Воспоминание о первых годах детства Василия Андреевича Жуковского, Зонтаг Анна Петровна, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Воспоминаніе о первыхъ годахъ дтства Василія Андреевича Жуковскаго.

Это, воспоминаніе принадлежитъ перу извстной писательницы нашей, Анны Петровны Зонтагъ, скончавшейся въ 1864 году. Она была родная племянница Жуковскаго, родная сестра Авдотьи Петровны Елагиной, по первому мужу Киревской (матери извстныхъ Ивана и Петра Киревскихъ). Едва ли встртится много людей, которымъ въ дтств не случалось читать разсказовъ изъ ‘Священной Исторіи Ветхаго и Новаго Завта’ въ пересказ Анны Петровны Зонтагъ, не говоримъ уже о другихъ статьяхъ и сочиненіяхъ, выходившихъ въ 30-хъ и 40-хъ годахъ. Воспитанная вмст съ Жуковскимъ, который былъ только немногимъ старше ея, Анна Петровна хорошо помнила событія дтства нашего поэта. Хотя разсказомъ г-жи Зонтагъ и воспользовался K. К. Зейдлицъ въ біографіи поэта, но, въ виду совершившагося столтняго юбилея дня рожденія поэта, читателямъ будетъ не безъинтересно познакомиться впервые съ разсказомъ этимъ во всей его совокупности.

Пав. Висковатый.

Дерптъ.

Янв. 1882 г.

Письма Анны Петровны Зонтагъ, урожд. Юшковой, къ князю Петру Андреевичу Вяземскому 1854 г. *).

*) По сообщеніямъ Зейдлица, письма эти никогда не доходили до кн. Вяземскаго. Князь самъ высказалъ это Зейдлицу, когда послдній обращался къ нему по поводу изданія біографіи Жуковскаго. Все письмо списано съ чернового наброска Анны Петровны Зонтагъ самимъ Зейдлицомъ. Имъ же сдланы и примчанія на поляхъ.— Пав. Висковатый.

Вы хотите, любезнйшій князь Петръ Андреевичъ, чтобъ я писала къ вамъ о покойномъ друг нашемъ все, что знаю, со всей возможной искренностью, прибавляя: ‘не намъ, такъ дтямъ пригодится’. Все, что о немъ ни скажешь, годится для всхъ. Такая возвышенная, благородная душа, такая чистая добродтельная жизнь, такое горячее, исполненное любовью, сердце необходимо должны примрами добродтели наставить на добро всхъ, кто узнаетъ ихъ. Но описывать ихъ выше силъ моихъ и я стану вамъ разсказывать только то, что слышала о немъ отъ его матери и отъ моей бабушки, которая была ему второю матерью, и о томъ, чему была посл свидтельницей сама, живши вмст съ нимъ съ минуты моего рожденія по 1815 г. То-есть я буду разсказывать, сколько знаю и умю, исторію не чувствъ его, а исторію его жизни. Онъ былъ старше меня нсколькими годами, и о томъ, что предшествовало до появленія моего на свтъ, я слышала отъ его матери и отъ моей бабушки, Марьи Григорьевны Буниной.

Ддъ мой, Аанасій Ивановичъ Бунинъ (котораго я не помню), по словамъ всхъ знавшихъ его, былъ честнйшій, благороднйшій человкъ, но, какъ по всему кажется, не самой строгой нравственности. Жена же его, Марья Григорьевна, урожденная Безобразова, была для своего вка женщина рдкой образованности, потому что читала все, что было напечатано на русскомъ язык, но другого никакого она не знала. Она была необыкновенно умна, а подобной доброты, кротости и терпнья мн не удавалось встртить ни въ комъ другомъ. Отъ одиннадцати человкъ дтей у нихъ уцлли только четыре дочери: дв самыя старшія, Авдотья Аанасьевна, замужемъ за Алымовымъ, бездтная, и Наталья Аанасьевна, замужемъ за Вельяминовымъ, и потомъ дв самыя младшія: мать моя Варвара Аанасьевна и Екатерина Аанасьевна. Между старшей сестрой и матерью моей было 14 лтъ разницы- а Екатерина Аанасьевна была еще двумя годами моложе моей матушки.

Въ царствованіе императрицы Екатерины II, когда были ведены Россіей такія счастливыя войны противъ Турціи, мщане города Блева и многіе крестьяне, казенные и помщичьи, повадились здитъ за нашею арміей маркитантами и торговали съ большою выгодой. Одинъ крестьянинъ села Мишенскаго, находящагося въ трехъ верстахъ отъ Блева, принадлежавшаго дду моему и гд онъ преимущественно проживалъ съ своимъ семействомъ, также собрался въ маркитанты и, пришедъ проститься съ своимъ господиномъ, спросилъ: ‘Батюшка, Аанасій Ивановичъ, какой мн привезти теб гостинецъ, если посчастливится торгъ мой?’ Ддушка отвчалъ ему шутя: ‘Привези мн, братъ, хорошенькую турчаночку,— видишь, жена моя совсмъ состарлась!’ Но крестьянинъ не за шутку принялъ эти слова. Онъ торговалъ очень счастливо и посл перваго взятія Бендеръ, кажется, въ 1774 году, возвратился и привезъ съ собой двухъ турчанокъ, родныхъ сестеръ: 16-ти лтнюю Сальху, уже вдову,— мужъ ея былъ убитъ подъ стнами Бендеръ,— и 11-ти лтнюю Фатьму, которая скоро и умерла. Но Сальха, прекрасная, ловкая, смиренная, добронравная, какъ ни горевала, но осталась покорна своей участи и все надялась, при размн плнныхъ, возвратиться въ отечество. Плнные были возвращены, но о плнныхъ женщинахъ никто не думалъ, и Сальха осталась, по своимъ турецкимъ понятіямъ, невольницею. Ее очень любило все семейство г. Бунина. Она оставалась при маленькихъ дочеряхъ его, Варвар и Екатерин Аанасьевнахъ, которыя учили ее говоритъ по-русски и читать, и подъ надзоромъ домоправительницы, у которой она научилась хозяйничать. Марья Григорьевна не была хозяйкою, но Аанасій Ивановичъ былъ великій хозяинъ и особливо большой гастрономъ: искусство, съ какимъ Салха приготовляла вс домашніе запасы, а особливо ея молодость и красота обратили на себя вниманіе Аанасія Ивановича. Сальха, какъ невольница, по своимъ магометанскимъ понятіямъ, покорилась ему во всемъ, но все также была предана душою Марь Григорьевн, которая, замтя связь мужа своего съ турчанкою, не длала ему ни упрековъ, ни выговоровъ, а только удалила отъ Сальхи дочерей своихъ. Между тмъ домоправительница умерла, и Сальх поручено было все хозяйство. Ей дана была прислуга, и ддушка перешелъ съ нею жить въ особый флигель. У нея было трое дтей, которыя все умирали. Она считала себя второю женой, но, всегда оставалась покорною первой жен, какъ госпож своей, отъ которой не слыхала никогда непріятнаго слова. Бабушка не винила ее, зная ея магометанскія понятія. Но Сальха, научившись читать, стала размышлять, какъ сама мн это разсказывала. ‘Я думала’,— говорила она,— что живу какъ скотина, безъ всякой религіи, своей не знаю, будучи увезена такъ молода изъ отечества, а христіанской не хотла принять, въ надежд, что когда-нибудь возвращусь домой. Теперь же, когда всякая надежда на возвращеніе потеряна, буду изучать христіанскую религію и приму крещеніе’.

Она усердно училась и потомъ крестилась. Во святомъ крещеніи она была наречена Елизаветою, а по крестному отцу, ддушкину управляющему, отчество ее было Дементьевна. Тутъ только увидла она истинное свое положеніе. Узнала о’ немъ съ неописаннымъ горемъ, но не имла силы разорвать преступной связи. Привязанность ея къ Марь Григорьевн сдлалась безпредльною, она обожала ея терпніе и ангельскую кротость. Елизавета Дементьевна жила во флигел, обдала въ своей горниц и приходила къ бабушк моей только за приказаніемъ. Она была опять беременна.

Въ это время было какое-то неудовольствіе между нашимъ правительствомъ и китайскимъ и торгъ былъ прекращенъ. Чтобы уладить эти дла, былъ отправленъ въ Кяхту директоромъ таможни Дмитрій Ивановичъ Алымовъ, мужъ старшей моей тетки, Авдотьи Аанасьевны, которая боялась хать одна въ такой дальній, тогда еще совсмъ- дикій, край и на такое долгое время. Чиновниковъ отправляли служить въ Сибирь не иначе, какъ на шесть лтъ. Она выпросила у родителей меньшую свою двнадцати-лтнюю сестру, Екатерину Аанасьевну. Мать моя оставалась одна дома, потому что Наталья Аанасьевна жила съ мужемъ тамъ, гд онъ служилъ. У ддушки жилъ тогда одинъ бдный кіевскій дворянинъ, Андрей Григорьевичъ Жуковскій, онъ помогалъ ддушк въ хозяйств, для бабушкиныхъ швей и кружевницъ рисовалъ узоры, а матушк моей акомпанировалъ на скрипк. Матушка страстно любила музыку, прекрасно играла на фортепіано, а Жуковскій былъ хорошій музыкантъ, но больше всего онъ былъ хорошій человкъ, котораго вс въ дом любили. Впослдствіи и я знала этого добраго человка и очень любила его.

Однажды перваго числа февраля ддушка ухалъ въ отъзжее поле дня на три. Бабушка знала, что 29-го января 1783 года Елизавета Дементьевна родила сына, но, по обыкновенію своему, молчала. Матушка сидла возл съ работой, когда вошелъ Андрей Григорьевичъ и, съ довольно смущеннымъ видомъ, сказалъ матушк:

— Варвара Аанасьевна, я пришелъ звать васъ окрестить вмст со мною мальчика, котораго я хочу усыновить,— согласны ли вы?

— Если матушка позволитъ, то я согласна,— отвчала Варвара Аанасьевна.

— Разв это угодно Аанасью Ивановичу?— спросила бабушка.

— Я исполняю его желанія,— отвчалъ Андрей Григорьевичъ.

— Если такъ приказалъ отецъ, то я позволяю теб_, крестить этого ребенка,— сказала бабушка.

— Такъ пойдемте же во флигель,— говорилъ Андрей Григорьевичъ,— тамъ все готово.

— Нтъ,— возразила бабушка,— ужь этого я никакъ не могу позволить! Вариньк скоро будетъ четырнадцать лтъ, она ужь не ребенокъ. Ей неприлично идти во флигель къ Лизавет. Но пускай принесутъ сюда купель и ребенка и она окреститъ его при моихъ глазахъ.

Все было сдлано по ея приказанію. Когда въ купель была налита вода, бабушка подошла попробовать, не холодна ли она, и приказала еще прибавить горячей. Елизавета Дементьевна говорила объ этомъ со слезами на глазахъ. Младенца окрестили, назвали Васильемъ, по крестному отцу Андреевичемъ и, по усыновленіи, фамилія ему была дана — Жуковскій. Марья Григорьевна подошла посмотрть на прекраснаго мальчика и со слезами благословила его. Она думала о своемъ единственномъ сын, умершемъ за два года передъ тмъ, въ совершенныхъ лтахъ. Этотъ сынъ учился въ Лейпциг и былъ гордостью своей матери. Сердце ея, неспособное къ зависти и ни къ какому непріятному чувству, кажется, съ этой минуты усыновило новорожденнаго.

Посл сорока дней Елизавета Дементьевна пошла съ сыномъ въ церковь, чтобы взять молитву. Возвращаясь домой, она вошла съ младенцемъ своимъ въ гостиную, гд сидла бабушка, стала передъ нею на колни и съ горькими слезами положила къ ея ногамъ малютку. Бабушка взяла его на руки, цловала, крестила и также плакала. Съ этихъ поръ маленькій Васинька сдлался любимцемъ всей семьи. Бабушка часто спрашивала: ‘Варинька, гд же твой крестникъ? Что такъ долго не несутъ его къ намъ?’ У Васиньки была кормилица, мамушка, нянюшка,— однимъ словомъ, онъ пользовался всми правами сына и бабушка такъ любила его, что почти всегда хотла имть его на глазахъ. Года черезъ три матушка моя вышла замужъ за Петра Николаевича Юшкова и Васинька остался единственнымъ утшеніемъ Марьи Григорьевны и всего Бунинскаго дома. Онъ выросталъ красавцемъ, добронравнымъ и умнымъ ребенкомъ. Марья Григорьевна не любила отпускать его надолго отъ себя, потому что мать его хотя и страстно его любила, но была съ нимъ очень строга и безпрестанно его бранила и ворчала на него. Привычку эту она сохранила во всю жизнь свою. Марья же Григорьевна не была ласкова, но снисходительна. Не балуя дтей, она позволяла имъ вс невинныя ихъ удовольствія въ своемъ присутствіи и даже показывала, будто принимаетъ въ нихъ участіе.

Въ 1786 году все семейство Буниныхъ, вмст съ Петромъ Николаевичемъ Юшковымъ и Варварой Аанасьевной, отправилось пятаго іюля въ Москву для первыхъ родовъ Варвары Аанасьевны. Похали на Тулу на своихъ лошадяхъ и съ огромнымъ обозомъ, какъ тогда водилось. Но, отъхавъ только 30 верстъ, принуждены были остановиться по причин болзни Варвары Аанасьевны. Она задолго до срока, шестого іюля, родила маленькую двочку, возл большой дороги, въ плетневомъ сара. Эта двочка, слабая, хилая, не могла доставить никакой радости родителямъ,— ежеминутно ожидали ея смерти. Однако вышло не такъ. Бдная, слабая малютка пережила всхъ. Эта двочка была — я! Марья Григорьевна взяла на свое попеченіе жалкую внучку. Объ этомъ я упоминаю для того, чтобы сказать вамъ, почему я сдлалась товарищемъ дтства нашего Жуковскаго.

Давъ матушк моей нсколько оправиться, вмсто того, чтобъ хать въ Москву, вс возвратились въ Мишенское.

Бабушкины попеченія обо мн были совершенно успшны, я росла и крпчала. Родители мои не нуждались во мн. Черезъ 11 мсяцевъ посл моего рожденія Богъ далъ имъ другую дочку, потомъ третью и четвертую и — вс хорошенькія, миленькія. Я же осталась бабушкиной дочкой, товарищемъ Жуковскаго, который очень любилъ меня, часто приходилъ ко мн въ горницу некогда меня укачивали (потому что тогда маленькихъ дтей еще укачивали), просилъ, чтобъ его положили ко мн въ колыбель, и засыпалъ возл меня. По утрамъ же меня приносили въ его горницу, чтобы разбудить его, и также клали въ его кроватку. Разумется, этого я не могу помнить, но онъ помнилъ это и называлъ меня своею одноколыбельницей, даже не задолго до своей кончины писалъ ко мн, припоминая, какъ мы качались въ одной колыбели.

Онъ выросталъ прекраснымъ, милымъ, добрымъ ребенкомъ. Вс любили его безъ памяти. Для старшихъ онъ былъ любимымъ сыномъ, а для младшихъ — любимымъ братомъ. Въ нашемъ семейств было много двочекъ, а мальчикъ былъ только одинъ онъ.

По прошествіи шести-лтняго срока тетушки мои возвращались изъ Кяхты. Такъ какъ въ Мишенское прізжали часто многіе родные и друзья, то Аанасій Ивановичъ очистилъ флигель для прізжающихъ (тамъ помстился также и Андрей Григорьевичъ Жуковскій), а самъ перешелъ въ большой домъ. Изъ комнаты Елизаветы Дементьевны была только одна дверь, которая отворялась въ двичью. Не знаю, почему образъ Боголюбскія Богоматери принесенъ былъ изъ церкви и поставленъ въ горниц Елизаветы Дементьевны прямо противъ двери. Она ушла куда-то по хозяйству, оставя дверь отворенною. Двушки вс ушли обдать и двичья опустла. Маленькій пяти-лтній Жуковскій, найдя гд-то кусокъ млу, услся въ двичьей на полу и принялся срисовывать образъ, стоявшій въ горниц его матери. Никто этого не видалъ. Конча свою работу, онъ пришелъ въ гостиную и сталъ возл бабушки. Скоро возвратились двушки и всхъ объялъ священный ужасъ, когда увидли на полу изображеніе иконы. Въ гостиную вошла моя мамушка, творя молитву и крестясь. Она объявила бабушк, что совершилось великое чудо: что дверь изъ комнаты Елизаветы Дементьевны была отворена, что въ эту дверь икона Пресвятой Владычицы отразилась на полу двичьей. Никто не смлъ входить- вс стояли прижавшись, къ стнамъ. Маленькій плутишка не говорилъ ни слова, но, улыбаясь’ выслушалъ этотъ разсказъ. Бабушка, бывши истинно благочестива, но нисколько не суеврна, взяла мальчика за руку и вмст съ нимъ пошла посмотрть на это чудо. Вс двушки стояли въ благоговйномъ молчаніи и смотрли на мловой рисунокъ, конечно, очень неискусный, но все-таки похожій на ту икону, съ которой былъ снимокъ. Хотя бабушка и не ожидала такой удали отъ маленькаго мальчика, но тотчасъ смекнула, въ чемъ было дло, видя его плутовскую улыбку. ‘Васинька!— спросила она,— не знаешь ли ты, кто нарисовалъ этотъ образъ?’ — ‘Это я!— вскричалъ Васинька,— вотъ и млъ, которымъ я рисовалъ его’,— и вытащилъ изъ кармана кусокъ мла.— ‘Хорошо,— сказала бабушка,— то ты лучше рисуй карандашомъ на бумаг, а не мломъ на полу,— млъ скоро стирается!’ — и дала ему карандашъ и листъ бумаги. Васинька услся рисовать. Вс перестали благоговть передъ чудомъ, но дивились искусству маленькаго художника. Мловое изображеніе иконы, къ сожалнію артиста, поспшили смыть съ пола, чтобы не попирать ногами святыни.

Оспу натуральную,— тогда еще не было извстно вакцины,— мн прививали вмст съ Жуковскимъ. На мн она была очень сильна, а къ нему не принялась, хотя во все время моей болзни онъ приходилъ ко мн очень часто и трогалъ меня. Замчательно, что на немъ никогда не было оспы, хотя ему прививали нсколько разъ и натуральную, и потомъ вакцину.

Когда Жуковскому минуло 6 лтъ, ддушка Аанасій Ивановичъ выписалъ для него изъ Москвы учителя нмца. Звали его Екимъ Ивановичъ, а фамиліи не знаю. Нмца этого вмст съ его питомцемъ помстили во флигел, гд было семь комнатъ. По счастію, въ томъ же флигел жилъ и Андрей Григорьевичъ, который могъ слышать все, что происходило у нмца. Екимъ Ивановичъ имлъ страсть къ музык совсмъ особеннаго рода. Онъ любилъ чириканье кузнечиковъ. Съ помощью дворовыхъ ребятишекъ ему удалось наловить множество этихъ рдкихъ птичекъ, для которыхъ вмсто клтокъ онъ подлалъ очень затйливые карточные домики и увшалъ ими вс окна классной комнаты. А въ этой комнат было четыре окна. Бдный Андрей Григорьевичъ, который въ самомъ дл былъ музыкантъ, принужденъ былъ слушать неумолкаемое трещанье кузнечиковъ, но вмст съ тмъ онъ часто слышалъ грубую брань сердитаго Екима Ивановича, хлопанье по рукамъ линейкой и горній плачъ бднаго мальчика. Однажды этотъ тройной шумъ былъ такъ великъ, что Андрей Григорьевичъ, не могши доле терпть, пошелъ въ комнату учителя, котораго нашелъ въ ужасномъ гнв. Онъ даже не обращалъ вниманія на псни своихъ любимцевъ и осыпалъ бранью своего ученика, поставленнаго голыми колнами на горохъ. Бдный мальчикъ, держа въ рукахъ нмецкую книжку, обливался слезами. ‘Что такое сдлалъ Васинька?’ — спросилъ Андрей Григорьевичъ.— ‘Онъ не училъ свой урокъ и все глядя на моя кузнечикъ’ — отвчалъ нмецъ, готовя розгу.—‘Простите его, Екимъ Ивановичъ,— онъ еще такъ малъ! И ваши кузнечики его развлекаютъ. Бдняжка не привыкъ къ такимъ строгимъ наказаніямъ,— онъ всегда былъ окруженъ нжною любовью и ласками’.— ‘Да, да, избалованъ мальчикъ’,— сказалъ Екимъ Ивановичъ, кладя въ сторону розгу и притворись, что прощаетъ. Но едва вышелъ изъ классной комнаты Андрей Григорьевичъ, какъ крикъ, брань и плачъ возобновились, и Васиньку опять поставили на колни. Тогда Андрей Григорьевичу пошелъ съ жалобой на учителя къ Марь Григорьевн, потому что Аанасья Ивановича вс нсколько боялись: онъ былъ строгъ, хотя очень добръ и справедливъ. Марья Григорьевна, не теряя ни минуты, пошла во флигель и нашла своего любимца стоящаго на колняхъ на горох, а учителя въ страшномъ бшенств, готовящагося его счь. Распросивъ въ чемъ состояло дло, бабушка узнала, что Васинька, въ отсутствіе учителя, полюбопытствовалъ посмотрть одинъ изъ карточныхъ домиковъ, въ которыхъ сидли пара кузнечиковъ. Онъ взобрался на окно, чтобы достать домикъ, прившенный къ верху, рванулъ его неосторожно и-т-домикъ разсыпался, а кузнечики выпрыгнули въ открытое окно. Вотъ что было причиной гнва грознаго Екима Ивановича. Бабушка увела съ собою Васиньку, разсказала всю исторію ддушк и убдила его, что Басинька еще слишкомъ малъ, чтобы выписывать для него нмцевъ учителей. Всхъ кузнечиковъ выпустили на волю, а Екима Ивановича посадили въ кибитку и отправили въ Москву, къ тому самому портному, у котораго онъ былъ подмастерьемъ. Пока Андрей Григорьевичъ самъ училъ его русской грамот.

Все семейство имло обыкновеніе здить на зиму въ Москву и возвращаться въ деревню по послднему зимнему пути. Мишенское было всегдашнею резиденціей ддушки, хотя онъ имлъ многія деревни гораздо выгоднйшія, особенно въ Орловской губерніи. Но Мишенское предпочиталось какъ по прекрасному его мстоположенію, такъ и по сосдству города, отъ котораго оно только въ трехъ верстахъ. Ежегодная поздка въ Москву была отмнена, кажется, потому, что ддушка опредлился въ какую-то должность въ Тул, гд также служили два зятя его: Николай Ивановичъ Вельяминовъ, женатый на одной изъ старшихъ дочерей, Наталь Аанасьевн, но въ то время уже вдовый,— и отецъ мой, Петръ Николаевичъ Юшковъ. Вмсто Москвы похали въ Тулу.

Наталья Аанасьевна имла трехъ дочерей: Авдотью, которая уже была не совсмъ маленькая Марья была старше Жуковскаго двумя годами, Авдотья же годомъ его моложе. Но меньшая, Анна, осталась шести недль посл матери, и бабушка взяла ее къ себ. Такимъ образомъ насъ было трое дтей у бабушки.

Въ Тул былъ пансіонъ, содержимый очень хорошимъ человкомъ: Христофоромъ Филипповичемъ Роде. Жуковскаго стали посылать въ этотъ пансіонъ, сначала какъ полупансіонера, тамъ юнъ учился съ мальчиками лучшихъ семействъ Тулы и его окрестностей. Но, будучи еще такъ малъ, не думаю, чтобъ онъ (выучился многому. Къ нему также ходилъ учитель народнаго училища еофилактъ Гавриловичъ Покровскій, человкъ замчательный своими познаніями. Это народное училище было посщаемо не только мальчиками низшаго сословія, но всми дтьми лучшихъ семействъ. Гимназій тогда еще не было.

Черезъ годъ посл нашего водворенія въ Тул, Аанасій Ивановичъ отъ сильной простуды впалъ въ презлую чахотку и скончался (въ март 1791 г.). Во время болзни своей онъ сдлалъ духовное завщаніе, въ которомъ назначилъ вс части своего имнія дочерямъ, предоставивъ супруг пользоваться всмъ но смерть, но съ тмъ, чтобъ она не могла ничего ни продать, ни заложить. По всей справедливости, онъ обязанъ былъ обезпечить жену, которая продала свою приданую деревню въ Пензенской губерніи, чтобы доставить мужу возможность пріобрсть имніе выгоднйшее, которое онъ купилъ на свое имя. Жуковскому же и матери его Аанасій Ивановичъ не назначилъ ничего, а позвавъ Марью Григорьевну, сказалъ: ‘Барыня!— (онъ такъ всегда называлъ ее) — для этихъ несчастныхъ я не сдлалъ ничего, но поручаю ихъ теб’. Эта умная, великодушная, добродтельная женщина, имвшая такое вліяніе на судьбу Жуковскаго, вполн заслуживала такую неограниченную довренность. Она обняла рыдающую Елизавету Дементьевну и сказала: ‘Будь совершенно спокоенъ на ихъ счетъ. Съ Лизаветой я никогда не разстанусь, а Васинька будетъ моимъ сыномъ‘. Это общаніе, данное у смертнаго одра, было свято исполнено. Вс эти подробности я нсколько разъ слышала отъ Елизаветы Дементьевны.

Аанасій Ивановичъ скончался въ конц марта мсяца (1791 г.). Онъ погребенъ въ Мишенскомъ, возл предковъ своихъ, въ особой часовн, построенной на томъ мст, гд прежде была церковь.

Къ шести недлямъ, въ самомъ начал весны, бабушка похала въ Мишенское. Она взяла съ собой Елизавету Дементьевну, Жуковскаго, самую старшую дочь свою, Алымову (которая по возвращеніи изъ Сибири разошлась съ мужемъ и жила у матери), маленькую свою внучку Вельяминову и меня, Катерина Аанасьевна осталась въ Тул у моей матушки.

По ддушк была отправляема ежедневно годовая служба за, упокой. Я съ Жуковскимъ, вмст съ бабушкой, ходили всякій день къ обдн. На царскихъ дверяхъ нашей церкви, довольно низко, еcть рзной херувимъ. Посл Херувимской псни, когда затворяютъ Царскія двери, Жуковскій поставилъ себ долгомъ, цловать этого херувима въ об полныя, розовыя щечки и меня водилъ съ собой. А какъ я была еще очень мала, то онъ приподнималъ меня, чтобъ я могла достать до херувима.

Осенью 1791 года бабушка со всмъ семействомъ возвратилась въ Тулу, въ тотъ же домъ, въ которомъ скончался ддушка. Домъ былъ нанятъ на три года. Жуковскій былъ не только любимцемъ бабушки, но и всего семейства. А мы, двочки, младшія его, не только его любили, но и повиновались ему во всемъ. Мать обожала его, но не могла видть безъ того, чтобы не бранить его, и это продолжалось во всю жизнь ея. Жуковскій всегда молча и почтительно выслушивалъ эту брань, по большей части несправедливую. Бабушка же, всегда кроткая со всми, была съ нимъ ласкова и снисходительна ко всмъ его дтскимъ затямъ. Не говорю — шалостямъ: мн кажется, что шалостей онъ никакихъ не длалъ. Она всегда говорила: ‘Анюту (т. е. меня) вс считаютъ моей любимицей, и не диковинка, что я люблю ее больше прочихъ дтей,— она съ минуты своего рожденія на моихъ рукахъ (другая Анюта, Вельяминова, была отдана тетк Алымовой, которая была бездтна), но я не ршу, кого люблю больше — Васю или ее? Еслибы мой сынъ, Иванъ Аанасьевичъ, былъ живъ, и того я не могла бы любить больше Васи’.

А какъ было не любить его! Онъ былъ умный, добрый, прекрасный, терпливый, кроткій, послушный мальчикъ.

Возвратясь въ Тулу, бабушка помстила Жуковскаго въ пансіонъ Роде уже полнымъ пансіонеромъ. Его привозили домой въ субботу, посл обда, а въ пансіонъ отвозили обратно въ понедльникъ поутру. Всякое воскресенье бабушка давала Жуковскому и мн по десяти копекъ мдью. Онъ отдавалъ свои деньги мн, подъ сохраненіе, и приказывалъ, чтобы безъ его позволенія я не тратила и своихъ. Я не смла ослушаться, да, правду сказать, еще и не умла тратить.

Когда кончился годъ траура по ддушк, самая младшая изъ дочерей бабушкиныхъ, Екатерина Аанасьевна, вышла (1792 г.) замужъ за Андрея Ивановича Протасова. Онъ имлъ очень небольшое состояніе {Протасовъ былъ богатъ, но промоталъ или проигралъ состояніе въ карты (см. біогр. очеркъ Зейдлица).}, почему Марья Григорьевна и сочла нужнымъ отдать Екатерин Аанасьевн назначенную ей часть отцовскаго имнія. Но, отдляя одну изъ дочерей, ей оказалось несправедливымъ удерживать имніе прочихъ дтей. Итакъ, дти Вельяминовны, бывшія еще въ опек у отца, получили свою часть, Авдотья Аанасьевна Алымова свою часть, одна моя матушка не взяла Мишенскаго, назначеннаго ей. Батюшка (Юшковъ) былъ достаточенъ и не хотлъ лишать бабушку той деревни, которую она любила и гд привыкла жить. значила очень ничтожный доходъ для себя, съ каждой части по 300 рублей, одна моя матушка, какъ слдуетъ, была исключена отъ этого налога, потому что не взяла своей части изъ имнія, хотя батюшка охотно былъ готовъ давать тещ то же, что другіе. Онъ содержалъ Мишенское, будущую собственность жены, въ такомъ же точно вид, какъ оно было при Аанась Иванович. Эта деревня, ничтожнымъ своимъ доходомъ, не только не могла поддерживать всхъ строеній, оранжерей, прудовъ, сажалокъ, но даже не могла прокормить огромную дворню, находившуюся при ней. Раздавъ имніе дтямъ, бабушка требовала, чтобы каждая часть выплатила по 2.500 руб. Жуковскому и его матери. Батюшка (Юшковъ) наравн съ прочими выплатилъ свою долю, что составило капиталъ въ 10.000 рублей, который былъ отданъ Елизавет Дементьевн. Она нсколько увеличила его, потому что все содержаніе Жуковскаго бабушка взяла на себя. Тогда этотъ капиталъ значилъ что-нибудь, потому что ассигнаціонный рубль считался на серебро, какъ теперь, но когда ассигнація упала и серебряный рубль стоилъ четыре рубля ассигнаціями, тогда капиталъ Жуковскаго, хотя удвоенный, длался ничтожнымъ, а бабушка не имла уже средствъ пособить бд. Когда вс эти деньги попались въ руки Жуковскому, онъ скоро ихъ истратилъ {Деньги эти были Жуковскимъ отданы въ приданое племянниц его Александр Протасовой, вышедшей за Воейкова (см. біографич. очерки Зейдлица).}. Онъ умлъ только сберегать т мдныя гривны, которыя намъ давались по воскресеньямъ, но и то только до поры до времени.

И что-жь онъ длалъ на эти копйки?

По прошествіи четырехъ недль у насъ собралось общей нашей суммы цлыхъ восемь гривенъ. Серебра тогда было очень мало въ ходу, по крайней мр я видала у бабушки въ кошельк, только тогда серебряныя деньги, когда, она играла въ вистъ. На всякій-же другой расходъ употреблялась или мдь, или ассигнаціи. Тогда все было дешево. Жуковскій на сбереженныя нами восемь гривенъ могъ купить много орховъ, простыхъ и грецкихъ, и церковныхъ свчекъ желтаго воска. Онъ очень искусно и осторожно разнималъ орховую скорлупу и наливалъ ее воскомъ, вставлялъ свтильню и иллюминовалъ вс мои деревянныя крпости, города и замки очень великолпно. Не гуляли также мои игрушечные сервизы. Вс тарелки и блюдечки наполняла Елизавета Дементьевна вареньемъ и разными лакомствами. Въ черновомъ списк еще подробне описанъ снарядъ иллюминацій, но въ бловомъ пропущенъ. Такіе праздники давались по воскресеньямъ. Жуковскій приглашалъ на нихъ изъ пансіона любимыхъ товарищей, а бабушка, увидя, какое употребленіе мы длаемъ изъ нашихъ денегъ, удвоила нашу пенсію, такъ что всякія дв недли мы могли давать праздники. Слава объ этихъ праздникахъ разнеслась между всми тульскими ребятишками, и многіе очень желали быть приглашенными, между прочимъ, два, сына Аанасья Ивановича Игнатьева. Они не были пансіонскими товарищами Жуковскаго и очень рдко съ нимъ видались.

Однажды въ воскресенье утромъ они пришли къ Жуковскому, въ надежд быть приглашенными на вечеръ. Бабушки не было дома, и Жуковскій принялъ гостей въ бабушкиной спальн, гд была и я. Тамъ стояла кровать съ завсомъ. Игнатьевы была очень рзвые мальчики и подняли ужасный крикъ, шумъ, стукъ, бготню, возню… Одинъ изъ нихъ зацпился за меня, смотрвшую на нихъ разиня ротъ, и закричалъ: ‘Зачмъ здсь эта двчонка? Вонъ ее! Мы ее прибьемъ!’ — и сунулись ко мн, грозя мн кулаками. Я бросилась къ Жуковскому, крича: ‘Васинька, не давайте меня!’ Я всегда говорила ему вы. Онъ оттолкнулъ забіякъ и грозно имъ сказалъ:— ‘Я не допущу бить Анюту!’ Потомъ, взявъ меня на руки, посадилъ на бабушкину кровать и закрылъ завсомъ, подоткнувъ его подъ пуховикъ. Я дрожала и плакала, а шалуны хохотали, но Жуковскій былъ, очень серьезенъ. ‘Такъ вотъ что!— сказалъ одинъ изъ Игнатьевыхъ,— пусть она будетъ крпость, мы станемъ брать ее приступомъ’ — ‘А я буду защищать ее’,— сказалъ Жуковскій и, взявъ, линейку, сталъ съ нею какъ съ ружьемъ возл крпости. Гарнизонъ былъ вдвое малочисленне, но лучше вооруженъ. Нападающіе не имли другого оружія, кром своихъ кулачишекъ, которыми они совались къ крпости, и были всякій разъ отражаемы энергическими ударами линейки. Мальчики, орали во все горло, я пищала: ‘Васинька, они и васъ прибьютъ! Прогоните ихъ, не давайте меня!’ Молчалъ одинъ Жуковскій, chevalier sans peur et sans reprocher. Наконецъ этотъ шумъ былъ услышанъ Елизаветой Дементьевной и моей мамушкой. Он взошли, и появленіе взрослыхъ особъ въ одно мгновеніе прекратило бой. Игнатьевыхъ не только не пригласили на вечеръ, но прогнали изъ дома. Съ тхъ поръ я никогда ихъ не встрчала и даже ничего объ нихъ не слыхала. Живы ли они — бывшіе тогда шалуны-ребятишки, а теперь дряхлые старики?…

Такъ жили мы, пока не вышелъ срокъ нанятому въ Тул дому. Весною перезжали въ деревню, а осенью возвращались въ Тулу. Жуковскій всегда былъ съ нами. Въ Мишенское лтомъ всегда съзжалось большое общество родныхъ и друзей. Тогда Мишенское было не таково, какъ теперь. Тогда былъ огромный домъ съ флигелями, оранжереи, теплицы, сажалки, пруды- и хотя строеніе все было деревянное, но при тогдашнемъ нераздленномъ имніи содержалось въ порядк. Теперь все это исчезло. Строеніе сгнило и развалилось, пруды, сорвавъ плотины, ушли, сажалки поросли камышомъ. При моемъ маленькомъ состояніи я не могу исправить всего этого — и на что, для кого? Я живу совершенно одна, подъ скромною соломенною кровлей, близъ родныхъ моихъ, готовыхъ скоро соединиться съ милыми сердцу. Мишенское все еще прекрасно своимъ мстоположеніемъ, а для меня иметъ двойную прелесть своими воспоминаніями. Здсь все напоминаетъ Жуковскаго. Церковь, гд мы вмст молились, роща и садъ, гд мы гуляли вмст, любимый его ключъ Гремячій и, наконецъ, холмъ, на которомъ было переведено первое его стихотвореніе: Сельское кладбище, вышедшее въ свтъ.

Этотъ холмъ сохранилъ названіе: Греева Элегія.

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свтъ,

Знакомые потоки,

Златыя игры первыхъ лтъ

И первыхъ лтъ уроки —

Что вашу прелесть замнитъ? *)

*) ‘Пвецъ во стан русскихъ воиновъ’, т. 1, стр. 247.

Дядя мой Николай Ивановичъ Вельяминовъ оставилъ вице-губернаторскую должность въ Тул и ухалъ въ Петербургъ, оставивъ двухъ старшихъ дочерей съ гувернанткою у бабушки подъ надзоромъ тетки Авдотьи Аанасьевны Алымовой. Жуковскій очень подружился съ моими кузинами, особливо съ Марой Николаевной, но я имъ не только не завидовала, а напротивъ вмст съ нимъ обожала старшую кузину- удивлялась однако ихъ жадности и тому, что для Авдотьи Николаевны самою пріятною забавой было бгать и драться съ Жуковскимъ, чмъ она часто ему надодала. Бабушка въ эту осень не похала въ Тулу, но матушка моя, прізжавшая всякое лто въ Мишенское, возвращаясь въ Тулу, увезла съ собою Жуковскаго, для продолженія наукъ. Мы прожили въ деревн и не видали Жуковскаго до слдующаго лта, когда матушка привезла его къ намъ на вакацію. Но и это время не было для него потеряно. Съ матушкой пріхалъ первый учитель тульскаго училища, еофилактъ Гавриловичъ Покровскій, который, по мр нашихъ возрастовъ, училъ всхъ насъ чему слдовало, Жуковскаго, кузинъ моихъ, родныхъ сестеръ и меня.

Въ конц лта матушка ухала, взявъ съ собою Жуковскаго и учителя. Но какъ матушка также взяла гувернантку для сестеръ, то бабушка сочла лучшимъ отвезти меня къ родителямъ, чтобъ я выростала не совсмъ чужою моему семейству. Тетка моя Алымова осталась въ Мишенскомъ съ кузинами, а въ Тулу отправились бабушка, Елизавета Дементьевна (для свиданія съ сыномъ) и я.

Такъ кончился первый періодъ моей жизни. Мн бы не слдовало говоритъ такъ много о себ, но все, что случилось въ первые годы моего дтства, такъ тсно связано съ воспоминаніемъ о Жуковскомъ, что непремнно приходится говорить и о себ. Вы, любезный князь, длая извлеченіе изъ моихъ писемъ, выгородите меня елико возможно. Ужь вы лучше меня съ этимъ сладите. Пока прощайте. Въ слдующемъ письм опишу вамъ жизнь нашу въ Тул въ дом моихъ родителей.

II.

Мы подъхали къ батюшкину (то-есть Юшкова) дому во время обда. Все семейство сидло за столомъ. Мн было тогда семь лтъ съ половиною и меня, маленькую двочку, въ одну минуту вынули на рукахъ изъ возка. Я влетла въ столовую и начала отпускать книксенъ передъ матушкою, которая, не будучи предупреждена о скоромъ бабушкиномъ прізд, очень испугалась, увидя меня одну, и вмсто того, чтобы поцловать, она оттолкнула меня и побжала на крыльцо, чтобъ узнать, что сдлалось съ бабушкою. Старушка въ это время выгружалась изъ возка. Оробвъ отъ неласковой встрчи, я пошла уже гораздо тише къ батюшк, но и онъ, сказавъ мн: ‘посл, Анюта!’ — бросился вслдъ за матушкой. Незнакомая мн старушка, гувернантка, видя мое горестное недоумніе: сказала: ‘Venez ii, ma chere enfant!’ — и хотла посадить меня къ сестрамъ моимъ. Но и т встртили меня недружелюбно. Батенька была еще мала,—о ней и рчи нтъ,— Машенька и Дуняша были дружны между собою. Матушка сказала Машеньк: ‘Вотъ скоро прідетъ сестра ваша, Анюта: ты съ ней почти однихъ лтъ и должна быть дружна съ старшей сестрой’ (она была моложе меня на одиннадцать мсяцевъ). Услыша это, Машенька въ слезахъ пришла къ Дуняш и говорила: ‘какъ намъ быть? Маменька приказала мн быть дружной съ сестрицей. Ужь нельзя мн быть дружной съ тобой!’ И он положили быть тайными друзьями. Вотъ причина такой холодной встрчи, которую, впрочемъ, я и ожидала, потому что, провожая меня изъ бабушкина дома, вс женщины и двушки очень плакали и говорили: ‘какъ-то дитя наше будетъ жить въ чужомъ дом… (у родителей-то!) Тамъ никто любить ее не будетъ’.

Вотъ я и явилась къ отцу и матери съ убжденіемъ, что ни они и никто меня не будетъ любить, потому что я въ чужомъ дом. Однако я очень любила батюшку и матушку, особливо послднюю, хотя очень ея боялась, потому что она никогда не приласкала меня.

Пріздъ нашъ взбаломутилъ всхъ, вс вскочили изъ-за стола, кром гувернантки и дтей. Вошедъ, я видла, что за столомъ сидло много, но кто тутъ былъ, не успла разсмотрть. Когда, вмст съ прізжими, вс возвратились въ столовую, я увидла, что тутъ былъ Жуковскій (онъ выбгалъ также на встрчу бабушки и Елизаветы Дементьевны), и сердце мое запрыгало отъ радости. Батюшка и матушка меня поцловали, а я бросилась на шею Жуковскому, восклицая: ‘Васинька, Васинька!’ — и сдерживаемыя слезы полились ркой. Онъ терпть не могъ, чтобъ я цловала его, но на этотъ разъ допустилъ обнять себя. Мн поставили приборъ между нимъ и батюшкой, и,сидя возл него, я не считала себя съ чужими.

Какъ пансіонъ г. Роде уже боле не существовалъ, то Жуковскій ходилъ въ училище, гд главнымъ преподавателемъ былъ еофилактъ Гавриловичъ Покровскій, который, окончивъ классъ, приходилъ давать и намъ уроки — русскаго языка, исторіи, географіи, ариметики. Жуковскій тутъ повторялъ слышанное въ класс, а французскому и нмецкому языкамъ учился вмст съ нами у нашей гувернантки. Бабушка не долго пробыла въ Тул. У насъ въ дом былъ, слдовательно, настоящій пансіонъ. Было множество дтей: насъ четыре сестры, Жуковскій, дв маленькія двочки, Павлова и Голубкова, дочь тульскаго полицеймейстера, мальчикъ нашихъ лтъ, приходившій учиться съ нами, Риккеръ, сынъ нашего доктора, и еще три совершенно взрослыхъ двушки, лтъ по 17, наша родственница Бунина, воспитанница гувернантки m-lle Рикка и бдная дворянка Сергева, которая впослдствіи была за книгопродавцемъ Акоховымъ (всего 16 человкъ). Вс эти три двицы познаніями своими не превосходили насъ, маленькихъ двочекъ.

Въ это лто въ Мишенское здила матушка одна, а насъ оставляла съ гувернанткою въ Тул. На слдующую зиму (1794—95 г.) бабушка общала пріхать погостить у матушки, и Жуковскій къ ея прізду готовилъ великій праздникъ. Но, увы, гривенная пенсія, производимая намъ каждое воскресенье бабушкою, была прекращена! Денегъ у насъ не было, а Жуковскому он были нужны для приведенія въ дйство всхъ затй. По прізд своемъ бабушка пожаловала намъ, т. е. Жуковскому и мн, по полтора рубля мдью. Разумется, я отдала мои деньги Жуковскому, который на этотъ разъ былъ министромъ финансовъ и внутреннихъ длъ. И куда же употребилъ онъ нашу казну?— Накупилъ уже не грецкихъ и не каленыхъ орховъ для дланія плошекъ, а золотой, серебряной и другихъ разноцвтныхъ бумажекъ, которыя казались ему нужными для всякихъ костюмовъ — правда не очень затйливыхъ. Жуковскій сочинилъ трагедію: ‘Камиллъ, или освобожденный Римъ’, которую мы должны были выучить. Разумется, онъ самъ взялъ роль Камилла и сгородилъ себ шлемъ изъ золотой бумаги, который моя матушка помогла ему украсить страусовыми перьями. Изъ серебряной бумаги кое-какъ слпили что-то похожее на панцырь, надтый сверхъ его курточки. У него была маленькая сабля вмсто боевого меча въ правой рук, въ лвой пика, обвита’ разноцвтною бумагой, съ золотымъ наконечникомъ, и лукъ. За плечами же вислъ колчанъ со стрлами. Матушка моя, убиравшая Камилла, никакъ не согласилась спрятать подъ шлемъ его прекрасные волосы, которыми всегда любовались, но разсыпала ихъ по его плечамъ, и маленькій Камиллъ былъ прелестенъ? Я была консулъ Люцій Мнесторъ. Сестра Марья Петровна была встникъ Лентулъ. Вс прочіе были сенаторы, Patres conscripti. Костюмы наши были вс одинаковы и довольно оригинальны: на головахъ бумажныя шапочки, на самихъ насъ блыя сорочки, надтыя сверхъ платьевъ, ничмъ не подпоясанныя, изъ широкихъ лентъ перевязи черезъ плечи и распущенные шалевые: платки, вмсто мантій, собранные у всхъ и всякихъ цвтовъ.

О сюжет трагедіи говорить нечего, и я не очень помню ея ходъ:, но памятно мн только, что я сидла въ большомъ курульномъ кресл, на президентскомъ мст, окруженная сенаторами, сидвшими на стульяхъ, ничьи ножки не доставали да полу, и маленькую Катеньку насилу уговорили, чтобъ она ими не болтала. Сцена была устроена въ зал, вмсто кулисъ были поставлены ширмы и стулья. Но, увы, негд было повсить завсъ. Освщеніе же состояло уже не изъ церковыхъ свчекъ, а изъ обыкновенныхъ свчей. Съ каждаго приходящаго зрителя, исключая мамушекъ, нянюшекъ, снныхъ красныхъ двушекъ и прислуги, взималось по 10 копекъ, потому что посл спектакля Жуковскій хотлъ угостить актеровъ. Этотъ спектакль былъ сюрпризъ для бабушки. Прежде всего насъ усадили по мстамъ, потомъ вошли зрители, которыхъ было человкъ десять. Я, консулъ Люцій Мнесторъ, сказала какую-то рчь сенаторамъ о жалкомъ состояніи Рима и о необходимости заплатить Бренну дань, но, прежде нежели почтенные сенаторы успли пролепетать свое мнніе, влетлъ Камиллъ съ обнаженнымъ мечомъ и въ гнв объявилъ, что не соглашается ни на какія постыдныя условія и сейчасъ идетъ сражаться съ галлами, общая прогнать ихъ. И въ самомъ дл, онъ прогналъ очень скоро непріятеля. Тотчасъ по его уход явился встникъ Лентулъ съ извстіемъ, что галлы разбиты и бгутъ. Не успли мы, отцы Рима, изъявить своего восторга, какъ вбжалъ побдитель и краснорчива описалъ намъ свое торжество. Но вотъ наступила самая торжественная минута: наша родственница Бунина, большая, полная, 17-лтняя двица, одтая такъ же, какъ и мы, въ блой рубашк сверхъ розоваго платья, съ перевязью черезъ плечо, распущеною красною шалью, вмсто порфиры, съ золотою бумажною короной на голов и растрепанными волосами, введена была на сцену двумя прислужницами, въ обыкновенныхъ костюмахъ (m-lle Рикка и двица Сергева). Она предстала передъ диктатора Камилла и произнесла слабымъ голосомъ: ‘познай во мн Олимпію, ардейскую царицу, принесшую жизнь въ жертву Риму’! (клюковный морсъ струился по блой рубашк). Кажется, содйствіе этой Олимпіи ршило судьбу сраженія. Камиллъ воскликнулъ: ‘О, Боги! Олимпія, что сдлала ты?!’— Олимпія отвчала: ‘За Римъ!’ (Здсь недостаетъ листа, затерявшагося и до сихъ поръ неотысканнаго {Вроятно, здсь былъ разсказанъ эпизодъ объ исключеніи Жуковскаго О. Г. Покровскимъ.— П. В.}).

Проживши нсколько недль въ Кексгольм и проздивши мсяца четыре, майоръ Постниковъ возвратился въ Тулу отставнымъ подполковникомъ, не записавъ Жуковскаго и остригши ему его прекрасную длинную косу, о которой Варвара Аанасьевна очень жалла и негодовала на Постникова за то, что Жуковскаго не записалъ въ полкъ. Итакъ, Василій Андреевичъ оставался еще нсколько времени дома и учился вмст съ дтьми Юшковыхъ, у ихъ гувернантки, которая, умвши пть, открыла въ немъ новое дарованіе — прекрасный голосъ и очень врное музыкальное ухо, почему и заставляла его часто пть вмст съ собою.

Въ январ 1797 года Марья Григорьевна Бунина похала въ Москву, чтобы видть коронацію императора Павла I. Она взяла Жуковскаго съ собой и помстила его въ университетскій благородный пансіонъ. Съ тхъ поръ его жизнь и литературное поприще сдлались извстны. Къ этому здсь можно прибавить только то, что въ ма этого же года скончалась Варвара Аанасьевна Юшкова, оставя четырехъ маленькихъ дочерей. Г-жа Бунина съ этихъ поръ жила вмст съ зятемъ своимъ, а также и мать Василья Андреевича Жуковскаго, которая никогда не разлучалась съ г-жей Буниной. Постояннымъ мстомъ жительства ихъ было село Мишенское, куда и Василій Андреевичъ всякое лто прізжалъ на вакацію и гд онъ перевелъ въ 1802 году первую пьесу, которою обратилъ на себя вниманіе: Грееву элегію — ‘Сельское кладбище’. Зимою же все семейство здило въ Москву, и Жуковскій имлъ постоянную свою квартиру въ дом г. Юшкова, или г-жи Буниной. Но скончался и Петръ Николаевичъ Юшковъ, и Марья Григорьевна Бунина, и Елизавета Дементьевна. Василій Андреевичъ, видя, что ему неприлично будетъ жить съ двумя оставшимися осиротвшими двицами Юшковыми, перехалъ въ 1811 году въ деревню Катерины Аанасьевны Протасовой, также дочери г. Бунина, и жилъ у нея до до 1815 года, когда онъ переселился въ Петербургъ.

——

Однажды, въ 1804 или 1805 году, Василій Андреевичъ встртился въ дом у г-жи Буниной съ бывшимъ своимъ учителемъ Покровскимъ. еофилактъ Гавриловичъ очень смшался, увидя того молодого человка, котораго онъ такъ гналъ въ ребячеств, говоря, что изъ него никогда ничего путнаго не выйдетъ, теперь уже славящагося своимъ талантомъ, всми любимаго и уважаемаго. Но Жуковскій, коего возвышенная, благородная душа неспособна была питать злобы и никакого непріятнаго чувства, искренно обрадовался бывшему своему учителю, обнялъ его дружески, показывалъ ему уваженіе и долго съ нимъ разговаривалъ. Василій Андреевичъ, на верху своего счастія, не забывалъ никого изъ прежнихъ своихъ знакомыхъ: родные, друзья, знакомые, даже самые отдаленные старинные слуги — вс были осыпаны имъ ласками или благодяніями. Отечество говоритъ о Жуковскомъ съ гордостью, а друзья и родные произносятъ имя его съ восторгомъ любви и благодарности.

А. Зонтагъ.

‘Русская Мысль’, No 2, 1883

Воспоминаніе о первыхъ годахъ дтства Василія Андреевича Жуковскаго.

Письма Анны Петровны Зонтагъ, урожд. Юшковой, къ князю Петру Андреевичу Вяземскому 1854 г. *).

Читайте также: