразитов.
17 сентября, в день святой Софьи, ангела-хранителя генеральши Софьи Т., ее супруг дал костюмированный бал, на который были приглашены сливки астраханского общества. Разряженные красивые армянки выглядели великолепно, а юная Катерина Т., одетая в костюм Норы, была обворожительна. Бал был очень оживленным. Армянские и русские танцы сменялись французскими кадрилями, и во время ужина было произнесено много тостов за здоровье королевы бала Софьи Т. и других присутствовавших дам.
Во время наших поездок мы побывали однажды на большом рыбном промысле, называемом здесь ватагой, на берегу Волги, где под большими навесами солят и опускают в ямы с рассолом белугу, осетра и другую рыбу. Тысячи рыбин громоздились в просторных помещениях, множество рабочих занималось их обработкой, а также приготовлением икры, которая хранится свежей или слегка подсоленной в бесчисленных бочонках различной величины или в мешках. Мы встретили здесь немецкого коммерсанта, занимавшегося отправкой сотен бочонков с икрой почтовыми лошадьми через Варшаву в Берлин. Он рассказал мне, что совершает это путешествие каждый год поздней осенью, добираясь за 50 дней от Астрахани до Берлина (тогда в России еще не было железной дороги). Количество рыбы всех видов и размеров, заготовляемой ватагами на нижней Волге, фантастично. Стаи чаек с пронзительными криками кружатся над местом разделки рыбы, питаясь отбросами. Зимой отсюда, из Астрахани, непрерывно идут караваны из сотен и более саней, чтобы доставить мороженую или соленую рыбу в центральные районы страны. Дорога в это время года становится ужасной, изрытой глубокими бороздами от санных полозьев. Позднее я имел случай почувствовать неудобство зимнего путешествия по этому бездорожью!
В свободные часы я брал уроки татарского языка у одного старого муллы, определял высоту солнца с помощью секстанта, чтобы сличить с показаниями моего хронометра, много читал о людях и местах, где мы должны были позже побывать. Начальника экспедиции все не было, и прекрасные октябрьские дни летели для нас незаметно.
Судно было оснащено, для экспедиции наняты матросы, 20 астраханских и столько же уральских казаков, отличные стрелки и гребцы, прибыла даже артиллерия (4 пушки) из крепости Георгиевск на Кавказе. Только Карелин все не давал о себе знать. Однако я получил от него краткое письмо с извещением, что тяжелая болезнь удерживает его в Оренбурге. Между тем наступил суровый ноябрь с морозами и снегом. Поскольку мы не рискнули отправиться в путешествие поздней осенью и при штормящем в это время года Каспийском море, мы покинули свои отдельные квартиры и поселились вместе в доме И., ведя беззаботную жизнь в кругу этой доброй семьи.
Наконец 10 ноября, когда Волга уже покрылась льдом, прибыл Карелин. Он привез с собой из Оренбурга топографа, офицера М., и его кузена, набивщика чучел. Карелин хотел во что бы то ни стало сразу же отправиться в море, вскоре, однако, он должен был согласиться, что это рискованно. С нашего судна были сняты все снасти, и оно было укрыто от ледохода в надежной бухте, казаки и матросы отпущены до весны, а Карелин устроился на моей прежней квартире.
Коллежский асессор Карелин был большим кутилой, имел веселый нрав. Лн любил хорошо поесть, выпить отличного вина и бывать в веселом обществе. Он и нас втянул в свои развлечения, однако нам скоро надоела эта праздная жизнь. Я предложил Карелину откомандировать меня в Тифлис, чтобы там в архивах штаба и других учреждений снять копию плана острова Челекен у входа в Балханскую бухту, на восточном побережье Каспийского моря, а также других планов, сделанных полковником Муравьевым6 в 1821 г. во время его путешествия в Хиву, и собрать данные, касающиеся туркменских племен. Поручику Фелькнеру и молодому врачу надлежало добраться сушею через Восточный Дагестан в Ленкорань, где мы должны были встретиться в марте 1836 г. Сам Карелин хотел провести зиму в Астрахани и с открытием навигации отплыть на ‘Святом Гаврииле’ в Баку, откуда мы, собравшись все вместе, должны были отправиться к восточному берегу Каспийского моря. Мое предложение было принято, и уже через несколько дней я нашел спутника, а именно комиссара провиантского департамента Орлова, который в сопровождении четырех солдат должен был привезти в Тифлис 500 тыс. рублей золотом в империалах и два бочонка одеколона ‘Наполеон’. Итак, приготовившись к зимнему путешествию через необитаемые степи, я попрощался со спутниками, а также с многочисленными друзьями обоего пола, передал все свои инструменты Карелину и выехал 14 декабря по замерзшей Волге в тринадцатиградусный мороз в Тифлис.
Наш маленький караван состоял из трех легких экипажей: теплой кибитки, где сидели я и Орлов, телеги с деньгами, охранявшейся унтер-офицером и двумя солдатами, и еще одной телеги с двумя солдатами. Стояла чудесная, ясная погода, но было ужасно холодно. В первый день мы проехали две станции.
Почтовый тракт от Астрахани ведет через Калмыцкую и Ногайскую степи в Кизляр, и единственными жилищами на этом пути протяженностью в 400 верст являются почтовые станции, где можно найти ночлег. Зимой на этом пути редко можно встретить проезжих. В первые дни у нас не было задержек, и мы ночевали на первой же почтовой станции. Снег был неглубок, однако мороз крепчал с каждым днем. В степи мы видели много куропаток, но у нас не было желания охотиться на них. 16 декабря небо покрылось тучами, начался сильный буран, и мы были рады еще до ночи добраться до следующей станции, где нас ожидал теплый ночлег, самовар и ужин. Продукты мы везли с собой, но их необходимо было прежде разморозить.
17 декабря при 14 мороза мы отправились дальше и прибыли на станцию Кумакая на границе Астраханского губернаторства. В станционном доме не было оконных стекол, так что нам пришлось искать убежища в калмыцкой кибитке, в центре которой был разложен костер. Здесь мы ждали до тех пор, пока из степи не пригнали почтовых лошадей. Отсюда начиналась Ногайская степь, снег был здесь глубже, и мы даже два раза застревали. Вечером прибыли на станцию. Было 10 мороза. Татарин-смотритель уступил нам свою лучшую комнату. 18 декабря мы за весь день проделали только 20 верст, лошади были ужасны и худы как скелеты. По дороге нам попадались большие стаи куропаток и даже фазаны. На следующих двух станциях комнаты были переполнены. Люди шли пешком в Астрахань из Кизляра, у некоторых были обморожены ноги. Мы поспешили уехать. Позавтракали 19 декабря в землянке у ногайцев: попили плиточного чая, который в ходу у всех окочевых народов и который заваривается в котле с добавлением масла и соли. Нам подали его в больших деревянных пиалах, и на вкус он был очень приятен.
В этот день мы издали видели Кавказские горы.
20 декабря мы подъехали к Тереку, оставив слева город Кизляр. Проехали через станицу Червленную, известную в округе красивыми и привлекательными девушками-казачками, и прибыли вечером в станицу Наур. По дороге наши солдаты настреляли десять куропаток, которые были превосходны на вкус. Здесь, в Науре, уже преобладал кавказский стиль. Станица была переполнена линейными казаками в их живописных костюмах. Здесь был расквартирован батальон Куринского полка.
21 декабря мы двинулись дальше вдоль левого берега Терека по широкой, местами поросшей кустарником равнине, где часто скрывались разбойничавшие чеченцы, грабившие проезжих и угонявшие их в горы как пленников. Наши солдаты занимались охотой на куропаток, они стреляли их прямо с телеги. Поздно вечером мы приехали в крепость Моздок и после долгих хлопот нашли приют у состоятельного армянина, который нас разместил в своей единственной, очень просторной спальне, поскольку только одна эта комната отапливалась. По армянскому обычаю, нам расстелили на полу широкие матрацы, и мы спали на них не раздеваясь. На следующее утро, проснувшись, я увидел милую семейную сцену: шестеро детей хозяина, от 10 до 14 лет, большей частью девочки, спали в той же комнате на широком матраце, накрытые одним одеялом. Проснувшись, они с удивлением разглядывали чужих людей и походили в этот момент на птенцов ласточек, высовывающих свои головки из гнезда. Это были милые, красивые головки: большие черные глаза, черные, как смоль, локоны, ниспадавшие на плечи, прекрасный оттенок кожи и перламутровые зубы. Армяне вообще красивый тип людей, а молодые девушки и юноши просто очаровательны. Мы поблагодарили любезного хозяина за гостеприимство, одарили детей сахаром и отправились в путь. Мы ехали в прекрасную погоду, по замечательному санному пути в Екатериноград. Туда мы прибыли в два часа пополудни. На следующее утро была оказия, т. е. во Владикавказ отправлялся транспорт с конвоем, и мы присоединились к каравану. Перед этим мы отпустили наших четырех бравых солдат, дав им хорошее денежное вознаграждение, и они, радостные, с песнями отправились пешком в обратный путь в Астрахань через Ногайскую степь.
В Екатеринограде Кавказский горный хребет предстал перед нами во всем своем величии и великолепии. Мы медленно ехали по огромной Кабардинской долине и 27 декабря в густом тумане прибыли во Владикавказ, а 29 декабря в сильный холод — в Коби. Здесь мы встретили много путешественников, которые ждали, пока горцы окрестных аулов (осетины) расчистят дорогу от массы снега, выпавшего в последние восемь дней. К счастью, на следующее утро нам сообщили, что сейчас уже можно переваливать через Главный Кавказский хребет. В нашу кибитку впрягли волов. Некоторые путешественники получили сани, другие шли пешком. И так мы 30 декабря (я в третий раз) тронулись в путь от Коби в направлении Крестовой горы. Небо было безоблачным, погода ясная, но было очень холодно. Мы с трудом пробирались по узкой, только что расчищенной дороге, по обеим сторонам которой громоздились снежные кучи, словно две высокие стены.
В Кайшауре мы сделали двухчасовой привал, выпили в духане плохого кахетинского вина, поели татарского хлеба (чурек) с крутыми яйцами и немного балыка, или копченой рыбы, и затем продолжали свой путь в долину Арагвы по менее глубокому снегу. 31 декабря пополудни мы прибыли в уездный город Душет, однако из-за недостатка почтовых лошадей добрались до Тифлиса только 1 января 1836 г., после того как проделали 850 верст за 16 дней.
Итак, спустя четыре года я снова был в столице Грузии, снова встретил здесь своих знакомых, с которыми раньше проводил приятные дни. Я опять был любезно принят в доме командира корпуса генерал-адъютанта барона Розепа. Из новоприбывших я встретил знакомого по Румелии 1829 г. квартирмейстера полковника барона фон дер Ховена. В его гостеприимном доме собирались все офицеры Генерального штаба, я тоже нашел там дружеский прием. Позже я подружился с молодым князем Константином Суворовым, служившим у барона Розена. Он был замечательным пианистом, очень образованным и любезным человеком. Князь приехал в Тифлис немного рассеяться, так как недавно потерял невесту. Мы подходили друг другу и часто встречались. В доме барона Розена я познакомился также с полковником Мевиусом, уроженцем Гамбурга, только что приехавшим из Пенджаба, где он служил несколько лет у известного в то время правителя этого государства Ранджит Сингха7. Мевиус сообщил мне много деталей об этой части Азии, а также о Персии.
6 января было крещение. На берегу Куры были выстроены два батальона. В то время как в Санкт-Петербурге этот прекрасный церковный обряд совершался обычно при 10—15 мороза, здесь, в Тифлисе, стояла прекрасная весенняя погода, и дамы были уже одеты по-летнему.
Свое пребывание в Тифлисе я использовал для выполнения поручения. Я прилежно занимался в архивах штаба и канцелярии Главного управления, снимал копии со всех документов, касавшихся туркменских племен и восточного побережья Каспийского моря. Я сделал также копии плана местности, снятого моим предшественником полковником Н. Муравьевым на упомянутом побережье, в районе Балханской бухты, в 1820—1821 гг.
Много прекрасных часов провел я в Тифлисе и его окрестностях во время девятинедельного пребывания там. Тогда в столице Грузии было много образованных молодых людей из лучших семей: Чекалов, Шувалов, Ревуцкий, граф Опперман, Потоцкий и другие, имена которых я забыл. Многие погибли на войне, еще больше унес дурной климат. Еще во время моего пребывания там одно из кладбищ города называлось ‘кладбищем коллежских асессоров’ (чинов 8-го класса). Так как в первое десятилетие после присоединения Грузинского царства здесь ощущался недостаток в гражданских служащих, правительство посылало в Тифлис и Грузию молодых чиновников с повышением в звании, и, поскольку тогда трудно было повыситься в звании без экзаменов и перейти из 9-го в 8-й класс, многие чиновники 9-го класса сами просили направить их в Грузию, чтобы добиться звания 8-го класса. Многие из них погибли здесь от климата, а также от лихорадки и других болезней. Вот почему вышеуказанное кладбище и получило столь странное название.
В начале весны, 10 марта, я покинул своих дорогих знакомых и друзей, чтобы проехать из Тифлиса через Елизаветполь и Шемаху в Баку. Так как я еще в 1831 г. проезжал по этой дороге, достаточно сказать, что ныне (в 1836 г.) на почтовых станциях начали воздвигать для проезжающих новые каменные здания, что наряду с улучшением дорог и мостов было большим прогрессом.
Из Елизаветполя, сделав крюк, я заехал в немецкую колонию Еленендорф к пастору Хохенакеру, известному ботанику, который был женат на грузинке и имел очаровательную приемную дочь Паулину. Здесь я приятно правел день среди образованных немецких миссионеров, которые, правда, еще не обратили ни одного мусульманина в христианскую веру. Еленендорф, несмотря на опустошение персами в 1826 г. (здесь они творили насилия над женщинами и девушками), теперь, в 1836 г., вновь стал прекрасной, цветущей колонией, в которой проживает 550 душ.
14 марта я пересек Куру на отвратительном пароме, сделанном из трех стволов деревьев. Позже мне попался навстречу караван верблюдов, который вез в Тифлис ежегодную дань серебра из провинций Баку и Куба.
18 марта я прибыл в Баку. Здесь я пробыл несколько дней и провел много часов на плоской крыше моего жилища. Отсюда я любовался прекрасным видом на город, окрестности и море. Я познакомился с горного корпуса майором Н. Воскобойниковым, осуществлявшим надзор за многочисленными нефтяными скважинами и резервуарами, устройство которых он мне подробно объяснил и показал. Правительство получает от них большую прибыль, поскольку вся страна пользуется нефтью, например для освещения, для смазки и для покрытия плоских земляных крыш, которые надежно защищались таким образом от дождя и сырости.
22 марта я отправился на транспортном судне ‘Эмба’ на остров Сари у Ленкорани, где тогда была база русской флотилии на Каспийском море, и представился шефу, адмиралу Басаргину, который совершил много путешествий по этому краю, а также составил карты и описание побережья. Он жил отшельником на этом жалком острове. Позднее база Сари была ликвидирована, и от просторных зданий и складов теперь остались лишь несколько руин и большое кладбище, где похоронено много матросов, умерших от нездорового климата.
24 марта я отплыл с острова Сари на плоскодонном киржиме (баркас) со своим багажом и верным слугой и через два часа прибыл в Ленкорань. Мои прежние спутники поручик Фелькнер и доктор Заблоцкий, находившиеся здесь уже 14 дней, издали увидали мой плывущий на веслах киржим и прибежали на берег, чтобы встретить и отвести меня с триумфом в уже приготовленную квартиру, где, к моему великому удивлению, я (встретил одного своего бывшего товарища по Кавказской войне — инженер-капитана Н. Горбачевского. Он руководил здесь строительством крепости и был главным лицом в этом местечке после коменданта полковника Луценко. Нам было что рассказать друг другу. Фелькнер и Заблоцкий приехали сюда через Дагестан, а я — через Тифлис. Горбачевский сообщил мне много интересных подробностей об этой стране, ее удивительных равнинах, горах и лесах, которые я твердо решил исходить.
После обеда я отправился осматривать крепость и город. Ленкоранский рейд совсем открытый, и при сильном ветре с севера и юга волны прибоя настолько сильны, что едва ли какое судно может удержаться на якоре и не быть выброшенным на берег. Когда море успокаивалось, можно было видеть, как в песке и на склонах морского берега наполовину обнажались кости русских воинов, погибших во время штурма Ленкорани в 1812 г. 25 лет назад это кладбище находилось далеко от морского берега, но постепенно волны размыли его. Прогуливаясь вдоль крепостных валов, я увидел двух солдат, развешивающих свежую тигровую шкуру необыкновенной красоты и величины. Я спросил их, кому принадлежит шкура, когда и где зверь был убит, и узнал от них, что персидские крестьяне, устроившие засаду на высоких деревьях, застрелили вчера тигрицу и что шкуру, которую они теперь выделывают, они преподнесли в подарок коменданту. Кроме того, солдаты рассказали мне, что в этой стране довольно много тигров и особенно пантер, пищей для которых служат дикие кабаны, последние во множестве обитают в окрестных камышах, и комендант каждую осень охотится на них.
На следующий день я нанес визит коменданту, который пригласил меня к столу и предложил ежедневно бывать у него и считать его дом своим. Он подарил мне тигровую шкуру, которую я позднее преподнес моему начальнику, генералу фон Шуберту, в память о путешествии. Полковник Луценко угостил меня вином собственного приготовления. Оно было красивого, розового цвета, немного терпкое поначалу и крепкое. Полковник рассказал мне, что с одной виноградной лозы он получил целую сорокаведерную бочку вина (семь прусских ведер, или около 5 гектолитров). Эта лоза обвивала до самой кроны большое ореховое дерево и свисала над землей. Сначала мне это показалось невозможным или, скорее, невероятным, но позже, когда я собственными глазами увидел буйную растительность в этой чудесной стране, я поверил вышеупомянутому заверению.
Далее он сообщил мне, что ежегодно в октябре отправляет 6—10 егерей своего батальона в сопровождении стольких же командиров, с небольшим прикрытием, охотиться в окрестностях на диких кабанов. Через 8—10 дней они возвращаются со 150—180 убитыми кабанами, мясо в засоленном или свежем виде готовят на зиму для солдат, а 600 окороков, которые коптятся в это время года, полковник отсылает позднее в Астрахань на продажу, выручка используется на различные нужды батальона. Эта прекрасная страна была вообще раем для охотников: косули, дикие кабаны, фазаны, а осенью здесь столько всевозможных перелетных птиц, что жители убивают диких гусей иногда даже палками. В море среди других рыб в большом количестве водится очень приятный на вкус кутум (вид судака). Когда я не бывал приглашен в гости, одной такой рыбы хватало на обед мне и моему слуге, причем из одной половины готовили вкусный жирный рыбный суп (уху), другую жарили, весь обед стоил мне 3—5 копеек серебром.
Через три дня после моего приезда в Ленкорань в госпиталь привезли умирающего солдата. Дело обстояло следующим образом: каждую неделю в ближайший лес посылается команда из 20—30 солдат с несколькими подводами для заготовки леса на нужды батальона. Солдаты всегда вооружены ружьями с примкнутымн штыками, чтобы в случае опасности защищаться от нападения титра или пантеры. Приехав в лес, солдаты поставили ружья в пирамиды и приступили к рубке. Вдруг из кустарника выскочил тигр (вероятно, супруг недавно убитой тигрицы), кинулся на ближайшего солдата и одним ударом своей страшной лапы вырвал ему левую руку из ключицы и сломал несколько ребер. На крик бросились его товарищи с ружьями, но чудовище уже скрылось в лесу. Через несколько часов несчастный солдат умер от ран. Тигры обычно не нападают на людей, так как находят себе пропитание в другом месте. С пантерой произошел другой случай, здесь говорят, что он был еще ужаснее.
В первое воскресенье моего пребывания здесь я стоял рано утром на крыльце своего дома, любуясь красивыми окрестностями и прекрасным утром. В это время мимо меня в воскресном наряде прошелестела направлявшаяся в церковь молодая жена хозяина дома, унтер-офицера и прекрасного охотника. Она дружески поздоровалась со мной, и я заметил у нее на шее странную цепочку. Когда я спросил ее, что это такое, она заявила с нескрываемой гордостью, что что когти пантеры, убитой ее мужем. Мое любопытство было возбуждено. Я дождался ее мужа, и он рассказал мне, что во время охоты на кабанов часто случается наталкиваться в густом высоком камыше на спящую или отдыхающую пантеру. ‘Хотя у меня, — добавил он, — и нет дурных намерений против нее, потому что я охочусь на кабана, все же зверь вправе предполагать, что моя пуля предназначена для него. Чтобы не быть разорванным, я должен быть начеку и упредить зверя, прежде чем он опомнится и бросится на меня. Такая охота, — закончил он свою речь,— требует спокойствия, хладнокровия и меткости’. Во время своей службы здесь он убил около 15 пантер, и я купил у него на память красивую пятнистую шкуру.
Полковник Луценко рассказал, что в прошлом году крестьяне-персы принесли ему совсем маленького тигренка и что его повар взял зверя, который тогда был ростом с кошку, на воспитание. Тигренок, которого назвали Ломайка (разрушитель), так привязался к повару, что сопровождал его ежедневно на базар, где тот делал покупки. Здесь тигренок играл с бродячими собаками. Случалось, однако, что, когда он был не в настроении, он так хватал лапой своих товарищей по игре, что они с воем отлетали на несколько шагов. Когда наступило жаркое время года, батальон, как всегда, был переведен из тогда еще нездоровой равнины Ленкорани в лагерь на близлежащих холмах, где солдаты могли насладиться свежим и прохладным горным воздухом. Повар командира батальона также перебрался в лагерь, оставив своего Ломайку в Ленкорани под надзором одного из товарищей. Тигренок повсюду искал своего хозяина и, не найдя его, лег на кухне на обычное свое место, не пил и не ел и через несколько дней умер от тоски. По всей вероятности, это очень редкий случай привязанности данного вида диких животных к человеку.
У нас была очень дождливая пасха, и грязь на немощеных улицах была ужасной. Однако, когда сюда 31 марта для инспекции батальона прибыл генерал-лейтенант фон Краббе, стояли уже теплые, погожие дни. Я со спутниками часто совершал прогулки по окрестностям: либо вдоль моря, прибой которого мы часто подолгу наблюдали, либо вдоль горной речушки Ленкоранки вверх по направлению к лесу. На этой речушке водилось много красивых уток, так называемых астаранских — от Астары, пограничной деревни между Персией и Талышем, где они обитают. Редко я видел таких красивых птиц, средней величины, имеющих столь совершенную форму. Так как мой дом находился недалеко от берега, ночью до меня часто доносился шум прибоя, но при этом приходилось слушать и неприятную музыку, т. е. кваканье множества лягушек, населявших большие лагуны. Каждую ночь я слышал жалобный крик то одного, то другого несчастного водяного жителя, который попадал в пасть змеи, чем глубже бедная лягушка проталкивалась в пасть своего врага, тем более испуганным и глухим становился ее крик. Ночью можно было также часто слышать жалобный крик шакалов, похожий на плач ребенка.
Так как мы знали, что Карелин не прибудет к началу мая на своем судне в Баку, было решено использовать часть апреля для поездки в горы и долины живописной провинции Талыш. Полковник Луценко был настолько любезен, что дал нам переводчика, знавшего персидский язык, и проводника, а также вручил циркуляр ко всем местным начальникам с указанием принимать нас хорошо и оказывать содействие.
Эта красивая и плодородная страна была тогда поделена на восемь районов (махалов), или округов, а именно: Ленкорань, Себейдая, Мираркум, Аларск, Дрвдос, Суван, Астара и Аргаван. Каждый махал имеет своего начальника, и каждая деревня — своего юзбаши {Юзбаши — сотник. Здесь и далее — примечания редактора (за исключением особо оговоренных).}, или шултайса.
14 апреля мы покинули Ленкорань. В качестве проводников с нами ехали переводчик и пожилой перс Али Мешеди, получивший свое прозвище во время паломничества в Мешхед в Хорасане.
Мы ехали верхом вдоль морского берега, держась северного направления. Проехав деревню Ольховку, переправились через небольшую бухту Кумбаши и вечером, в 5 часов, прибыли в деревню Кизил-Агач, проделав 36 верст. Каким прекрасным охотничьим районом была вся эта местность! На воде, в камышах или кустарниках можно было видеть множество фазанов, бекасов, фламинго, широконосых гусей, морских чаек, диких уток, пеликанов и другую водоплавающую птицу. 15 апреля мы побывали на большом рыбном промысле (ватага) у Кизил-Агача, наблюдали за тем, как приготавливают икру, а также разделывают рыбу. Затем мы присутствовали на знаменитом празднике шиитов мохарреме8, отмечаемом ежегодно в день смерти Хусейна. Ятвпервые находился на таком празднике в персидской деревне.
Сцены смерти и погребения Хусейна были представлены специально подобранной для этого праздника труппой актеров, и жители, а также мы были невольно растроганы тем пафосом, с которым игрался этот спектакль, равно как и громкими всхлипываниями и слезами, которые проливались при этом.
По преданию, Хусейн, сын Али (племянник Мухаммеда), окруженный и раненный врагами у Кербелы (на правом берегу Евфрата, недалеко от развалин Вавилона), находясь в окружении своих сыновей и надежной свиты, напрасно посылал одного за другим за водой, чтобы утолить мучительную жажду: каждый раз сына или верного слугу приносили па носилках назад — тут вся семья, женщины и дети, бросались к мертвому, чтобы оплакивать его. Особенно интересны были красивые деревенские девочки 6—10 лет с большими черными жгучими глазами и иссиня-черными волосами, ниспадавшими крупными локонами на плечи, они посыпали себе голову в знак скорби мелкой соломой (вместо золы) всякий раз, когда приносили на носилках такого мнимого мертвеца.
Роли женщин, которым запрещалось появляться на сцене, играли мужчины в женской одежде. В руках у каждого был лист бумаги с записанной на кем ролью, которую он читал с большим выражением и громкими причитаниями. Этот интересный спектакль показывается во всех городах и деревнях Персии больше недели, три года спустя я увидел его в Тегеране во всем великолепии.
Около полудня мы покинули Кизил-Агач, поехали на северо-запад через великую Муганскую степь, покрытую в это время года пышной зеленью. Летом это пустыня, кишащая змеями, которые, как гласит предание, мешали еще продвижению легионеров Помпея. Зимой в степи пасутся большие отары овец, пригоняемые кочевниками с гор Карабаха и Ардебита. Здесь они остаются до весны.
К вечеру мы приехали в Гек-Тепе — лагерь донского казачьего полка, являющийся пограничным кордоном. Здесь нас гостеприимно принял майор Пантелеев. Его дом стоял в живописной долине с журчащими ручьями. В кустарниках раздавались трели соловья. Нам подали жаркое из фазана и другой дичи. После ужина мы долго сидели перед домом, любовались чудесной природой, наслаждались удивительной ночью. Майор Пантелеев, участвовавший в войне с 1812 по 1814 г., рассказывал о своих походах. Затем речь зашла об охоте, являвшейся его большой страстью и единственным развлечением в одиночестве. Он рассказывал об охоте на диких кабанов, которых здесь было множество, о тиграх, которые, как он сказал, время от времени приходят из лесов Талыша в Муганскую степь. Он упомянул об охотничьей сцене, свидетелем которой был. Однажды утром, после восхода солнца, он с несколькими казаками поехал охотиться на диких кабанов, но по делам службы завернул сначала к табуну своего полка, который паося в степи, охраняемый верховыми казаками. Будучи еще далеко от табуна, он услышал дикий крики увидел, как все лошади вдруг сгрудились в кучу и как казаки бросились преследовать кого-то на полном скаку с взятыми наперевес пиками. Пантелеев пришпорил коня и, приблизившись к табуну, с удивлением увидел, как огромный тигр нес на спине лошадь, которую задрал, и, держа одну ногу в пасти, трусил к кустарнику, чтобы перенести свою добычу в безопасное место. С громкими криками казаки преследовали его. Тут на пути хищника попалась глубокая, но не очень широкая яма. Так как он не мог с ходу перепрыгнуть ее с добычей, он перебросил ее резким движением головы через яму, перепрыгнул, снова закинул лошадь на спину и исчез в кустах, где казаки не могли его уже достать. ‘Если бы я, — сказал Пантелеев, — не видел эту сцену собственными глазами, то не поверил бы’. Тигры, которые водятся в густых лесах Талыша, Гиляна и Мазендерана, — настоящие бенгальские королевские тигры. Они достигают 6—7 футов в длину и 372 фута в высоту, имеют красивую полосатую шкуру и очень сильны. Подаренная мне тигровая шкура имела от конца морды до начала хвоста 7 английских футов, а вместе с хвостом — 1074 фута.
16 апреля, после полудня, мы распрощались с нашим гостеприимным хозяином, который проводил нас до кургана, названного Стенькой Разиным, и поехали дальше. Это все еще была Муганская степь, изрезанная здесь глубокими оврагами и поросшая кое-где густым кустарником. К вечеру мы прибыли в лагерь кочевников (аул). Для ночлега нам приготовили войлочную кибитку, пол которой был покрыт коврами. Лагерь кочевников выглядел живописно: кибитки были разбросаны по широкой равнине, татаро-персидские женщины и девушки доили перед входом каждой кибитки овец, горело множество костров, на которых готовился ужин. Лагерь и стада охраняли большие степные псы, кидавшиеся со страшным лаем на чужих, приближавшихся к лагерю, и они могли бы разорвать любого, если бы пастухи не отгоняли собак палками и камнями.
На следующий день, рано утром, мы отправились в путь. Наша дорога пролегала по долинам и горам Талыша, вдоль склонов гор, частично поросших кустарником, а также по глубоким лесным оврагам, где пели и щебетали сотни соловьев и другие певчие птицы. Эти чудесные места могли бы дать художнику богатый материал для эскизов. Затем мы поднялись на торный хребет, поросший густым лесом. На земле гнило множество поваленных бурей или упавших от старости стволов деревьев, частично обвитых растениями-паразитами.
В 10 часов утра мы приехали в деревню Асед-Кеиди, расположенную на речушке Адинабазар, по которой проходит граница с Персией. Мы уже проделали 25 верст и остановились здесь на несколько часов, чтобы накормить лошадей и переждать сильную жару. Затем поехали дальше, по живописной пересеченной горной местности, вдоль глубоких оврагов. По дороге часто встречались семьи кочевников, перебиравшиеся со своим имуществом и скотом из зимних жилищ (кишлаков) на равнине в горы, чтобы остаться там на жаркое время года. Женщины и девочки обычно ехали верхом на быках, которые везли домашний скарб, кухонную утварь, войлок для кибиток, а также решетки и жерди. Мужчины и мальчики ехали верхом или шли пешком, а за ними следовали многочисленные собаки, охранявшие стадо. Интересно наблюдать, как весной кочевники покидают равнину и поднимаются в горы, а осенью с детьми и скарбом снова спускаются с гор в долины и на равнины. Это зрелище невольно напоминает картины Ветхого завета, так как обычаи и привычки кочевых народов на Востоке, по существу, остались те же, что и во времена Авраама и Моисея. Как часто мы видели молодых девушек, выходящих вечером и утром из кибиток с кувшинами на плече, чтобы набрать воды в соседнем ручье, кувшины имели такую же форму, как и во времена Моисея. Высокие, стройные, с пылким взглядом, красивыми черными глазами и густыми темными локонами, эти девушки ходят здесь без покрывала. Мы переночевали в живописной деревне Арус, расположенной на краю глубокого ущелья. Сегодняшний переход в 50 верст всех утомил.
Так как всю ночь лил дождь, мы отправились в путь лишь 18 апреля, в 10 часов утра. Поехали вдоль бурного ручья Кизил-Ачгач, переправились через него и очутились в одном из красивейших районов Закавказья. Нашему взгляду открылись прекрасные долины и холмы, поросшие лесом. Крутая горная тропа привела нас к ручью Дрик-Чай, через который мы переправились, чтобы переночевать в деревне Дженгеделан, оставив позади 25 верст. 19 апреля мы продолжили путь вдоль вышеупомянутого ручья, через который неоднократно переправлялись. Тропа шла то вверх, то вниз, до речушки Ленкоранка, затем мы поехали через густой лес, где уже цвели дикие фруктовые деревья. Недалеко от деревни Дженгемирам мы лересекли красивую глубокую долину. Здесь мы отдохнули, затем поднялись в долину Дзеванд-Чай, проехали меж причудливых скал и вдоль крутых склонов и к вечеру добрались до деревни Ховур, в окрестностях которой осмотрели руины старой крепости. Множество ручьев орошало великолепную долину, живописно расположенные мельницы были наполовину скрыты в густом кустарнике и окружены цветущими фруктовыми деревьями. Талыш во всех отношениях — настоящий рай.
20 апреля мы поднялись вверх по склону горного хребта, вершина которого была покрыта снегом. С одной из площадок нам открылся удивительный вид на гору Савалан высотой 15 792 фута в Азербайджане (Персия) и крепость Ардебиль. Затем мы поднялись в долину Рвару, проехали по ней 15 верст, по узкой скалистой тропе и между лысых горных вершин, и к вечеру прибыли в деревню Рвару. Здесь мы переночевали в персидском доме, в котором жила старая седая женщина. Ей было 116 лет, и она помнила еще времена Надир-шаха9. От старости она согнулась крючком, но ходила еще бодро и была веселой в кругу своих праправнуков. 21 апреля мы ехали по склонам гор и попали в настоящий девственный лес. Преодолели 15 верст по скользким, размытым тронам и ужасной дороге, усеянной поваленными деревьями, добрались до долины Ленкоранки, которую пересекали трижды, увидели там на влажной почве следы тигра, а затем снова попали в прекрасную долину, где переночевали в деревне Сиа-Али. Эта деревня была разбросана по лесу и состояла из домов, крытых соломой, с широкими верандами. Наличие множества тутовых деревьев с короткими стволами и ветками свидетельствовало о том, что здесь занимаются шелководством. Все фруктовые деревья (вишня, инжир, персик, айва, орех, миндаль и т. д.) были в полном цвету. В лесном кустарнике всю ночь напролет слышались трели соловья. Навсегда запомнилась мне эта замечательная ночь под звездным небом. Мы спали a la belle tual {Под открытым небом (фр.).} на открытом со всех сторон деревянном сооружении в два-три ярда, на которое поднимаются по лестнице. Подобное сооружение для ночлега как нельзя лучше спасает от комаров, если к тому же разжечь под ним костер, дым которого их разгоняет. Мы находились здесь в то время года, когда комаров еще не было.
22 апреля мы отправились дальше. Наш путь пролегал через густой лес, затем вдоль высокой горной гряды, внезапно обрывающейся с левой стороны и переходящей в живописную глубокую долину. Отсюда нам открылся великолепный вид на эту долину, которая приобрела для нас двойной интерес тем, что здесь разыгралась, сцена, которую никто из нас никогда еще не видел. Наш проводник Мешеди Али внезапно придержал лошадь, показал своей короткой нагайкой в долину и сказал мне: ‘Смотри, сахиб (господин), там внизу тигрица со своими детенышами’. И действительно, примерно в 600—700 саженях под нами в тени скал сидела га задних лапах бенгальская тигрица. Впечатление было такое, что она любуется возней двух своих малышей, игравших, как котята, и делавших тысячи прыжков. Мы долго с интересом наблюдали с нашего безопасного места за этой игрой, затем снова направились в долину Ленкоранки, которую пересекли дважды, продолжили свой путь сквозь великолепный лес до каменоломен Балабура, где добывался известняк для крепости Ленкорань. Отсюда мы сделали крюк через густой лес к горячим серным источникам, располагавшимся в красивом ущелье и окруженным густым лесом. Температура в источниках, которых было три, была равна 34—35 по Реомюру. Мы с истинным наслаждением искупались в одном из них. Сторож рассказал нам, что каждое лето сюда присылают много больных солдат Ленкоранского батальона. Раз в неделю им привозят продукты. Однажды в прошлом году (1835-м), продолжал сторож, нагруженная продуктами упряжка волов проезжала по селу, и тут из чащи медленно вышел тигр и стал следовать за подводой на расстоянии нескольких сотен шагов. Когда подвода миновала деревянный мост, в трех верстах от источников, он исчез в кустарнике. Бедный возница был все это время ни жив ни мертв. Он сообщил о своем приключении коменданту, который сначала не придал ему никакого значения, посчитав эту встречу за случайность, но, поскольку это стало повторяться все чаще, с возницей были отправлены три хороших стрелка, которые при появлении тигра, следовавшего, как обычно, на расстоянии, убили его, освободив тем самым возницу навсегда от страха.
Отдохнув немного в этой живописной долине, мы поехали обратно в Ленкорань через прекрасный лес.
Мы провели в этом чудеснейшем уголке земли девять дней.
8 мая были именины нашего друга инженер-капитана Николая Горбачевского. Он устроил пикник в живописной долине Балабур, в 7 или 8 верстах от крепости. На празднество было приглашено все уважаемое мужское общество, и мы провели целый день на открытом воздухе. Под огромным ореховым деревом был разостлан большой ковер, уставленный всевозможными яствами. Бивший из соседней скалы холодный ключ служил нам для охлаждения вина и шампанского. В перерывах между едой мы осмотрели принадлежавшие одному армянину плантации американского табака, английского хлопчатника и сахарного тростника. Владелец водил нас повсюду и рассказывал о своих плантациях. В этом замечательном климате вызревает все, за исключением сахарного тростника, из которого хозяин делает некий сорт рома, так называемый Везу, представляющий собой выжатый и перебродивший сок.
13 мая из Баку за нами пришла наконец расшива (крытая барка) ‘Святой Василий’, так как экспедиционное судно ‘Святой Гавриил’ уже прибыло туда из Астрахани. Мы распрощались с друзьями и поплыли к месту назначения, увозя с собой из этого рая приятные и незабываемые воспоминания. В последние дни нашего пребывания здесь в Ленкорань приехала депутация молокан (секта русских протестантов), присланная из России своими братьями по вере, чтобы выбрать место для поселения в Талыше. В России в то время эта секта была запрещена, поэтому они переселялись преимущественно на Кавказ. Много их деревень выросло в живописных местах. Трудолюбивые и мирные по своему характеру, они скоро стали зажиточными и ладили даже с воинственными лезгинами. Такие деревни молокан возникли и в Талыше, и я узнал позже, что их жители довольны своей судьбой.
Мой путевой журнал во время экспедиции в Туркмению и мое описание Астрабадского залива, восточного побережья Каспийского моря и его жителей были в свое время опубликованы на русском языке в IV книжке ‘Записок Императорского Русского географического общества’ (1850). Здесь я ограничусь лишь кратким обзором этого интересного путешествия, которое состоялось за 27 лет до путешествия Вамбери10, который, как и я, вышел из Астрабадского залива в направлении Гасан-Кули. В экспедицию, которая должна была посетить и описать восточное побережье Каспийского моря от Астрабадского залива до мыса Тюб-Карагаи, входили: начальник экспедиции коллежский асессор Карелин, я, корпуса горных инженеров поручик Фелькнер, врач Заблоцкий, прапорщик Масляников, штурманы Васильев и Муригин, топограф Ульянов, набивщик чучел, художник Жерновой, два переводчика и писарь.
Экипаж состоял из 20 астраханских и 20 уральских казаков, 4 артиллеристов, 18 вольных музуров (матросов) и 3 денщиков, всего на обоих судах находилось 74 человека. Двухмачтовое судно ‘Святой Гавриил’ было вооружено тремя 3-фунтовыми пушками и одной 10-фунтовой, несколькими фальконетами, имелись боеприпасы, порох и, наконец, провиант на 15 месяцев. Так как у нас был приказ устанавливать торговые контакты с туркменскими племенами, мы взяли на борт много товаров, а также подарки для влиятельных туркменских начальников и старейшин (аксакалов), чтобы расположить их к себе.
18 мая 1836 г. мы вышли под парусами при свежем северо-восточном ветре из порта Баку и прошлой острова Парген и Вульф.
20 и 21 мая дул слабый ветер, а то и вовсе наступал штиль, так что мы медленно продвигались в восточном направлении. Опущенный в воду лот показал 80 саженей под килем. Во время нашего плавания по Каспийскому морю до его восточного побережья верхняя палуба нашего ‘Гавриила’ представляла собой любопытное зрелище. Часть ее была покрыта растениями, собранными в Талыше, в окрестностях Баку и на горе Бешбармак. Растения были разложены на бумажных листах для сушки. Одни накалывал булавкой жуков и бабочек, которых помещали в специальные коробочки, другой промывал змей и ящериц, чтобы положить их в спирт, или набивал чучела птиц, третий занимался чтением, ибо мы имели на борту хорошую библиотеку, в которой были как книги, касавшиеся непосредственно нашего путешествии, так и новейшие сочинения по географии, минералогии, естественным наукам и т. д.
На судне находился маленький зверинец из овец и кур, а также нескольких собак и кошек — последние для истребления крыс, которые водились в трюме, где были сложены мешки с мукой, и которые позже прогрызли даже отверстия в стенках корабля.
Для защиты от палящих лучей солнца днем над палубой натягивался тент. В штиль казаки купались в море, а мы — в опущенном в море парусе. Вообще, приняты были все меры для обеспечения здоровья людей и содержания корабля в чистоте. Экипаж ежедневно получал свежую баранину или рыбу, а также свежевыпеченный пшеничный хлеб. Казаки и матросы сохраняли бодрость и жизнерадостность и, если позволяло время, устраивали по вечерам игры и пели.
В 1836 г. на Каспийском море еще не было пароходов. Расстояние от Баку до восточного побережья моря, которое теперь на пароходе можно преодолеть за 12—15 часов, мы проделали при слабом ветре или почти в штиль за пять дней. Лишь 24 мая мы увидели восточное побережье, но из-за встречного ветра должны были весь день лавировать и медленно продвигались вперед. Вечером на верхней палубе появились комары — признак того, что земля близко.
25 мая, на рассвете, мы отчетливо увидели слева Красноводский залив, за ним вдали — Балханские горы, а справа — желтый песчаный берег Нефтяного острова (Челекен). С восходом солнца все исчезло в дымке и тумане, виден был лишь один Челекен. Из-за безветрия мы вынуждены были бросить якорь. После полудня подул сильный северо-западный ветер, и мы быстро поплыли вдоль вышеупомянутого острова. Термометр показывал +25 в тени. Вечером встали на якорь напротив западного берега полуострова Дервиш.
26 мая, рано утром, отправились в баркасе на берег. Прибой был таким сильным, что казаки вынуждены были спуститься в воду и поддерживать баркас с обеих сторон, чтобы его не опрокинули волны. На этом унылом, песчаном и бесплодном берегу мы встретили лишь нескольких кочевников, которые пасли тощих верблюдов. Мы расспросили их о местопребывании туркменского старейшины Киат-бека, который еще в 1819 г. сопровождал в Хиву капитана Муравьева, собрали несколько солончаковых растений и вернулись обратно на ‘Гавриил’, невольно искупавшись в волнах прибоя. Здесь уместно сказать, что наши уральские казаки были замечательными моряками, а также стрелками, почти все понимали татарский язык, некоторые из них имели кое-какие познания о растениях и насекомых, приобретенные в прежних экспедициях с Карелиным, двое весьма хорошо набивали чучела птиц.
Прибыв на корабль, мы снялись с якоря, взяли курс на юг, оставив справа банку Тюленью, и вечером прибыли к северо-восточному побережью острова Огурчинского, по-туркменски Айдак, куда заранее направили наше разъездное судно ‘Василий’. 27 мая мы сошли на берег. Жара была невыносимой, а сыпучий песок, большей частью покрывающий остров, жег, так сказать, сквозь подошвы сапог. Мы пересекли остров, который тянется с юга на север на 35 верст, а в ширину — на 2 версты. Разрыв песок на глубину в 1 1/2 аршина, мы нашли чистую пресную воду. Карелин собирал растения и жуков, казаки настреляли много маленьких куликов, которые были совсем не пугливы и десятками летали вперед и назад за волнами прибоя, склевывая выбрасываемых на песок насекомых и т. д. Жаркое из них получилось очень вкусное. После обеда мы искупались в море, дно которого состояло из мягкого мелкого песка. Затем мы разбили палатку и провели ночь на берегу острова. 28 мая, утром, казаки поймали четырех овец, стадо которых паслось здесь без присмотра, равно как верблюды и небольшой табун лошадей. Жителей мы не обнаружили. Подстрелив еще несколько уток, куликов и одного фламинго, мы покинули остров. Посыльное судно присоединилось к нам. Снявшись с якоря, мы направились далее на юг при свежем северозападном ветре со скоростью 7 1/2 узла.
29 мая низменное, северо-восточное побережье не просматривалось, виден был только Белый бугор, напротив которого из-за слабого ветра мы вынуждены были стать на якорь. Качка была настолько сильной, что невозможно было что-либо делать. Так продолжалось 48 часов, и лишь 31 мая, рано утром, мы смогли продолжить наш путь. Белый бугор имел форму продолговатой усеченной пирамиды. Берег — очень низменный и ровный, покрытый низким кустарником, мы смогли приблизиться к нему на нашем судне только на расстояние 8 верст. В 4 часа пополудни мы бросили якорь против бухты Гасан-Кули, куда впадала река Атрек. На рейде стояли три судна, принадлежавшие астраханскому купцу Герасимову и занимавшиеся здесь рыбной ловлей. Некоторое время спустя нас навестили сыновья вышеупомянутого туркменского старейшины Киат-бека — Яхши-Мамед и Хадыр-Мамед. С ними пришли несколько старейшин, которые жили со своими семьями в войлочных хижинах, разбросанных вдоль берега бухты Гасан-Кули. Мы их приветствовали пушечными выстрелами, роздали им подарки, угостили чаем и конфетами, а вечером, перед их отъездом на берег, выпустили несколько ракет, что привело их в неописуемый восторг, потому что они ничего подобного не видели. Яхши-Мамед, старшин сын Киат-бека, был воспитан в Тифлисе (куда его доставил полковник Муравьев после путешествия в Хиву). Он бегло говорил по-русски и имел некоторое образование.
1 июня, в 3 часа дня, мы снялись с якоря и шяли курс на северо-восток. Ветер был слабый. К вечеру в далекой дымке показалась горная цепь Эльбурс, которая тянется вдоль всего южного побережья Каспийского моря. Восточное побережье моря очень мелкое, к нему нельзя подойти на судне.
2 июня, на рассвете, во всем блеске перед нами предстали Астрабадские горы. Восходящее солнце осветило вершину горы Гездаг, которую окутывали белые как снег клочья тумана, а также легкие облака. Над глубокими долинами и ущельями в лучах солнца клубился туман. Постепенно туман, окутывавший поросшие лесом склоны гор, стал рассеиваться, и нашим взорам начала открываться одна картина прекраснее другой. Вид этого великолепного ландшафта радовал нас еще и потому, что мы в течение 18 дней не видели ничего, кроме однообразной пустыни моря и низких песчаных берегов восточного берега, островов Челекен и Айдак.
Рано утром термометр показывал уже 18 в тени. Мы взяли направление на восток-юго-восток, чтобы войти в Астрабадский залив. Наш баркас шел впереди, чтобы делать промеры глубин, и в 2 часа пополудни мы бросили якорь в прекрасной просторной бухте между устьями речушек Багу и Карасу (Черная речка). Казаки, посланные на нескольких лодках на берег, возвратились вечером с цветущими ветвями гранатового дерева и убитой белой цаплей.
3 июня поручик Фелькнер отправился с 25 вооруженными казаками на берег, чтобы провести геологическое исследование Мазендерансшх гор. Мы проводили их до устья Багу, осмотрели местность и полюбовались прелестной картиной здешней природы. Темная зелень гранатовых кустарников вспыхивала ярко-красными цветами. На каждом шагу встречались огромные, обвитые виноградными лозами смоковницы, тутовые, ореховые и другие деревья. На плодородной почве росли всевозможные растения. На берегу мы увидели плантации хлопчатника, а еще больше — находившиеся сейчас под водой рисовые поля, испарения от которых вредны для здоровья. 4 июля я отправился на лодке вверх по течению Карасу, произвел ее топографическую съемку на протяжении около 3 верст, но дальше этому занятию помешал повстречавшийся на моем пути высокий камыш: воздух в зарослях камыша был душный. Ближе к полуночи вернулся поручик Фелькнер.
5 июня я вместе с топографом и 15 казаками отправился на остров Ашур-Ада, чтобы произвести его топографическую съемку. Длина береговой линии острова, частично поросшего камышом, — 2 версты. Здесь мы обнаружили гранатовые кусты. Казаки вырыли в песке несколько неглубоких колодцев, в которых показалась пресная вода. Мы спали под москитными сетками из муслина, однако мириады комаров не давали нам покоя, и мы поспешили рано утром закончить съемку острова и обеих его песчаных банок (западной и восточной) и вернуться на судно. Этот остров был вскоре превращен в главную базу нашей флотилии на Каспии с целью охраны прибрежных жителей от нападения туркмен со стороны Персии. Сейчас здесь построены дома, растут сады.
Тем временем топограф производил съемку берега между реками Карасу и Сермелле, а я расспрашивал прибывшего к нам недавно в гости Яхши-Мамеда. Он рассказал много интересных подробностей о племенах йомуд, гёклен, теке и других туркменских племенах, а также об их местопребывании. 8 июня мы собирались объехать Астрабадский залив, чтобы описать его. Все было уже готово, когда к нашему судну пришвартовался в своеобразной лодке-долбленке (кулас) туркмен и подал нам записку от нашего консула в Гиляне А. Ходзько11, в которой он просил нас о встрече. Карелин и я тотчас же отправились в лодке в персидский порт Сенгир, на речушке Карасу, и взяли на борт консула. С ним на наш корабль отправился Мохаммед Исмаил-бек, брат губернатора провинции Астрабад. Являясь оруженосцем его персидского величества, он, хотя и был магометанином, выпил у нас один целую бутылку портвейна. После обеда мы проводили их на берег, а пушки ‘Гавриила’ отсалютовали им тремя залпами. Мохаммед Исмаил-бек от выпитого вина, закусок и подаренных ему трех хрустальных бокалов пришел в такой восторг, что в порыве чувств подарил начальнику экспедиции всю Персию. Стремясь выразить свою благодарность, он все время приставал к нам, чтобы мы потребовали от него что-либо невозможное, а он исполнил бы наше желание. Однако эта благодарность ограничилась 50 огурцами, которые он прислал нам на следующее утро. Когда А. Ходзько прощался с нами, он просил встретиться в Эшрефс, знаменитой летней резиденции шаха Аббаса Великого12.
9 июня мы на трех лодках отчалили от ‘Гавриила’, чтобы начать путешествие по заливу. Нас сопровождали Яхши-Мамед и еще четыре туркмена. Мы направились к устью Багу, искупались там и отплыли на запад вдоль берега, мимо устьев речушек Сердэк и Сермелле до речушки Гезд. Здесь сделали остановку. Затем направились дальше, мимо устьев речушек Ливан и Дьяр (последняя образует границу между провинциями Астрабад и Мазендераи). Заночевали на берегу речушки Галига, а 18 июня утром осмотрели окрестности. По рассказам местных жителей, 20 лет назад море занимало всю низменность от нынешнего берега до цепи холмов, простирающихся по правому берегу Галиги. Выше виден холм, носящий название Гирей-Дюгюн. Здесь можно увидеть еще остатки батареи, построенной графом Войновичем13 в 1782 г., когда он во главе русской флотилии стоял в Астрабадском заливе. Большая часть побережья занята здесь рисовыми полями. Вода в речках плохая, так что мы вынуждены были брать воду из колодцев далеко от берега.
Мы поплыли дальше к устью Ширшери. Здесь на сочной траве паслись сотни буйволов. Они принадлежали губернатору Мазендерана Мирзе Мамед-хану, который посетил нас вечером и преподнес несколько баранов, огурцы, буйволиное молоко и два больших куска льда. Мы отдарили его несколькими красивыми хрустальными стаканами, и он обещал нам прислать на следующее утро верховых и вьючных лошадей, а также проводника для поездки в горы.
11 июня, рано утром, в сопровождении 15 пеших казаков мы отправились в горы. До деревни Сераджи, расположенной у речки того же названия, мы проезжали по полям, засеянным пшеницей, частью уже скошенной. Затем пошли фруктовые сады. За околицей мы поднялись вверх по крутой тропинке. Вид с высоты на море и побережье с разбросанными селениями, садами и полями был прекрасен. Мы продолжали подъем через густой лес, как вдруг обрушился сильный ливень, промочивший нас до нитки и вынудивший вернуться обратно в селение. В то время как в горах лил дождь, в долине не выпало ни одной капли. Северный склон Эльбурских гор покрыт густым лесом, могучие дубы, бук, клен, железное дерево и многие другие, которые могли бы быть замечательным строительным материалом. Растительность здесь вообще чрезвычайно пышная. Прибыв в деревню, чтобы обсушиться, мы заметили, что персидские женщины и девушки убегают при нашем появлении. Однако, когда мы стали раздавать им маленькие подарки, например зеркальца, иголки, ножницы и т. д., они стали смелее и принялись рассматривать нас с большим любопытством, так как мы были первыми русскими, посетившими их деревню. Вечером мы вернулись в наш лагерь в устье Ширшери, где нам ночью не давал опокойно спать жалобный вой шакалов.
12 июня, на рассвете, мы поплыли дальше на запад, чтобы продолжить описание побережья, миновали устья рек Сургуджу и Келек и остановились к полудню у устья реки Шагил, где и расположились лагерем. Мы тотчас же отправили переводчика Абдуллу вместе с несколькими туркменами с письмом к нашему консулу в Эшреф, чтобы предупредить его о нашем прибытии и закупить хлеб и другие продукты. Тем временем казаки убили двух диких кабанов.
13 июня, рано утром, Абдулла привел пять лошадей и столько же мулов с проводниками. Появление туркмен всполошило жителей Эшрефа, потому что они приняли их за врагов или лазутчиков. Для охраны лагеря мы оставили нескольких казаков, а сами отправились в путь. Пять верст ехали среди рисовых полей, затем дорога привела нас в лес, который простирался вплоть до Эшрефа. Лес был великолепен. Здесь росли гранатовые, инжировые, тутовые и другие деревья, вокруг которых обвивались необыкновенно крупные и толстые виноградные лозы.
Эшреф (Ашреф) — небольшое селение, построенное из кирпича-сырца. Дворовые постройки и стены-изгороди сделаны из того же материала. Сверху на них растет трава, или они покрыты соломой для защиты от частых дождей. Дома отделены друг от друга фруктовыми садами и утопают в пышной зелени или совсем скрываются между фруктовыми деревьями. Дворцы, сложенные из обожженного кирпича, окружены стеной, подобно крепости. Таков и дворец Сефиабад, стоящий отдельно на холме, к западу от селения. Дворцы расположены у подножия невысокой, но крутой горы, поросшей густым лесом. Кристально-чистая вода с горы течет в главный бассейн перед большим павильоном, в котором нас принял консул А. Ходзько и в котором мы ночевали. За стеной я насчитал пять дворцов и павильонов, посреди находится большой павильон, выше его, ближе к склону горы, по длинному руслу неглубокой канавы проведена вода в главный бассейн. Она переливается с уступа на уступ и протекает через середину большого павильона. Отсюда открывается великолепный вид на залив и полуостров Потемкин с его деревьями, возникающими будто из тумана. Во втором дворце живет правитель (хаким) Эшрефа. Третий дворец называется Серд-Аб (Холодная вода). Отсюда вода направляется во все каналы парка, которые перекрещиваются. Это лучший дворец из всех, но и самый ветхий. Четвертый дворец находится ближе к горе. Наконец, пятый, слева, — самый большой, гарем. Его стены выходят на улицу, разумеется, без окон. Фасад этого дома очень красив, хотя и не оштукатурен.
Как говорилось выше, все дворцы построены из обожженного кирпича, выложенного красивым орнаментом, высокие арки облицованы глазурованным кирпичом и расписаны яркими узорами.
Дворцы Эшрефа были построены шахом Аббасом Великим (персидским Людовиком XIV) 200 лет назад. Тогда эти дворцы и сады были достойны своего создателя. Сто лет назад они были почти уничтожены пожаром и восстановлены печально известным завоевателем Дели — Надир-шахом. Некоторые дворцы были перенесены в другое место, но уже не было той роскоши и того вкуса, которые были характерны для Аббаса Великого. Тем не менее даже руины и сегодня еще прекрасны. Их красоту подчеркивает и окружающая великолепная природа. Кипарисы, кедры, лимонные деревья, гранатовые кусты, тополь, бук, вяз, орешник и фиговые деревья посажены либо аллеями, либо островками и теряются в темной зелени леса на склоне горы. Темно-зеленые стройные кипарисы стоят словно часовые вдоль каналов, края которых окаймлены белыми мраморными плитами, в которых видны еще отверстия, куда вставлялись факелы, чтобы освещать сады вечером во время празднеств шаха Аббаса. Другие кипарисы отражаются в воде бассейна. Ярко-красные цветы оттеняют темную зелень гранатовых кустов. На их фоне видны полуразрушенные дворцы с полукруглыми резными окнами, в которых блестят осколки разноцветных стекол. Их полуразрушенные изразцовые своды, в трещинах которых уже растут гранатовые и фиговые кусты, как будто шарят на фоне голубого неба, и из руин на землю спускаются виноградные лозы. Все это так живописно! Прибавьте еще воздух, напоенный ароматом, синий свод неба и месяц, льющий свой магический свет на всю округу. Должен признаться, что никогда раньше не видел ничего более прекрасного, чем сады и руины Эшрефа в июньскую ночь, которая никогда не забудется.
Персы и нынешние жители этих мест не умеют ценить этот рай, руины не представляют для них ценности. Во дворце, где находится главный источник, средний купол упал в бассейн. Куски кирпичей и изразцов запрудили выход из бассейна, так что кристально-чистый ручей должен пробивать себе дорогу в обломках. Сверкая в лучах солнца, он пропадает в гранатовых кустах, где соловей поет свою грустную песню, как будто сожалея о прошлом этих дворцов. Все изменилось. Там, где в большом бассейне, напротив первого павильона, когда-то перед шахом Аббасом купались красавицы гарема, радовавшие его взгляд, теперь устраивают свои концерты лягушки. В самом гареме теперь стойла ишаков и пол усеян миллионами блох. Дворцовые залы, стены которых раньше украшали изречения из Корана, теперь исписаны автографами приезжих.
Мы расположились на ночлег в большом павильоне, открытом со всех сторон, недалеко от ручья, журчание которого перебивалось кваканьем лягушек. Перед тем наш консул угостил нас замечательным ужином в персидском вкусе. Нам предложили крепкое вино из Шираза и кальян. Была чудная ночь, и я еще долго сидел у края ручья и, размышляя о бренности всего прекрасного на земле, наслаждался видом окрестностей, купающихся в лунном свете.
14 июня мы встали с рассветом, позавтракали и отправились в верхний дворец Сефиабад. Он находился в лучшем состоянии, чем уже упоминавшиеся, потому что в нем однажды останавливался Фатх-Али-шах (умерший в 1835 г.)14 и к его приезду он был немного приведен в порядок. Вид с балкона третьего этажа открывался чудесный. Астрабадский залив со всеми извилинами, бухтами и косами был виден как на ладони, а дальше к северу простиралось Каспийское море, слева возвышались отроги Мазендеранских гор, а позади нас в густой зелени лежали руины Эшрефа.
В 10 часов наш гостеприимный хозяин А. Ходзько, которого мне снова доведется увидеть через два года в Тегеране, простился с нами, и мы вернулись в Эшреф, где уже были приготовлены лошади и мулы, чтобы доставить нас в лагерь Шагил. Во время нашего отсутствия Муригин с топографом произвели съемку остальной части залива, а также определили глубину вдоль полуострова Потемкин. Свежий северозападный ветер наполнил наши паруса, так что мы уже к вечеру были на борту своего судна.
В оставшиеся дни июня у нас побывали в гостях некоторые персидские ханы из окрестностей. Наш живописный лагерь был разбит в устье Багу. Казаки собирали хворост, готовили сухари, в бочки набиралась свежая вода, судно приводилось в порядок.
Вся коллекция жуков, бабочек и растений была просмотрена, приведена в порядок и уложена в ящички. Наш художник сделал много набросков Эшрефа, а также эскизы портретов посещавших нас персов и туркмен. Почти каждую ночь в силки, расставляемые казаками в лесу, попадались дикие кошки, барсуки или шакалы.
25 июня, день рождения царя, мы отпраздновали на берегу Багу как нельзя лучше. Было устроено соревнование по стрельбе среди казаков, и лучший стрелок получил денежную премию. Во время обеда мы пили за здоровье царя под грохот пушек, и, может быть, впервые с 1782 г. эхо выстрелов раздавалось в Мазендеранских горах15.
В последние дни месяца я занимался главным образом сбором сведений об обычаях, привычках, торговле и ремеслах туркменских племен и жителей провинций Астрабад и Мазендеран. Наш консул А. Ходзько передал мне, кроме того, статистические и географические данные о Гиляне и Мазендеране, так что я располагал теперь значительным материалом для описания этих земель.
3 июля в наш лагерь приехал из Наукенда Гамзат-хан. В 1827 г. он был взят в плен в Эриваии16, прожил восемь месяцев в Тифлисе, а в 1833 г. сопровождал по приказу Аббас-Мирзы17 известного английского путешественника Борнса18 из Кучана (в Хорасане) до границы расселения туркменских племен, так как к тому времени был правителем племени гёклен. Теперь он был хакимом Наукендокого округа (махала). Он обещал дать нам лошадей и проводника, чтобы совершить еще одну поездку в горы, с условием, что наш врач поедет к нему, чтобы оказать помощь одной из его жен.
Мы воспользовались этим приглашением. Доктор Заблоцкий, Фельинер, я и переводчик Абдулла с 10 казаками запаслись барометром и отправились на заходе солнца на баркасе к устью речки Чебекеид, где и заночевали в баркасе. 4 июля, на рассвете, мы отправились в село Наукенд, находившееся в 5 верстах от берега. Гамзат-бек и его младший брат Сефн-хан встретили нас дружески. Врача с переводчиком проводили в гарем, а мы тем временем осмотрели селение, насчитывавшее 1000 домов, которые утопали в садах и пышной лесной растительности. В час дня врач закончил свое дело и наши любезные хозяева дали нам несколько своих верховых и вьючных лошадей.
Из Наукенда, через который протекает речушка того же названия, мы по полого поднимавшейся тропе поехали в горы. Долина была покрыта фруктовыми деревьями, лесом и мимозой, усеянной пурпурно-красными цветами, а также папоротником такой высоты, что всадников не было видно. Сильный запах от папоротника вызвал у некоторых из нас головную боль. Первое барометрическое наблюдение мы провели в селе Банюш-Тепе, в котором насчитывалось 30 дворов, оно располагалось у самого подножия гор, на речке Малекастель. Во время нашего отсутствия Карелин проводил днем в устье Багу каждые полчаса барометрические наблюдения, чтобы затем сравнить их с нашими данными. От вышеупомянутого селения начинался подъем в гору через густой лес, и мы с трудом выбрались на дорогу, ведущую из Наукенда через горы в Хезар-Джериб, на южную сторону Эльбурса. Дорога пролегала все время по густому лесу, и мы три раза пересекали каменистые русла бурных лесных потоков. Затем мы ехали вдоль крутого берега большого ручья, который впадает в Наукенд. Ручей протекает в глубоком ущелье, так что его шум едва доходил до наших ушей, самого его не было видно.
В 4 часа мы провели второе барометрическое наблюдение. Чем выше мы поднимались, тем дорога становилась круче, небо начало затягиваться облаками.
На горе Дюкесар мы любовались чудесным видом, открывшимся в сторону севера. Вся равнина вокруг Астрабадского залива, носящая название Энезан-Чом, лежала у наших ног, сам залив, полуостров Потемкин, остров Ашур-Ада и Каспийское море представляли великолепную панораму. Густые леса около берега казались темными пятнами, среди которых выделялась светлая зелень рисовых полей и лугов. Над деревнями курился дымок, в легких облаках садилось солнце, и на землю опускалась вечерняя прохлада. Здесь, на горе Дюкесар, мы провели третье барометрическое наблюдение. Заночевали мы под столетним буком, густая листва которого укрыла нас от дождя. Мы спали на голой земле, и у нас не было ничего, кроме сухарей и капельки рома.
5 июля, в 4 часа утра, мы снова стали подниматься по крутой и грязной тропе. Лошадей оставили и карабкались вверх по узкой тропе вдоль хребта Люссар, между двумя пропастями. Справа в глубине шумел поток Абра-Чешме, слева находился обрыв, такой крутой и глубокий, что не слышно было шума воды. С трудом мы добрались до истока Абра-Чешме. Здесь в 7 1/2 часов утра мы провели последнее барометрическое наблюдение. Туман закрывал ущелья и медленно поднимался вдоль горного хребта. По нашим подсчетам, мы находились на высоте в 3420 саженей {Так в тексте.} над уровнем Каспийского моря. Мы не рискнули подниматься выше из-за крутизны тропы, а также из-за боязни разбить барометр. Мы начали опускаться, несколько раз падали и в 9 часов достигли лагеря, где заночевали. Утром продолжили спуск, взяв лошадей под уздцы, и в 2 часа прибыли в Наукенд. Гамзат-хан дал нам свежих лошадей, и наши казаки покинули деревню с песнями под аккомпанемент тамбурина. На звуки песни из домов выбегали женщины и девушки, они провожали нас до околицы, глядя с удивлением и с улыбкой, так как никогда еще не встречали русских.
В 4 часа мы погрузились в лодку и в 6 часов вечера прибыли в лагерь на реке Багу.
В течение последующих дней мы готовилась к отъезду. Хадыр-Мамед уехал раньше в Гасан-Кули, расположенный в устье Атрека, чтобы известить о нашем скором приезде своего престарелого отца Киат-бека. Наше пребывание в Астрабадском заливе, в который впадают 30 речек и ручьев, продолжалось более пяти недель. Погода была большей частью хорошей, небо — ясным, хотя в горах часто шел дождь. Направление ветра было всегда постоянным: ночью с гор (южный ветер), днем с моря (восточный ветер). На якорной стоянке не ощущалось ни малейшей качки. Днем жара не превышала 24 по Реомюру в тени, а ночью не опускалась ниже 18. На берегу жара была сильнее и в тихую погоду становилась невыносимой, особенно в начале июля, когда начал цвести хлопчатник. В последние дни нашего пребывания здесь заболело несколько казаков, не от тяжелой работы или плохой пищи, а, вероятно, вследствие жары. Питание наше было хорошим. В летний период, когда отары овец перегонялись в горы, мы покупали у местных жителей или туркмен быков. Хотя мясо и хранили в ямах, больше двух дней его нельзя было держать. Наш врач быстро поставил больных на ноги, и мы покинули прекрасный Астрабадский залив в ночь с 11 на 12 июля. Ветер был слабый, и мы медленно плыли на север и лишь в полдень оказались в районе Серебряного бугра (Гюмюш-Тепе), где бросили якорь в 7 верстах от берега.
Мы послали на берег переводчика Абдуллу в бударке (легкая лодка), чтобы он приготовил войлочную юрту и дал сигнал, когда все будет готово. В 3 часа сигнал бы подан, и мы в двух лодках с 20 вооруженными казаками отправились на берег. Так как у берега было очень мелко, мы вынуждены были остановиться в 30 саженях от него. Толпа полуголых мальчишек бросилась нам навстречу, и мы двинулись пешком прямо по воде в сопровождении галдящих детей туда, где на небольшом холме была установлена наша кибитка. С трудом мы пробрались через толпу любопытных туркмен. Их старейшина, Аман-Назар, угостил нас дынями и произнес много высокопарных приветствий, повторив двадцать раз слова ‘аман-баш’ и ‘хопьгельди’ (‘добро пожаловать’ и ‘милости просим’).
Карелин предложил туркменам устроить турнир борцов, пообещав победителю небольшой приз. Они с таким азартом и криками приступили к состязаниям, что мы были уже не рады, что очутились среди этих полуголых нищих людей, не повиновавшихся приказам. Толкая друг друга и крича вовсю глотку, они образовали круг. Дарчи, своего рода полицмейстер, смог выровнять круг только после того, как стал бить нагайкой по голым ногам орущих соплеменников. Борцы демонстрировали только силу, но не ловкость, они хватали друг друга за пояс, и каждый пытался свалить другого. Хотя подарки были довольно ценными, они требовали больше. Некий Назар-Берген добивался от нас подарка за то, что не участвовал в соревновании стрелков в лагере на Багу.
Особенно нам не понравилось их жестокое обращение с пленными или, вернее сказать, с уведенными силой персами. Так, за неделю до нашего приезда они силой увели одного юношу-перса и заковали его в цепи. Седой туркмен вывел его напоказ, заставил несчастного ходить взад и вперед, наслаждаясь, по-видимому, бряцанием цепей. С основанием нашей морской базы у острова Ашур-Ада действиям этих грабителей вдоль побережья Астрабадского залива и Мазен-дерана был положен конец.
Мы осмотрели Серебряный бугор, имеющий всего 3—4 сажени в высоту. На нем остались только развалины старых зданий, море смыло часть построек, и остатки стен простираются под водой на юг, вдоль берега до речки Карасу. Вид с вершины бугра понравился нам своей новизной. С одной стороны — море, с другой — необъятная степь с едва различимой на горизонте цепью холмов. У наших ног, как пчелиные соты, располагалось около 200 войлочных юрт йомудов. Вправо холм постепенно снижался и, наподобие вала, тянулся к речке Гюрген и сливался со степью. Туркменский аул находился в 1 1/2 верстах от реки, воду которой использовали жители. Вечером, в 9 часов, при свете луны мы вернулись на судно.
13 июля мы поплыли очень медленно на север и к полудню бросили якорь из-за мелководья против бухты Гасан-Кули, в 14 верстах от берега. Здесь мы обнаружили суда купца Герасимова, нагруженные рыбой, которую ловили для него в бухте туркмены. На следующее утро к нам на борт поднялись Яхши-Мамед и 20 его соплеменников. Мы угостили их и послали вперед, чтобы они поставили нам несколько кибиток на берегу. Между тем мы подошли ближе к судам Герасимова и в 5 часов вечера отправились в четырех лодках на берег с пушкой и в сопровождении 40 вооруженных казаков. Нам пришлось остановиться в 100 саженях от берега, так как лодки из-за мелководья не могли подойти ближе. Хадыр-Мамед и много туркмен поехали к нам. Они отдали нам своих лошадей, чтобы мы могли сухими добраться до берега. Здесь нам навстречу верхом выехал почтенный Киат-бек и проводил до двух просторных кибиток, специально для нас приготовленных.
Нас окружила толпа любопытных туркмен, которые были намного сдержаннее их земляков у Серебряного бугра. Среди них находился также Яхши-Мамед, старший сын Киата. Он был босиком. Казалось, что он здесь чужой, он не приближался к отцу и не сопровождал нас к кибиткам. Позднее мы узнали, что он в немилости у отца, потому что женился без его разрешения. Эта черта характера туркмен заслуживает внимания. Власть и воля отца здесь безграничны, и сыновья, даже в зрелом возрасте, должны беспрекословно подчиняться ему. Среди этого народа бытуют и друпие странные привычки, особенно среди женщин. Сноха, например, никогда не назовет свекра по имени, никогда не говорит с ним сама, а обращается к нему через старшее лицо, имеющее право разговаривать с ним овободно, те же правила действуют в отношении старшего деверя.
Мы показали туркменам ловкость наших казаков и артиллеристов в стрельбе. Они изумлялись тому, как пули рикошетировали далеко в степи или прыгали по поверхности моря. Их восторгу не было предела, когда мы вечером выпустили полдюжины больших ракет. Мы угостили старейшин чаем и затем отпустили их.
Аул Гасан-Кули был расположен на мысе и отделен от нашего лагеря бахчой с дынями и арбузами. Степь, необозримая и ровная, терялась вдали и, казалось, составляла единое целое с морем. Месяц заливал окрестности своим серебряным светом, не было ни ветерка, и ночь была пленительна. Находясь здесь, мы всегда спали ночью па открытом воздухе. Казачьи караулы охраняли лагерь.
На следующее утро мы решили доставить с судна питьевую воду, здешние жители брали ее из Атрека, впадающего в озеро Гасан-Кули, в 14 верстах от аула. Озеро неглубокое, так что жители возят воду в куласе, предварительно наполнив и его. Жара стояла невыносимая. В тени термометр показывал 27. После обеда мы побывали в ауле, насчитывавшем приблизительно 200 кибиток, раскинувшихся на западном берегу бухты или озера. Внутри кибиток было довольно чисто, пол устлан войлоком или коврами, а вдоль стен стояли раскрашенные русские деревянные сундуки, в которые жители складывали свою одежду и пожитки. Седла, уздечки и оружие крепились на деревянной оснастке кибитки. Во многих местах мы видели женщин, которые сидели под навесом, защищавшим их от палящих лучей солнца, и занимались, изготовлением ковров или войлочных одеял. Вдоль берега стояло множество туркменских плоскодонок (киржим) и русских рыбацких лодок, принадлежавших Герасимову, а немного выше находился его рыбный промысел. Мы посетили кибитку Хадыр-Мамеда, где увидели его жену и дочерей. Женщины носят здесь в качестве головного украшения большую высокую шапку (кокошник), унизанную множеством золотых и серебряных монет, и закрывают рот белым хлопчатобумажным платком, в отличие от турчанок и персиянок они не боятся показывать лицо. Наш художник нарисовал позднее полдюжины портретов красивых туркменских девушек и женщин в праздничных одеждах.
16-го и 17-го я занимался съемкой огромной бухты (култук) Гасан-Кули, в которую впадают бесчисленные рукава реки Атрек. Для этой цели я воспользовался куласом, потому что бухта, или озеро, очень мелководна. В середине глубина составляет 3 фута, а вдоль берегов — лишь один фут.
Мы были первыми русскими, которым удалось подняться вверх по Атреку. Притоки, которых здесь великое множество, имеют илистое дно и до такой степени мелки, что я вынужден был выходить из куласа, и казаки тащили его по илу до реки, а я брел босиком то по илу, то по раскаленному песку. Затем мы прошли несколько верст на веслах вверх по Атреку. Вода его мутная, а течение оченьтбыстрое. Река не очень широка, но в период паводка она выходит из своих низких берегов и затопляет окрестности. Во время съемки один из моих уральских казаков принялся ловить сомов. Эти большие, часто до 4—5 футов длиной, хищные рыбины лежали в иле на глубине примерно одного фута и, казалось, отдыхали и грелись на солнце. Он подкрался к одному из этих чудовищ и ударил его моим обоюдоострым лезгинским кинжалом в спину, затем распорол ему брюхо и бросил в наш кулас. Второму он также нанес смертельный удар кинжалом, при этом кинжал соскользнул со спины рыбы, и казак сильно поранил себе руку. Стояла такая жара, что вода по всей бухте сильно прогрелась. Вернувшись в лагерь, мы увидели у наших кибиток много женщин и девушек в праздничных одеждах. Карелин раздавал им небольшие подарки и сахар, чтобы самые красивые из них согласились позировать. Художник сделал также зарисовки двух туркмен на лошадях в полном вооружении.
В течение следующих дней стояла такая же нестерпимая жара, мы были одеты лишь в самое необходимое. Так как море было очень мелким и нельзя было купаться, казаки привозили каждое утро в лагерь бочку с морской водой, и мы обливались ею.
20 июля из степи приехал Магомед-Таган, кази, или первое духовное лицо, племени йомуд. После обеда были устроены скачки, в которых приняли участие 10 туркмен. Их кони не отличались красотой, но породы русских лошадей вряд ли могли бы вынести скудный корм степи вперемешку с соленой водой. Настоящих туркменских лошадей можно найти только в племени теке (около Шерекса в Хорасанском Курдистане). Позже, когда я жил в Персии, у меня было много таких лошадей, и я научился ценить их замечательные качества. После скачек победители были награждены железными котлами, треножниками, кувшинами и деньгами. Затем мы пригласили аксакалов на чай. Перед заходом солнца к нам пожаловал кази в сопровождении 15 старейшин. Мы накрыли стол в большой войлочной кибитке, но они хотели сначала совершить вечернюю молитву (намаз).
Они встали в один ряд и обратились лицом к Мекке. Кази стоял немного впереди и произносил молитву вслух. Во время молитвы они то падали на колени, касаясь лбом земли, то стояли прямо, не шелохнувшись. В конце молитвы они хватались обеими руками за бороду, повторяя слова ‘Аллах акбар’ (‘Бог велик’). Эта сцена в необозримой степи, на берегу моря, в которое как раз на западе погружалось солнце, освещавшее своими лучами молящуюся группу и нас всех, показалась мне захватывающей и возвышенной. Такая молитва под открытым небом и среди такого грандиозного простора всегда производит глубокое впечатление на чувствительных людей.