Воспоминаніе о С. А. Юрьев.
——
——
——
Л.
Воспоминание о С. А. Юрьеве, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1890
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.
Москва, 1890.
Изъ моего ранняго дтства я помню хорошо, если не факты, то общую обстановку жизни, настроеніи моей дтской души и людей, которые произвели на меня тогда же наиболе сильное впечатлніе. Помню хорошо вашу небольшую залу, освщенную одной лампой, переднюю, корридоръ и лстницу наверхъ, гд находился кабинетъ моего отца. Въ кабинет этомъ часто собирались его друзья, и мн было извстно, что бесды тамъ длились часто цлую ночь напролетъ. Я не знала, о чемъ тамъ говорили, но имла къ этимъ разговорамъ безграничное уваженіе. Когда я сиживала длинными зимними вечерами у себя въ дтской съ моей нянюшкой и при свт единственной свчи старательно марала карандашемъ блый листъ бумаги, до слуха моего долетали изъ залы звуки Бетховенскихъ совать и Шопеновскихъ мазурокъ, и часто голоса людей, проходившихъ наверхъ. Былъ одинъ голосъ густой, низкій и очень громкій. Онъ гремлъ еще издалека за затворенными дверями, все приближаясь и усиливаясь, и заглушая медленные, старческіе шаги во лстниц. Часто долетали до меня отдльныя фразы: ‘покорно васъ благодарю, сдлайте одолженіи, не безпокойтесь… забылъ, ну все равно!’
Въ воображеніи моемъ тотчасъ вставалъ образъ человка, которому этотъ голосъ принадлежалъ. Я видла передъ собой неизмнную фигуру въ черномъ разстегнутомъ сюртук, въ развязанномъ галстук, длинную сдую бороду, длинные пепельные волосы въ безпорядк и вдохновенное, всегда оживленное безконечною, но мало понятною мн рчью лицо, — лицо Сергя Андреевича Юрьева. О его прибытіи не трудно было догадаться. Всегда было почти такъ: сильный звонокъ, потомъ стукъ положенной на скамью палки и продолжительная возня съ снимаемыми галошами, прерываемая восклицаніями и какими-то краткими поясненіями, потомъ шаги, потомъ уже наконецъ пробуждающій тишину голосъ, долго не умолкавшій. Если, не зная объ его прізд, я случайно заходила въ переднюю, его огромная енотовая шуба, возбуждавшая мое дтское удивленіе и любопытство, на вшалк, а шерстяное кашнэ, шапка и большая крючковатая палка на лавк бросались мн въ глаза, и я безошибочно заключала, кто у васъ.
Визитъ Сергя Андреевича имлъ въ моихъ глазахъ одну несомннную особенность: онъ длился необыкновенно долго. Если съ вечера бывало извстно, что Сергй Андреевичъ у насъ, и если мн случалось уже далеко за полночь просыпаться при неврномъ мерцаніи догоравшаго ночника, я могла быть уврена, что голосъ его еще гремитъ наверху, и иногда слабо слышала его.
Нсколько поздне я очень любила, забравшись въ кабинетъ и удобно, съ ногами, устроившись въ кресл, присутствовать при бесд Юрьева съ моимъ отцомъ. Табачный дымъ длинными волнами носился во комнат, придавая ей какую-то таинственность, сквозь этотъ туманъ я любила смотрть на фигуру Сергя Андреевича, на его сюртукъ, постепенно покрывавшійся пепломъ, на его поднятую вверхъ руку, на его просвтленное лицо, и слушать его неумолкаемый голосъ, глухимъ звономъ отдававшійся въ гитар, которая висла за дверью. Я сидла, помню, до тхъ поръ, пока вс присутствующіе начинали съуживаться и уменьшаться, а голосъ Сергя Андреевича звучалъ гд-то далеко-далеко. Тогда, если меня не уносили на рукахъ, я сама, пошатываясь, отправлялась спать.
О свойствахъ этого человка, о его характер, я имла, конечно, самое неопредленное и туманное представленіе. Я была уврена въ томъ, что онъ очень умно и очень много говоритъ, что по тмъ днямъ, когда у насъ собирались гости, онъ споритъ громче всхъ, и еще, что онъ до крайности разсянъ. Про разсянность его разсказывали много анекдотовъ. Когда онъ прізжалъ къ намъ, наши люди всегда сами отличали его верхнее платье и подавали его, если, разговаривая, онъ уже успвалъ надть что-нибудь чужое. Уходя, онъ долго искалъ палку, упрекалъ другихъ въ томъ, что они взяли его шапку, извинялся, благодарилъ всхъ, хозяевъ, гостей, уходившихъ вмст съ нимъ, и прислугу, при чемъ голосъ его долго гудлъ на подъзд. Я слыхала, что если онъ уходилъ отъ насъ съ кмъ-нибудь изъ своихъ пріятелей, то, задержавъ всхъ горячимъ споромъ въ передней, онъ часто продолжалъ его на улиц передъ толпою привыкшихъ къ нему и терпливо дожидавшихся извощиковъ. Одинъ изъ примровъ разсянности Сергя Андреевича особенно нравился мн. Въ числ близкихъ пріятелей моего отца былъ докторъ В., пожилой и одинокій человкъ, довольно часто назжавшій изъ Троицкой Лавры, гд онъ жилъ, и останавливавшійся у насъ. Я помню его только по своимъ дтскимъ впечатлніямъ, потому что онъ скоро умеръ, но помню его ясно и такимъ, какимъ тогда понимала его. Онъ прекрасно игралъ на гитар — часто свои собственныя произведенія, отличавшіяся особенною задушевностью и повергавшія мое воображеніе въ какой-то невдомый, поэтическій міръ, курилъ въ длинномъ чубук Жуковъ табакъ, запахъ котораго имлъ въ моемъ представленіи что-то общее съ его игрой и мучительно, отрадными ощущеніями, которыя она во мн пробуждала, и былъ очень смшливъ. Никто такъ искренно не смялся надъ анекдотами, разсказываемыми въ кабинет, какъ В., и никогда ихъ такъ много не разсказывалось, какъ въ его присутствіи. Вотъ все, что я знала о немъ, но и при такомъ неопредленномъ о немъ представленіи съ его именемъ впослдствіи у меня всегда связано было воспоминаніе о немъ, какъ объ одномъ изъ типичныхъ людей сороковыхъ годовъ. Въ одинъ изъ его первыхъ къ намъ визитовъ пріхалъ съ цлью познакомиться съ нимъ и Сергй Андреевичъ Юрьевъ. Должно быть, у нихъ было много общаго: цлый вечеръ, почти цлую ночь, проговорили они и остались очень довольны другъ другомъ. Нсколько разъ Александръ Алексевичъ В. просилъ Юрьева, чтобы, прозжая мимо Сергіевскаго посада въ свое имніе Калязинскаго узда, онъ постилъ его, нсколько разъ Сергй Андреевичъ говорилъ: ‘непремнно-съ, покорно васъ благодарю!’ Подъ утро, разсказывали у насъ, Сергй Андреевичъ наконецъ ршительно простился и съ папиросой въ рукахъ сталъ спускаться по лстниц, В. стоялъ со свчей на верхней площадк и оттуда свтилъ ему. Сойдя внизъ, Юрьевъ остановился еще разъ на послдней ступеньк и обернулся. — ‘Прощайте, Варвара Николаевна’, прогремлъ его могучий голосъ: ‘когда буду въ Петербург, непремвно къ вамъ заду!’ Съ бднымъ В. отъ смха едва не сдлался истерическій припадокъ. — ‘Нтъ, скажите вы мн, почему я Варвара Николаевна?’ сквозь слезы говорилъ онъ моему отцу: ‘и почему въ Петербург? Причемъ тутъ Петербургъ?’.
1875—1876 года мн памятны боле всего по безконечнымъ рчамъ Сергя Андреевича. Цлые вечера говорилъ онъ о длахъ Славянъ Балканскаго полуострова, подымавшихся въ то время противъ турецкаго владычества, о подвигахъ Черняева и горсти русскихъ добровольцевъ, умиравшихъ за свободу Сербіи, о великой исторической будущности, которая ожидаетъ свободныя и соединенныя государства Славянъ, и обо всемъ, что волновало тогда и занимало всхъ русскихъ людей, и во что такъ горячо врили. Было время, кажется, посл Берлинскаго трактата, когда Сергй Андреевичъ каждый вечеръ и въ одинъ и тотъ же заране извстный часъ начиналъ порицать нмецкую политику, а главное князя Бисмарка, въ которомъ въ пылу увлеченія не хотлъ призвать ршительно никакихъ достоинствъ. — ‘Вздоръ-съ!’ — кричалъ онъ, когда ему указывали на геніальный умъ германскаго канцлера, — ‘онъ совсмъ не уменъ, онъ мошенникъ! У насъ вс тюрьмы и части полны Бисмарками, какой же это умъ?’
Сергй Андреевичъ былъ человкъ, съ которымъ всегда связывались впечатлнія всхъ сколько-нибудь важныхъ событій общественной жизни. Все, чмъ жило русское образованное общество, было близко ему, составляло его главный, можетъ-быть, единственный интересъ, онъ жилъ этими интересами, жилъ полною общею жизнью, переносилъ и переживалъ душою вс ея горести и невзгоды. Въ его словахъ не было ни одной ноты неискренности, вотъ почему, чтобы ни случилось, затрогивающаго общій интересъ и въ какой бы сфер общественной жизни ни случилось, всякому прежде всего хотлось знать, что скажетъ объ этомъ Сергй Андреевичъ Юрьевъ? Появится ли въ печати новое произведеніе извстнаго литератора, ставится ли въ Маломъ театр новая пьеса, прідетъ ли въ Москву знаменитый трагикъ, происходитъ ли что-нибудь важное въ политик, Сергй Андреевичъ волнуется одинаково и гораздо больше окружающихъ, и, если зайдетъ объ этомъ рчь, голосъ его покрываетъ вс остальные голоса. Многое, что прошло бы для меня въ моемъ дтств и отрочеств незамченнымъ, заставляло меня задумываться, только благодаря ему.
Онъ не длалъ никакого различія между людьми, обращавшимися къ нему за разршеніемъ своихъ сомнній и одинаково говорилъ со всми, это хотлъ его слушать. Собственная рчь увлекала его: онъ забывалъ все, какія бы заботы ни тяготили его. Бывалъ ли онъ боленъ, случалось ли съ нимъ горе какое-нибудь, онъ говорилъ съ всегдашнимъ жаромъ, давая отвтъ всякому, кто обращался въ нему. Только, бывало, уходя, простившись со всми и поднимая обычную возню съ шубою и галошами, вспомнитъ онъ то, что тяготитъ его, и скажетъ отцу: ‘похалъ къ вамъ развлечься, а то, понимаете, дома сидишь — тоска’…
На моихъ глазахъ силы Сергя Андреевича стали замтно падать. Онъ часто жаловался на нездоровье, на разныя непріятности, которыя не даютъ жить, но голосъ его по-прежнему заглушалъ другіе голоса, и убжденная рчь вносила жизнь всюду, гд появлялась всмъ знакомая и всми любимая его фигура.
Странно сказать, что, привыкнувъ съ дтства глубоко уважать Сергя Андреевича и съ дтства сроднившись съ этимъ типомъ, я до самаго послдняго времени многаго не понимала въ немъ. Еще странне, что, сколько мн случилось замтить, огромное большинство людей, любившихъ Сергя Андреевича и безъ доброй улыбки не произносившихъ его имени, понимали его не больше, чмъ я.
Какъ-то разъ въ то время, когда у Сергя Андреевича происходили непріятности по одному журналу, который впослдствіи онъ долженъ былъ оставить, онъ пріхалъ къ намъ въ самомъ грустномъ настроеніи духа. Сидя съ сигарою въ кресл, взволнованный и усталый, онъ жаловался на свою судьбу и говорилъ при этомъ о людяхъ, бывшихъ причиною его несчастій, съ кротостью, которая невольно удивила насъ, видно было, что онъ отъ души прощалъ имъ все. Желая какъ-нибудь отвлечь его отъ грустной темы кто-то изъ присутствующихъ заговорилъ о Барна, дававшемъ въ Москв свои представленія, и указалъ на какіе-то недостатки въ его игр. Мы были поражены перемною, которая внезапно произошла въ Серг Андреевич. Онъ сталъ защищать любимаго актера и порицать его критиковъ въ такомъ необычайномъ возбужденіи, какъ будто дло шло о людяхъ, нанесшихъ ему смертельную обиду. Еслибы кто-нибудь, не зная Сергя Андреевича, взглянулъ въ эту минуту на его лицо, на его жесты, услышалъ бы т странныя обвиненія, которыя взводилъ онъ на критиковъ Барная своимъ усталымъ, но угрожающимъ голосомъ, онъ бы испугался его. Даже глаза его принимали почти свирпое выраженіе, если только что-либо подобное могло быть въ его кроткихъ глазахъ. Долго не могъ успокоиться Сергй Андреевичъ, и долго не могли мы снова отвлечь его.
Меня всегда удивляло то обстоятельство, что при анекдотической разсянности, которою отличался Сергй Андреевичъ, онъ иногда выказывалъ рдкую аккуратность и память и при томъ всегда въ длахъ, не касавшихся лично его. Странно было отъ человка, смшивавшаго имена близкихъ людей, получать поздравленія въ дни разныхъ семейныхъ праздниковъ, во время говнья онъ присылалъ письма ко дню Причастія. Въ годъ кончины Сергя Андреевича тяжело заболлъ одинъ изъ хорошихъ знакомыхъ и современниковъ моего отца и Юрьева. Послдній отправился къ московской медицинской знаменитости съ просьбой пріхать и осмотрть больного. Исполнивъ порученіе, онъ захалъ къ намъ сообщить о результатахъ своей поздки. Я съ невольнымъ изумленіемъ слушала, какъ онъ передавалъ дни и часы, назначенные докторомъ, адресы и прочія затруднительныя подробности порученія. — ‘Онъ мн говоритъ: вдь вы все спутаете’, передалъ онъ въ заключеніе слова доктора, какъ бы угадавъ мою мысль: ‘я говорю: нтъ, я не спутаю, ни за что, вы ошибаетесь, я вамъ докажу, что не спутаю’… Уходя, онъ просилъ насъ: ‘сдлайте одолженіи, не забудьте, что я говорилъ, а то непремнно на меня скажутъ. Я передалъ совершенно врно’.
Приблизительно за годъ до смерти Сергя Андреевича постигло горе, надломившее его послднія силы и здоровье, и безъ того слабое: въ его квартир внезапно скончался зять его, еще молодой человкъ, пріхавшій къ нему почти здоровымъ, онъ оставилъ больную жену и пять человкъ дтей, которыя и окружали Сергя Андреевича въ дни его послдней болзни и въ минуту кончины.
Вечеромъ того дня, какъ случилось это ужасное событіе, Сергй Андреевичъ пріхалъ къ вамъ потрясенный горемъ и потерянный. Мн говорили, что никто никогда не видалъ его, такимъ разстроеннымъ. На этотъ разъ мн не случилось видть его, но черезъ три дня вечеромъ онъ снова вошелъ къ намъ. Эти дни сильно измнили его: онъ похудлъ и былъ очень блденъ. Мы спросили его, какъ онъ себя чувствуетъ?
— Вотъ были нынче на печальной церемоніи, — отвчалъ онъ тихо. Лицо его было при этомъ спокойно и ясно, обычная кроткая улыбка освщала его. Но я никогда не забуду того выраженія глубокой грусти, и вмст покорности и смиренія, какое я видла и въ этомъ лиц, и въ улыбк, и въ фигур, немного согнувшейся за послдніе дни. Я замтила также, что шаги его были медленне, и голосъ тише, беззвучне и ровне.
— Нтъ, умирать пора, — съ какою-то серьезною грустью говаривалъ онъ часто въ послднее время, жалуясь на разныя невзгоды. Но я по прежнему встрчала его, слушала и говорила съ нимъ, и мысль, что скоро его не будетъ съ вами, не приходила мн въ голову.
Незадолго до кончины Сергя Андреевича мн случилось вести съ нимъ длинный разговоръ, который произвелъ на меня сильное впечатлніе и имлъ самое благотворное вліяніе.
Это было какъ-то зимою, вечеромъ, мене чмъ за годъ до его смерти. Сергй Андреевичъ пріхалъ къ намъ, какъ всегда, довольно поздно, и, какъ всегда, я изъ своей комнаты безъ труда узнала о его прибытіи. Случайно въ эту минуту, помню, я находилась въ томъ, боле или мене всякому знакомомъ, смутномъ душевномъ настроеніи, когда человкъ, противъ своей воли, погружается въ самыя отвлеченныя размышленія и напрасно ищетъ отвта на свои неразршимые вопросы и сомннія…
Выйдя въ залу, я встртила Сергя Андреевича, идущаго вмст съ моимъ отцомъ. Пожавъ мн руку очень любезно и справившись о моемъ здоровь, онъ продолжалъ о чемъ-то говорить громко и оживленно.
Я смотрла на его фигуру, на блдное, усталое, даже измученное лицо, въ которомъ свтилась какая-то трогательная доброта, на его простой, неряшливый костюмъ, и мн стало вдругъ ясно, что этотъ человкъ можетъ дать мн полный отвтъ на то, что меня мучило.
Я почувствовала невольно, что только спокойныя, установившіяся убжденія, только истинно-христіанская любовь къ людямъ и горячая вра, вра безъ страха потерять ее или пошатнуть, безъ малйшей тни нетерпимости и неразрывно связанной съ этой нетерпимостью вражды къ людямъ, могутъ дать ему тотъ юношескій пылъ, который заражалъ окружавшую его молодежь, ту силу, съ которой онъ шелъ впередъ смло и прямо, которая побждала даже болзнь и слабость его стараго тла, то вліяніе, которое онъ имлъ на разнообразные слои общества. Каковы же были эти убжденія, руководившія всею его жизнью? Онъ имлъ такъ мало изъ всего того, къ чему стремится большая часть людей, но это не мучило его, какъ мучило бы всякаго другаго: ему и думать объ этомъ было некогда. Вс его стремленіи, весь интересъ его жизни, были не тамъ. Въ чемъ же черпалъ онъ эту энергію и силу, что возбуждало его постоянно къ дятельности и наполняло его жизнь? — ‘Времени у меня нтъ!’ — то и дло сокрушался онъ, ‘ничего не успваю длать!’ Откуда была въ немъ эта христіанская кротость, это покорное равнодушіе къ невзгодамъ, касавшимся лично его, и неудержимое негодованіе къ тмъ же невзгодамъ, когда отъ нихъ страдали другіе? Что давало ему этотъ спокойный и свтлый, безстрашный взглядъ на смерть? Я не разъ слыхала, какъ онъ говаривалъ съ искреннимъ безпокойствомъ: ‘ужасно съ Фаустомъ спшу, а то, понимаете, умереть боюсь, не кончивши’…
Проводивъ Сергя Андреевича до гостиной, отецъ мой сказалъ мн, что онъ долженъ заняться длами, и просилъ посидть съ Юрьевымъ. Я очень обрадовалась, и мы вошли въ гостинную.
— Ну, другъ мой, вы меня простите, а вотъ васъ займетъ дочь, — сказалъ отецъ. Сергй Андреевичъ отвчалъ, что онъ очень радъ, потомъ сталъ что-то искать.
— Вы что, мундштукъ ищете, Сергй Андреевичъ?
— Нтъ-съ, не безпокойтесь, пожалуйста, — портсигаръ. Онъ врно тутъ. Нтъ, нту. Должно быть, въ кабинет забылъ, извините, пожалуйста.
— Я принесу сейчасъ, Сергй Андреевичъ!
— Не безпокойтесь, сдлайте одолженіе! Извините меня, я всегда такъ: все теряю!
Но я не дала договорить ему, побжала и принесла изъ кабинета большой кожаный, поношенный и туго-набитый портсигаръ.
Сергй Андреевичъ безъ конца благодарилъ меня, очень извинялся и два раза пожалъ мн руку. Я чувствовала себя очень счастливою, что могла ему услужить. Сергй Андреевичъ слъ на кресло у стола и закурилъ толстую большую сигару, я помстилась за тмъ же столомъ недалеко отъ него. И тотчасъ же завязался у насъ разговоръ, и я едва успвала высказывать то, что безпокоило меня, и едва успвала выслушивать.
Кажется, прежде всего Сергй Андреевичъ заговорилъ о драм, объ искусств, о служеніи ему, о его цляхъ — раскрывать истинный смыслъ жизни во всей его глубин, и о красот. На мое замчаеіе, что въ нашей оцнк красоты есть что-то несогласное съ требованіями христіанства, допускающаго одно поклоненіе правд и добру, Сергй Андреевичъ горячо сталъ объяснять, что такое истинная красота, въ чемъ задачи искусства, и очень воодушевился. Онъ говорилъ о воспитательномъ значеніи для человка эстетическихъ впечатлній, о красот духовной, объ очищеніи и нравственномъ улучшеніи человка подъ вліяніемъ красоты. — ‘Вы видите передъ собой выраженіе красоты, лицо, которое вы любите’, сказалъ онъ между прочимъ: ‘и оно даетъ вамъ полное удовлетвореніе и счастье, одно впечатлніе красоты наполняетъ гармоніей вашу душу: вы забываете себя’… Я смотрла на его вдохновенное лицо, какъ лучами освщенное чистою улыбкой, и невольно подумала, что онъ самъ въ эту минуту былъ живымъ олицетвореніемъ той духовной красоты, о которой говорилъ.
Дале Сергй Андреевичъ перешелъ на разсужденія о Шиллер, о Гете, о второй части Фауста, о нравственномъ совершенствованія и очищеніи Фауста, объ das Ewig Weibliche, о которомъ говоритъ Гете, и о томъ, что этотъ идеалъ въ нашемъ представленіи воплотился въ образ Богородицы. Онъ говорилъ потомъ о высшей Вол, управляющей міромъ, ‘о міровой субстанціи’, передъ которой смиряется и уничтожается воля человка, которая разрушаетъ и передлываетъ вс его планы, онъ приводилъ въ примръ шекспировскаго Макбета, который думалъ всего достичь путемъ одного преступленія и понялъ потомъ, что не получилъ ничего, указывалъ на Гамлета, въ своихъ страданіяхъ не помышлявшаго о близкой и неожиданной смерти. Заговоривъ потомъ о христіанств и его міровомъ значеніи, Сергй Андреевичъ высказалъ мнніе, что христіанская этика безъ вры въ Христа, какъ въ Искупителя и Бога, оказывается безсильною, и что нельзя ничего создать изъ тхъ сухихъ, формальныхъ правилъ, въ которыя пытаются нкоторые проповдники ‘новйшаго христіанства’ обратить Евангеліе. Но Сергй Андреевичъ порицалъ и то направленіе нкоторыхъ благочестивыхъ критиковъ, представители котораго нападаютъ на художественные разсказы Л. Н. Толстаго, потому что въ нихъ говорится о томъ, что нужно длать добро. — ‘И то, и другое нужно одинаково. Помилуйте’, съ негодованіемъ говорилъ онъ: ‘они хотятъ, чтобы народъ не звалъ, что для того, чтобъ быть христіаниномъ, нужно длать добро! — Врь! только это и нужно, а o нравственности не смй и думать. Разв это возможно?’
Мы заговорили о нигилизм и его проповди. Мн вспомнилось невольно, какъ иногда люди, не знавшіе лично Сергя Андреевича, считали его человкомъ, вредно дйствовавшимъ на молодежь, называя его ‘нигилистомъ’. Слушая его, я искренне удивлялась такому мннію. Сергй Андреевичъ сказалъ мн, что видлъ въ радикальной молодежи извстнаго оттнка лишь людей, не щадившихъ жизни для воображаемаго блага человчества, и что, по его мннію, движеніе это прежде всего достойно искренняго сожалнія. — ‘Я всегда говорилъ, что эта проповдь невозможна, что это вздоръ, чепуха!… Путемъ насилія они ничего не сдлаютъ, этого нельзя, это совершенный вздоръ-съ! Идеи свободы и равенства можно проповдовать только Евангеліемъ’.
Потомъ разговоръ незамтно перешелъ на вопросъ о смерти и будущей жизни человка. Я и не знала, что онъ былъ такъ близокъ къ ней.
Сергй Андреевичъ говорилъ о христіанской церкви, которую составляетъ одно общество людей, какъ живущихъ земною жизнью, такъ и умершихъ, и о нравственномъ смысл страданій посл смерти.
Онъ докурилъ совсмъ свою сигару и употреблялъ вс усилія, чтобы вставить оставшійся, еще раньше докуренный, окурокъ въ свой мундштукъ. Продолжая говорить и безпрестанно вскидывая на меня глаза, онъ языкомъ смачивалъ развертывавшійся кусочекъ сигары и съ усиліемъ вставлялъ ее, когда это ему удавалось, онъ клалъ ее на столъ, долго говорилъ, потомъ бралъ спичку, поднималъ мундштукъ, а сигара снова выскакивала. Начиналась та же работа. Я слдила за его движеніями, смотрла на его спокойное, ясное лицо и слушала.
— ‘Въ человк два начала’, говорилъ Сергй Андреевичъ: ‘по Библіи Богъ, творя животныхъ, создалъ душу живую. Сотворилъ рыбъ и птицъ, душу живую, повеллъ изъ земли произойти животнымъ — создалъ душу живую, и наконецъ сотворилъ человка, душу живую, вы помните, сказано: вдунулъ въ лицо его дыханіе жизни’…
Онъ длалъ паузы, и голосъ его, утомленный и охрипшій, понижался почти до шопота.
— ‘Апостолъ Павелъ говорить: первый Адамъ былъ душа живая, послдній Адамъ Духъ животворящій, — понимаете — воплотившій въ себ всю полноту жизни духовной. — Вообразите себ’, продолжалъ онъ, снова языкомъ склеивая свой кусочекъ сигары: ‘вообразите человка, который живетъ въ душу живую, въ животныя побужденія, стъ, пьетъ, ищетъ только чувственныхъ наслажденій, и вдругъ онъ умираетъ. Остается духъ — и только. Представьте себ его положеніе: понимаете, нелпое положеніе!’ прибавилъ онъ. Глаза его совсмъ сощурились отъ самой милой улыбки, какая только можетъ быть у человка, все лицо его просвтлло вдохновенною, спокойною убдительностью, поднятая кверху рука остановилась въ воздух. Право, въ эту минуту можно было подумать, что онъ уже бывалъ тамъ.
— ‘Ему неловко, понимаете, онъ не знаетъ, что съ собой длать, куда дться’, продолжалъ Сергй Андреевичъ: ‘онъ точно пьяный въ трезвой и благочинной компаніи… Является рядъ нравственныхъ мученій, совершенствованіе и очищеніе духа… Нтъ, ршительно нельзя ее вставить, надо бросить, чортъ съ ней, другую закурить!’. Восклицаніе это относилось къ окурку, наконецъ неожиданно разсыпавшемуся.
— ‘Сдлайте одолженіе, извините меня, я такъ грубо выражаюсь’, обратился тотчасъ же ко мн Сергй Андреевичъ съ улыбкой.
— ‘Ничего, Сергй Андреевичъ, пожалуйста…’
— ‘Нтъ, помилуйте, какъ же можно, при дамахъ — я знаю…’ Онъ взялъ другую сигару и спокойно закурилъ ее.
— ‘Напротивъ,’ продолжалъ онъ, человкъ, жившій постоянно въ этотъ духъ, посл смерти чувствуетъ только довольство, онъ какъ-бы освобожденъ, ему легко…’
Онъ привелъ въ примръ святыхъ и замтилъ, что можно въ жизни дойти до того высокаго состоянія, когда переходъ къ смерти является почти незамтнымъ, потому что духъ преобладаетъ надъ побжденнымъ тломъ.
Мн очень не хотлось разставаться съ нимъ и обрывать этотъ разговоръ, когда отецъ вошелъ въ намъ. Я не могу передать, какое чувство бодрости и спокойствія я испытывала, слушая рчь Сергя Андреевича. Теперь мн становилось яснымъ, какого рода убжденія и взгляды длали его тмъ, чмъ онъ былъ. Прежде, чмъ уйти, я не удержалась и невольно поблагодарила Сергя Андреевича за нашъ длинный разговоръ и вообще за то добро, которое длаетъ онъ намъ — русской молодежи. Онъ не сталъ, отчасти даже противъ моего ожиданія, благодарить меня и извиняться, какъ онъ часто длалъ кстати и некстати, а сказалъ серьезно: ‘очень радъ, если могъ вамъ быть полезнымъ’.
Мн кажется, что благодаря именно этому разговору, который и объяснилъ мн его, и какъ-то приблизилъ меня въ нему, мн было понятно то странное чувство глубокой, искренней, лишенной всякаго страха смерти, почти свтлой, чисто-христіанской скорби и радостной вры въ милосердіе Божіе и въ блаженную жизнь, гд нтъ болзни, ни печали, которое испытывала я, когда онъ лежалъ, спокойно-строгій и блдный въ гробу, покрытый несмтнымъ количествомъ внковъ и окруженный громадной, до странности разнообразной, заплаканной и серьезной толпою.
Похороны Сергя Андреевича сдлали на меня неизгладимое впечатлніе. Хоронили его 29 декабря. День былъ сренькій, пасмурный и втренный, но не холодный. Отпваніе происходило въ церкви св. Николая Чудотворца, на Грачевк. Еще много не дозжая церкви, я замтила длинный рядъ экипажей. Церковный дворъ былъ полонъ извощиками и каретами. Въ воротахъ и на тротуар передъ оградой, стояла толпа, состоявшая большею частью изъ студентовъ. Паперть была полна. Въ дверь безпрестанно входили и выходили. За дверью виднлась сплошная стна человческихъ фигуръ и головъ. Съ величайшимъ трудомъ намъ удалось наконецъ протсниться ближе къ тому мсту, гд на небольшомъ возвышеніи, обтянутомъ краснымъ сукномъ, виднлся изъ-за пальмовыхъ втвей, поблекшихъ цвтовъ и груды лавровыхъ листьевъ блый глазетовый гробъ. Свчи въ четырехъ небольшихъ подсвчникахъ бросали красноватый, нетвердый отблескъ на внчикъ, возвышавшійся изъ-за цвтовъ, и на подушку, въ которую тяжело погрузилась голова покойнаго. Запахъ ладона, длинными полосами носившагося по церкви, мшался съ запахомъ гіацинтовъ, маленькій хоръ на клирос плъ съ какою-то особенною серьезною торжественностью. Гробъ Сергя Андреевича окружала огромная толпа. Меня особенно поражало ея разнообразіе. Казалось, люди совсмъ различные, не имвшіе ничего общаго между собою ни по классу, къ которому они принадлежали, ни по положенію, ни по своимъ убжденіямъ, собрались къ этому гробу, одушевленные однимъ общимъ чувствомъ, — тмъ родствомъ душъ и убжденій, тою духовною связью, которую всегда видлъ въ людяхъ и такъ горячо проповдывалъ Сергй Андреевичъ. Главную часть толпы составляли, мн кажется, слушательницы высшихъ женскихъ курсовъ, гд читалъ покойный, студенты университета и Петровской академіи и молодежь, судя по отсутствію формы, не принадлежавшая къ какому-либо заведенію. Нкоторые представители этого послдняго разряда особенно памятны мн. Помню я одного высокаго человка въ рыжеватомъ пальто и плед на плечахъ, съ длинными волосами, съ блднымъ, суровымъ лицомъ, въ которомъ какъ-то странно поражалъ видъ заплаканныхъ, покраснвшихъ глазъ. Съ широкой шляпой въ рукахъ онъ стоялъ у самаго гроба и въ продолженіе всей службы, не отрываясь, смотрлъ въ лицо покойнаго. Во время обдни, пробираясь черезъ толпу, раздвигаемую полицейскими, продолжали прибывать группы людей съ внками, которые складывались къ подножію гроба въ общую груду.
Когда, посл отпванія, потушили свчи, я пошла проститься съ Сергемъ Андреевичемъ и въ послдній разъ взглянуть на него. Посл долгихъ усилій я достигла наконецъ гроба и поднялась на ступеньки. Но въ ту минуту, какъ я прощалась съ нимъ, гробъ внезапно задрожалъ отъ толчка, и кто-то съ отчаянными рыданіями и причитаніями почти упалъ на него. Я оглянулась. Подл меня стояла очень бдно одтая старуха. Сквозь плачъ слышны были ея слова: ‘батюшка ты нашъ, кормилецъ, чтожь мы теперь безъ тебя будемъ длать?’ — Это была бывшая крпостная Сергя Андреевича, пользовавшаяся его благодяніями. Я видла, какъ отъ гроба она поплелась куда-то черезъ толпу и повалилась передъ образомъ. Тогда я вспомнила вдругъ всю его тяжелую, бдную, полную невзгодъ и горестей, трудовую жизнь, которую только-что оставилъ онъ, и уже больше не могла удержаться отъ слезъ.
Изъ церкви Сергя Андреевича Юрьева на рукахъ понесли на кладбище, въ Алексевскій монастырь. Эта же самая старушка замшалась въ громадной толп, провожавшей ея барина, и съ нею вмст шла за гробомъ мимо толпившихся у воротъ домовъ и въ дверяхъ лавокъ зрителей, съ любопытствомъ смотрвшихъ на эти простыя по обстановк и столь многолюдныя похороны.
У воротъ ограды Алексевскаго монастыря до прибытія процессіи уже стояла, дожидаясь, толпа провожавшихъ. Я никогда не забуду минуты приближенія въ монастырю похороннаго позда. Срое небо и блый снгъ сливались въ блдный колоритъ. Было что-то теплое и мягкое, почти весеннее, въ слабыхъ порывахъ втра, подымавшаго глухой ропотъ въ деревьяхъ кладбища, и игравшаго волосами пвчихъ, приблизившихся къ оград монастыря и дожидавшихся гроба. И группа пвчихъ и вс присутствовавшіе смотрли вдоль улицы. Эта улица вся была затянута сплошною, медленно двигавшеюся толпою. Блый гробъ съ нсколькими внками неправильно колебался надъ нею. Въ зимнемъ, но мягкомъ воздух неслись строгіе звуки и слова: ‘Святый… Безсмертный… помилуй насъ’.
— Все говоритъ, все говоритъ, — какъ это языкъ-то у него не устанетъ, Господи Батюшка! — говаривала бывало моя нянюшка, издали прислушиваясь къ длинной рчи Сергя Андреевича, — Богу бы лучше молился, старый ужъ человкъ…
Эти слова вспомнились мн, когда съ горестнымъ недоумніемъ я видла его смолкнувшимъ на вки. А между тмъ со свчей въ рукахъ я стояла у его гроба и слушала великія слова утшенія и надежды, которыя плись надъ нимъ, и молитвы о прощеніи ему согршеній вольныхъ и невольныхъ, и не то, чтобы не могла, а какъ-то не смла молиться о немъ, потому что чувствовала всю бдность духовную свою въ сравненіи съ высокой душой этого чистаго человка.