Воспоминаніе о Брюллов.
Воспоминаніе о Брюллов.
——
——
Академикъ Аполлонъ Мокрицкій.
‘Отечественныя Записки’, т. 103, 1855
Воспоминание о Брюллове, Мокрицкий Аполлон Николаевич, Год: 1855
Время на прочтение: 51 минут(ы)
Бывъ ученикомъ Карла Павловича Брюллова и находясь при немъ безотлучно почти со дня прибытія его въ Петербургъ, я скоро понялъ завидное свое положеніе и ежедневно записывалъ въ свой журналъ все, что видлъ и слышалъ у него, желая сохранить для себя подробности его жизни, не отдляя, разумется, и того, что касалось и меня самого, а потому въ запискахъ моихъ о великомъ художник невольно встрчаются случаи и по моимъ къ нему ‘отношеніямъ. Въ то время писалъ я только изъ желанія сохранить для себя подробности жизни своего наставника, не думая, что скоро долженъ буду подлиться свдніями о немъ со всми, какъ знавшими его по одной только его слав, такъ и съ тми, кто цнилъ высокій этотъ талантъ и скорбитъ о ранней потер его навсегда. Богу угодно было отнять у насъ Брюллова слишкомъ-неожиданно! Мы не успли наглядться на него, налюбоваться волшебствомъ его кисти, какъ вотъ ужь передаемъ другъ другу воспоминанія о немъ… И о комъ же? о Брюллов, котораго природа создала, казалось, на сто лтъ. Кто, зная его лично, не удивлялся его крпкому сложенію? Небольшой ростъ его заключалъ въ себ атлетическія формы, эта широкая и высокая грудь, эти мощныя плечи и при нихъ маленькія оконечности прекрасной формы — не говорю ужь о его прекрасной голов съ изящно-развитыми частями — невольно обращали на себя вниманіе всякаго… Взгляните на его чело: не узнаете ли въ немъ формъ величаваго чела Юпитера Олимпійскаго? Его глаза съ сильно-развитыми зрачками, съ дугообразными надъ ними вками, склоненными къ наружному углу, подбородокъ и задняя часть головы въ профиль, самое даже расположеніе кудрявыхъ волосъ, напоминаютъ голову Аполлона Бельведерскаго. А какая красота рта! Эти превосходно-нарисованныя губы, которыя, когда онъ говорилъ, рисовались изящными линіями. Я не зналъ мужскаго лица прекрасне его, для меня онъ былъ красавецъ, но красота его была мужественная, съ выраженіемъ ума, проницательности, геніальности.
Года за два до возвращенія Брюллова въ отечество, началъ я свое художническое ноприще, подъ руководствомъ почтеннаго наставника академика Венеціанова: я сталъ посщать классы Академіи. Но вскор занятія мои были прерваны стсненными обстоятельствами. Я долженъ былъ оставить Петербургъ и ухать на родину, въ Малороссію, гд, подъ кровомъ родительскимъ, нашелъ по-крайней-мр необходимое обезпеченіе. Тамъ по-возможности занимался я писаніемъ съ натуры, писалъ все, что ни попадалось подъ-руку, всегда помня правило моего наставника, ‘пиши какъ видишь, не мудри’ и припоминая виднное въ Эрмитаж. Дло шло медленно, я терялся въ трудностяхъ искусства и не зналъ чмъ помочь горю, мн казалось, что у меня или краски были дурны, или кисти недовольно-ловки. Не изучивъ рисунка, я писалъ наглядно, увлекайся колеромъ предметовъ, мало обращая вниманія на ихъ форму и очертаніе: оттого и не могъ видть погршностей въ рисунк, и усилія выпутаться изъ бды были напрасны. Положеніе мое было плачевно: я хотлъ учиться и не могъ или, лучше сказать, не умлъ, обратиться за совтомъ было не къ кому, а самъ помочь себ былъ не въ-состояніи. Испытанная нужда въ Петербург страшила меня возвратиться туда, но и оставаться на родин было безплодно, я началъ упадать духомъ, но вскор судьба послала мн утшеніе: мн попалась въ руки книжонка сочиненія Тикка: ‘Размышленіе о художникахъ и художеств’. Тамъ прочелъ я, что вс великіе художники были отличные рисовальщики, изъ прочитаннаго я увидлъ, что безъ рисованья карандашомъ нельзя сдлаться хорошимъ живописцемъ. Оставивъ на-время краски, я принялся рисовать карандашомъ и вскор объяснилось въ чемъ состояла трудность при писаніи красками. Помирился я тогда съ моими красками и кистями и осторожно началъ писать съ натуры, написалъ нсколько портретовъ и, поощряемый слабымъ успхомъ, ршился собрать небольшую сумму денегъ, достаточную на годовое прожитіе въ столиц, гд, при слабомъ знаніи дла, я не могъ пріобрсти себ и на необходимые матеріалы.
Въ этотъ періодъ моей жизни восходило на горизонт искусства новое свтило: геній Брюллова достигъ полнаго своего развитія, и молва о картин его Послдній день Помпеи гремла въ Италіи, скоро и вся Европа принесла дань удивленія великому произведенію. Если въ чужихъ краяхъ встрчали и принимали Брюллова съ торжествомъ, то могли ли мы оставаться равнодушными, когда всть о слав его достигла въ ваше и его отечество? Когда картина ‘Послдній день Помпеи’ прибыла въ Петербургъ, Академія выразила свой восторгъ и уваженіе къ автору ея порусски: данъ былъ обдъ въ честь творца ‘Послдняго дня Помпеи’ и, при звукахъ музыки, пили передъ картиною за здравіе Брюллова, который въ то время приближался къ предламъ отечества. Сколько искреннихъ желаній неслось ему на встрчу! какъ вс жаждали скоре увидть и обнять знаменитаго госгя-соотечественника! журналы и газеты наши заговорили о картин громко и съ живйшимъ участіемъ…
Такимъ образомъ скоро во всхъ концахъ Россіи узнали о прибытіи картины въ Петербургъ и ознакомились, хотя заочно, съ геніальнымъ произведеніемъ, прочелъ и я статью объ этой картин — и сердце мое сжалось отъ неиспытаннаго дотол чувства. Изъ произведеній Брюллова зналъ я до того времени лишь два: ‘Итальянское утро’ и ‘Итальянскій полдень’, удивлялся ихъ прелести, не понимая художественнаго достоинства, и былъ спокоенъ въ своемъ невжеств, какъ и многіе другіе, видвшіе эти прекрасныя картины, въ этотъ же разъ всеобщій восторгъ взволновалъ и мою грудь: не видавъ еще картины, я началъ воображать ее себ до-того, что разгоряченное мое воображеніе поминутно представляло мн землетрясенія, пожары и наводненія со всми ужасами этихъ явленій. Пропало мое спокойствіе! Мн и безъ того не было весело, а теперь и совсмъ стало грустно, къ тому же образъ Брюллова, описанный въ объясненіи картины, вертлся у меня передъ глазами и въ такомъ прекрасномъ вид, что я влюбился въ него, онъ сдлался моимъ идеаломъ всего прекраснаго, всего великаго, и я не иначе воображалъ его себ, какъ въ вид Аполлона Бельведерскаго. Грустно подходилъ я тогда къ своей работ, вида ея ничтожество, и чмъ боле убждался въ этомъ, тмъ сильне загоралось во мн желаніе учиться и возрастала ршимость хать въ Петербургъ. ‘Тамъ (говорилъ я самому-себ) у подножія картины буду я ожидать прибытія творца ея, онъ будетъ моимъ учителемъ, его геній озаритъ трудный путь моей жизни’. Судьб угодно было скоро извлечь меня изъ этого состоянія. Къ намъ въ деревню пріхалъ одинъ господинъ изъ Петербурга и, между прочими новостями, разсказалъ, что видлъ картину Брюллова, что даже былъ приглашенъ на обдъ, данный въ Академіи въ честь Брюллова. Со слезами на глазахъ говорилъ онъ о картин, о всеобщемъ восторг и заключалъ свой разсказъ тмъ, что это не картина, а просто живые люди, которые бгутъ, кричатъ и какъ бы умоляютъ зрителей спасти ихъ отъ постигшаго ихъ бдствія. Я не проронилъ ни одного слова изъ его разсказа, сердце мое то. останавливалось, то билось сильне, и воображеніе дорисовывало то, что передавалъ прізжій, еще не кончилъ онъ своего разсказа, какъ я уже ршилъ, что, по окончаніи начатыхъ работъ, тотчасъ уду въ Петербургъ. ‘Какъ (говорилъ я самому себ), картина уже въ Петербург, а я сижу здсь и безполезно трачу время!..’ Не прошло недли, и я простился съ родителями, принялъ ихъ благословеніе и помчался въ Петербургъ, пріхалъ и явился къ начальникамъ въ Академіи. Одинъ изъ нихъ, весьма-почтенный человкъ, любящій художниковъ и неравнодушный къ успхамъ ихъ, посл перваго привтствія, спросилъ меня: видлъ ли я картину Брюллова. ‘Нтъ, еще’.— ‘Какъ же это? Возможно ли такое равнодушіе? Первымъ дломъ вашимъ было идти взлянуть на ‘Помпею’.— ‘Знаю’, отвчалъ я:— ‘но, извините, вамъ, можетъ-быть, покажется это страннымъ, я не могу еще видть ее: у меня есть дла, когда я окончу ихъ, тогда съ спокойнымъ духомъ пойду посмотрю на это чудо’. Посл этого разговора я почти каждый день бывалъ въ Академіи, или шелъ мимо, не смя зайдти взглянуть на картину: какой-то страхъ удерживалъ меня, такъ прошли три недли. Наконецъ я ршился, пошелъ нетвердыми шагами, и когда подходилъ къ той зал, гд была картина, чувствовалъ, что колни мои дрожали и въ груди трепетало, я отворилъ дверь, заглянулъ — въ зал не было никого, я вошелъ и, увидвъ издали картину, смшался совершенно, подошелъ ближе ища глазами портрета Брюллова. Ахъ, какъ онъ прекрасенъ! Среди всеобщаго разрушенія, онъ одинъ стоялъ тамъ спокоенъ, устремивъ величавый взоръ свой на виновника погибели! Съ минуту, не боле, оставался я передъ картиною, чувства мои были взволнованы, и боясь чтобъ кто-нибудь, заставъ меня здсь, взглядомъ или насмшливой улыбкой не оскорбилъ чувства, волновавшаго мою грудь — бгомъ пустился вонъ изъ залы.
Спустя нсколько дней, именно 11-го поня, въ Академіи данъ былъ обдъ въ честь Брюллова, пріхавшаго изъ Италіи.
Члены Академіи и почетные гости собрались въ круглую залу. Когда, въ-сопровожденіи президента, вошелъ туда Брюлловъ, конференц-секретарь привтствовалъ его краткою рчью, въ которой объяснилъ цль этого собранія и представилъ Брюллова Обществу. Старшіе изъ членовъ подходили къ Брюллову, съ привтствіемъ обнимали его и пожимали ему руки. Я видлъ это случайно, вошедъ ошибочно изъ парадныхъ дверей въ залу, въ которой, полагалъ, собрались ученики, но, увидя себя не на своемъ мст, я сталъ за колонною, а когда вошелъ Брюлловъ и собравшіеся здсь вс обратились къ нему, тогда я тихонько убрался изъ залы и вошелъ въ античную галерею, гд собраны были воспитанники, съ нетерпніемъ ожидавшіе знаменитаго гостя. Приложивъ палецъ къ губамъ, я сказалъ имъ: ‘пришелъ!’, и это магическое слово, какъ электрическая искра, передалось по рядамъ, прямая линія фронта, о которой такъ тщательно заботился инспекторъ, заволновалась, сотни головъ выдались впередъ и глаза всхъ устремились на дверь, которую я оставилъ неплотно притворенною. Не прошло пяти минутъ, какъ дверь раскрылась широко, вошелъ Брюлловъ, оркестръ, составленный изъ воспитанниковъ, грянулъ, а пансіонеръ Кудиновъ проплъ куплеты, сочиненные воспитанникомъ Норевымъ. Я не сводилъ глазъ съ виновника, торжества, съ жадностью ловилъ малйшее его движеніе. Онъ стоялъ неподвижно, наклонивъ немного свою прекрасную голову, въ глазахъ у него блисталъ тихій восторгъ, а торжественная улыбка придавала его лицу невыразимую пріятность. Пніе куплетовъ кончилось и громкое ‘ура! да здравствуетъ Брюлловъ!’ сопровождало его до залы, гд былъ приготовленъ обдъ, восторгъ юношей воодушевилъ всхъ, важное безмолвіе почетныхъ гостей и членовъ Академіи, украшенныхъ звздами, уступило мсто всеобщему восторгу, никто не оставался празднымъ зрителемъ, громкое ‘ура’ и звуки военной музыки, игравшей торжественный маршъ, потрясали стны зданія, бывшаго колыбелью таланта Брюллова. Сли за столъ, музыка не умолкала, пили тосты за здравіе Государя Императора и Августйшей Фамиліи, потомъ за здравіе K. П. Брюллова я вслдъ за этимъ тосты за президента и членовъ Академіи. Брюлловъ предложилъ тостъ за своихъ наставниковъ: Иванова, Шебуева и Егорова. За столомъ Василій Ивановичъ Григоровичъ прочиталъ Высочайше утвержденное предложеніе членовъ Академіи сдлать подписку въ пользу вдовъ и сиротъ художниковъ, вс приняли это съ восторгомъ и новый тостъ за здравіе учредителей былъ принятъ единодушно. Тотчасъ же посл стола начали подписку, и въ нсколько минутъ блыя страницы книги были испещрены именами жертвователей, Брюлловъ также подписался. Не усплъ онъ положить пера, какъ присутствовавшіе схватили его на руки, подняли высоко и съ громкимъ ‘ура’ понесли къ ‘Помпе’. Поставивъ на ноги, передавали его другъ другу въ объятія, шумъ, звуки музыки и громкое ‘ура’, все это слилось въ одинъ говоръ и придавало празднику еще боле торжественности, недоставало только внка, но и эта счастливая мысль блеснула въ ум профессора Иванова, наставника Брюллова: онъ сплелъ внокъ изъ миртъ, лавровъ и цвтовъ, украшавшихъ столъ, и, къ неожиданной радости всхъ, возложилъ его на голову Брюллова. Эта умстная шутка иметъ прекрасное значеніе: прикосновеніемъ живаго внка предсказавъ художнику внокъ безсмертія. Но Брюлловъ снялъ съ своей головы внокъ, надлъ его на голову Иванова, сказавъ: ‘вотъ кому онъ слдуетъ!’.
День торжества Брюллова былъ счастливйшимъ днемъ и моей жизни. Вотъ какъ это было. Посл обда, когда пирующіе оставались еще вмст, изобртая разные сюрпризы виновнику торжества, когда шумъ, смхъ и радостные клики достигали до насъ, учениковъ, толпившихся у дверей, чтобъ видть Брюллова, одинъ изъ членовъ, въ числ разсказовъ, сообщилъ Брюллову про одного ученика Академіи, который, воротясъ изъ Малороссіи въ Петербургъ, долго нершался пойдти взглянуть на его картину (но вышеупомянутымъ причинамъ), На вопросъ его, здсь ли этотъ ученикъ? сказали, что, врно, здсь, онъ пожелалъ его видть, и вотъ нсколько голосовъ громко произнесли мою фамилію. ‘Позвать Мокрицкаго!’ Толпа учениковъ раздалась и я вошелъ… но какъ вошелъ! у меня ноги подкосились: Брюлловъ шелъ мн на встрчу… Когда я приблизился къ нему, то и послдняя бодрость меня оставила. Брюлловъ подалъ мн руку, я коснулся ее — и слезы брызнули изъ глазъ моихъ. Настроенный уже всмъ происходившимъ здсь, могъ ли я равнодушно вынести близкое присутствіе этого человка и стать лицомъ къ лицу передъ тмъ, при одномъ имени котораго меня обдавало варомъ? Я былъ взволнованъ до глубины души и, не дожидаясь, что будетъ дале, поворотился и пошелъ на свое мсто, но не усплъ я сдлать трехъ шаговъ, какъ почувствовалъ на себ чьи-то объятія, оглянулся — то былъ Брюлловъ великій мастеръ, тронутый слезами восторга юноши, самъ заплакалъ, обнималъ, цаловалъ меня. Насъ окружила толпа растроганныхъ гостей, которые, обнимая меня со слезами, передавали другъ другу. ‘Карлъ Павлычъ, вотъ теб ученикъ! вотъ теб ученикъ!’ раздалось со всхъ сторонъ. Сладко звучали эти слова и про’жигали душу мою, располагая ее къ труднымъ подвигамъ на новомъ поприщ. Велли подать шампанскаго, налили два бокала и мы чокнулись съ будущимъ моимъ профессоромъ. Глубокотронутый и обрадованный, я вышелъ изъ залы съ загорвшимся лучомъ счастія въ сердц, слова: ‘вотъ теб ученикъ!’ повторялись въ душ моей, когда я проходилъ среди товарищей, раздавая имъ Фрукты, которыми одарили меня въ зал. Отсюда пошелъ я къ товарищу своему, Плахову, разсказалъ ему обо всемъ, онъ отъ души порадовался моему счастью и, растроганный, обнялъ меня и поздравилъ.
Съ этого дня начался новый періодъ моей жизни. Спустя нсколько дней, Брюлловъ перешелъ въ приготовленную для него квартиру въ Академіи, скоро мастерская его наполнилась мольбертами, холстами и онъ началъ работать. Въ два-три мсяца въ его мастерской явились портреты: г-жи Семеновой, г. Н. Кукольника, доктора Орлова, прелестная головка двицы Бутягиной, портретъ Шепелева — это были первыя его работы, изъ которыхъ, однакожь, окончены только два портрета: гг. Кукольника и Шепелева.
Въ декабр того же года онъ приступилъ къ сочиненію картины Взятіе Божіей Матери на небо, назначенной для Казанскаго Собора въ Санктпетербург. Вс эти произведенія создавались въ моихъ глазахъ, я былъ при немъ неотлучно, когда онъ работалъ — этого онъ хотлъ самъ, говоря, что для механизма необходима большая наглядность, и что въ этомъ дл лучшая наука для ученика слдить за кистью своего учителя. Спустя два-три дня посл перехода въ новую квартиру, приступилъ онъ къ занятіямъ со мною, разспрашивая меня о прежнихъ моихъ работахъ, онъ веллъ мн показать ему что-нибудь, нелегко я ршился на это, но длать было нечего: собравъ свои лучшіе классные рисунки и живописные труды, въ томъ числ и портретъ одной дамы, за который былъ удостоенъ второй серебряной медали, принесъ къ нему свою мизерно. Онъ пересматривалъ все молча и весьма-внимательно, я смотрлъ на него, желая хоть на лиц его прочесть мнніе о нихъ, но онъ скоро прервалъ мою наблюдательность, сказавъ: ‘вы были весьма-прилежны, но постарайтесь забыть все, что вы знаете!’ Сколь ни неожиданенъ былъ этотъ приговоръ, но я, видя и самъ, что во всемъ этомъ хлам было мало проку, спросилъ его, какъ же это сдлать. ‘Научите меня забыть все, что я знаю’.— ‘Очень-просто’ отвчалъ онъ: ‘оставьте краски и подружитесь съ карандашомъ. Вы рисуете въ Натурномъ Класс?’ — ‘Точно такъ’ отвчалъ я.— ‘А я васъ перевожу въ Гипсовый’ сказалъ онъ, смясь: ‘рисуйте въ Античной Галере и показывайте чаще мн свои рисунки…’
Длая выписки изъ своего журнала, я опускаю многое, потому-что оно касалось исключительно меня самого, и оттого, не соблюдая порядка, помщаю отрывками нкоторыя мста, опредляющія характеръ Брюллова, выписываю ихъ почти буквально, надясь чрезъ то сохранить свжесть и истину разсказа, хотя еще неопытнаго тогда наблюдателя, но тмъ не мене думаю, что для біографіи К. II. Брюллова онъ не безполезенъ, потому-что передается человкомъ, который жилъ съ Брюлловымъ четыре года. Такъ, напримръ, Однажды въ десять часовъ вечера пришелъ я къ Брюллову и, не заставъ его дома, хотлъ идти къ себ наверхъ, но слуга сказалъ, что ‘Карла Павлычъ велли ихъ дождаться’. Я исполнилъ приказаніе и вошелъ въ мастерскую, взялъ свчу и началъ разсматривать одну работу за другой, наконецъ прильнулъ къ портрету баронессы Шернвальдъ и не могъ довольно надивиться необычайному сходству и прелести манеры, съ какою былъ писанъ этотъ портретъ — какъ вошелъ Брюлловъ’. ‘Ну такъ, вотъ онъ гд уткнулся носомъ! Полно глава портить, пойдемъ наверхъ, я хочу спать’. Легши въ постель, онъ закурилъ сигару и, разсказывая о томъ, гд былъ, упомянулъ объ одной двиц, достойной быть его невстой, не сказалъ мн однако, кто она, и былъ очень-задумчивъ. Видя, что я ему боле ненуженъ, я хотлъ идти домой, но онъ удержалъ меня и просилъ что-нибудь разсказать. ‘Нечего вамъ разсказывать, у васъ теперь, кажется, своя сказка затвается про царь двицу — felicissima Node! ‘Онъ лниво подалъ мн руку и сказалъ ‘amen’, я взялъ отъ него лампу и ушелъ. На другой день поутру я, пришедъ къ нему, засталъ его еще въ постели. ‘Вотъ какъ вы полеживаете! вотъ что значитъ провести вечеръ въ гостяхъ!’ сказалъ я ему. ‘А вамъ какое дло?’ — ‘Мн до всего дло, что касается вашего здоровья и покоя, я читаю по вашимъ глазамъ, что вы неспокойны’.— ‘Да, отвчалъ онъ со вздохомъ: ‘я думаю теперь о ней. Ршено, я хочу жениться!’ — ‘Боже, благослови!’ сказалъ я.— ‘Но тогда прошу прекратить ваши посщенія’.— ‘Я буду являться только по вашему приказанію’.— ‘Его не будетъ’, отвчалъ онъ съ комическою важностью. Посл этого весьма-краснорчиво заговорилъ онъ о своей женитьб, живописно излагалъ планъ своей будущей жизни, говорилъ объ искусств, о своихъ занятіяхъ и закончилъ свою рчь, словами: ‘вс мои труды и пріобртенія посвящу ей’. Этотъ разсказъ былъ задолго до его женитьбы. Мечта о тогдашней невст прошла, являлись другія мечты, смняя одна, другую. Онъ работалъ весело, беззаботно.
Строгъ онъ былъ очень и нетерпливъ. Однажды задалъ онъ мн сдлать рисунокъ съ своей картины у себя въ мастерской, самъ же ушелъ въ спальню. Въ тишин, съ спокойнымъ духомъ рисовалъ я, между-тмъ ошибки то ползкомъ, то бочкомъ врывались незамтно въ пространство, обведенное контуромъ, прятались отъ моего неопытнаго взгляда, или смло выходили на средину. Я этого и не замчалъ, наконецъ, предшествуемый облакомъ дыма отъ сигары, вошелъ Брюлловъ. ‘Здравствуйте, милостивый государь. Ну что у васъ?… Ухъ какія гадости! батюшки! Послушайте, я попробую счь васъ! Дайте карандашъ, это вотъ куда идетъ, разв вы не видите, что это повисло? здсь нужно облегчить… а это что? съ оригиналовъ вамъ рисовать, а не съ натуры. Экъ напоролъ, чортъ возьми! да съ вами и самъ разучишься рисовать. Замучатъ право! Нтъ, я не способенъ учить, не могу, это меня бситъ!’ Такимъ речитативомъ сопровождалъ онъ каждую черту свою, и рисунокъ мой становился лучше-и-лучше. Напрасно говорилъ онъ, что не въ-состояніи учить, правда, для его нетерпливаго характера имть дло съ ученикомъ начинающимъ, а слдовательно и непонимающимъ его, было пыткой, страдалъ онъ, страдалъ и ученикъ. Но за то, поучившись у него немного и понявъ его требованія, начинаешь черпать свднія, какъ изъ его точныхъ замчаніи при дл, такъ и въ мудрыхъ его бесдахъ объ искусств, о которомъ любилъ онъ говорить и, увлекаясь, выражался остроумно и краснорчиво. Любилъ онъ бесдовать съ ученикомъ передъ своею работою, объясняя какъ эстетическую, такъ и техническую стороны живописи. И вришь, бывало, свято его словамъ: они были согласны съ его мастерскою кистью, а кисть его или покорялась воображенію или натур, смотря по тому, чего требовали сюжетъ и обстановка. Не объ одномъ искусств любилъ онъ бесдовать, его любознательность простиралась и на другіе предметы: онъ любилъ говорить обо всемъ, и, если чего не могъ объяснить научнымъ образомъ, то излагалъ свои взгляды остроумнымъ, ему только свойственнымъ способомъ, обогащая изложеніе свое оригинальными и мткими сравненіями. Въ нашей маленькой библіотек на стол нагромождено было все: и исторія древняго и новйшаго времени, и путешествія, и романы, и естественная исторія и физика, даже электрическая машина стояла въ мастерской. Часто, во время отдыха, заставлялъ онъ меня вертть ее, и, извлекая искры изъ кондуктора, говорилъ: ‘вотъ смотрите, это блики на предметахъ, и, право, когда я наношу ихъ свтлою краской, мн кажется, они трещатъ и сверкаютъ, потому-что, они-то и оживляютъ отдланное, но безъ нихъ еще вялое и безжизненное мсто’.
Однажды, лежа уже въ постели, посл продолжительнаго молчанія, въ которое, полагалъ я, онъ обдумываетъ оставленный трудъ или какую-нибудь новую идею, онъ вдругъ заговорилъ о ботаник и просилъ меня разсказать ему начальное раздленіе науки и опредлить классы въ царств растеній Не могъ онъ придумать для себя лучшаго соннаго порошка, какъ мое изложеніе, и достигъ своей цли: не усплъ я дойдти до семейства грибовъ, какъ надъ нимъ уже леталъ Морфей, осыпая маками кудрявую его голову. Задавая мн новые вопросы, онъ постепенно стихалъ, наконецъ сомкнулъ глаза, подалъ мн руку и пожелалъ спокойной ночи. Тутъ я взялъ отъ него лампу и сказалъ ему. ‘теперь оставайтесь въ потьмахъ и сочиняйте вашъ Сонъ бабушки и внучки.
Въ конц ноября 1837 года чистое полотно 8 аршинъ вышины и 4 ширины, съ контуромъ, легко-набросаннымъ мломъ, долго стояло въ мастерской художника, на этомъ полотн должно было создаться то дивное произведеніе, которое украшаетъ теперь Петропавловскую Лютеранскую Церковь въ Петербург. По вечерамъ онъ чертилъ карандашомъ эскизы, рисовалъ головы, ища въ лицахъ выраженія для предположенныхъ Фигуръ, голова умирающаго на крест Спасителя была первая, которую онъ начертилъ, придавъ ей непостижимую силу выраженія, изображающую послдній вздохъ Искупителя, изрекшаго на крест послднія слова своей благодати, это выраженіе удержано и въ картин. Ликъ Богоматери тоже отличался силою выраженія грусти. Окончивъ вечернее свое занятіе, онъ сказалъ: ‘Ну, завтра я начну писать, велите прійдти натурщику въ десять часовъ и приготовьте палитру пожирне’. Вставъ рано поутру, онъ услся противъ полотна, и посл долгаго молчанія сказалъ: ‘Какъ весело начинать большую картину! Вы не испытали еще этого, не знаете, какъ при этомъ расширяется грудь отъ задержаннаго дыханія’. Пришелъ натурщикъ. ‘Ну, Тарасъ, начнемъ благословись’. Натурщикъ сталъ на свое мсто, а художникъ, поправивъ его, взялъ въ руки палитру и началъ писать. Осторожно, но твердою рукою повелъ онъ кисть по холсту и съ каждымъ взмахомъ кисти оживалъ у него подъ рукою безжизненный холстъ, очертивъ части лица, онъ смло наносилъ широкія тни и общіе планы лица, едва прошло четверть часа, какъ голова начала ясно отдляться отъ холста, принимая лпку и выраженіе божественной красоты и страданія. Торжественная тишина въ мастерской сопровождала трудъ его и довершала мое очарованіе, я посматривалъ на натурщика и дивился, откуда бралъ художникъ изображаемую красоту формъ и выраженія, ибо, сравнивая съ живописью, я видлъ только нкоторое сходство пятенъ свта и тней. Молча и важно сидлъ Брюлловъ на подмосткахъ, повременимъ сдвигая брови или отводя голову назадъ. Трудъ подвигался быстро, вотъ уже и волосы набросаны и внецъ обвилъ Божественную главу и острые шипы тернія вонзаются въ святое чело, но текущая кровь не обезобразила лика: художникъ пропустилъ ее тонкою струею въ темную тнь по лвому виску и сказалъ при этомъ: ‘Рубенсъ увлекся тлеснымъ страданіемъ и погршилъ противъ изящнаго: въ его ‘Снятіи со креста’ все прекрасно, кром головы Спасителя’. Не прошло двухъ часовъ, какъ голова Спасителя на четырехаршинной фигур была почти окончена, и такъ-какъ онъ весь образъ написалъ a la primo, то она такою и осталась до конца картины. Да и можно ли что добавить къ ней? Кто видлъ это дивное произведеніе, тотъ согласится со мною. Въ это утро геній-Брюлловъ проявилъ необыкновенную силу своего творчества, глубокаго познанія искусства и могущества въ механизм. Въ моихъ глазахъ совершилось чудо искусства, потому-что къ тремъ часамъ пополудни написалъ онъ голову и торсъ этой колоссальной фигуры, и написалъ такъ, что едвали существуетъ въ искусств торсъ боле исполненный красотъ, благородства формъ и прелести механизма. Притомъ сила рельефа этого торса такъ велика, что онъ ни мало не потерялъ ни отъ сдланнаго посл фона, ни отъ силы другихъ фигуръ, которымъ также сообщено много свта. Когда онъ окончилъ трудъ свой и, отдавая мн палитру, сходилъ съ подмостокъ, я замтилъ на лиц его большую усталость: блдность покрывала это прекрасное лицо, а глаза горли горячечнымъ блескомъ. Онъ слъ въ кресла противъ картины и, вздохнувъ, сказалъ: ‘Какъ я завидую тмъ великимъ живописцамъ, которые трудились постоянно, какъ-будто-бы никогда не оставляло ихъ вдохновеніе, что видно изъ такого количества превосходныхъ твореній, украшающихъ вс галереи Европы, я не могу такъ работать: для меня скученъ процесъ писанія красками’. Любуясь новымъ его произведеніемъ, я хотлъ подлиться съ кмъ-нибудь своимъ восторгомъ и предложилъ ему попросить въ мастерскую гг. Григоровича и Егорова. Онъ позволилъ, и я побжалъ позвать ихъ посмотрть на новое чудо искусства. Когда разсказалъ я Егорову, что у насъ длается, и что уже полфигуры написано — ‘Какъ?’ вскричалъ онъ: ‘да вдь я вчера еще былъ у него: полотно стояло чистое?’ — ‘Точно такъ’ отвчалъ я: но сегодня въ десять часовъ Карлъ Павлычъ началъ работать’… ‘Экой онъ чародй!’ — ‘И просилъ прійдти взглянуть.’ — ‘Спасибо, сейчасъ. Ахъ, Боже мой! этакій талантъ: полфигуры въ одно утро! Этакій мастеръ! Ну, братъ Мокрицкій! счастливъ ты, что имешь такого учителя, иной дорого бы далъ, чтобъ посмотрть, хотя въ щелку, какъ онъ пишетъ, а ты при немъ всегда — счастливъ ты, братъ, счастливъ!’ Собрался старичокъ и мы пошли по корридору и всю дорогу онъ повторялъ: ‘Ахъ, Боже мой! полфигуры въ одно утро написалъ! Ну, вотъ увидимъ! Спасибо ему, что вспомнилъ старика!’ Вошелъ Егоровъ въ мастерскую и остановился молча передъ картиною. Брюлловъ подошелъ къ нему и легонько взялъ его за руку. ‘Здравcтвуй, Карлъ Павлычъ, что это ты сдлалъ? И это сегодня? Боже ты мой! какая голова! а торсъ какъ нарисованъ! какъ вылпленъ! такъ и слышишь, какъ изъ груди вылетаетъ послдній вздохъ… Боже мой! какъ это хорошо!’ сказалъ Егоровъ и обyялъ его. Потомъ, оглядываясь кругомъ, онъ увидлъ рядъ другихъ работъ: ‘А здсь-то, здсь, чего здсь нтъ! Хочешь Тиціана?— вотъ теб Тиціанъ! Хочешь Вандика — вотъ теб Вандикъ! И Корреджіо, и Рубенсъ, и Рембрандъ — вс они въ теб сидятъ, а вонъ этотъ ни дать, ни взять Веласкезъ, ты кистью Боuа хвалишь, Карлъ Павлычъ! право, Бога хвалишь. Славно, братецъ, славно!’ Старикъ былъ въ восторг, и его похвалы хоть и были оригинальны, но сказаны отъ души. Егоровъ понималъ и высоко цнилъ талантъ Брюллова.
Вечеромъ того же дня приступилъ Брюлловъ опять къ черченію головъ для другихъ фигуръ. Головы оанна и Магдалины вышли поразительны своею изящною красотою и глубокою печалью, головы осифа Аримаейскаго и Маріи Клеоповой создались легко и удачно тмъ боле, что для этой послдней имлъ онъ въ виду превосходный оригиналъ. Быстро и дивно-хорошо создавалась эта картина. Многіе приходили удивляться новой слав художника. Помню, какъ въ Боз почившій Государь Императоръ долго и внимательно смотрлъ на нее и, пораженный удивленіемъ, изъявилъ особенную благодарность художнику, помню, какъ Василій Андреевичъ Жуковскій по цлымъ часамъ сидлъ передъ картиною, то наслаждаясь безмолвно ея красотами, то обращаясь къ художнику съ похвалою. Вглядываясь въ общій составъ картины, онъ обратилъ вниманіе на небо, которое художникъ представилъ съ разорванными тучами и замтилъ, что въ форм большой темной тучи видитъ онъ человка, летящаго отъ стороны свта съ распростертыми руками. ‘Это духъ тьмы улетаетъ, предвидя свое пораженіе’. И точно, облако, можетъ-быть, и случайно, но вышло похожимъ на тнь гиганта. Не умолчу также объ одной, до слезъ тронувшей меня сцен. Одинъ почтенный любитель и, къ чести его скажу, изъ знатнаго рода, постилъ Брюллова, заставъ его за работой. Долго стоялъ поститель пораженный передъ картиною, и когда художникъ сошелъ съ подмостокъ и подалъ ему руку, привтствуя его, онъ поцаловалъ ее и сказалъ: ‘эту руку я поцалую прежде, нежели пожму!’ Онъ высоко уважалъ Брюллова и пріобрлъ у него много прекрасныхъ произведеній.
Картина Распятія не была еще окончена, а у Брюллова созрвала уже новая идея и создавалась другая картина. Однажды вечеромъ, посл десяти часовъ, прислалъ онъ за мной. Пришедши, я засталъ его за работой — онъ рисовалъ экскизъ Вознесенія Божіей Матери — и спросилъ зачмъ такъ поздно. ‘Я позвалъ васъ, чтобъ вы посмотрли и сказали, хорошо ли это будетъ?’ — ‘Помилуйте Карлъ Павлычъ, что могу я сказать? Прекрасно, удивительно, чудесно!’— ‘Да замтьте же что-нибудь’.— ‘Не могу, рано еще, позвольте мн только смотрть и удивляться!’ Да и что бъ я могъ замтить въ произведеніи, имъ самимъ такъ тщательно обдуманномъ и превосходно-нарисованномъ? Я смотрлъ и удивлялся прелести и легкости композиціи. А какъ это было нарисовано! Какая черта! Онъ продолжалъ рисовать, притирая кое-гд пальцомъ и ища эффекта, я стоялъ возл и наблюдалъ какимъ волшебствомъ свтотни облекался этотъ рисунокъ, онъ и самъ былъ весьма-доволенъ своимъ произведеніемъ и съ самодовольствіемъ сказалъ: ‘Ну, батюшка, сегодня я работалъ, какъ никогда, посл Рима, да и въ Рим рдко работалъ я съ такимъ усиліемъ. Шабашъ! Берите лампу! Пойдемъ дочитывать ‘Джуліо Мости’. Я нарочно не читалъ дале, чтобъ не одному наслаждаться. До двухъ часовъ читали мы, и онъ, слушая, часто думалъ совсмъ о другомъ, заставлялъ меня повторять раза по два прочитанное. Глядя сонными глазами въ книжку и едва поворачивая языкъ, я убаюкивалъ его, ему хотлось и слушать и спать, онъ то дремалъ, то просыпался, и когда замчалъ, что и я дремлю, то вскрикивалъ, бранилъ меня: ‘читайте хорошенько!’— ‘Не могу, глаза слипаются и языка не поворочу’.— ‘Вздоръ!’ А черезъ минуту онъ самъ засыпалъ. Однакожь, кое-какъ удалось намъ оковать Джуліо въ цпи и повнчать Веррино съ Кіарой. Пробило два часа, и мы разстались.
Въ обхожденіи съ учениками Брюлловъ былъ простъ и не важничалъ, былъ доступенъ каждому, любилъ шутить и понималъ шутку, ученики любили его и боялись. Я, находясь при немъ постоянно, пользовался особеннымъ его расположеніемъ, несмотря на это, при дл обращался онъ со мною круто и строго, но мгновенныя вспышки его проходили скоро, и онъ опять былъ со мною какъ товарищъ. Одно ласковое слово возвращало опять прежнее согласіе, умлъ онъ и порадовать меня неожиданностью. Такъ однажды, поутру, сидлъ я въ своей комнатк, находившейся въ сосдств съ картиной ‘Послдній День Помпеи’ и чертилъ анатомію, думая по временамъ о Брюллов. Мн казалось, что онъ зайдетъ сегодня ко мн, такъ и сбылось: услыша стукъ въ двери, я побжалъ отворить, и точно то былъ мой профессоръ. Сердце мое забилось отъ радости, я не зналъ гд посадить, чмъ угостить его, и все, что могъ предложить ему, былъ стаканъ воды. Онъ выпилъ и сказалъ: ‘каковъ гость, таково и угощенье’, потомъ, взглянувъ на мое занятіе, сказалъ: ‘Хоть и было бы за что побранить, но, уважая гостепріимство хозяина — прощаю. Пойдемъ къ картин’. ‘Послдній день Помпеи’ называлась у насъ просто картина… Долго смотрлъ онъ на нее и сказалъ: ‘право въ ней много хорошаго, не написать мн другой ‘Помпеи!’— ‘Богъ милостивъ! возразилъ я: — къ чему отчаиваться?’ — ‘Нтъ, меня здсь много сердятъ, а чудные моменты пережилъ я, писавши эту картину! И какъ теперь вижу стоящаго передъ нею маститаго старца Комучини. Спустя нсколько дней посл того, какъ весь Римъ стекался смотрть мою картину, пришелъ онъ ко мн въ мастерскую Via St. Claudio, и, постоявъ нсколько минутъ передъ картиной обнялъ меня и сказалъ: abraciainf Collosso! Помню (продолжалъ онъ) еще одинъ весьма-забавный анекдотъ’, и разсказалъ при этомъ какъ однажды, на пути изъ Рима въ Неаполь, у заставы въ Капу былъ онъ въ весьма-затруднительномъ положеніи: нужно было предъявить паспортъ, онъ началъ шарить по карманамъ — но оказалось, что паспортъ потерянъ. Караульный офицеръ спросилъ его фамилію. ‘Брюлловъ? тотъ, который написалъ картину ‘Послдній день Помпеи?’ — ‘Тотъ самый’ отвчалъ онъ. Офицеръ приложилъ руку къ шляп и сказалъ: ‘Извольте хать, отвтственность беру на себя’. Тогда хавшіе съ нимъ изъ Рима пассажиры, узнавъ, кто былъ ихъ спутникомъ, начали, какъ-бы снова знакомиться съ нимъ, изъявляя ему свое уваженіе, предлагали свои услуги въ Неапол и надодали похвалами и толками о картин. Жаллъ онъ, что съ открытіемъ его имени исчезла въ нихъ непринужденность и простота въ обращеніи съ нимъ, какая была прежде, пока они не знали кто онъ.
Разсмотрвъ вс копіи, находящіяся въ зал, онъ съ особенною похвалою отозвался о копіи Волкова съ Гвидо-Рени ‘Михаила Архангела’, подходилъ къ работавшимъ тамъ ученикамъ и, длая имъ замчанія, давалъ полезные совты, потомъ зашелъ ко мн, взялъ шубу и ушелъ, сказавъ ‘до свиданья’. Я занялся своимъ дломъ, между-тмъ пришелъ мой товарищъ, скоро принесли намъ обдъ, и мы расположились опоражнивать судки нашего дешеваго обда. Раздался стукъ у дверей. Кто бы это былъ? Я вскочилъ, подошелъ къ двери и — что же? Карлъ Павловичъ изволилъ пожаловать къ намъ обдать, но, увидвъ пустые судки, пожаллъ, что опоздалъ, а пришелъ, говорилъ онъ, съ намреніемъ оставить насъ безъ обда. ‘Милости просимъ пожаловать завтра откушать съ нами’.— ‘Хорошо, буду непремнно! Мн хочется оставить Мокрицкаго безъ сладенькаго, онъ же такой лакомка’. На другой день часа въ четыре явился къ намъ дорогой гость прямо изъ Эрмитажа, и едва переступилъ порогъ, какъ закричалъ: ‘Давайте, ради Бога, сть поскоре: я страшно голоденъ!’ Засуетились мы, уладили все на какомъ-то треногомъ стол, балансировавшемъ во вс стороны, сли и принялись за работу. Любо было смотрть, съ какимъ апетитомъ нашъ маэстро трудился надъ горячими щами, покрякивая и похваливая. Нечего сказать, мадамъ Фанисова какъ нарочно отличилась въ тотъ день и прислала намъ три мрныя порціи кушанья, одно вкусне другаго, были и сладкіе пирожки. Онъ положилъ къ себ на тарелку вс три и взглянулъ на меня, но, не замтивъ отчаянія на моемъ лиц, роздалъ намъ но пирожку и сказалъ: ‘не хочу обижать Мокрицкаго, не то онъ расплачется’. Но какъ же онъ жаллъ, что поступилъ съ нами такъ великодушно, когда я вынулъ изъ шкапчика такую же порцію пирожковъ! ‘Догадался, малороссъ! Хитръ, право хитръ!’ сказалъ онъ, длая честь и этимъ пирожкамъ. За обдомъ роспили мы бутылочку пивца (маэстро любилъ пиво). Весело мы пировали. Брюлловъ былъ чрезвычайно любезенъ и много прекраснаго говорилъ намъ, говорилъ о сил воображенія, о восторг художника и о творческой сил генія, потомъ переходилъ къ анекдотамъ, къ звукоподражанію, и мастерски представилъ намъ фейерверкъ, грозу, особенно-живо и понятно представлялъ онъ зарницу посл сильной грозы, когда на горизонт раздвигается небо и полоса свта задрожитъ между тучами, представлялъ спящаго на солнц щенка… Посл обда гость нашъ прилегъ отдохнуть, я покрылъ его своею шинелью и далъ ему уснуть часочка полтора. Отдохнувъ, пошелъ онъ домой, велвъ мн часамъ къ девяти прійдти къ нему. Въ этотъ вечеръ онъ началъ рисовать акварелью Турецкое кладбище.
Сколько онъ былъ не прихотливъ и не разборчивъ въ пищ, столько же любилъ иногда и хорошо покушать. Были у него пріятели, которые, замтивъ въ немъ эту слабость, неоднократно пользовались ею, мало заботясь о томъ, что такія пирушки отнимали у него драгоцнное время и разстроивали его здоровье. Нердко, давъ слово одному, шелъ онъ обдать къ другому, если зналъ, что тамъ угостятъ его на-славу. Такъ, въ одно воскресенье, просилъ его къ себ отобдать почтенный старичекъ, академикъ Венеціановъ, онъ далъ слово. Въ двнадцать часовъ я пришелъ за нимъ и засталъ его еще въ постели. ‘Карлъ Павлычъ, вы забыли, что мы сегодня обдаемъ у Венеціанова?’ — ‘Нтъ?… но я ожидалъ васъ.— ‘Я готовъ, а вы?’ — ‘Долго ли мн!’ И, вскочивъ на ноги, началъ маршировать по кровати, а потомъ, сдлавъ антраша, спрыгнулъ на полъ.— ‘Какъ я радъ’ сказалъ онъ, ‘что мы идемъ къ Венеціанову: тамъ будетъ много барышень, и я намренъ всмъ имъ вскружить головы.— ‘Матвй!’ закричалъ онъ громогласно: ‘одваться!’. Въ десять минутъ былъ онъ готовъ, закурилъ? сигару и сошелъ внизъ въ мастерскую, тамъ нашелъ онъ В. И. Григоровича и г. П. Кукольника. На вопросъ послдняго, гд онъ сегодня обдаетъ, Брюлловъ отвчалъ: ‘У Венеціанова. Я далъ слово. Добрый старичокъ, я его очень уважаю, и посл многихъ общаній сегодня, наконецъ, обдаю у него’. Г. Кукольникъ, желая увезти его къ себ, началъ ему разсказывать про т чудеса кухни, какія ожидаютъ ихъ у него, К., дома: кислый супъ съ грибами, ростбифъ и макароны alla napolitana. Долго онъ противился искушенію, но пьесы: ‘Водовозъ’ и ‘Швейцарская Хижина’, общавшія ему столько наслажденія посл вкуснаго обда, соблазнили его ршительно и онъ измнилъ данному слову. Послалъ меня одного къ Венеціанову и веллъ извиняться и тмъ, и другимъ, а всего лучше, говорилъ онъ ‘если я вовсе умолчу о немъ’. Пошелъ я одинъ. Разумется, хозяинъ и гости пожалли, что не было со мною Брюллова и, свъ за столъ, не переставали говорить о немъ, а онъ, между-тмъ, пировалъ, угощаясь макаронами, и посл обда ухалъ въ театръ. Поздно воротился онъ домой и, легши въ постель, долго не могъ уснуть, наконецъ веллъ подать себ сигару, закурилъ и разгулялся, какъ ребенокъ, началъ шутить, пть аріи изъ слышанныхъ имъ оперъ, наконецъ мало-по-малу съхалъ на любимый свой разговора, о женитьб, которая съ нкотораго времени сильно овладла его мыслями. Здсь онъ признался мн, что ему правится одна двица и что онъ думаетъ жениться на ней, по, пугая свое воображеніе невыгодными сторонами супружества, колебался: то онъ недовольно-богатъ, въ немъ пгъ ничего, что бы могло побдить сердце любимой женщины, то она недовольно-способна понимать его и цнить вполн ту любовь, которую онъ готовитъ ей, то самъ онъ слишкомъ-малъ ростомъ и жена будетъ смяться надъ нимъ: ‘выростетъ же иной съ Фонарный столбъ, а я точно аршинъ во Фрак. Ну, что бъ стоило природ хоть на четверть прибавить мн росту! Пигмей а этакой, мн ли жениться!’ Наконецъ пугали его узы супружества. Потомъ опять возставалъ онъ противъ холостой жизни и превосходными красками живописалъ счастіе семейной жизни, признавая ее за единственную цль жизни и состояніе, въ которомъ человкъ можетъ достигнуть высшаго земнаго счастія, имя притомъ обширнйшее поле дйствій для ума и сердца. Однимъ словомъ, за что онъ ни возьмется, видно было, что дло мастера боится, какую идею ни подай, онъ разовьетъ ее и распишетъ мастерски. Въ этотъ вечеръ пришла ему на умъ прекрасная мысль: устроить вечернія занятія для своихъ учениковъ у себя на, квартир, чтобъ въ бесдахъ съ нимъ о предметахъ, необходимыхъ для художника, мы могли развивать свои головы и, выбирая сюжеты изъ классическихъ авторовъ, чертили эскизы каждый по своему понятію. Писатели, которыхъ онъ рекомендовалъ читать художнику — Гомеръ, Овидій, Данте, Гиббонъ, также совтовалъ ознакомиться съ физіологіею. ‘Вотъ’ говоритъ онъ, ‘книги, научающія художника познавать внутренняго человка и вообще человка въ связи съ цлымъ міромъ и Творцомъ его, вотъ книги, безъ которыхъ художникъ не отдлится отъ посредственности’. На другой день началъ онъ портретъ г. П. Кукольника, несмотря на сильную простуду, онъ писалъ такъ неутомимо и съ такимъ успхомъ, что можно было поврить словамъ его, что въ Рим работалъ онъ тогда только, когда былъ боленъ. Сильный кашель раздиралъ ему грудь, слезы катились изъ глазъ отъ насморка, но онъ продолжалъ работать, и когда я совтовалъ ему не изнурять себя и перестать работать, онъ отвчалъ: Нтъ, батюшка, теперь я работаю по страсти и хотя бы надли на меня саванъ, я не перестану работать. Прошло два часа и онъ написалъ превосходный портретъ, въ которомъ, не говоря ужь о сходств, рисунокъ, лпка, правда тоновъ и рельефъ доведены до такого совершенства, что право, кажется, живой человкъ стоитъ передъ вами, а какая свжесть и ловкость въ техническомъ исполненіи! Жирпо-положенныя краски, сливаясь одна въ другую, образуютъ собою a la prima то, что у другихъ художниковъ съ трудомъ достигается мсировками, посредствомъ прозрачныхъ красокъ. Портретъ этотъ кончилъ онъ, не проходя вторымъ разомъ головы, все въ ней осталось съ первою свжестью и ловкостью кисти художника-виртуоза. Рука въ портрет также написана превосходно.
Позабавилъ онъ насъ однажды своимъ знаніемъ канцелярскаго дла. Получилъ онъ отъ президента Оленина бумагу, въ которой требовалось доставить немедленно свдніе о цн, какую назначаетъ онъ за одну изъ заказанныхъ ему работъ и о времени, къ которому надется окончить эту работу. Прочли мы эту бумагу и вотъ онъ велитъ мн написать отвтъ по форм, на бланк, за No, послалъ меня къ конферевцсекретарю за бланкомъ да веллъ узнать, притомъ, какая форма нужна для такого рапорта. Смялся Григоровичъ невинности нашей, что мы затвали писать президенту рапортъ на бланк да еще за нумеромъ, онъ написалъ только форму рапорта, подалъ я форму Брюллову, прочелъ онъ ее и не понравилась она ему. ‘Я напишу по-своему’ сказалъ онъ. ‘Оставьте пока: мы напишемъ имъ бумагу по-своему’. Когда я представлялъ ему, что нельзя же отступить отъ формы, ‘вздоръ, умный и ясный отвтъ не воротятъ назадъ’. Долго ждалъ президентъ этого умнаго отвта, пока, наконецъ, прислалъ ему готовую бумагу, которую оставалось только подписать и вставить цну за работу.
Не всегда, но весьма-часто, платилъ онъ вниманіемъ за вниманіе. Часу въ первомъ ночи на 12 декабря 1837 года прислалъ онъ за мною слугу съ приказаніемъ тотчасъ явиться. Неохотно шелъ я потому, что ужь хотлъ лечь спать, но длать было нечего. На вопросъ мой, здоровъ ли Карлъ Павловичъ: — ‘здоровъ’ отвчалъ слуга: ‘сейчасъ изволилъ воротиться изъ театра’.— ‘Пойдемъ’. Я засталъ его ужь въ постели. Довольный моимъ послушаніемъ, онъ предложилъ мн мсто на кровати. Знаете ли вы, что въ эту минуту нaступаетъ день моего рожденія? Я позвалъ васъ, чтобъ вмст встртить 38-й годъ моей жизни. Вы врно и не думали объ этомъ?’ Я обнялъ его и поздравилъ отъ души, онъ обнялъ меня и также поцаловалъ. Въ эту минуту сердце мое забилось сильно: я вспомнилъ тотъ счастливый моментъ, когда, въ первую нашу встрчу, онъ прижалъ меня къ своей груди. Веллъ онъ подать вина и мы налили по стакану, чокнулись и встртили новый годъ славы. Я былъ первый, поздравившій его со днемъ рожденія и самымъ невиннымъ образомъ выигралъ въ закладъ дюжину карандашей у товарища Демидова, который часу въ седьмомъ пришелъ поздравить его, и узнавъ, что Брюлловъ еще спитъ, былъ весьма-доволенъ, не найдя меня въ мастерской и полагая, что я проспалъ, или забылъ поздравить Брюллова. Въ день его рожденія данъ былъ пикникъ у Яненки, и тамъ онъ пировалъ до семи часовъ утра, въ первомъ часу пополудни онъ всталъ и принялся работать, но недолго порисовалъ, жаловался на вялость и тяжесть въ голов. Когда я принялся длать ему выговоръ за то, что онъ не бережетъ своего здоровья, онъ сказалъ: ‘Ну вотъ ужь разворчался! Нужно же хотя изрдка взбалтывать себя. Впрочемъ, прошу васъ не пускайте меня къ Яненк и къ К.: они вчно соблазнятъ меня и я всегда прихожу отъ нихъ нездоровый’.
Я упомянулъ выше, что длалъ ему выговоры: это точно правда. Я любилъ его всею душою и видлъ, что онъ, по слабости своего характера, длаетъ иногда большія несообразности, вредящія его здоровью и отнимающія у него драгоцнное время. Войдя къ нему въ довренность, я пріобрлъ себ право напоминать ему о важности его положенія и о вред его здоровью отъ частаго уклоненія отъ порядка въ жизни. Иногда онъ возражалъ мн, стараясь оправдаться, нердко даже принимая тонъ старшаго, пытался оборвать меня рзкимъ и сухимъ отвтомъ, но никогда не удавалось ему освободиться отъ вліянія, которое имли мои искреннія слова въ пользу его. Однажды онъ вспылилъ и сказалъ мн: ‘какъ вы смете говорить это мн, вашему профессору? Вы забываетесь’.— ‘О! если такъ’ отвчалъ я,— ‘то оставимъ нашъ разговоръ и займемся дломъ, я стану работать и тогда я вашъ покорный ученикъ. Простите меня Карлъ Павлычъ, я общаю вамъ никогда боле не выходить изъ роли ученика, я не хочу раздражать васъ ничмъ’. Съ этими словами я отошелъ отъ него молча и принялся за дло… а онъ стоялъ у окна, не прошло пяти минутъ, какъ онъ первый прервалъ молчаніе. ‘Ну вотъ ужь и надулся! Вдь вы знаете, что я горячка. Не сердись же на меня’. Мн ли сердиться было на него? Я обожалъ его при всемъ томъ, что видлъ большіе его недостатки. Не онъ ли самъ часто говорилъ мн прекрасныя истины, озаряя свтомъ юный умъ мой? Его уму было доступно все, онъ понималъ все своимъ живымъ умомъ, во всемъ участвовалъ пламеннымъ сердцемъ, и часто, въ бесдахъ съ нимъ, я удивлялся какъ могъ соединять онъ слабость характера съ такимъ твердымъ, всеобъемлющимъ умомъ и утонченнйшимъ чувствомъ! Но это было такъ, это былъ космосъ, въ которомъ враждебныя начала были перемшаны и то извергались волканомъ страстей, то лились сладостнымъ блескомъ. Онъ весь былъ страсть, онъ ничего не длалъ спокойно, какъ длаютъ обыкновенные люди. Когда кипли въ немъ страсти, взрывъ ихъ былъ ужасенъ, и кто стоялъ ближе, тому и доставалось больне. Когда онъ работалъ, то работалъ съ такимъ увлеченіемъ, что часто изнемогалъ отъ умственнаго напряженія, не разъ, проработавъ три-четыре часа съ натуры, онъ бросалъ палитру, срывалъ съ себя галстухъ и ложился на диван, голова его горла и нервная дрожь пробгала по всему тлу. Взгляните же потомъ надъ чмъ онъ трудился — и васъ пройметъ такая же дрожь отъ поразительнаго совершенства въ исполненіи, вы не оторветесь тогда отъ произведенія его волшебной кисти, передъ вами не портретъ, а живое лицо, это не краски, а тло, глаза смотрятъ на васъ, уста готовы заговорить и весь человкъ, какъ-бы торжествуетъ свое возрожденіе. Вы тогда поймете отчего у художника разгорлась голова, и сознаетесь, что родить живую голову на мертвомъ полотн нелегко. То, надъ чмъ природа такъ долго трудилась въ таинственной своей лабораторіи, онъ изобразилъ вамъ простыми безжизненными красками, и въ нсколько минутъ влилъ, такъ-сказать, душу насчетъ собственной жизни.
Виноватъ! я увлекся воспоминаніемъ.— Впрочемъ, можно ли и говорить о Брюллов безъ увлеченія? Время пребыванія моего у Брюллова было счастливйшимъ въ моей жизни: я отдался искусству по страсти и въ такомъ возраст, когда могъ уже понять свое завидное положеніе, когда, руководимый геніемъ, я смло шелъ впередъ къ предположенной цли съ врою, съ надеждою, когда каждый новый день встрчалъ я съ восторгомъ, потому-что онъ готовилъ для меня или новый успхъ отъ трудовъ, или новое наслажденіе видть и слышать обожаемаго мною учителя и быть свидтелемъ новаго произведенія, когда я каждый день входилъ въ его мастерскую, какъ въ святилище, и ожидалъ учителя съ трепетомъ сердца… Если онъ привтствовалъ меня съ улыбкою, то я весело принимался за дло, если же тяжелая дума и нездоровье бороздили его прекрасное чело, это и на меня наввало грусть. Я жилъ при немъ, какъ плющъ на могучемъ дуб, мой умъ созрвалъ и питался отъ него познаніями, за то бури и грозы, поражавшія его, отзывались и на мн. Впродолженіе четырехъ лтъ ни дно произведеніе, ни одна черта сдланная имъ, ни одна его идея не утаилась отъ меня, къ тому же онъ и самъ былъ со мною откровененъ. Идеи, какъ облака на синемъ неб, всегда ходили въ душ его, и онъ то высказывалъ ихъ словами, то чертилъ ихъ на бумаг, вс чувства принимали въ душ его живые образы, все, что восхищало или потрясало его душу, кристаллизовалось въ пей, принимая изящныя формы, самые даже звуки музыки желалъ онъ выразить своею кистью. Однажды зашелъ я къ нему часу въ седьмомъ утра и нашелъ его въ постели съ бумажкою и карандашомъ въ рукахъ. ‘Что вы длаете, Карлъ Павлычъ?’ спросилъ я.— ‘Черчу портретъ пвицы Воробьевой — смотрите’ сказалъ онъ. Смотрю я на чертежъ и вижу какую-то музу, или что-то подобное, съ арфою въ рук. ‘Вчера’ продолжалъ онъ: — ‘былъ я въ гостяхъ, тамъ было много дамъ и прехорошенькихъ, вс он строили мн куры, это забавляло меня, но не долго: я былъ какъ-то не въ дух. Много было чужихъ, незнакомыхъ мн лицъ, а въ такихъ обществахъ, вы знаете, мн всегда бываетъ скучно, на меня смотрятъ, какъ на заморскаго звря. Но вотъ неожиданно въ гостиную вошла Воробьева. Въ этотъ вечеръ лицо ея сіяло какимъ-то вдохновеніемъ. Попросили ее спть, и она была такъ любезна и такъ въ голос, что почти весь вечеръ не отходила отъ фортепьяно. Глинка ей аккомпанировалъ и она пла дивно. Слушая ее, я былъ въ восторг, но когда она пропла арію Ромео изъ ‘Монтекки и Капулетти’, я не могъ удержаться отъ слезъ и далъ себ слово написать съ нея портретъ. Вотъ какъ я напишу: я представлю Друиду, играющую на семиструнной арф, звуки, издаваемые ею, изображу я въ вид лучей, выходящихъ изъ арфы, въ каждомъ луч представлю отдльную картину чувствъ и страстей порождаемыхъ, или уничтожаемыхъ волшебными звуками’…
Все въ природ было доступно его кисти, съ одинакимъ совершенствомъ изображалъ онъ человка, лошадей, собакъ и другихъ животныхъ, деревья и цвты, и все съ такимъ совершенствомъ, какъ-будто онъ исключительно однимъ только этимъ и занимался, онъ не отдлялъ ихъ отъ человка, но точно такъ же, какъ они въ самой природ поставлены ниже человка, такъ и въ картин у него подчинялись они его преимуществу въ-отношеніи техническаго исполненія. Не было рода живописи, въ которомъ онъ не проявилъ бы могучей силы своего таланта: въ историческомъ, онъ сталъ на-ряду съ первоклассными живописцами, чему доказательствомъ его ‘Помпея’, ‘Распятіе’, ‘Взятіе Божіей Матери на небо’, ‘Христосъ во гроб’ и ‘Куполъ’ въ Исакіевскомъ Собор, въ портретахъ не уступалъ онъ ни Тиціану, ни Вандику, ни Веласкезу, въ баталическомъ — онъ представилъ ‘Осаду Пскова’ и композицію ‘Гензсрихъ грабитъ Римъ’, въ пейзажномъ: пейзажъ помщалъ онъ, какъ аксессоаръ въ своихъ картинахъ, съ такимъ знаніемъ рисунка деревьевъ и всхъ земныхъ предметовъ, какіе мы только находимъ у него на картин ‘Авраамъ и три Ангела’, въ картин ‘Нарцисъ’, въ портрет дтей графа Витгенштейна, въ ‘Бакчисарайскомъ Фонтан’ и, наконецъ, въ картин ‘Возвращеніе итальянокъ съ Монте-Каво съ праздника Madonna della Tuffe’, въ этой картин пейзажъ играетъ почти главную роль. Есть у него и много другихъ пейзажей, превосходно-нарисованныхъ акварелью и au bistre, какъ-то: виды Греціи, находящіеся въ альбомахъ гг. Давыдова и Демидова. Въ изображеніи животныхъ: кто не помнитъ лошадей и собакъ въ портрет Демидова, въ портрет генерала Перовскаго, въ картин, изображающей прогулку въ Петергофскомъ Саду Ея Величества Государыни Императрицы и Великой Княгини Маріи Николаевны, раненаго коня подъ Шуйскимъ въ осад Пскова, рзвой собачки, бгущей внизъ по лстниц, въ портрет двицъ Чекмаревыхъ, его дивнаго ослика въ акварельномъ портрет графини Ферзенъ, гд она представлена въ албанскомъ костюм, съ внкомъ васильковъ на голов, въ прелестномъ, исполненномъ жизни и граціи рисунк. Что же касается до рода, такъ-называемаго, de genre, то кто превзошелъ его въ этомъ род? довольно указать на немногія, извстныя намъ его картины.
Кром дара въ помянутыхъ родахъ Брюлловъ также былъ большой мастеръ рисовать карикатуры — т дкія карикатуры, которыя насолили многимъ, въ томъ числ и мн самому, признаюсь, я всегда смялся имъ отъ души. Сколько помню, академикъ Будкинъ и я долго были предметами его карикатурныхъ остротъ, потомъ напалъ онъ на своего ученика Корицкаго и натшился надъ нимъ въ волю, не пропустилъ ни одного обстоятельства изъ его жизни. Исчерпавъ всю смшную сторону человка и сохранивъ поразительное сходство въ его лиц, фигур и во всхъ тлодвиженіяхъ, онъ представлялъ предметъ карикатуры такимъ неизящнымъ, что часто, бывало, не вришь своему собственному портрету и думаешь, съ примсью нкотораго огорченія, неуже-ли я въ-самомъ-дл таковъ? Но потомъ, отбросивъ ложный стыдъ, согласишься съ художникомъ, и начинаешь смяться надъ самимъ-собою.
25-е января 1831.— Сегодня въ нашей мастерской было много постителей — это у насъ не рдкость, но между прочими, были Пушкинъ и Жуковскій. Сошлись они вмст и Карлъ Павловичъ угощалъ ихъ своею портфелью и альбомами. Весело было смотрть, какъ они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками, но когда онъ показалъ имъ недавно-оконченный рисунокъ: ‘Създъ на балъ къ австрійскому посланнику въ Смирн’, то восторгъ ихъ выразился крикомъ и смхомъ. Да и можно ли глядть безъ смха на этотъ прелестный, забавный рисунокъ? Смирнскій полиціймейстеръ, спящій посреди улицы на ковр и подушк, такая комическая фигура, что на нее нельзя глядть равнодушно. Позади него, за подушкой, въ тни, видны двое полицейскихъ стражей: одинъ сидитъ на корточкахъ, другой лежитъ, упершись локтями въ подбородокъ и болтая босыми ногами, обнаженными выше колнъ, эти ноги, какъ дв кочерги, принадлежащія тощей фигур стража, еще боле выдвигаютъ полноту и округлость формъ спящаго полиціймейстера, который, будучи изображенъ въ ракурсъ, кажется отъ того еще толще и шире. Пушкинъ не могъ разстаться съ этимъ рисункомъ, хохоталъ до слезъ и просилъ Брюллова подарить ему это сокровище, но рисунокъ принадлежалъ ужь княгин Салтыковой и Карлъ Павловичъ, увряя его, что не можетъ отдать, общалъ нарисовать ему другой. Пушкинъ былъ безутшенъ, онъ, съ рисункомъ въ рукахъ, сталъ передъ Брюлловымъ на колни и началъ умолять его: ‘Отдай, голубчикъ! Вдь другаго ты не нарисуешь для меня, отдай мн этотъ’. Не отдалъ Брюлловъ рисунка, а общалъ нарисовать другой. Я, глядя на эту сцену, не думалъ, что Брюлловъ откажетъ Пушкину. Такіе люди, казалось мн, не становятся даромъ на колни передъ равными себ. Это было ровно за четыре дня до смерти Пушкина…
Вечеромъ, возвратясь отъ К….. Брюлловъ чувствовалъ себя нехорошо. Я встртилъ его въ корридор и проводилъ въ квартиру. Онъ легъ въ постель. Видя, что ему точно нездоровится, я хотлъ остаться у него, но онъ веллъ мн погасить лампу и идти спать. Рано поутру пошелъ я къ нему и узналъ отъ слуги, что Брюлловъ ужь давно проснулся, но несовсмъ-здоровъ. Я пошелъ наверхъ. ‘Что съ вами, Карлъ Павлычъ?’ — ‘Нехорошо мн, я нездоровъ. Позжайте къ доктору’. Съ этого дня болзнь его постепенно усиливалась, онъ былъ такъ плохъ, какъ никогда еще.
31-го января.— Благодаря искусству и усердію доктора Пеликана, теперь онъ вн опасности. Сегодня третій день, какъ чувствуетъ себя гораздо-лучше. Я навщаю его только по утрамъ и вечерамъ, и то на самое короткое время, онъ не хочетъ, чтобъ я тратилъ для него время, и вотъ я весь день сижу въ античной галере, рисую съ антиковъ, но какое мое рисованье? все думалъ о немъ. Ужь лучше бы онъ позволилъ мн остаться подл него, не лежитъ же онъ одинъ безъ дла, читаетъ что-нибудь, а это строго запретилъ ему докторъ и не разъ ужь бранилъ его, заставая съ книгой въ рукахъ. Такимъ-образомъ скользя глазами по антикамъ, я не разъ думалъ: ужь не огорчилъ ли я его чмъ-нибудь, что онъ гонитъ меня отъ себя? Такъ нтъ, вотъ сегодня вечеромъ онъ встртилъ меня весьма-привтливо, веллъ подать чаю, потомъ игралъ со мною въ экарте, соскучась игрою, веллъ мн читать, стихи Пушкина и восхищался каждой строкой, каждой мыслью и жаллъ душевно о ранней кончин великаго поэта. Онъ упрекалъ себя въ томъ, что не отдалъ ему рисунка, о которомъ тотъ такъ просилъ его, вспоминалъ о томъ, какъ Пушкинъ восхищался его картиной ‘Распятіе’ и эскизомъ ‘Гензерихъ грабитъ Римъ’. При этомъ онъ обнаружилъ грусть свою но Италіи, жаллъ, что петербургскій климатъ не благопріятствуетъ его здоровью и съ горькимъ чувствомъ сказалъ: ‘Нтъ, здсь я ничего не напишу, я охладлъ, я застылъ въ этомъ климат, здсь не въ силахъ я написать этой картины!’ Онъ былъ весьма-зябкой натуры, и зимой, выходя на воздухъ, безпрестанно простужался. Въ комнат любилъ такую теплоту, что рдко кто выносилъ подобную. Между-тмъ въ Рим девять мсяцевъ можно работать при раскрытыхъ окнахъ.
Оправившись отъ болзни, онъ написалъ прекрасный портретъ доктора Пеликана, который въ коллекціи произведеній, находившихся ужь въ мастерской, занималъ едва-ли не первое мсто по совершенному сходству и выраженію характера, въ этомъ портрет можно было читать умъ, доброту и наблюдательность почтеннаго и извстнаго своею ученостью доктора. Нелегко было занять первое мсто въ ряду такихъ портретовъ, каковы доктора Орлова, г. П. Кукольника, скульптора Витали, генерал-адъютанта Перовскаго, графини Солтыковой, баронессы Миллеръ-Закомельской и дочери австрійскаго посланника графа Фикельмонъ: каждый изъ нихъ носилъ на себ признаки геніальной кисти. Въ одномъ составъ картины, въ другомъ — расположеніе пятенъ и блескъ красокъ, сила освщенія, рельефъ, наконецъ, въ каждомъ индивидуальный характеръ былъ выдержанъ до такой степени, что не знаешь которому изъ нихъ отдать преимущество: не успешь налюбоваться однимъ, какъ другой своею силою привлекаетъ къ себ, везд жизнь, везд прелесть и то неподражаемое мастерство и легкость въ исполненіи, какія изъ современныхъ художниковъ едва-ли не одному Брюллову принадлежали. Въ его произведеніяхъ всегда скрытъ былъ трудъ, между-тмъ, какъ при окончательномъ исполненіи, трудился онъ весьма-много и, зная требованія искусства, не спшилъ оканчивать. У него ни въ одномъ произведеніи не видно было шарлатанства многихъ, пользующихся незаслуженною извстностью. Онъ писалъ портретъ какъ этюдъ, каждое произведеніе начиналъ и трудился надъ нимъ съ любовью къ искусству, и если не всегда доводилъ онъ до окончанія работу, то этому были многія причины и главная, можетъ-быть, какъ и самъ онъ говоритъ, состояла въ томъ, что его утомлялъ процесъ живописи. При его пылкомъ темперамент и плодовитомъ воображеніи, это весьма-естественно. Въ акварели онъ былъ терпливе: процесъ акварели легче, подручне, потому онъ и любилъ этотъ родъ. Боле ста рисунковъ украшаютъ альбомы любителей изящнаго. Всмъ извстно, какъ высоко цнятся эти перлы его фантазіи и геніальной кисти.
27-е февраля.— Сегодня зашелъ я къ Брюллову на минуту, а пробылъ у него часа три, засталъ его за работой: онъ оканчивалъ портретъ г-жи Демидовой, урожденной баронесы Шернвальдъ. Сперва занялся онъ головой, интересно и чрезвычайно-поучительно было видть, какъ приступалъ онъ къ длу. Пройдя легко столовымъ ножомъ по портрету, онъ согналъ съ него нкоторыя неровности красокъ, потомъ, промасливъ слегка, началъ полукорпусно и кое-гд лесировкой проходить голову, съ каждымъ мгновеніемъ голова теряла матеріальность красокъ и какъ-бы облекалась тломъ, голубые глаза загорлись блескомъ, на щекахъ заигралъ румянецъ и малиновый ротъ принялъ какую-то бархатность — что весьма-трудно въ механизм живописи, роскошный бюстъ, также облекаясь въ красоту прозрачныхъ полутоновъ, казалось, началъ колыхаться подъ волшебною кистью вдыхавшей въ него жизнь. При этомъ труд работалъ онъ смло, но осторожно, когда же началъ проходить костюмъ, то, право, духъ захватывало отъ удивленія къ этой смлости и самоувренности, съ которою распоряжался геніальный художникъ: на плечи набросилъ онъ соболій палатинъ, притеревъ битюмомъ съ баканомъ, началъ мягкою, полу истертою кистью наносить серебристыя массы этого пушистаго мха, а другою, съ темной краскою, кое-гд въ глубокихъ складкахъ, сталъ какъ-бы вдавливать его, мхъ мялся и нжные волоски то ложились гладко, то на изломахъ складокъ торчали по направленію перегиба. Видалъ я, какъ и другіе пишутъ мхъ, но сколько же и труда положено на какой-нибудь воротникъ шубы, доведенной наконецъ дотого, что шуба лучше лица того, у кого она на плечахъ. Нтъ, это не живопись! У Брюллова аксессуаръ, какъ бы ни былъ натураленъ, никогда не пересилитъ главнаго. Въ его портретахъ прекрасные мха, атласъ, бархатъ и самыя металлическія вещи, при всей своей прелести и блеск, всегда уступаютъ первенство голов и рукамъ, можно сказать на столько, на сколько они ниже человческаго лица въ самой натур.
10-е марта. Вечеромъ часу въ девятомъ, пошелъ я къ Брюллову съ класснымъ рисункомъ съ натуры. Онъ просмотрлъ его внимательно, указалъ на недостатки и сдлалъ замчанія, потомъ взялъ карандашъ, нарисовалъ кисточку, выправилъ слдки, просмотрлъ внимательно контуръ и, указывая на красоту линій, сказалъ: ‘Видители, какъ нужно смотрть на натуру, какъ бы ни былъ волнистъ контуръ, рисуйте его такъ, чтобъ едва-замтно было уклоненіе отъ общей его линіи. Здсь нтъ ни усиленнаго движенія, ни напряженія, фигура стоитъ спокойно. На что жь у васъ эти бугры? Смотрите почаще на антики: въ нихъ всегда выдержано спокойствіе, гармонія общей линіи, оттого они и прекрасны, оттого они важны и величественны, а изломайте ихъ спокойныя линіи — ну, и будетъ баррокъ, и надодятъ они скоро, такъ и въ краскахъ: не подчините яркихъ колеровъ общему тону — и будутъ они хлестать по глазамъ какъ пестрые лоскутки на дверяхъ у красильщика. Колеръ въ картин силенъ не отъ яркости своей, а отъ согласія и подчиненія общему тону. Понимаете? То-то же, помните, а то вамъ дай краски въ руки — вы и обрадовались, и станете красить ярче игрушекъ’. Говоря это, онъ продолжалъ выправлять рисунокъ, и мой тощій или, какъ онъ называлъ его, чахоточный рисунокъ принималъ пріятныя формы и стройный видъ въ цломъ. ‘Ну, вотъ вамъ и Тарасъ! Довольно, шабашъ, надоло мн ваше пачканье, велите подавать чай’. Напившись чаю, стали мы читать ‘Ундину’ Жуковскаго. Брюлловъ раскладывалъ гран-пасьянсъ, это онъ длалъ часто по вечерамъ, а что въ томъ хорошаго — право не знаю, впрочемъ, на мой вопросъ насчетъ этого занятія, онъ мн отвчалъ, что любитъ гранпасьянсъ какъ игру, которая не мшаетъ думать о другомъ.
12-го марта.— Посл класса прислалъ за мною Брюлловъ и веллъ достать ему глины. Пошелъ я за глиной къ барону Клодту. На что понадобилась ему глина? Онъ вылпилъ изъ нея каикъ, насажалъ въ него турокъ и рисовалъ съ нихъ въ картину, назначенную для Его Императорскаго Высочества Государя Наслдника. Рисунокъ изображалъ кладбище турецкое въ Константинопол, группы турокъ гуляютъ по кладбищу на Босфор, здсь же къ берегу причаливаетъ и каикъ съ женщинами. Это пособіе геніальный художникъ нашелъ нужнымъ для соблюденія большей врности въ ракурс каика и отношенія сидящихъ Фигуръ. Уставивъ все въ надлежащемъ вид, онъ началъ рисовать каикчи (перевозчика), бритая голова съ Феской на затылк, съ торчащими, нсколько-отвислыми ушами чрезвычайно характерна, откинувъ голову немного назадъ, каикчи съ усиліемъ дйствуетъ веслами, расширенныя ноздри и полураскрытый ротъ, поднятая дыханіемъ грудь и напряженныя мускулы его жилистыхъ рукъ выражаютъ то усиліе, съ которымъ онъ, взмахнувъ разъ еще веслами, причалитъ каикъ къ берегу. Начертивъ еще дв женскія фигуры, онъ веллъ нести лампу наверхъ, легъ въ постель и завелъ рчь о женитьб, но усталость одолла его. Замтивъ, что онъ дремлетъ, я взялъ лампу со стола и хотлъ уйдти, однакожь онъ открылъ глаза и, увидвъ меня съ лампой въ рук, закричалъ: ‘Куда, измнникъ? Я думалъ, что вы разскажете мн что-нибудь о Малороссіи!’ — ‘Извольте’ отвчалъ я:— ‘во у насъ, въ Малороссіи, говорятъ: когда казакъ не спитъ, то пьетъ, поетъ или танцуетъ, а когда легъ казакъ, то спитъ, а не болтаетъ’.— ‘Ужасно остро!’ пробормоталъ онъ едва-внятно. Затмъ мы разстались.
31-го марта.— Посл вечерняго класса пошелъ я къ Брюллову и засталъ тамъ Венеціанова и едора Брюллова, скоро пришелъ А. Л. Краевскій и прочелъ намъ нкоторыя стихотворенія Пушкина, найденныя въ рукописи посл его смерти: ‘Отцы пустынники и жены непорочны’, ‘Русалку’, нсколько сценъ изъ ‘Каменнаго Гостя’ и ‘Галуба’. Когда Краевскій разсказалъ Брюллову о послднихъ часахъ жизни Пушкина и о томъ, что хотятъ издать полное собраніе его сочиненій, Брюлловъ выразилъ желаніе нарисовать къ нимъ фронтисписъ, въ которомъ хотлъ изобразить Пушкина съ лирой въ рукахъ, на скал Кавказскихъ Горъ, посреди величественной кавказской природы — намреніе, какъ извстно, оставшееся безъ исполненія. Въ двнадцать часовъ разошлись наши гости, тогда я показалъ Брюллову свой классный рисунокъ. Онъ объяснялъ мн нкоторыя затрудненія въ рисунк, бранилъ за излишнюю отчетливость отдлки въ мелочахъ, прежде нежели соблюдены общія формы, чертилъ мн отдльныя части и, толкуя о нихъ, обнаружилъ глубокое познаніе строенія тла человческаго и механизма его движеній. Этотъ вечеръ онъ былъ въ весьма-хорошемъ расположеніи духа и, между прочими любезностями, далъ мн честное слово завтра вечеромъ нарисовать съ меня портретъ. Обрадованный этимъ общаніемъ, я расцаловалъ его, и боясь, чтобъ онъ какъ-нибудь не охладилъ моего восторга, схватилъ фуражку и ушелъ спать.
1-е апрля.— Не-уже-ли 1-е апрля такое роковое число, въ которое лопаются вс наши надежды и ожиданія? Не даромъ же въ этотъ день люди стараются обманывать другъ друга. Обманулся и я въ своемъ пріятномъ ожиданіи, да сверхъ того и досталось мн на орхи. Рано поутру послалъ меня Карлъ Павловичъ къ Жуковскому пригласить его пріхать завтра на сеансъ. Я перепуталъ его порученіе и вмсто завтра пригласилъ его на сегодня къ тремъ часамъ. Досталось же мн отъ моего маэстро! Выслушавъ мой докладъ, онъ поднялъ такую бурю, что я думалъ, онъ проглотитъ меня, но у него гнвъ былъ какъ гроза на неб: пройдетъ и снова ясно, нашумитъ, накричитъ, улыбнется — и все забыто. Видя, что гнвъ его проходитъ, я подошелъ къ оружію, висвшему надъ диваномъ, снялъ турецкую винтовку, подаренную Брюллову г. Перовскимъ и сказалъ: ‘Должно-быть, славно бьетъ это ружьецо!’ — ‘А вотъ я сейчасъ попробую’ и тутъ же зарядилъ его, заколотилъ въ него пулю, веллъ запоретъ дверь и выстрлилъ. Вотъ истинно младенческая душа: захотлъ потшиться, зарядилъ пулей винтовку и пафъ въ двери — веселъ и доволенъ, что выстрлилъ. Посл вечерняго класса пришелъ я къ нему въ надежд, что вотъ сегодня получу портретъ отъ руки моего великаго наставника, не тутъ-то было: слуга отперъ дверь, и сказалъ мн, что его дома нтъ. ‘Не лжешь ли ты, любезный?’— ‘Никакъ нтъ, изольте взойдти и посмотрть сами. Карлъ Павлычъ ушли съ какимъ-то господиномъ…’ Вотъ теб и портретъ! не даромъ сегодня 1-е апрля.
2-го апрля.— Сегодня въ мастерской нашей прибавилось еще одно прекрасное произведеніе: портретъ В. А. Жуковскаго — и какъ онъ похожъ! Поразительное сходство съ необыкновенною силою рельефа. Сеансъ продолжался не боле двухъ часовъ и голова кажется почти оконченною, въ прокладк видно, что онъ хотлъ окончить ее a la primo.
3-го апрля.— Поутру въ восемь часовъ пришелъ я къ Брюллову, засталъ тамъ Айвазовскаго и Моллера. Брюлловъ сидлъ передъ портретомъ княгини Солтыковой и чертилъ опахало изъ павлиньихъ перьевъ. ‘Мокрицкій!’ сказалъ онъ: ‘достаньте мн сусальнаго серебра и, если можно, сейчасъ же’. Я замялся, мн не хотлось идти въ Гостиный Дворъ. ‘Нельзя ли подождать обда?’ Онъ замолчалъ и нахмурилъ брови, я отошелъ и занялся своимъ дломъ Потомъ мн стало жалко, что я почти отказалъ ему въ этой услуг, жаль было и терять свтлое время. Недолго думая, однако, потихоньку ушелъ я изъ мастерской и почти бгомъ сходилъ въ Гостиный Дворъ, купилъ книжку серебра и принесъ ее Брюллову. Довольный моею догадкой, онъ очень благодарилъ меня. Сдлавъ ему пріятное я и самъ былъ спокоенъ, занялся своей копіей и не подозрвалъ, что гроза собирается надъ моею головой. Когда ушли Моллеръ и Айвазовскій, Брюлловъ веллъ мн начертить перспективу въ портрет Салтыковой. Принялся я чертить. Онъ, видя, что я неловко обращаюсь съ линейкой и кистью, сердился, выходилъ изъ себя, наконецъ такъ вспылилъ, что бросилъ на полъ свою палитру и кисти и принялся чертить самъ. Жаль мн было, что такая бездлица такъ сильно его разсердила и совершенно напрасно, потому-что, изловчившись, я чертилъ смле и начертилъ все какъ слдовало. Онъ же, видя, съ какимъ спокойствіемъ принялъ я его вспышку и выговоръ, подошелъ ко мн, обнялъ и извинялся, что безъ причины такъ накричалъ на меня. На что жь понадобилось ему сусальное серебро? Онъ употребилъ его весьма-искусно въ павлиньи перья, именно въ зеленыхъ кружкахъ. Наложивъ серебро, онъ прикрылъ его слегка прозрачною краской и такимъ образомъ достигъ того металлическаго блеска, какой виднъ въ этихъ прелестныхъ перьяхъ, гд отливъ такъ неуловимъ для кисти безъ маленькой хитрости, которую употребилъ онъ весьма-удачно.
4-е апрля.— Сегодня былъ я калифомъ, если не на часъ, то хоть на минуту. Пошелъ я къ Брюллову и, узнавъ отъ слуги, что въ мастерской много гостей, прошелъ другимъ ходомъ въ кабинетъ. Брюлловъ одвался и, поболтавъ со мною о томъ, о семъ, послалъ меня въ мастерскую побыть съ гостями. Я смло отворилъ дверь и вошелъ. Многіе изъ нихъ, незнавшіе лично Брюллова, приняли меня за него и начали раскланиваться, а одна дама подошла еще нарочно поближе и сдлала -мн пренизкій реверансъ, на который я отвчалъ весьма-неловкимъ поклономъ. Я тотчасъ понялъ, въ чемъ дло, и увидвъ одну знакомую даму, подошелъ къ ней, она назвала меня по имени, спросила о здоровь Брюллова, недоумніе начало объясняться. Минуту спустя, вошелъ самъ маэстро и дло уладилось само-собою. Какъ теперь вижу его передъ собою въ черномъ бархатномъ сюртучк, съ прелестно-вьющимися кудрями.
Брюлловъ требовалъ отъ учениковъ, чтобъ они сколько можно боле изучали антики. ‘Этимъ только путемъ’ говорилъ онъ:— ‘можно достигнуть до пониманія красотъ въ натур и исправленія недостатка красоты формъ, безпрестанно-встрчаемаго яри изученіи нагого тла. Торсъ Геркулеса Бельведерскаго, Лаокоонъ, Германикъ и Боецъ были у него главными статуями для ученика, Антиноя, Аполлона, Венеру и другія съ формами боле-округленными и мене замтными уклоненіями линій, совтовалъ изучать позже, оттого, что въ нихъ боле скрыта анатомія. Однажды, передъ вечернимъ классомъ, несъ я къ Брюллову рисунокъ торса Геркулеса Бельведерскаго и встртилъ его въ корридор. ‘Это что у васъ?’ — ‘Торсъ Бельведерскій’ отвчалъ я, поворачивая вправо по корридору… ‘Не туда! мы пойдемъ другою дорогою’, сказалъ онъ и повелъ меня въ уединенное мсто въ сторон отъ длиннаго корридора, тутъ остановился онъ у окна подл ведущей вверхъ лсенки. ‘Вотъ здсь’ сказалъ онъ: — ‘работалъ я украдкою, уходя отъ шума, когда таскалъ гипсовыя руки и слдки, и повторялъ наизустъ то, что чертилъ въ античной галере. Лаокоовъ и Торсъ Бельведерскій были моими любимйшими предметами. Покажите вашъ торсъ… Недурно, по вотъ эта линія лопатки не понята: сухо, натушуйте ее мягче и поищите боле красоты. Этотъ Геркулесъ уже на Олимп и пожалованъ Юпитеромъ въ боги, формы тла его, кром силы, облечены уже въ божественную красоту, которую древніе греки съ неподражаемымъ искусствомъ придавали изображеніямъ боговъ и героевъ, принятыхъ въ сонмъ боговъ’.
Бывали періоды, когда Брюлловъ совсмъ не работалъ, или работалъ весьма-мало, тогда онъ по утрамъ много читалъ, а посл обда спалъ иногда и весьма-долго и, смясь, говорилъ, что это къ росту. Однажды, посл шестичасоваго занятія въ галере и посл вечерняго класса, часу въ восьмомъ зашелъ я къ нему, мн сказали, что онъ спитъ, я отправился къ себ наверхъ и, напившись чаю, собирался раньше лечь спать. Часу въ одиннадцатомъ прислалъ за мною Брюлловъ, длать было нечего, я одлся, пошелъ и засталъ его за гран-пасьянсомъ. Онъ веллъ подать чаю и просилъ почитать ему что-нибудь о громовыхъ отводахъ. Прочитавъ листа три, я началъ, ошибаться, перескакивать черезъ строчки. ‘Что за галиматью вы читаете?’ — ‘Не могу, Карлъ Павлычъ, ршительно не могу читать, отпустите меня спать, сегодня я много рисовалъ, усталъ до крайности’.— ‘Пустяки! знаю я вашу усталость, читайте, или разсказывайте что-нибудь, а спать я васъ не пущу. Молодой человкъ! въ ваши лта ложиться спать въ первомъ часу стыдно, а еще художникъ!’ Я жаловался на головную боль. ‘Тмъ лучше’ замтилъ онъ: ‘жаръ въ голов, сильное раздраженіе, это прекрасно. Возьмите карандашъ, сочиняйте картину — увидите, откуда ни возьмется творчество!’— ‘Хорошо вамъ сочинять теперь картину, уснувъ отъ трехъ до одиннадцати часовъ, а я весь день простоялъ на ногахъ въ галере’. Не могъ я сладить съ нимъ, взялъ Фуражку и простился, онъ погнался за мной, хотлъ удержать, по я усплъ добжать до лстницы и стрлой пустился внизъ, а онъ, оставшись одинъ, не переставалъ ворчать, посылая мн различныя желанія на сонъ грядущій. На другой день всталъ я свжъ и бодръ и пошелъ въ античную галерею, думая о томъ, какъ я вчера храбро сражался за цлебный сонъ, хотя и убжалъ потомъ съ поля сраженіи. Посл дневныхъ классовъ и вечерняго, собрался я идти погулять на чистомъ воздух — не тутъ-то было: Брюлловъ прислалъ за мной. ‘Ну’ подумалъ я: ‘будетъ мн опять гонка’, пошелъ къ нему и засталъ его за книгой. Положивъ въ сторону книгу, онъ принялся разсматривать меня съ головы до ногъ. ‘Да какимъ франтомъ одтъ онъ сегодня и побрился! врно хочетъ заинтересовать меня, чтобъ я нарисовалъ сегодня портретъ. Пополнть сперва надобно, лицо слишкомъ-планисто. Хорошо, хорошо, нарисую, только не сегодня, а теперь идите спать, мн хотлось только видть васъ и узнать о вашемъ здоровь. Приходите завтра поутру пораньше’.
На другой день поутру въ шесть часовъ пошелъ я къ Брюллову. Онъ стоялъ у окна и стерегъ Неву, дожидаясь минуты, какъ она тронется. Подали намъ чаю, мы закурили сигары и не упускали изъ виду ничего, что происходило на улиц. Утро было прелестное, весеннее солнышко весело и ярко освтило набережную, человчки зашевелились. Наблюдая внимательно проходящихъ, мы, по ихъ походк и физіономіи приблизительно угадывали занимавшія ихъ мысли. Брюлловъ длалъ остроумныя замчанія и часто смялся какъ дитя, его занимало все, даже бгавшія тутъ собаки, въ-самомъ-дл, дв изъ нихъ были крайне-забавны: он шли почти рядомъ, медленно и поглядывали другъ на дружку, смотрли заботливо по сторонамъ, останавливались, присдали на минуту почесывая за ухомъ, и опять шли дале. ‘Я увренъ’ сказалъ Брюлловъ: ‘что эти собаки обдумываютъ планъ фуражировки на наступающій день. Что жь это не трогается Нева? не-ужели мы весь день будемъ лежать, на окн и дожидаться, пока ея свтлость поздоровается съ солнцемъ, котораго она такъ давно не видала. Пора за дло приниматься’. И точно, не дождались мы перемны декораціи, лежавшей между гранитными стнами: Нева тронулась въ два часа пополудни, а около 7-ми часовъ комендантъ, при гром пушекъ съ крпости, открылъ плаваніе по Нев.
Повара Брюлловъ не держалъ, да и какой поваръ сладитъ съ кухнею господина, у котораго нтъ положеннаго часа для обда? Онъ бралъ кушанье то въ трактир, то у кухмистера, а иной день и вовсе не обдалъ, тогда колбаса съ печенкою, Lebenfurst, съ уксусомъ и съ перцомъ, пеклеванный хлбъ и полбутылка пива замняли ему обдъ. Кушая съ большимъ апетитомъ такую скромную трапезу, онъ всегда удивлялся людямъ, которые въ роскоши стола полагаютъ все свое благополучіе. Хотя по временамъ и самъ любилъ онъ хорошо покушать, но эта статья особенно никогда не занимала его. Сколько разъ отказывался онъ отъ роскошныхъ обдовъ, предпочитая имъ скудный свой столъ или мой дешевый обдъ отъ г-жи Фаянсовой, состоявшій изъ трехъ блюдъ за 20-ть копеекъ серебромъ!
Былъ какой-то большой праздникъ. Я располагалъ весь день заняться дома, но вышло совсмъ иначе. Брюлловъ прислалъ за мной Айвазовскаго съ приказаніемъ тотчасъ явиться къ нему. Я колебался идти или нтъ, и просилъ товарища сказать Брюллову, что меня дома нтъ. Айвазовскій уговаривалъ меня идти, потому-что есть весьма-нужное дло, плохо вря словамъ его, я однакожь пошелъ. И что жь? Безцнный мой маэстро встртилъ меня съ удивительнымъ реверансомъ, расшаркался передо мной и веллъ остаться у него, чтобъ праздновать съ нимъ торжественный день. Можно ли было противиться такому приказанію? Я остался. Профессору угодно было, чтобъ мы приготовили для него завтракъ, мы послали слугу за различнымъ снадобьемъ и принялись стряпать на кухн, Айвазовскій жарилъ сосиски, а я приготовлялъ картофельный салатъ съ разными приправами. Когда все было готово, мы понесли свои произведенія наверхъ, гд встртилъ насъ хозяинъ съ восклицаніями, приличными очень-голодному человку. Съ гордостью и самодовольствіемъ Карема и Вателя, поставили мы на столъ блюда, а хозяинъ, потирая руки, наслаждался благовоннымъ паромъ прыгавшихъ на сковород сосисекъ. Услись мы за столъ и принялись истреблять завтракъ, запивая то пивомъ, то винцомъ. Брюлловъ предложилъ тостъ за здравіе именинника, потомъ выпили мы за здоровье честной нашей компаніи. Разговоръ закиплъ: спорили, шумли, смялись, Брюлловъ разсказывалъ намъ виднную имъ вчера въ театр драму ‘Кинъ’ и чрезвычайно-врно копировалъ Каратыгина. Веселости конца не было. Начавъ съ себя, онъ представлялъ и насъ въ карикатур, и еслибъ не прибытіе одного весьма-важнаго гостя, мы просидли бы съ нимъ до ночи, но господинъ тотъ пригласилъ его съ собою въ театръ, и мы разстались.
Съ утра ужь былъ я въ мастерской. Брюлловъ продолжалъ портретъ Демидовой, урожденной баронессы Шернвальдъ, большая картина ‘Распятіе’ ждала вдохновенія, повременамъ обращался онъ къ ней, смотрлъ на нее пристально и опять подходилъ къ портрету, оживавшему боле-и-боле отъ каждаго-прикосновенія его кисти. Въ этотъ день, какъ и впродолженіе всей недли, когда онъ началъ писать ‘Распятіе’, столько видлъ я и слышалъ отъ него касательно искусства, что потребовалось бы много времени, чтобъ все это привести въ порядокъ, не только пересказать. Высокія истины о тайнахъ искусства цлыми массами входили въ мой умъ, еще слабый и неготовый принять и постигнуть все, что съ такою легкостью лилось изъ души генія. Мало писалъ онъ сегодня: докучливые постители мшали ему, это сердило его чрезвычайно, онъ бранилъ насъ и весь свтъ и наконецъ веллъ запереть студію на ключъ. Заперли, но не надолго: вошелъ слуга доложить, что пришелъ профессоръ Зауервейдъ, впустили. За нимъ пришелъ Жуковскій. Пріятно было видть, съ какимъ благоговйнымъ восторгомъ стоялъ онъ передъ картиною и, сильно-тронутый выраженіемъ лика Спасителя, обнищалъ художника, поздравлялъ его съ счастливымъ выполненіемъ идеи. И подлинно, чего недоставало къ созданію этой великой картины, которая, по сюжету и выполненію, станетъ на ряду съ первыми произведеніями безсмертныхъ живописцевъ! Спустя полчаса по прізд Жуковскаго, мн дали знать, что пришелъ Алексй Васильевичъ Кольцовъ. Я сказалъ объ этомъ Брюллову и просилъ позволенія представить ему степнаго пвца, стихи котораго любилъ онъ слушать. Онъ сталъ-было извиняться, что не можетъ теперь принять, потому-что ожидаетъ Великую Княгиню, по Жуковскій молвилъ слово въ пользу Кольцова и я ввелъ въ студію дорогаго гостя. Василій Андреевичъ отрекомендовалъ Кольцова Брюллову и, обратясь къ картин сказалъ: ‘Вотъ теб сюжетъ, Алексй Васильичъ, выскажи ты его прекрасными стихами’, по поэтъ, пораженный геніальнымъ твореніемъ, казалось, не слышалъ словъ: онъ смотрлъ на картину — и слзы восторга дрожали у него на глазахъ, его восхищало также свиданіе съ великимъ художникомъ, котораго жаждалъ онъ видть. Благодаря художника за счастіе, которымъ онъ обязанъ свиданію съ нимъ, Кольцовъ, вручилъ ему экземпляръ своихъ стихотвореній, въ книжонк было вложено одно рукописное сочиненіе. Жуковскій раскрылъ — и что жь? Это было новое его сочиненіе Великое слово, въ которомъ распятый Христосъ выражалъ собою предвчное слово: ‘Да будетъ!’ — ‘Какъ кстати!’ сказали мы въ одно слово. Жуковскій прочелъ вслухъ, сочиненіе написано прекрасно, Брюлловъ былъ тронутъ и, обнимая поэта, благодарилъ его за дружеское вниманіе. Какимъ же образомъ Кольцовъ, не видавъ картины, могъ выразить ее стихами? Очень-просто: дня за три до того, былъ я у Кольцова и говорилъ о Брюллов, описалъ ему картину, онъ просилъ доставить ему свиданіе съ Брюлловымъ, которое и устроилось такъ, какъ я описалъ.
Вчера пришелъ я въ студію рисовать изображеніе одной Фигуры съ картины Брюллова. Онъ былъ наверху, въ спальн, я пошелъ къ нему. ‘Зачмъ такъ важничать? скорчилъ серьзную мину, это вамъ не къ лицу. Гд вы таскались вчера вечеромъ? Возьмите сигару и пойдемъ внизъ’. Сказавъ это, онъ побжалъ внизъ по лстниц и на порог мастерской встртилъ Моллера. Брюлловъ занялся съ нимъ разговоромъ, а я пошелъ рисовать. Вошелъ Брюлловъ въ мастерскую. ‘Что жь вы не курите? Это всегда такъ: когда его просишь, вчно отказывается. Когда-нибудь я позову васъ обдать и, предполагая отказъ, не дамъ вамъ ничего сть’. Потомъ подошелъ къ рисунку: ‘Это что за ладонь? точно въ теплой перчатк… Дайте карандашъ: вотъ какъ идутъ пальцы, чувствуйте красоту линіи, вдь немногаго не доставало, а теперь совсмъ другая рука, въ каждомъ пальц ищите выраженія движенія, отвчающаго положенію руки, замтьте, что рука заодно съ лицомъ дйствуетъ при каждомъ внутреннемъ движеніи человка, испугъ ли это, удивленіе ли, грусть ли, радость ли — руки, если он свободны, всегда дйствуютъ согласно съ лицомъ, наблюдайте и ‘изучайте это согласіе, чтобъ лицо не выражало одного, а рука другаго. Чувствуйте каждое движеніе сами, будьте актромъ: страдайте, раздуйтесь, задумывайтесь, и на самомъ себ вы поймете лучше, чмъ подмтите у другихъ. Душа художника, какъ зеркало, должна отражать въ себ всю природу, образованный вкусъ его выберетъ изъ ‘нея прекрасное, а талантъ передастъ въ картин. Но прежде всего овладйте механизмомъ и ознакомьтесь, какъ можно боле съ рисункомъ, чтобъ свободно, не затрудняясь, передавать задуманное и прочувствованное. Несвободное изложеніе задуманнаго предмета охлаждаетъ воображеніе я отнимаетъ свжесть мысли, а безъ нихъ и картина бываетъ вяла и натянута.’ Вотъ что было сказано по поводу плохо-нарисоваиной руки! Поправляя рисунокъ или ошибки въ живописи, онъ никогда не ограничивался сухимъ отрывистымъ замчаніемъ: коротко или длинно, сро или красно — это нетрудно указать: каждый зрячій человкъ можетъ такъ замтить, нтъ, Брюлловъ пояснялъ каждую бездлицу и всегда свтомъ своего генія вводилъ ученика въ область искусства. Въ это утро былъ у насъ въ мастерской извстный скрипачъ Липинскій.
Сегодня поутру посылалъ онъ меня къ барону Брамбеусу за электрической машиной. Брюлловъ ждалъ ее съ нетерпніемъ. Когда мы внесли ее въ мастерскую и поставили, онъ тотчасъ приступилъ къ длу и боле получаса тшился этимъ’колдовствомъ’. Вечеромъ, посл натурнаго класса, читалъ онъ вслухъ крестовые походы, а я подл него конопатилъ свою натуру (терминъ, понятный художникамъ). Отдыхая отъ чтенія, онъ подходилъ ко мн и похвалилъ: ‘Видите ли, какъ много помогло вамъ рисованье съ антиковъ? Теперь и формы боле-понятны и тла больше, а то прежнія ваши натуры похожи были на гипсовыя статуи, которыя шалуны-ученики оскоблили ножомъ и запятнали чмъ ни попало спереди и сзади, такъ-что не поймешь, бывало, гд впадина, гд выпуклость, гд свтъ, гд тнь. Не оставляйте антиковъ, чертите постоянно: они принесутъ вамъ непремнно пользу. Вотъ и теперь въ вашей натур видна угловатость контура и нкоторая жосткость въ формахъ. Займитесь съ завтрашняго дня съ Аройшо: онъ поможетъ вамъ въ этомъ гор.’
Сегодня Брюлловъ хотлъ оканчивать ‘Спасителя’, по натурщикъ опоздалъ. Отпустивъ его, онъ ршилъ остальное время провести безъ дла, къ чему приглашалъ и меня, но я, располагая идти рисовать съ Apollino, просилъ отпустить меня. ‘Не пущу, останьтесь здсь конопатить свою натуру.’ Я отвчалъ ему, что останусь подъ однимъ только условіемъ, если позволитъ онъ писать съ себя портретъ (чего мн давно хотлось). Долго онъ отказывался, наконецъ согласился на эту пытку. Въ одну минуту холстъ и краски были принесены, и я, благословясь, началъ писать портретъ своего великаго учителя. Первый сеансъ былъ довольно-удаченъ, онъ сидлъ хорошо, былъ веселъ, разсказывалъ много забавныхъ случаевъ, повременамъ посматривалъ на мою работу и терпливо ожидалъ что изъ нея выйдетъ, но скоро помшали намъ, одинъ скучный поститель прервалъ наше занятіе и, въ добавокъ, желая прислужиться, огорчилъ художника разсказомъ про нелпыя сплетни. За это Брюлловъ скоро и наказалъ его: извинясь, онъ вышелъ, прошло боле получаса, онъ не являлся въ мастерскую, гость, прерванный на половин разсказа, сперва дожидался его терпливо, потомъ началъ звать, насвистывать какую-то арію, наконецъ просилъ меня пойдти посмотрть, гд Карлъ Павловичъ. Я пошелъ наверхъ и нашелъ его въ спальн на кушетк съ сигарой. ‘Ну что, ушелъ?’ — ‘Нтъ еще’.— ‘Такъ скажите, что я уснулъ’. Воротясь въ мастерскую, я исполнилъ приказаніе и съ восторгомъ видлъ, какъ было не по вкусу гостю мое донесеніе, молча взялъ онъ шляпу, сухо поклонился мн и вышелъ.
Сегодня рано поутру прислалъ за мной Брюлловъ. Вошедъ въ мастерскую, я засталъ его подл стола, на которомъ лежала огромная карта Европы. ‘Что жь вы такъ долго нжитесь?’ сказалъ онъ:— пора работать, я васъ давно жду. Будемъ продолжать портретъ. Берите палитру’. Я приготовился и попросилъ его ссть. ‘Погодите, чтобъ не сбиться: я хочу избрать пріятнйшій путь для вояжа въ Италію’, и принялся путешествовать по ландкарт, безпрестанно перемняя маршрутъ своего вояжа: то детъ онъ сухимъ путемъ, то моремъ въ Любекъ и оттуда въ Лондонъ, то хочетъ постить Антверпенъ и оттуда Германію, а тамъ ужь по Рейну до Базеля… Подъзжая къ Италіи, жалетъ, что избралъ не тотъ путь и опять поворачиваетъ назадъ, или вправо или влво, чтобъ попасть еще въ такое-то мсто. Пока онъ странствовалъ такимъ образомъ по карт, я стоялъ безъ дла, время уходило… Наконецъ сли мы писать. Забавно было видть, какъ шла наша работа, я писалъ совершенно по его диктовк, а чтобъ врне диктовать и наблюдать за сходствомъ, онъ поставилъ передъ собою зеркало. Вставалъ смотрть, что я длаю, бранилъ, поправлялъ пальцемъ, потомъ садился и читалъ вслухъ, спрашивалъ, что я теперь пишу, взглядывалъ иногда молча — а это ужь половина похвалы. Тогда я продолжалъ не робя, молчаніе становилось чаще-и-чаще, онъ даже похвалилъ два раза, что придало мн еще боле смлости, портретецъ шелъ-себ впередъ, и съ такимъ помощникомъ могъ быть едва-ли не лучше всего, что я досел написалъ: онъ сталъ похожъ, нарисованъ былъ исправно и характеръ найденъ. Глядя на трудъ свой, я радовался, что буду имть портретъ Брюллова и удивлялся его терпнію. Посл трехчасоваго сеанса, онъ отпустилъ меня гулять, а самъ пошелъ въ спальню и легъ отдохнуть.
Часу въ девятомъ пришелъ я въ мастерскую, чтобъ продолжать портретъ. Брюлловъ разсматривалъ тетради съ чертежами и подалъ ихъ мн. Это были снимки съ чертежей Рафаэля и Гвидо Рени. Съ удовольствіемъ разсматривалъ я эти чертежи, набросанные рукою великихъ мастеровъ, можетъ-быть, въ самыя счастливыя минуты ихъ жизни. Легкость, съ которою они сдланы, была плодомъ глубочайшаго знанія. Эти драгоцнные очерки — слабое, но врное изображеніе мыслей художника въ безпорядочныхъ, повидимому, линіяхъ — показываютъ плодовитость творческаго воображенія, способнаго выразить одну и ту же мысль въ различныхъ видахъ. Составъ картинъ ясенъ, движеніе фигуръ, расположеніе драпировокъ, выраженіе головъ удовлетворительны, а въ нкоторыхъ даже совершенны, слдки кисточки, въ двухъ-трехъ чертахъ формой свое$ соотвтствуютъ ансамблю фигуры и вполн отвчаютъ движенію тла и выраженію лица.
Просмотрвъ чертежи, мы сли писать портретъ. Устроивъ пюпитръ для книги, Брюлловъ услся и началъ читать, я писалъ волосы, впрочемъ, не долго продолжался этотъ сеансъ: соскучась сидть, онъ прилегъ на кушетк и уснулъ, а я, чтобъ не потревожить его сна, ушелъ въ античную галерею, приказавъ слуг отказывать всмъ. Часа черезъ два воротился я въ мастерскую, онъ проснулся и, взявъ свою книгу, отправился въ спальню, съ намреніемъ уснуть тамъ съ большимъ комфортомъ, но прежде, чмъ легъ, веллъ подать завтракъ. Кушая съ апетитомъ, онъ становился бодре и развязне, до-того, что веселость его, усиливаясь постепенно, перешла въ шаловливость, онъ представлялъ меня въ карикатур, корчилъ другихъ, и такъ похоже, что мы хохотали, какъ дти. Забылъ я упомянуть, что въ первый сеансъ, когда я обложилъ голову, онъ взглянулъ и. смясь, сказалъ: ‘не-уже-ли я таковъ? Право, ни дать ни взять директоръ труппы вольтижровъ, напомаженный Франтъ съ бородкой, съ хлыстикомъ въ рук и въ грязныхъ перчаткахъ корчитъ молодца’. Не переставая дурачиться, онъ вскочилъ на кровать, сбросилъ халатъ и, взявъ у меня изъ рукъ муштабель, началъ ходить, какъ-будто но канату, балансируя палочкой. Глядя на его смшныя тлодвиженія, я сказалъ: ‘Чего же лучше? вотъ вамъ и балаганъ, и качели, и плясуны на канат, и директоръ вольтижровъ’. Тогда онъ, вспомнивъ сравненіе себя съ вольтежромъ, захохоталъ и еще пуще прежняго сталъ выкидывать штуки… Раздался внизу звонокъ, онъ вскочилъ съ постели, сдлалъ пируэтъ и сталъ въ пресмшную позу. ‘Бгите, узнайте кто тамъ!’ Побжавъ внизъ, я засталъ въ мастерской В. А. Жуковскаго и доложилъ Брюллову. Неохотно одлся онъ въ халатъ и пошелъ внизъ, а меня послалъ за натурщикомъ. Явился Тарасъ, и художникъ серьзно принялся за дло. Жуковскій просилъ не стсняться его присутствіемъ, приловчился съ сигарой на соф противъ картины и общалъ сидть смирно, не говорить ни слова, но это молчаніе было непродолжительно, видно, трудно восхищаться молча. Жуковскій первый нарушилъ молчаніе, слово за слово, и оба они разговарились порядкомъ. Капелла-Сикстина, Микель-Анджелло, Рафаэль были предметами ихъ разговора, было что послушать мн, стоявшему тутъ же и слушавшему съ напряженнымъ вниманіемъ. Брюлловъ разсказалъ, что онъ въ Рим сдлалъ въ альбомъ великаго герцога тосканскаго акварельный рисунокъ, изображающій Рафаэля, входящаго въ капеллу Сикстину, когда на стнахъ были еще только очерки геніальныхъ твореніи Микель-Анджело. Вскор потомъ ухалъ Жуковскій, а я пошелъ въ античную галерею.
На другой день поутру продолжалъ я писать портретъ, работа подвигалась впередъ, но очень-медленно: сначала писалъ я довольно-смло, но чмъ дальше, тмъ становилось трудне — первая неудача, и я смшался, сталъ въ-тупикъ, тутъ Брюлловъ замтилъ мое замшательство, но промолчалъ, давъ мн еще нсколько минутъ времени оправиться, наконецъ, соскучась безплоднымъ пребываніемъ ‘на натур’, онъ взялъ кисть и волшебнымъ прикосновеніемъ придалъ портрету и сходство и жизнь, потомъ, садясь на свое мсто, веллъ мн поврить сдланное имъ и продолжать. Напрасно искалъ я что поправить: все было на мст. Не сталъ бы я и продолжать, да онъ веллъ прервать размышленіе и писать проворне, къ счастью моему, пріздъ графа Ферзена, княжны Голицыной и графини Строгановой заставилъ насъ оставить сеансъ.
Сегодня утромъ былъ я съ Брюлловымъ въ Эрмитаж и съ большою пользою провелъ тамъ нсколько часовъ. Замчанія я объясненія его разскрыли для меня еще боле достоинствъ въ произведеніяхъ великихъ мастеровъ. По краткости времени мы не могли обозрть всего, и просмотрли только Аннибала Карачи, Гвидо Рени, Рубенса, Вандика, Веласкеса, Мурильйо, Рюйздаля, Поль Поттера, Пуссена, Клода Лорена и Вандеръ Пеэра. Я и прежде видлъ ихъ по нскольку разъ и прежде удивлялся имъ, но долженъ признаться, что удивлялся безсознательно, теперь же впервые ясно увидлъ въ нихъ высокія ихъ достоинства. Не скучая моими вопросами, Брюлловъ все пояснялъ мн. Переполненный наслажденіемъ, дотол неиспытаннымъ, я длалъ и свои заключенія, измряя высокія достоинства великихъ мастеровъ талантомъ Брюллова и удивлялся необъятности его генія. У всхъ у нихъ встрчалъ я что-нибудь изъ достоинствъ моего наставника, мн казалось, что онъ походилъ на каждаго изъ нихъ, не даромъ всегда въ его произведеніяхъ узнавалъ я то Вандика, то Тиціана, то Гвидо, то Рубенса, теперь же, стоя передъ ихъ произведеніями, я узнавалъ въ нихъ Брюллова. Въ такихъ размышленіяхъ пришелъ я къ заключенію, что каждый изъ нихъ, отходя въ вчность, завщалъ ему ту искру своего генія, которая освящала путь его жизни, и т сокровища, которыя стяжалъ онъ въ области искусства. Необъятность таланта Брюллова и то, что онъ во всхъ родахъ живописи длалъ чудеса, невольно привели меня къ такому умозаключенію.
Пришедши домой, мы опять возобновили разговоръ объ Эрмитаж. Какъ живописцевъ-техниковъ ставилъ онъ выше всхъ, Веласкеса, Гвидо, Корреджіо, Рубенса и Вандика. У Веласкеса видлъ онъ необыкновенную лпку, правду колорита, мягкость тла, характеръ и выраженіе, ему отдавалъ онъ преимущество въ мастерств владть кистью, такъ-что она въ одно и то же время выражала форму, колеръ, рельефъ и перспективу плана, ею наносимаго, ‘чрезъ это’ говорилъ онъ, ‘сокращается у него время производства дла и сохраняется та свжесть и сочность живописи, которыя неминуемо исчезаютъ при медленномъ, робкомъ, копотливомъ производств’. У Гвидо Рени поражала его красота линіи, изящество общаго значенія сюжета, пріятность выраженія, лаконизмъ въ композиціи, простота красокъ и близкій къ правд колоритъ, однимъ словомъ, онъ называетъ его умницей, тмъ боле, что и писать былъ онъ мастеръ. ‘Корреджіо (говорилъ Брюлловъ) чувствовалъ божественную гармонію въ колорит и такую грацію движеній и экспрессій и тонкость линій рисунка, что произведенія его кажутся писанными рукою ангела. Рубенсъ — молодецъ, который не ищетъ нравиться и не силиться обмануть зрителя правдоподобіемъ, а просто щеголяетъ оттого, что богатъ, рядится пышно и красиво оттого, что это ему къ лицу, богатъ, роскошенъ и любезенъ, что не всмъ удается. Невсегда строгъ къ истин оттого, что прихотливъ и своенравенъ, потому-что богатъ, а богаство и мудрость, какъ извстно, рдко сочетаваются. Въ его картинахъ роскошный пиръ для очей, и у богатаго на пирахъ шь, пей, да ума не пропей, пой, танцуй, гуляй, а пришедши домой, коли самъ не богатъ, у себя пировъ не затвай, а то или умъ пропьешь, или съ сумой по міру пойдешь, и пиръ твой похожъ будетъ на тризну, гд обыкновенно уста плачутъ, а желудокъ улыбается. Слдовательно (говорилъ онъ) у Рубенса пируй, а съ нимъ не тягайся и ему не подражай. Вандикъ попировалъ у Рубенса — и довольно, отбросивъ излишество роскоши, онъ ограничилъ свои расходы и жилъ умно и честно для удовольствія и для пользы другихъ. Такую жизнь совтую и вамъ, товарищи, взять за образецъ. Вандикъ рисовалъ отлично, руководился натурою во всемъ, колоритъ у него вренъ, весьма-близокъ къ натур, а потому и разнообразенъ, краски простыя, живопись его не разцвчена пестрыми, нелпыми пятнами, положеніе фигуръ естественно, освщеніе незатйливое, наконецъ круглота, ловкость письма и много силы — молодецъ, спасибо ему, доброму человку!’ Посл этого говорилъ онъ о живописи вообще и объ успхахъ, сдланныхъ въ этомъ искусств. На вопросъ мой: удовлетворяетъ ли его вполн хоть одно живописное произведеніе, собственно въ-отношеніи исполненія? помолчавъ немного, онъ отвчалъ: ‘нтъ, еще ничего не было написано’. При этихъ словахъ замтилъ я особенное выраженіе на его прекрасномъ лиц. Казалось, будто онъ, сознавая въ себ силу написать такъ, какъ еще никто не писалъ, внутренно обвинялъ себя въ продолжительномъ отдых на лаврахъ. Да, судя по успхамъ какіе длаетъ онъ въ каждомъ произведеніи, при его ум и необъятномъ талант, могъ бы онъ стать недосягаемо-высоко. Угадавъ его чувствованія, я осмлился сказать, что отъ него мы ожидаемъ и въ-прав требовать много. ‘Только не здсь (прервалъ онъ меня): я не писалъ еще, въ Италіи начну я работать какъ должно. Вы не поврите, какъ трудно сдлать хорошую вещь, это-то и отбиваетъ у меня охоту работать’.— ‘Врю, очень врю’, сказалъ я:— ‘трудно кораблю бороться съ волнами въ открытомъ мор, зато, посл благополучнаго плаванія, встрчаютъ его пушечною пальбой, радостными криками и торжественно вводятъ въ портъ, гд онъ, защищенный отъ бурь, покоится надъ бездною до новаго плаванія.
На третій день праздника былъ у Брюллова Алексй Петровичъ Ермоловъ. Еще наканун присылалъ онъ просить позволенія постить мастерскую художника. Съ особеннымъ удовольствіемъ ожидалъ Брюлловъ знаменитаго гостя, и хотя чувствовалъ себя несовсмъ-здоровымъ, но для принятія такого постителя преодоллъ себя. Кавказскій герой не заставилъ долго дожидаться. Я былъ свидтелемъ этого свиданія. Заключивъ другъ друга въ объятія, Брюлловъ и Ермоловъ представили прекрасную группу Аполлона и Марса. Ермоловъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ привтствовалъ Брюллова, говоря, что считаетъ за особенное счастіе знакомство съ геніемъ, славою котораго гордится отечество. Разсматривая со вниманіемъ произведенія художника, онъ выражалъ восторгъ свой въ чрезвычайно-врномъ опредленіи ихъ достоинствъ. Передъ ‘Распятіемъ’ сидлъ онъ съ четверть часа и, не могши вполн насладиться дивнымъ произведеніемъ въ одинъ разъ, прощаясь, просилъ у Брюллова позволенія пріхать когда-нибудь во время его работы, общая сидть смирно, не переводя духу. Не мало удивлялись мы уму его и краснорчію также, какъ его любезности и врности взгляда на предметы. Притомъ же величественная Фигура и характерныя черты лица, еще свжаго, хотя и подъ сдинами, невольно внушали уваженіе къ его особ.
Вчера поутру посл девяти часовъ пошелъ я въ мастерскую Брюллова продолжать копію съ портрета Жуковскаго, самъ же Брюлловъ писалъ одежду Магдалины въ большой картин. Въ три часа пополудни пріхалъ Жуковскій. Брюлловъ занялся его портретомъ. Портретъ Жуковскаго будетъ однимъ изъ лучшихъ его портретовъ, какъ по сходству такъ и по выраженію характера цлаго. Вы видите дороднаго мужчину, покойно-сидящаго въ креслахъ, голова его, склоненная нсколько къ правому плечу, наклонена впередъ, руки сложены одна на другую выше колнъ такъ, что лвая, покрывая правую, оставляетъ пальцы ея свободными, въ правой рук держитъ онъ перчатки. Лицо спокойно, взоръ, хотя устремленный на зрителя, кажется занятъ внутреннимъ созерцаніемъ, на чел дума не тяжкая, цо отрадная, успокоительная, онъ, кажется, обдумывая свой подвигъ, покоится посл понесенныхъ трудовъ. Въ этой почтенной голов съ обнаженнымъ челомъ созрвали прекрасныя творенія. Свжесть лица и пріятныя черты показываютъ, что жизнь его проходила безъ разрушительныхъ бурь, а если страсти и волновали нжное его сердце, то теплая вра и голосъ разума скоро усмиряли ихъ. Прекрасные идеалы и изящныя искусства питали душу его, всегда расположенную къ добру, художникъ все это выразилъ въ портрет. Взгляните на эти уста: они бесдуютъ съ вами, подаютъ вамъ мудрый совтъ или произносятъ утшеніе, по вотъ изрекли они два-три стиха къ портрету:
Воспоминаніе и я — одно и то же:
Я образъ, я мечта,
Чмъ стар становлюсь, тмъ я
Кажусь моложе.
Взгляните на эти прекрасныя руки, эти блыя, нжныя руки, и не удивляйтесь ихъ нжности: орудіемъ ихъ было легкое перо, за которое онъ брался, оставляя лиру…
Здсь оканчиваю мои слабые очерки жизни великаго художника, выбранные изъ дневника, который велъ я, находясь при немъ четыре года. Надюсь, они сколько-нибудь характеризуютъ личность его и знакомятъ съ заслугами его по искусству. Память о немъ долго будетъ жить въ нашемъ отечеств и въ Рим, гд онъ началъ славу свою и гд кончилъ земное свое поприще, трудясь почти до послдней минуты жизни.
Посл меня было при немъ нсколько весьма-даровитыхъ учениковъ, обязанныхъ ему своимъ художественнымъ образованіемъ. Двое учениковъ сопровождали его на островъ Мадеру и находились при немъ боле года. Мы можемъ справедливо требовать, чтобъ они ознакомили насъ съ его путешествіемъ и съ пребываніемъ на Мадер, тмъ боле, что онъ и тамъ, несмотря на свое болзненное состояніе, много трудился.
Изъ произведеній Карла Павловича Брюллова извстны мн слдующія:
Портреты: г П. Кукольника, г. II. Кукольника, доктора Орлова, доктора Канцлера, доктора Пеликана, князя А. II. Голицына, княгини Солтыковой, графа В. А. Перовскаго, баронессы Шернвальдъ, баронессы Меллеръ-Закомельской, г. Семенова, графа Мусина-Пушкина, г. Самойлова, г. Шепелева, . И. Прянишникова, И. А. Крылова, г. Кузнецова, доктора Яниша, двицы Беклешовой, г. Яненки, В. А. Жуковскаго, дочери австрійскаго посланника графа Фикельмонъ, графа Л. А. Перовскаго, собственный, портретъ Брюллова, украшающій галерею, графини Шуваловой, Ея Императорскаго Высочества Великой Княгини Александры Николаевны, графа Віельгорскаго, Его Императорскаго Высочества Герцога Леихтепбергскаго, княгини Багратіонъ, двицъ Чекмаревыхъ, дтей графа Витгенштейна, графини Витгенштейнъ, Каноника, г. Лихачева, гречанки Фифипы въ Смирн, капитана I-го ранга Корнилова, капитанълейтенанта Свирскаго.
Картины: Бакчисарайекій Фонтанъ, Турчанка, Ангелъ Молитвы. Хоръ монахинь, Образъ Царицы Александры, Пресвятая Троица, Распятіе, Взятіе Божіей Матери на небо, Христосъ во гроб, Инеса де-Кастро, Діана и Эндиміонъ, Вирсавія, Осада Пскова, Послдній день Помпеи.
Работы акварельныя: Гулянье въ Константинопол, Базаръ въ Константинопол, Турецкое кладбище въ Скутари, Сонъ Бабушки и внучки, Вода черезъ край льется, Одалиска, лежащая на диван въ розовомъ свту, красавица-Гречанка кормящая сахаромъ лошадь своего возлюбленнаго, Прерванный сенъ матери плачемъ дитяти, Кардиналъ Ришелье, танцующій передъ Анной австрійской, Семейство Корреджіо, Семейство Каретьера, Итальянское семейство, гд дитя въ корзинк кормитъ виноградомъ ослика, Портретъ графини Ферзенъ на осл, Рыцарь вызжающій изъ воротъ и посылающій прощальный поцалуй своей красавиц, Поцалуй черезъ ршетку сада (рыцарь за ршеткой), Рыцарь, цалующій ножку возлюбленной, стоя по сю сторону ршотки, Прощанье арапа Петра Великаго съ графиней въ Париж: Раненый грекъ, падающій съ коня, Первый поцалуй, Рыцарь лежащій на берегу моря.
Объ остальныхъ же произведеніяхъ, написанныхъ на остров Мадер и въ Италіи, мн неизвстно.