Время на прочтение: 12 минут(ы)
О КНЯЗ ВЛАДИМИР ЕДОРОВИЧ ОДОЕВСКОМЪ.
ЗАСДАНIЕ ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССІЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ,
MОСКВА. Въ типографіи ‘Русскаго’.
Дозволено цензурой. Москва, 11 Iюня, 1869 г.
о княз Владимир едорович Одоевскомъ.
И я долженъ присоединить свой листокъ къ тому внку, который друзья Одоевскаго кладутъ теперъ на свжую его могилу, орошенную ихъ искренними слезами.
Пятьдесятъ почти лтъ я находился съ нимъ въ близкихъ, короткихъ отношеніяхъ. Мы кончили курсъ въ одномъ году, 1821, — я въ университет, онъ въ университетскомъ пансіон, гд имя его осталось на золотой доск, съ именами: Жуковскаго, Дашкова, Тургенева, Мансурова, Писарева. {Первыми воспитанниками слдующаго выпуска были Шевыревъ и Титовъ.}
Но узналъ я его еще прежде, въ 19-мъ или 20 году, и именно здсь, въ засданіяхъ Общества Любителей Россійской Словесности.
Я говорю — здсь, въ отношеніи къ Обществу, но зала, гд оно собиралось, была въ другомъ мст — въ дом университетскаго пансіона, на углу Тверской и Газетнаго переулка. Предсдателемъ Общества былъ тогда вмст и директоръ пансіона, ректоръ университета. А. А. Прокоповичь-Антонскій, воспитатель многихъ поколній русскаго дворянства.
Засданія, по духу времени, отличались особенною торжественностію. Старшимъ воспи-танникамъ предсдатель поручалъ пріемъ постителей. Какъ теперь помню я Одоевскаго: стройненькій, тоненькій юноша, красивый собою, въ узенькомъ фрачк темновишневаго цвта, съ сенаторской важностію, которою и тогда уже отличалась привлекательная его наружность, разводилъ онъ дамъ, почтительно указывая имъ назначенныя мста, и потомъ останавливался съ краю фланговымъ наблюдателемъ порядка во время чтенія.
И начиналось чтеніе священнымъ псалмомъ Шатрова, который прочитывалъ съ трагическимъ напвомъ Кокошкинъ. За нимъ слдовало разсужденіе Мерзлякова съ громами противъ увлеченій романтизма, хотя сюда же Жуковскій присылалъ сказку о Красномъ карбункул и Овсяный кисель. Засданіе оканчивалось баснею Василія Львовича Пушкина, Малиновкою, или ей подобною, произносимою восторженно.
И все это выслушивалось въ благоговйной тишин, принималось къ сердцу, вызывало жаркія похвалы! Доброе старое время, гд ты, съ своими невинными мечтаніями, съ своими чистыми идеалами!
Всякое чтеніе въ Обществ Любителей Россійской Словесности длалось предметомъ живыхъ споровъ и сужденій y студентовъ и воспитанниковъ въ ихъ собраніяхъ. Русскій языкъ былъ главнымъ, любимымъ предметомъ въ пансіон, и Русская литература была главною сокровищницею, откуда молодые люди почерпали свои познанія, образовывались. И въ этой школ образовался слогъ, развился вкусъ y Одоевскаго, равно какъ и y его товарищей, старшихъ и младшихъ.
Послднее время въ пансіон и первое по выход оттуда было посвящено имъ Шеллинговой философіи, которая, привезенная профессоромъ Павловымъ, очаровала тогда всю учащуюся молодежь. Давыдовъ, инспекторъ пансіона, былъ проводникомъ ея въ старшихъ классахъ: онъ давалъ книги воспитанникамъ, толковалъ съ ними о новой систем, и имлъ сильное вліяніе на это поколніе. Тогда напечаталъ онъ въ Встник Европы статью объ эстетическихъ разговорахъ Сольгера и другія, отъ которыхъ Одоевскій приходилъ въ восторгъ, и горячо благодарилъ ‘руку метавшую бисеръ.’
Одоевскій прославился еще въ пансіон своимъ знаніемъ языка, и по окончаніи курса тотчасъ выступилъ на литературное поприще въ Встник Европы, единственномъ пристанищ для молодыхъ новобранцевъ Словесности.
Первымъ литературнымъ его опытомъ были, въ 1822 году, письма къ Лужницкому старцу, произведшія движеніе между сверстниками: Странный человкъ, Похвальное Слово невжеству и Дни досадъ. Въ этихъ опытахъ главною те-мою было обличеніе пустоты большаго свта, его приличій, условій, воззрній, воспитанія, образа мыслей, его суеты или дятельнаго бездйствія, какъ выразился молодой цензоръ, — обличеніе въ чертахъ, разумется, самыхъ легкихъ, скромныхъ и благоприличныхъ. Эти мысли, сдлавшіяся впослдствіи общими мстами, хотя и безъ большаго дйствительнаго вліянія, тогда были еще новы. Въ послдней стать появились уже и сужденія о музык, съ строгимъ приговоромъ Россини. Тамъ сказано уже было, что ‘въ остаткахъ греческой музыки въ нашихъ церковныхъ напвахъ соблюдены не только врный ритмъ, но и правильное методическое расположеніе, безъ котораго музыкальная фраза, какъ недоконченное предложеніе, смысла имть не можетъ.’ (1822. No 16, с. 307.)
Тогда же вступилъ Одоевскій и въ частное литературное безъименное общество, которое собиралось y переводчика Виргиліевыхъ Георгикъ и Тассова Іерусалима, С. Е. Раича. Тамъ прочелъ онъ намъ переводъ первой главы изъ Океновой натуральной философіи, о значеніи нуля, въ которомъ упокоеваются плюсъ и минусъ.
Мы затвали журналъ, и при разсужденіи о состав первой будущей книжки Одоевскій смло сказалъ: для первой книжки я напишу повсть. Увренность, съ которою произнесены были эти слова, подйствовала на нкоторыхъ изъ насъ очень сильно: каковъ Одоевскій! прямо, такъ-таки и говоритъ, что напишетъ повсть: стало быть, онъ надется на себя!
Журналъ нашъ впрочемъ не состоялся. Полевой, ободренный княземъ Вяземскимъ, задумалъ уже тогда Телеграфъ, a Одоевскій, познакомясь съ Кюхельбекеромъ, объявилъ въ слдующемъ году объ изданіи Мнемозины, альманаха въ 4 книгахъ. Въ Мнемозин общались участвовать Пушкинъ, Грибодовъ и Денисъ Давыдовъ. Пушкинъ, какъ товарищъ Кюхельбекера, украсилъ Мнемозину Посланіемъ къ морю и Демономъ, двумя блистательными изъ его стихотвореній. Грибодовъ принялъ участіе по родству и музыкальной связи съ Одоевскимъ, который въ возникшей въ Москв полемик о Гор отъ ума сталъ на сторон его почитателей, съ княземъ Вяземскимъ во глав, — a между противниками самые горячіе были Дмитріевъ и молодой, остроумный Писаревъ, вышедшій изъ пансіона за годъ до Одоевскаго. Дождь эпиграммъ, одна другой остре, съ участіемъ С. А. Соболевскаго, пролился съ обхъ сторонъ. Въ Мнемозин Грибодовъ напечаталъ впрочемъ только одинъ псаломъ. Денисъ Давыдовъ далъ отрывки изъ своихъ записокъ, князь Шаховской изъ комедіи своей Аристофанъ. Шевыревъ напечаталъ переводъ Лукіанова разговора ‘Тимонъ или мизантропъ’ съ греческаго, Кюхельбекеръ письма о Германіи, Франціи и Италіи, и примчательную статью о направленіи нашей поэзіи, гд явился смлымъ гонителемъ современныхъ элегій и посланій. Кн. Одоевскій выступилъ съ повстями, аллегоріями и апологами, очень легко и остро разсказанными, и прочтенными съ удовольствіемъ, но главный его вкладъ — нсколько статей о философіи. Статьи его отличались примчательной ясностью изложенія, и заставляли ожидать многаго отъ молодаго любомудра, какъ онъ называлъ себя. Онъ затвалъ тогда даже словарь для исторіи философіи.
Въ Мнемозин началась литтературная война Москвы съ Петербургомъ, которую посл нея продолжалъ Московскій Встникъ, и грозныя посланія Одоевскаго къ Булгарину и Гречу составляли новое явленіе въ нашей журналистик.
Вооруженный положеніями Шеллинговой философіи, Одоевскій, — страшно было тогда выговорить, — осмлился выступить и противъ Риторики и Піитики Мерзлякова, упрекнулъ его печатно въ отрицаніи законовъ для изящнаго, полагая, что самъ узналъ уже ихъ въ новой систем! Студенты, услышавъ такой упрекъ, упрекъ Мерзлякову, только-что переглядывались между собою въ недоумніи, чувствовали нкоторую справедливость упрековъ, но осуждали единодушно нескромное посягательство на славу любимаго учителя.
Мнемозина, не смотря на свои достоинства, — новизну и разнообразіе, — не оказала однако-же большаго вліянія на общество, и издатели едва могли кончить послднюю часть уже въ 1825 году, но впечатлніе, произведенное ею въ молодежи, имло значеніе, и Одоевскій возбудилъ надежды.
Во все это время, т.-е въ 1823, 4, 5, годахъ, онъ былъ совершенно погруженъ въ философію, и вмст пристрастился къ сочиненіямъ мистиковъ среднихъ вковъ, — химиковъ и алхимиковъ, физиковъ и метафизиковъ. Слушая его, нельзя было не подумать, что еслибъ родился онъ въ средніе вка, то врно сдлался бы самымъ ревностнымъ ученикомъ Парацельза и пошелъ бы съ полною готовностію на костеръ съ Саванаролою.
Тогда уже собирались по вечерамъ къ Одоевскому юноши, любители наукъ, которыхъ онь отыскивалъ, такъ, напримръ, отыскалъ онъ Максимовича и ввелъ въ свой литературный кругъ.
Жилъ онъ въ Газетномъ переулк, противъ ныншней гостинницы Шевалье, въ дом своего родственника, князя Петра Ивановича Одоевскаго, {Этотъ князь Одоевскій пожертвовалъ боле тысячи душъ на учрежденіе богадельни, въ окрестностяхъ Москвы, и устроилъ пріютъ Даріинскій въ Москв, въ память о своей дочери, бывшей за Графомъ Кенсона.} котораго племянница Варвара Ивановна была за мужемъ за Сергемъ Степановичемъ Ланскимъ.
Дв тсныя каморки молодаго Фауста подъ подъздомъ были завалены книгами — Фоліантами, квартантами и всякими октавами, — на столахъ, подъ столами, на стульяхъ, подъ стульями, во всхъ углахъ, — такъ что пробираться между ними было мудрено и опасно. На окошкахъ, на полкахъ, на скамейкахъ, — стклянки, бутылки, банки, ступы, реторты и всякія орудія. Въ переднемъ углу красовался человческій костякъ съ голымъ черепомъ на своемъ мст и надписью: sapere aude. Къ какимъ ухищреніямъ должно было прибгнуть, чтобъ помстить въ этой тснот еще фортепіано, хоть и очень маленькое, теперь мудрено уже и вообразить! Это могъ сдлать только Одоевскій съ своими изобртательными способностями въ этомъ род. Короче, каморка его была миніатюрою того послдняго кабинета, обширнаго, но еще боле загроможденваго, въ которомъ мы вс проводили такъ недавно, по пятницамъ, вечеромъ, столько пріятныхъ и добрыхъ часовъ въ гостяхъ y любезнаго хозяина, уже престарлаго!
Въ 1826 году Одоевскій перехалъ на житье въ Петербургъ, гд вскор и нашелъ себ подругу, которая сдлалась его добрымъ геніемъ, попечительницей, хранительницей, корми-лицей — во все продолженіе жизни до той минуты, когда вылетлъ послдній вздохъ изъ его груди.
Служба отвлекла Одоевскаго на нсколько времени отъ обыкновенныхъ занятій, — потомъ большой свтъ, куда онъ долженъ былъ вступать и по родству и по связямъ. Но въ сущности онъ оставался тмъ же, чмъ и былъ въ Москв, вс досуги посвящались философіи, литератур и музык. На первыхъ порахъ онъ сблизился съ Веланскимъ, который поддерживалъ его жаръ къ наук наукъ. Въ нашемъ Московскомъ Встник принималъ живое участіе и прислалъ въ 1827 г. восточную повсть, которая обратила на себя вниманіе Пушкина.
Къ слдующимъ десяти годамъ 1830—1840 относятся почти вс главныя литературныя произведенія князя Одоевскаго. Примчательнйшія изъ нихъ: Севастіанъ Бахъ, Послдній квартетъ Бетговена, Бригадиръ, Насмшка мертваго, Балъ…. Высокое значеніе жизни, сознаніе человческаго достоинства, призывъ къ благороднымъ умственнымъ занятіямъ, указаніе идеаловъ добра, науки, просвщенія, a съ другой стороны изображеніе свтской пустоты, превратнаго воспитанія, плачевныхъ слдствій невжества, противорчій общественнаго мннія, — вотъ въ разныхъ образахъ предметы всхъ разсказовъ, апологовъ, аллегорій, повстей и отрывковъ. Любовь къ человчеству одушевляла автора, чувствомъ и убжденіемъ проникнута всякая его строка, многія описанія возвышаются часто до поэзіи. Языкъ везд правильный и чистый, везд разсыпаны блестки остроумія, воображеніе гуляетъ на простор, — но наклонность къ чудесному, сверхъ-естественному, необыкновенному, исключительному, выходитъ иногда изъ границъ, и приводитъ читателя въ недоумніе.
Это въ особенности должно сказать о Пестрыхъ сказкахъ, которыя Одоевскій издалъ еще въ 1833 году, — здсь преобладаетъ ршительно характеръ фантастическій, почерпнутый пре-имущественно изъ любимыхъ квартантовъ среднихъ вковъ въ пергаментномъ переплет. Въ тридцатыхъ годахъ, можетъ быть, мы и понимали ихъ и забавлялись, но теперь уже мудрено разобрать, чт? хотлъ сказать ими замысловатый авторъ.
Впрочемъ въ нихъ разсыпано много забавныхъ и острыхъ вещей, и везд сквозятъ основныя его мысли и врованія.
Въ разсказ ‘Какъ опасно двушкамъ ходить толпою по Невскому проспекту’, авторъ очень живо и остро представилъ вс нелпости женскаго воспитанія и печальныя его послдствія, что въ современной журналистик выставляется какою-то новостію!
Забавна сказка о томъ, ‘По какому случаю коллежскому совтнику Ивану Богдановичу Отко-шенію не удалось въ Свтлое Воскресенье поз-дравить своихъ начальниковъ съ праздникомъ’.
Напечаталъ Одоевскій Пестрыя сказки не безъ своеобразной выходки: онъ придумалъ, по примру Испанцевъ, предъ всякою вопро-сительною рчью, которая въ конц своемъ означается знакомъ вопроса, поставить еще впе-реди знакъ вопроса, только на выворотъ.
Полное собраніе его сочиненій въ трехъ частяхъ вышло въ 1844 году.
По желанію членовъ Общества я прочту изъ нихъ нсколько отрывковъ, чтобъ познакомить слушателей съ воззрніями Одоевскаго и литературными пріемами того времени. {См. въ приложеніяхъ.}
Съ тхъ поръ какъ Одоевскій началъ жить въ Петербург своимъ хозяйствомъ, открылись y него вечера, однажды въ недлю, гд собирались его друзья и знакомые, — литераторы, ученые, музыканты, чиновники. Это было оригинальное сборище людей разнородныхъ, часто даже между собою непріязненныхъ, но почему-либо замчательныхъ, Вс они, на нейтральной земл, чувствовали себя совершенно свободными, и относились другъ къ другу безъ всякихъ стсненій. Здсь сходились веселый Пушкинъ и отецъ Іакинъ съ китайскими, съузившимися глазками, толстый путешественникъ, тяжелый Нмецъ — баронъ Шиллингъ, возвратившійся изъ Сибири, и живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и профессоръ химіи Гессъ, Лермонтовъ и неуклюжій, но многознающій археологъ Сахаровъ. Крыловъ, Жуковскій и Вяземскій были постоянными постителями. Здсь впервые явился на сцену большаго свта и Гоголь, встрченный Одоевскимъ на первыхъ порахъ съ дружескимъ участіемъ. Безпристрастная личность хозяина дйствовала на гостей, которые становились и добре и снисходительне другъ къ другу.
Музыка оставалась любимымъ предметомъ его занятій, трудовъ и бесдъ, — и было съ кмъ ему длить свои мысли объ этомъ дорогомъ для него искусств: Глинка былъ самымъ близкимъ къ нему человкомъ, графъ Михаилъ Юрьевичъ Віельгорскій, братъ его графъ Матвй Юрьевичъ, Даргомыжскій, a посл Сровъ, знатоки, любители и сочинители, были постоянными собесдниками. Жизнь за Царя разыграна вся въ его кабинет. Русланъ и Людмила также.
Служба Одоевскаго началась во 2 отдленіи собственной Его Величества канцеляріи, подъ начальствомъ графа Блудова, гд онъ участвовалъ въ сочиненіи цензурнаго устава. Потомъ перешелъ онъ къ барону Корфу, и сдланъ его помощникомъ по управленію публичною библіотекою, и наконецъ дирек-торомъ Румянцевскаго музея. Тогда обратился къ библіографіи, которою впрочемъ и прежде любилъ заниматься.
Въ первыхъ пятидесятыхъ годахъ онъ началъ заниматься ревностне естественными науками, особенно химіею, и устроилъ y себя съ нкоторыми изъ пріятелей публичныя чте-нія Гесса. Телеграфы, локомобили, пароходы, заняли въ особенности Одоевскаго. Всякое новое открытіе въ области физики привлекало его вниманіе, и онъ пускался въ разныя предположенія о примненіяхъ его къ жизни, предпринималъ самъ иногда новые опыты. Посл естественныхъ наукъ обратился онъ къ дидактик и педагогіи и издалъ книжку для первоначальнаго чтенія.
Въ послднихъ пятидесятыхъ годахъ устроилъ онъ общество посщенія бдныхъ, и весь предался этому новому длу. Литератур филантропической посвятились вс его досуги: онъ читалъ, говорилъ и писалъ объ этомъ предмет. Время это считаютъ самымъ лучшимъ въ жизии Одоевскаго, гд онъ не только дйствовалъ отвлеченно, мыслію и словомъ, но дйствовалъ и въ настоящемъ смысл этого слова, приносилъ много пользы, длалъ много положительнаго добра, привлекая пожертвованія, возбуждая молодежь, соединяя вс частныя усилія, — бывъ, однимъ словомъ, душею благодтельнаго учрежденія.
Въ 1862 году Одоевскій былъ назначенъ сенаторомъ въ Москву, и друзья, въ небольшомъ обществ, человкъ пять или шесть, встртили его обдомъ, мая 24, на которомъ за заздравнымъ бокаломъ было сказано:
‘Старикъ любезный, Горацій, воспвалъ:
Otium divos rogat patenti
Prensus aegeo, simul atra nubes
Condidit lunam.
(Въ перевод Дмитріева:
Покоя проситъ y боговъ пловецъ,
Застигнутый въ Егейскомъ бурномъ мор.)
Нашему доброму другу не однажды случалось испытать бурю: сорокъ почти лтъ утлая ладья его носилась, погрязая, по страшному Петербургскому болоту, на которомъ бури бушуютъ, однакожъ, грозне равноденственныхъ. Поблагодаримъ же боговъ, которые привели его наконецъ къ родимымъ берегамъ, гд онъ можетъ восклицать съ нами: къ тихому пристанищу притекохъ…
Почтимъ и твердость, съ которою онъ оттолкнулъ отъ себя обаятельную Невскую Калипсу, и доказалъ торжественно свою врность нашей матушк Москв.
Да, онъ нашъ, природный Москвичъ, Москвитянинъ и даже Московскій встникъ, со всми нашими, для другихъ странными, для насъ любезными, отпечатками, со всми нашими родимыми пятнами.
Давно ли прочитали мы въ Встник Европы его ‘Дни досадъ’, съ новыми новинками, первыми Московскими хмлинками.
Давно ли извщалъ онъ тамъ же общество о сочиненіяхъ Бахмана и Сольгера, и про-силъ y руки ‘метавшей бисеръ’ статей о Шеллинговой философіи?
Да издалъ ли онъ 4-ю часть Мнемозины, начатую съ Вильгельмомъ Кюхельбекеромъ?
(Одинъ изъ присутствовавшихъ, библіографъ М. Н. Лонгиновъ, засвидтельствовалъ, что четвертая часть въ свтъ вышла).
По крайней мр, помнится мн, она запаздывала долго! За то первая глава, изъ Океновой натуральной философіи о нул, какъ родоначальник всхъ плюсовъ и минусовъ, прочтенная въ Раичевскомъ обществ, осталась и послднею, что можетъ засвидтельствовать нашъ бывшій, кажется, тогда секретарь, Николай Васильевичъ Путята.
Давно ли все это было? кажется недавно. a въ самомъ дл давно, очень давно, почти сорокъ лтъ, и вотъ мы уже старики, которыхъ молодое поколніе честитъ отсталыми.
Мы въ самомъ дл, можетъ быть, отстали во многихъ отношеніяхъ отъ нихъ, отъ современниковъ, но мы любимъ, по прежнему любимъ, съ жаромъ первой молодости, и словесность, и науку, и искусство, и просвщеніе. Выпьемъ же, друзья, pour nos premiè,res amours, за Русскую словесность, за науку, за искусство, за просвщеніе!’
Здсь, въ Москв, на служб въ Сенат, Одоевскій долженъ былъ заняться юриспруденціей, и изучать сводъ законовъ. Признаюсь, мы не надялись на успхъ, но бывшій оберъ-прокуроръ его департамента, К. П. Побдоносцевъ, свидтельствуетъ теперь, что онъ работалъ усердно, и былъ однимъ изъ внимательныхъ и дятельныхъ сенаторовъ. Мн случилось попросить его о покровительств длу нашего любезнаго поэта Фета о какой-то мельниц, которую y него отнималъ, или на которой запрещалъ ему молоть, привязчивый сосдъ, — и Одоевскій чрезъ нсколько времени на вопросъ о ход дла прочелъ мн цлую лекцію о паденіи воды, и размрилъ вершками, что жалоба на Фета была несправедлива.
Посл него осталось нсколько фоліантовъ съ собственноручными описаніями ршенныхъ съ его участіемъ сенатскихъ длъ.
Въ Москв, также какъ въ Петербург, тотчасъ устроились y него вечера по пятницамъ, гд собирались его друзья, новые знакомые и сослуживцы, вс путешественники, особенно музыканты.
Старые товарищи, которыхъ осталось уже наперечетъ, имли всегда проздомъ y него свое свиданіе, и жили вмст какъ будто старою-молодою жизнію.
Изобртенія, придумыванія разныхъ удобствъ, облегченій продолжались по прежнему, — въ областяхъ акустики, гастрономіи, домашней жизни: какъ топить печки, жарить кофе, имть подъ рукою нужныя книги, увеличивать силу звука.
Мы видли, что Одоевскій, можетъ быть по природ своихъ способностей, или повинуясь требованіямъ обстоятельствъ, въ которыхъ находился, мнялъ часто предметы своихъ занятій: литература, философія, химія, педагогика, библіографія, филантропія, юриспруденція, поперемнно привлекали къ себ его вниманіе, — но постоянною спутницею его была музыка.
Одоевскій прочелъ въ Москв нсколько лекцій о музык для своихъ пріятельницъ, — потомъ издалъ свои основанія съ цлію просвтить профановъ. Онъ употреблялъ вс усилія, чтобъ растолковать имъ правила гармоніи, но увы! большею частію безъ успха, по крайней мр я долженъ былъ признаваться ему, что не смотря на вс его объясненія, изустныя и печатныя, я ничего не понимаю, и онъ махалъ рукою, все-таки при всякомъ случа возобновлялъ свои объясненія и спрашивалъ: понимаешь ли? Нтъ, не понимаю!
Древняя наша церковная музыка сдлалась исключительнымъ предметомъ его занятій и изслдованій. Онъ собиралъ древніе стихирари, пвческія книги, разбиралъ крюки, и наслаждался своими открытіями, вмст съ достойными своими сотрудниками, отцемъ Разумовскимъ и г. H. M. Потуловымъ. Обдня, проптая по древнему въ приход Егорія на-Всполь, была эпохою въ исторіи нашего пнія, и народное, открытое или сознанное этими почтенными ревнителями музыки, было ихъ торжествомъ.
Кром музыкальныхъ наслажденій, два событія послдняго времени обрадовали Одоевскаго, вмст со всми его друзьями, и онъ отнесся къ нимъ съ юношескимъ восторгомъ — это уничтоженіе крпостнаго права и гласное судопроизводство. Онъ слдилъ за успхами судебнаго преобразованія, принималъ къ сердцу всякую удачу и неудачу его, и съ самаго начала положилъ праздновать эти событія y себя, въ кругу ихъ представителей — торжественнымъ ужиномъ, наканун 19 февраля, — и тогда отъ души провозглашалъ онъ тостъ Государя Императора.
Въ запрошломъ году, провожая меня, cъ сенаторомъ Колюбакинымъ, новымъ нашимъ общимъ знакомцемъ, онъ сказалъ намъ: Смотрите же, я ожидаю васъ въ слдующемъ году! Будемъ, будемъ, отвчали мы, но Колюбакинъ въ оддующемъ, то-есть ныншнемъ году, уже не пришелъ, отшедшій далече! Въ ныншнемъ году Одоевскій также проводилъ гостей, и прощаясь говорилъ по обыкновенію: Смотрите же, до слдующаго года, — но чрезъ дв недли его не стало, и торжественнаго ужина y князя Одоевскаго уже не будетъ въ слдующемъ году!…
Такъ неврно все на нашей земл!
Мы представили краткое обозрніе жизни Одоевскаго съ различными ея фазисами: онъ во всхъ этихъ фазисахъ оставался однимъ и тмъ же, — мы должны теперь говорить о немъ, собственно какъ о человк, — всегда спокойный, тихій, умреиный, кроткій, доброжелательный, готовый на всякія услуги, принимавшій съ удовольствіемъ всякія, даже докучныя просьбы. Онъ никогда не сердился, и намреніе раздразнить его никогда ни y кого не имло успха. Отроду не сказалъ онъ ни объ комъ ни одного дурнаго слова, разв шуткою. Отроду никого не обидлъ, не оскорбилъ, не огорчилъ, и не отказалъ никому ни въ какой просьб, кром разумется случаевъ совершенно невозможныхъ.
Долго думалъ я, какъ бы характеризовать короче и ясне Одоевскаго, и вспомнилъ одно слово, пущенное въ ходъ Наблюдателями тридцатыхъ годовъ, надъ которымъ много смялись мы по его искусственному составленію, но оно именно можетъ быть употреблено кстати, говоря объ Одоевскомъ: ‘прекраснодушіе.’
Не правда ли, слушатели, произнося эти странные звуки ‘прекраснодушіе,’ — вы уразумваете, чт? я хотлъ ими выразить о свойствахъ кн. Одоевскаго, и воображаете его живо, a это только и нужно.
Мн остается скорбная обязанность передать свднія о послднихъ его часахъ.
Недли за дв передъ кончиною онъ занимался устроеніемъ по нашей просьб духовнаго концерта въ пользу Славянскаго благотворительнаго комитета, здилъ на репетиціи, и написалъ ко мн три длинныхъ письма о всхъ подробностяхъ распоряженія. Въ послднее воскресенье, передъ кончиной, мы были съ нимъ вмст на публичной лекціи о физик y профессора Любимова, которыя онъ очень цнилъ, — и разговаривали спокойно о послднихъ новостяхъ.
Вечеромъ кн. Одоевскій прослушалъ еще лекцію y П. А. Безсонова о русскихъ псняхъ, но почувствовалъ себя утомленнымъ. Воротясь домой, проспалъ онъ долго. На другой день началась икота, но непримтно было никакой опасности. Во вторникъ и середу онъ бесдовалъ еще о любимомъ своемъ предмет, древней музык, съ священникомъ Разумовскимъ. Икота возобно-влялась. Онъ обратился по обыкновенію къ медицинскому словарю, и прочелъ статью объ этой болзни, — легъ спать спокойно. Ночью вдругъ сдлался бредъ — послышалось какое-то разсужденіе о музык, — по утру въ четвергъ стало хуже, онъ не приходилъ въ память, и въ 4 часу по полудни, 27 февраля, скончался.
Въ повсти своей Сильфида кн. Одоевскій говорилъ отъ имени одного изъ дйствующихъ въ ней лицъ, обращаясь къ другому: ‘ты знаешь — любознательность, или, просто сказать, любопытство есть основная моя стихія, которая мшается во вс мои дла, ихъ перемшиваетъ, и мн жить мшаетъ, мн отъ нея въ вкъ не отдлаться: все что-то манитъ, все что-то ждетъ вдали, душа рвется, страждетъ…’
Кажется — онъ говорилъ это о себ, — и вотъ теперь онъ тамъ, куда его, впродолженіи всей жизни, что-то манило, что-то ожидало, куда рвалась душа его, страдая…
Да упокоится же она тамъ въ мир, да обртетъ ту гармонію, которой искала здсь съ такою ревностію, и съ такимъ постоянствомъ, — и да удовлетворится тамъ любопытство, которое здсь такъ мучило ее!
Прости, нашъ добрый другъ, нашъ любезный товарищъ! Мы любили и любимъ тебя искренно, — не оставляй же насъ своимъ благимъ назиданіемъ, пока мы здсь еще ‘печемся и молвимъ о мноз служб’, забывая, увы, часто, что всякую минуту можемъ умереть, и что единое есть на потребу!
