М. А. МУРЗИНА
‘БЛАГОРОДНЕЙШИЙ ИЗ ЛЮДЕЙ…’
(Воспоминания A. C. Померанцева об А. П. Чехове)
ИЗ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ
О А. П. ЧЕХОВЕ
НА МОГИЛЕ ЧЕХОВА
Воспоминания A. C. Померанцева об А. П. Чехове, Чехов Антон Павлович, Год: 1924
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Чеховиана. Чехов и его окружение.
М.: Наука, 1996.
OCR Ловецкая Т. Ю.
В 1922 г. один из московских переулков, между Пречистенкой и Остоженкой — Троицкий, был переименован в Померанцев — в память участника Октябрьских боев 1917 г., проходивших здесь, прапорщика 193-го запасного полка Алексея Александровича Померанцева, председателя Военно-революционного комитета полка. Он был сочтен погибшим, но на самом деле был лишь тяжело ранен, след его затерялся. Его именем — как погибшего! — был назван переулок, и лишь много лет спустя была обнаружена связь между названием переулка и именем известного ученого-физика, доктора наук, профессора МГУ A. A. Померанцева. О нем много писали, он прожил яркую жизнь… Сохранился семейный архив A. A. Померанцева. В этом-то архиве в хранились долгие годы листки, исписанные его отцом — Александром Семеновичем Померанцевым (1856?—1924): воспоминания последнего об А. П. Чехове и текст его речи, произнесенной на могиле писателя — в годовщину его смерти, 2 июля 1905 г.
Кто же такой Александр Семенович Померанцев? Имя его мне не встречалось в литературе о Чехове, поэтому представлю его подробно (со слов жены его сына и его внучки). Александр Семенович был сыном коломенского протоиерея, получившего вместе с высоким духовным саном титул дворянина. Вопреки воле родителя, определившего своему первенцу духовную стезю, Александр бросил семинарию, где учился по настоянию отца, и буквально бежал в Москву. В столице он прожил несколько лет, перебиваясь уроками и работая ординатором в больнице. Готовился поступать на медицинский факультет Московского университета. Поступил и в 1879—1884 гг. обучался там вместе с Чеховым.
Позже, по окончании университета, A. C. Померанцев стал главным санитарным врачом Замоскворечья при Московской городской управе. Он всегда имел склонность к литературным занятиям, еще в студенческие годы пробовал писать, даже публиковать короткие рассказы (в популярном издании ‘Копейка’ он печатался под псевдонимом ‘Д-р Мирский’). Но темперамент общественный оказался в нем сильнее творческих пристрастий: на своей хлопотной и ответственной должности A. C. Померанцев постоянно занимался врачебно-социологическими исследованиями, писал статьи о проблемах бытового положения неимущих классов в Москве: ‘О защите детей неимущих классов’ (1898), ‘Борьба с безработицей и нищенством’ (1912), ‘Санитарные условия жилищ рабочих в Москве’ (1894). Статьи печатались в различных журналах. Убеждения доктора Померанцева носили явно выраженный прогрессивный по тем временам характер: он конспектирует ‘Капитал’ Маркса, делает наброски к трактату (?) ‘О росте революционных идей в Западной Европе’…
Сохранился в архиве Померанцевых карандашный портрет Александра Семеновича, сделанный его сыном Алексеем Александровичем: шляпа, полноватое лицо, круглая бородка — ‘чеховский интеллигент’… Не мог ли он стать, хотя бы частично, прототипом чеховских докторов — Дымова, Астрова, Королева?
К сожалению, слишком мало известно о служебной, общественной деятельности доктора Померанцева. И сегодня, пожалуй, самое ценное — эти бережно сохраненные листки, правленные, с пометками, помарками. Листки воспоминаний о человеке, которого он любил и уважал безмерно. Александр Семенович был очень скромным человеком, в друзья Чехову никогда не навязывался, не бравировал студенческим знакомством. Лишь раз выступил с речью о нем. Эта его речь на кладбище, по всей видимости, должна была быть напечатана В. Гольцевым в ‘Русской мысли’, чего, однако, не случилось. Как сказано в более поздней, от 26 февраля 1924 г., приписке A. C. Померанцева к тексту собственной речи, ‘Гольцев взял подлинник с могилы у меня для напечатания, но в оный день запил и утерял’.
Очевидно, что и сам текст речи, как и текст воспоминаний, был заново отредактирован A. C. Померанцевым тогда же, в 1924 г., незадолго до кончины. Для какого издания, по чьему заказу — неизвестно. Но ясно: перед нами рукопись, предназначенная к печатанию. Следует добавить также, что речь, как наверняка заметит читатель, кое в чем, иногда буквально, повторяет воспоминания. Но все-таки эта речь — оригинал, живое, эмоциональное слово, сказанное над могилой дорогого человека. И потому, дабы не вычленять из нее уже знакомые фрагменты, приводим ее полностью, без купюр. (В сокращенном виде воспоминания и речь были напечатаны с моими комментариями в журнале ‘Москва’, в No 7 за 1982 г.)
Как живой стоит он предо мной, изящно-красивый, гордый и нежный. Я вижу его открытое, доброе лицо, с острым, торжествующим блеском глаз, с румяным загаром, слышу его мягкий, бархатный баритон.
Речь его льется увлекательно, живо, искренняя, задушевная.
Горький смех смягчается всепрощающей улыбкой, затаенная грусть дышит негой, в его речи, в его мимике что-то обаятельно-женственное и наивно-детское…
Осенью 1885—86 гг. В. А. Гиляровский, в то время сотрудник-репортер ‘Русских ведомостей’, попросил меня показать ночлежные дома Хитрова рынка мало известному тогда ‘Чехонте’1. Подъехали мы с Гиляровским к дому в Головином пер., близ Сретенки, забрали Антона Павловича, и весь вечер водил я их по грязным, отвратительным трущобам2. Пили мы чай в трактире Кулакова, окруженные кольцом пьяных оборванцев, изливавших яд и горечь своей жизни, ударами кулаков в грудь и божбой доказывавших свой героизм, таланты, честность.
Чехов был молчалив, больше наблюдал, не пускался в расспросы, взор его выражал недоверие к пьяным излияниям.
Потом мы встречались с А. П. в Театре Корша, и он жаловался на скуку и тоску.
Жил он тогда с сестрой и братьями на Кудринской-Садовой, в домике-фонаре Корнеева3, любил слушать пение и музыку, весело болтал и часто принимал новичков-писателей и поучал их: ‘Писать надо кратко и метко, суйтесь в газетки, журнальчики, скорей пристроете и гонорар пропьете… Пишите просто, будто вы рассказываете что-нибудь интересное своему приятелю, делайте фразу, меткие сравнения… Это главное, и в этом секрет моего успеха… Пишите на четвертушках, длинный поллист бумаги читать и мотать головой не понравится Ироду (редактору), и он швырнет рукопись в корзину. Ироды и мне рассказы возвращали, но не смущайтесь, шныряйте по редакциям и непременно печатайтесь. Высоким слогом не пишите, вас будут читать приказчики, лакеи, портные, сапожники. Литература дается с бою, позиция завоевывается. Сперва выкристаллизуйте в своем сознании ясно, до мелочей, выберите единственно существенное, оно осядет, как на фильтре, этот экстракт и излагайте в причинной связи… Требованья литературы очень высокие, попробуйте-ка потягаться с Мопассаном или с ним…’. И А. П. кивал головой в сторону портрета Л. Н. Толстого. А. П. был тогда подвижный, веселый, беспечный, любил общество, задушевную беседу в ресторанчике за стаканчиком вина, где откалывал (исправлено на потешал. — М. М.) замысловатыми парадоксами и шутками.
Года через три (автор надписал сверху: 1889. — М.М.)4 встречаю А. П. на опере ‘Псковитянка’, пел Шаляпин. Чехов изменился — он сгорбился, покашливает, молчит и серьезничает. Очки дымчатыми пятнами заволакивают усталые, тусклые глаза. Вид сосредоточенный, грустный. Крепкая мысль и тоска застыли на угрюмом лице, но он глубже, проникновеннее судит, хотя порой детски звучат кроткие, сердечные жалобы на засевшую в груди бациллу, недовольство жизнью. ‘Мне кажется, я уже прожил лет триста, все скучаю, неинтересно’.
В ту зиму А. П. пробыл в Московской гостинице недели три. Здесь я встречал у него Гольцева, Лаврова5, Мамина-Сибиряка и др. А. П. ласково принимал всех и засыпал вопросами, шутил и болтал без конца:
— Не слыхали, не продается ли имение в Полтавской губернии… я бы купил… Проклятая литература… теперь у меня в кармане несколько рублей… долги беспокоят!
Наблюдались здесь забавные сцены, характеризующие ‘великодушие’ А. П. к прекрасному полу:
— Антон Павлович, можно заглянуть к вам? — доносится женский голос из коридора гостиницы.
— Нельзя! Нельзя… поймите, не должны мы встречаться!..
— Жестокий А. П.! Только взглянуть на вас!
— Ах, да нельзя же… решено безоговорочно!..
Щелкает замок в двери, а по коридору долго еще разносятся мольбы, увещанья, вопли…
— Не угодно ли выслушивать каждое утро такой ‘катцен-яммер’.., — ворчит А. П. и садится на диван допивать кофе.
— Займусь медициной. Засяду великим постом в аудитории пр. Остроумова слушать его лекции, а потом разовью практику.
Через месяц А. П. вновь приехал в Московскую гостиницу, и с ним приключилось кровохарканье. Профессор A. A. Остроумов положил А. П. в свою клинику, и он возлег на больничную койку как в могилу, в изголовье торчит железный прут точно крест с надписью: ‘Phtisis pulmonum’. Эта надпись и раньше постигавшее кровохарканье удручающе действовали на Чехова и приводили его в отчаянье…
Интересно отношение А. П. к народникам. В то время в Москве собирался кружок народников у H. H. Златовратского по субботам, бывал у H. H. З. и я, встречал здесь Гольцева, Нефедова, Засодимского, Ермилова, Семенова, Южакова, Немировича-Данченко6 и др.. Златовратский недоволен был Чеховым за отсутствие тенденции в рассказах, безразличное отношение к добру и злу, жизни, высмеивание мужиков.
— Что Чехов, — ворчал H. H. З., размахивая руками, — набросает он быстро-быстро, и на другой день и сам, поди, не знает, что написал вчера. Ну, что он теперь затевает?
— Да ничем не интересуется, — замечает одна учительница, — серьезного не читает… Я ему говорила недавно: проштудируйте то-то и то-то. ‘Непременно, непременно, — отвечает, — даже внесу в записную книжечку’. На днях встречаю А. П., и он с первого слова: ‘Все еще не собрался прочесть, что вы рекомендовали, но опять черкну в записную книжечку. А когда у Вас будут блины, обязательно явлюсь на блины, и пред блинами люблю выпить рюмку водки’.
Чехов так пробирал народников:
— Вот пишут, пишут они (Златовратский, Нефедов, Засодимский и др.), дают одну дудку лет сорок, ну и надоели всем — и редко появляются в печати…
Но он не знал, что Златовратскому не давала возможности часто печататься строгая цензура, что его бумаги и черновики приводила часто в порядок по ночам и обпекивала (видимо, опекала. — М. М.) цензура из Гнездниковского переулка…
При всем своем джентльменстве А. П. был демократ в душе, одевался просто, дома ходил в косоворотке и пиджачке, любил поговорить с извозчиком, лакеем. При мне он долго звонил и переговаривался по телефону с кассой театра Корша, прося оставить контрамарки двум лакеям Б. Московской гостиницы.
Дальше, с бациллой в груди, А. П. писал много, писал лихорадочно, вдохновенно, работал не покладая рук до самой своей дохлой (так у автора. — М. М.) смерти, пролагая новые пути в русском искусстве.
И нес он тяжелый крест, изображая пошлость, глупость, хамство, холопство русской жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных мест государства, но уже орлиный взор его провидел зарю обновления. Чехов мечтал, как через 200 лет наступит жизнь красивая, веселая, правдивая…
Малодушные и безвольные, черненькие и серенькие, лакеи и ханжи спешили его пером увековечить себя… Он не пригвоздил их к позорному столбу, как Гоголь и Салтыков, а смягчал безобразную наготу их жизни улыбкой снисхождения, веселой насмешки. Если русская жизнь конца прошлого столетия, как в зеркале, отразилась в могучем океане души Толстого, в нем живет, волнуется, радуется, стонет и умирает, та же Русь — ярко, просто и ясно отразилась в чудной реке чеховской поэзии, но зыбь здесь нежная, мелкая, шепот волн тихий, унылый, даль светлая, с игрой солнца и радуги, с ароматом цветов.
И у обоих одинаково цветистая, кудрявая, образная ткань родного наречия…
‘Чеховская улица’, ‘Чеховская библиотека’ в Таганроге, ‘Чеховский музей в Москве’, ‘Чеховское студенческое общество’ и пр. — все указывает, что А. П. живет, волнует публику театров и читателей… Чехов — наш Мопассан!
Оба мощные, симпатичные, рано сгинувшие, они, как новые звезды, почти одновременно засияли, один над Москвой, другой — над Парижем.
Свет звезды Мопассана обнажил, как радий, неприглядную, скрытую сущность явлений, выставил на позор лживую культурность человека-зверя, его ложь, изгибы и глубины женского сердца и быстро померк, сожженный необычной яркостью — лучи чеховской звезды кротко осветили мятущиеся, страдающие русские души, проложили новый, неизведанный след к далекой счастливой жизни, и не потемки одинокой, отчаявшейся души сгубили Чехова, укатали добра молодца крутыя горки, туманы и ветры сибирские, его великодушие к нашей Пошлости, косности, доконала его слепая, неразборчивая в выборе жертв — бацилла!..
Автор статьи ‘Из личных воспоминаний о А. П. Чехове’ — Александр Семенович Померанцев.
Адрес: Москва, за Бутырской заставой, Соломенная сторожка, Ивановская улица, дом No 7, кв. No 1.
1924 г.
Как живой стоит он предо мной, изящно-красивый, гордый и нежный, я вижу его открытое, доброе лицо, с острым торжествующим блеском глаз, с румяным загаром, слышу мягкий, бархатный баритон…
Речь льется увлекательно, живо, искренняя, задушевная…
Горький смех смягчается всепрощающей улыбкой, затаенная грусть дышит негой.
Вот он, поживший, больной, изверившийся в жизнь…
Он уже не бегает по комнате, а сидит, как пришибленный. Вид у него сосредоточенный, грустный, крепкая мысль и тоска застыли на угрюмом лице, но он глубже, проникновеннее судит, порой сдавленные рыдания, обиды как-то по-детски проступают в сердечной жалобе…
Он недоволен и собою, и жизнью, и он страстно любит жизнь и все.
И нес он тяжелый крест, изображая пошлость, глупость, холопство русской жизни, ‘выкапывая’ людей из глуши, из отдаленных мест государства… Но орлиный взор провидел зарю обновления, переход к жизни (исправлено и добавлено автором: пророчил, что чрез 200 лет будет жизнь красивая, правдивая, свободная. — М. М.). И он умер, как Моисей, прощальным взором благословляя даль земли обетованной (и далее добавлено: и вдали грядет красивая весна. — М. М.)…
Малодушные и безвольные, черненькие и серенькие, лакеи и ханжи спешили его пером увековечить себя, будто чуяли свой близкий конец…
Он не пригвоздил их к позорному столбу, как Гоголь и Салтыков, а смягчал улыбкой снисхождения, как умирающих, безвредных, неопасных…
Если русская жизнь, как в зеркале, отразилась в могучем океане души Толстого, в нем живет, волнуется, радуется, стонет и умирает, та же Русь ярко и ясно отразилась в чудной реке Чеховской души, но зыбь здесь нежная, мелкая, шепот волн тихий, унылый, даль светлая, ласкающая взор (два последних слова вычеркнуты автором. — М. М.), с игрой солнца и радуги, с ароматом степных цветов…
И у обоих одинаково цветная, кудрявая, образная, божественная ткань родного языка…
По разным городам у нас растут музеи для сбережения остатков старины… В живописные музеи Чехова собраны яркие типы поразительной пошлости, распущенности и холопства, и пусть они хранятся, как пережитки прошлого, как выжимки гнета тирании!.. И в приниженной от правящих тисков жизни русской уже стали намечаться типы безумия и отчаянья, рисующейся и кричащей подлости и продажности, проступают типы апокалипсических зверей и блудниц…
Но русский человек сбросил позорное ярмо рабства, встряхнулся и стал нащупывать твердую почву и волю.
И новые Чеховы когда-нибудь расскажут про новых людей, и уже новая жизнь двинется к прогрессу не путем отметания зла, а стремлением к добру и правде…
Новые поколения, может быть, люди с холодным сердцем, стальною волей, гордой, сытой душой, равнодушно и спокойно будут изучать Чехова и его героев… Пусть они знают, что мы, истомленные пошлостью, голодные и мятущиеся, любили и ценили Чехова, как друга, горячо, искренне, страстно. Пусть они помнят, что на могиле Чехова не одни женщины плакали, плакали и мужчины… И никогда не забудется нами этот симпатичнейший, благородный из людей, встретившийся на моей жизненной дороге, и прежние свидания, беседы с ним становятся страшно (зачеркнуто автором и исправлено на неизмеримо. — М. М.) дороги и неоценимы теперь, в тоске воспоминаний, и будто кажется, что он только уснул и чутко прислушивается и тоскует с нами о торжестве пошлости, о тоске по идеалу…
Чехов умер… и взамен его бархатной, грудной речи остро, до боли ощущаешь гнилую сырость земли и зелени, немую тишину и покой, но, вглядываясь в жемчужины глаз всех вас, его друзей, невольно ищешь и ловишь дорогие, оживленные черты, и когда мелькнет и вспыхнет сходство, образ оживает, и жаждешь опять видеть его хоть на миг, — прежнего, живого, приветливого, и ждешь, что снова дрогнет волшебная сказка!.. ‘Sit tibi terra levis!’ (‘Пусть земля тебе будет пухом!’)
1 В. А. Гиляровский (1853—1935) в те годы работал репортером газеты ‘Русские ведомости’ по отделу происшествий.
2 С ноября 1880-го по 11 или 12 октября 1885 г. Чехов проживал в Головином пер., близ Сретенки, в доме Елецкого. Значит, этот эпизод относится к сентябрю — началу октября 1885 г.
3 В доме Я. А. Корнеева на Садово-Кудринской Чеховы жили с осени 1886 по 1890 г.
4 Очевидная ошибка памяти мемуариста: все описываемое в этом и последующих абзацах относится к гораздо более позднему периоду, а именно — к зиме и весне 1897 г.
5 В. А. Гольцев (1850—1906) — публицист, литературный критик, сотрудник и редактор ‘Русской мысли’, В. М. Лавров (1852—1912) — редактор и издатель ‘Русской мысли’.
6 H. H. Златовратский (1845—1911), П. В. Засодимский (1843—1912), Ф. Д. Нефедов (1838—1902), Вас. И. Немирович-Данченко (1848/49—1936), С. Т. Семенов (1862—1922) — писатели народнической ориентации, С. Н. Южаков (1849—1910) — публицист и экономист, либеральный народник.