А. И. Богдановичъ
Воскресшая книга.— ‘Знаменіе времени’ г. Мордовцева.
Воскресшая книга.— ‘Знаменіе времени’ г. Мордовцева.
Воскресшая книга.- ‘Знамение времени’ г. Мордовцева, Богданович Ангел Иванович, Год: 1900
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Habent sua fata libelli.
Эта старинная пословица невольно вспомнилась намъ, когда мы получили ‘для отзыва’ романъ г. Мордовцева — ‘Знаменіе времени’. Странное чувство не то смущенія, не то удивленія охватило насъ, нчто въ род того, что испытываешь, встртивъ совершенно неожиданно стараго знакомаго, съ которымъ давно разстался и давно позабылъ о его существованіи. Книга, гонимая нкогда, осненная ореоломъ ‘запрещенной’, книга тхъ временъ, когда ‘еще намъ были новы вс впечатлнія бытія’, и теперь выходитъ въ свтъ, какъ и всякая другая, и цна ей всего два рубля. По истин, воскресеніе изъ мертвыхъ. Только къ новому ли бытію? Не скоре ли къ вторичной смерти, и на этотъ разъ уже навсегда? И думается намъ,— скоре второе, такъ какъ книги еще могутъ воскресать, но настроеніе, когда-то вызвавшее ихъ къ жизни, не повторяется никогда.
Есть особый сортъ книгъ, которыя въ свое время имютъ значеніе вовсе не потому, что он выдаются высокими литературными достоинствами, глубокимъ содержаніемъ, силою чувства, вложеннаго въ нихъ авторомъ. Вовсе нтъ,— во всхъ этихъ отношеніяхъ он ниже посредственности. Но въ нихъ есть то, что думали и говорили въ это время многіе, что было для многихъ дорого и свято. Читатели того времени встрчали въ такой книг живой отголосокъ своихъ чувствъ и мыслей и увлекались книгой, не обращая вниманія на вс ея литературныя несовершенства. Даже напротивъ,— именно эти несовершенства въ огромной степени усиливали популярность книги. Грубость изложенія, недостатокъ художественности, ржущая прямолинейность книги упрощали ея пониманіе, длая ее доступне для большинства, которое въ книг, такой аляповатой по форм, ясне и проще разбиралось, чмъ въ тонкомъ художественномъ произведеніи, гд, какъ и въ жизни, вовсе нтъ подчеркиваній, поясненій отъ автора, что ‘се левъ, а не собака’, какъ писалось подъ аракчеевскими печатями. Никакихъ своихъ мыслей авторъ не преподноситъ читателю въ такой книг. Какъ фонографъ, онъ повторяетъ ходячую въ данную минуту идею именно въ той форм, въ которой читатель слышитъ ее, что длаетъ книгу еще любезне для него. Никакихъ новыхъ чувствъ авторъ не выражаетъ,— онъ выражаетъ лишь то, что чувствуютъ если и не вс, такъ по крайней мр опредленная группа. Авторъ ничего не выдумываетъ, онъ только рабски повторяетъ и въ своемъ изложеніи упрощаетъ извстное общественное направленіе, иллюстрируя его грубыми примрами. По форм его произведеніе напоминаетъ издліе суздальскаго богомаза, но оно рзкими чертами запечатлваетъ волнующія въ данную минуту мысли и чувства, что и привлекаетъ къ нему читателя.
Литература освободительной эпохи шестидесятыхъ годовъ была очень богата такими произведеніями. Стоитъ вспомнить романы Шеллера, Омулевскаго, Бажина и многихъ другихъ, теперь основательнйшимъ образомъ забытыхъ, писателей, это все — богомазы. Тутъ лица человческаго нтъ, а тогда все это читалось, поглощалось жадно и страстно и имло несомннное вліяніе, потому что отражало въ себ настроеніе передовой части тогдашняго общества. Въ противовсъ этимъ писателямъ выступали богомазы и изъ противоположнаго лагеря — Клюшниковъ, Маркевичъ и т. п. Настоящая литература стояла въ сторон отъ борющихся теченій и творила въ произведеніяхъ Тургенева, Достоевскаго и Толстого вчные, не умирающіе образы, а не иллюстраціи къ излюбленнымъ теоріямъ того или иного направленія. Достоевскій разъ только сдлалъ уклоненіе въ сторону злободневности, въ ‘Бсахъ’, самомъ неудачномъ изъ своихъ романовъ, хотя и тутъ его громадный талантъ спасъ его если не отъ пошлости, то отъ суздальской живописи.
Однимъ изъ самыхъ характерныхъ образцовъ этой литературы является ‘Знаменіе времени’. Даже для шестидесятыхъ годовъ, въ конц которыхъ оно появилось, это произведеніе было выдающимся по грубости формы, прямолинейности и рзкости, съ которой подчеркиваются ходячія идеи того времени. Современнымъ читателямъ, людямъ 90-хъ годовъ, даже въ 80-ые годы, уже трудно было проникнуться настроеніемъ этого романа, тмъ, что собственно и составляло главную притягательную силу для читателя шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ.
Съ самаго начала выводится какой-то сумасшедшій, бредъ котораго, повидимому, долженъ заключать въ себ нчто поразительно глубокое и важное. Вроятно, тогдашніе читатели и находили это, но для ныншнихъ читателей единственно интересное представляетъ описаніе казни, виднной больнымъ, хотя само описаніе сдлано чисто по-суздальски, растянуто, съ массой повтореній, въ высокомъ ‘штил’, такъ что даже и эта единственная трагическая сцена въ роман не производитъ теперь ни малйшаго впечатлнія. Этимъ бредомъ романъ начинается и тотъ же бредъ сумасшедшаго, нкоего Канадева, снова и снова повторяется въ нсколькихъ мстахъ, но дальше въ немъ ничего нельзя понять. Тутъ есть все: и рчи о страданіяхъ человчества, и народъ, который мучается въ безсильныхъ порывахъ къ свобод, и славяне, терзаемые турками, и много настоящаго безсмысленнаго вздора, который, вроятно, и для современниковъ былъ непонятенъ, какъ и для насъ. Но чмъ оно было непонятне тогда, тмъ лучше, и загипнотизированный читатель видлъ въ этихъ сугубо темныхъ мстахъ глубину глубинъ и бездну премудрости. Бредъ больного служитъ припвомъ къ высокимъ и тягучимъ рчамъ, которыми главные герои ‘романа’ разражаются на каждомъ шагу и кстати, и не кстати, лишь бы еще и еще подчеркнуть разницу между ‘львами’ и ‘собаками’.
Героевъ этихъ немного — Стожаровъ, Бармитинова и, наконецъ, изъ героевъ герой — Карамановъ, который, подобно державинскому богатырю —
‘Ступитъ на горы — горы трещатъ,
Ляжетъ на бездны — воды кипятъ,
Граду коснется — градъ упадаетъ,
Башни рукою за облакъ кидаетъ’.
Или еще лучше — подобенъ тому анекдотическому мужику, который въ мечтаніяхъ говорилъ про себя: ‘Кабы я былъ царемъ, слъ бы у воротъ, и какъ кто мимо — того въ зубы, какъ кто мимо — того въ зубы’. Онъ ршилъ,— Карамановъ всегда и все ршаетъ категорически и безповоротно,— что все несчастіе людей происходитъ отъ лжи, а потому, чтобы сдлать ихъ счастливыми, надо везд и всегда говорить имъ правду. Согласно этому правилу онъ и дйствуетъ, и ‘какъ кто мимо — того въ зубы’. Ибо правда всегда на его сторон, а вс остальные — мерзавцы. Одинъ Стожаровъ еще ничего, да и тотъ, какъ гоголевскій прокуроръ, если правду сказать — ‘свинья’.
Стожаровъ, однако, тоже не лыкомъ шитъ. Еще въ гимназіи ‘многосторонностью знаній и оригинальностью мнній онъ приводилъ въ изумленіе всхъ, съ кмъ ему приходилось высказываться’. Въ университет онъ вс науки ‘превзошелъ’, но не удовлетворился и ршилъ, что все это не то. Написалъ онъ такую забористую диссертацію, что профессоръ, ее читавшій, испугался за автора. ‘Въ прежнее время,— сказалъ онъ,— сжигали на кострахъ авторовъ подобныхъ сочиненій, а въ наше время автора посадили бы въ крпость’. Влюбился онъ, между прочимъ, въ одну двушку, которая тоже ему отвчала. Но побоялся что ‘эти отношенія установятся на общепринятыхъ рутинныхъ началахъ’, и поспшилъ разстаться съ нею. Онъ узжаетъ, конечно, въ западную Европу, чтобы тамъ поискать разршенія мучающихъ его вопросовъ, но не находитъ этого разршенія, ибо везд тоже, ‘что и у насъ въ Кинешм: городничій деретъ носъ передъ обручникомъ, а обручникъ для него же длаетъ кадки къ огурцамъ и унижается, чтобы городничій позволилъ ему набить на кадку обручъ’. Въ Россіи онъ ‘перегорлъ’ въ литературномъ огн и понялъ, что дло современныхъ ‘великихъ людей состоитъ не въ томъ, въ чемъ состояло дло тхъ великихъ людей, которымъ исторія приписывала величіе иногда по ошибк, иногда же въ силу того, почему для мелкаго воришки закоренлый убійца и негодяй кажется великимъ человкомъ. Переходя изъ дтства въ возмужалость, онъ на дорог столкнулъ съ пьедестала многихъ великихъ людей, которыхъ прежде считалъ таковыми, и въ своей памяти отвелъ имъ самое нужное мсто, тотъ бросовый уголокъ, въ которомъ помщался старостинъ племянникъ Ларька, угодившій въ Сибирь за конокрадство и убійство. Зато на этой же дорог онъ встртилъ дйствительно великихъ людей и понялъ, что величіе ихъ слдуетъ мрить не всегда тмъ аршиномъ, которымъ мрилъ Плутархъ’. Тутъ читатели шестидесятыхъ годовъ съ жаднымъ нетерпніемъ ждали, каковъ же аршинъ для современнаго важнаго человка, и читали, затаивъ дыханіе: ‘Исходной точкой жизни Стожарова съ той поры стала — польза, если и не въ широкихъ размрахъ, не въ общечеловческихъ видахъ, то хоть самая узенькая, хотя бы такая, которая принесла бы счастіе и спасеніе Ларьк, укравшему у его отца пгаго иноходца’. Въ поискахъ за этой пользой мы и застаемъ Стожарова на первыхъ страницахъ романа.
Въ сопровожденіи молодого человка, еще студента, но уже тоже перегорвшаго огнемъ и не нашедшаго въ наук отвта на вопросы о счастьи, Стожаровъ детъ по Волг, собирая статистическія данныя о народномъ жить-быть. Волею судебъ его заноситъ въ приволжскую деревню, гд онъ снова сталкивается съ любимой нкогда двушкой, нын сельской учительницей въ земской школ, и его ‘точеная голова’,— этотъ эпитетъ, долженствующій характеризовать преобладаніе умственности надъ сердцемъ Стожарова, повторяется безчисленное количество разъ въ роман,— просіяла. Его избранница ‘порвала узы рутины’ и изъ ничтожной куколки-двицы превратилась въ сознательнаго человка женщину, которая на практик осуществила его принципъ — приносить пользу хотя бы и узенькую, хотя бы только Ларьк. Школа ея процвтаетъ яко кринъ сельный, ея ученики ведутъ войну съ отсталыми учениками министерскаго двукласснаго училища, гд больше обучаютъ всякимъ ‘исторіямъ’, только не естественной исторіи, тогда какъ ея ученики превосходно изучаютъ именно послднюю. И ‘точеная голова’ склоняется передъ учительницей, Бармитиновой, которая такъ просто и геройски разршила задачу жизни, что для права на личное счастье надо прежде поработать для другихъ, отдавъ себя на служеніе этимъ другимъ во имя его афоризма, ‘что двумъ подло пользоваться счастьемъ, когда другіе двадцать несчастливы’. Старое чувство даетъ себя знать, но теперь Стожаровъ подходитъ къ ней, какъ равный къ равному, и между ними происходитъ окончательное объясненіе, выясняющее, что нын оба они имютъ право принадлежать другъ другу, такъ какъ онъ ‘все время тесалъ камни для зданія будущаго’, она — подготовляла тоже камни для этого будущаго. Ибо камень этотъ — народъ, на немъ созиждутъ они это зданіе, гд для всхъ будетъ равное счастье, всмъ будетъ ‘тепло въ немъ и свтло’. Именно какъ разъ теперь идетъ Стожаровъ длать первую закладку фундамента. Въ чемъ состоитъ этотъ фундаментъ, мы сейчасъ узнаемъ. Тутъ-то и явится неотразимый въ своей побдительности Карамановъ, который и наложитъ на него ‘необорныя руки’ и докажетъ, что хотя онъ, ‘точеная голова’, и ничего себ, а въ сущности — онъ ничто.
У Стожарова есть отецъ, обладатель недурного имнія. Туда-то и направляется нашъ герой, чтобы заложить свой фундаментъ. Туда же направилъ свои стопы и Карамановъ. Лицо у него, какъ ‘смоленая дратва’, ‘улыбка собачья’, ‘глаза стоячіе’, голова, хотя и стриженная нагладко, но до нея ‘не касалась ни гребенка, ни щетка’. Старикъ Стожаровъ, освдомившись о его имени и званіи, спрашиваетъ не родственникъ ли онъ сосдняго богатаго помщика. ‘Да, къ несчастью, я сынъ этого негодяя’, спокойно выпаливаетъ Карамановъ, и чтобы ошарашить бднаго старичка въ конецъ, продолжаетъ: ‘Мн говорили, что вы честный человкъ. Это такое рдкое явленіе, что я пришелъ посмотрть на васъ’… И дальше весь разговоръ ведется въ такомъ же тон. Изъ него узнаемъ, что Карамановъ ищетъ ‘честной работы’, почему нигд ужиться не можетъ, и проситъ, чтобы старикъ принялъ его къ себ въ рабочіе. Пока живъ его богатый отецъ, Кармановъ не хочетъ съ нимъ связываться, но отъ своей доли въ имніи, перешедшей къ нему отъ матери, онъ не отказывается и ждетъ, пока умретъ отецъ, чтобы затмъ осуществить свой особый планъ осчастливить ‘подлое человчество’. Здсь и застаетъ его Стожаровъ, пріхавшій для закладки фундамента. Когда Стожаровъ, десять лтъ не бывшій дома и не писавшій ничего о своемъ прізд родителямъ, является неожиданно въ домъ свой, на порог его встрчаетъ смерть: старуха нянька, все сторожившая его пріздъ изъ слухового окна, падаетъ съ лстницы и убивается на смерть. Эта неожиданность наводитъ Стожарова на слдующее философское размышленіе: ‘Какая странная, роковая встрча… Неужели отъ одного нашего приближенія должны вымирать старые люди, какъ вымираютъ дикія индйскія племена отъ соприкосновенія съ европейской цивилизаціей?’.
Въ роман нтъ поясненій, какіе предварительные шаги длаютъ оба героя для осуществленія своихъ плановъ, пока ихъ отцы живы. Одинъ, повидимому, все обдумываетъ свою ‘узенькую пользу’, другой пока работаетъ у него же въ батракахъ и между дломъ сокрушаетъ ‘зубы’ неправд. Но отцы смертны, и наши герои, получивъ въ наслдство, большія состоянія, приступаютъ къ длу… ‘обновленія общества’, ни больше, ни меньше, о чемъ мы узнаемъ изъ слдующаго разговора Караманова съ сумасшедшимъ Канадевымъ (по мр надобности авторъ излчиваетъ его на время).
‘— Я хочу попробовать сдлать тотъ послдній шагъ, который люди боятся и не умютъ сдлать, чтобы быть счастливыми,— процдилъ Карамановъ сквозь зубы.— Мы ршились съ Стожаровымъ начать дло обновленія общества на новыхъ началахъ,— сказалъ онъ съ разстановкой, какъ бы стараясь гвоздемъ вбить свои слова въ мозгъ Канадева. — Ты, вроятно, находишь, что начальныя мои слова слишкомъ громки?— вдругъ спросилъ онъ, замтивъ, что зеленые глаза Канадева выразили не то сомнніе, не то насмшку.— Они и должны быть громки. Тамъ, гд словами не прошибешь деревяннаго черепа, надо вбивать это слово обухомъ. Тамъ, гд словъ не слышатъ, надо кричать… Надо обновить общество, перевоспитать, создать, хоть изъ земли выкопать… Мы уже начали это дло. Стожаровъ отдалъ даромъ все свое имніе бывшимъ своимъ крестьянамъ — отдалъ землю, усадьбу, вс заведенія. Онъ хочетъ перевоспитать старую крестьянскую общину, я хочу создать новую. Вотъ почему я ищу пустыню, никмъ не заселенную, куплю эту пустыню и заселю ее. Здсь въ заволжскихъ степяхъ, по сосдству съ Азіей, всего удобне будетъ осуществить мою завтную мысль — сдлать тотъ великій, послдній шагъ… Я куплю здсь свободныя земли и заселю ихъ охотниками,— говорилъ Карамановъ,— земли свои я отдамъ даромъ моимъ колонистамъ съ условіемъ, чтобы они разорвали всякую связь съ старыми крестьянскими порядками… У насъ будетъ собственность.
— Значитъ, ты признаешь принципъ вознагражденія, принципъ платы, заработка, а слдовательно принципъ богатства и бдности,— замтилъ Канадевъ.— Это скользко…
‘— Для неподкованнаго ума скользко… А мой умъ подкованъ прочно,— отвчалъ Карамановъ…’
Вотъ и все. Стожаровъ прізжаетъ за Бармитиновой, чтобы увезти ее въ свою общину, но Бармитинова не вынесла непосильныхъ трудовъ по школ, заболла чахоткой и умираетъ, а наши герои уходятъ съ послднихъ страницъ романа исполнять свои планы. Есть тутъ, правда, еще вводныя лица, но особаго значенія не имющія. Напр., двица Марина, относительно которой Карамановъ съ перваго абцуга заявляетъ ея брату Канадеву, что ‘она должна быть глупа и мелка’, отъ того, что ‘слишкомъ хороша’, а при первой встрч съ нею выпаливаетъ: ‘я думалъ, что вы все-таки умне’. Такими упрощенными пріемами, хорошо изученными еще писаремъ у Гл. Успенскаго (‘она одно, а ты ей — совсмъ напротивъ’), Карамановъ убждаетъ двицу, что онъ и есть соль земли. Двица бросается къ нему на шею ‘прыжкомъ кошки’, но онъ остается твердъ и непоколебимъ, и повторяетъ урокъ Стожарова Бармитиновой. ‘За моимъ великимъ дломъ я буду думать не о дл, а о васъ’, и потому ‘длаетъ послднее усиліе, отталкиваетъ отъ себя обими руками грудь двушки, и она падаетъ на землю’. Карамановъ узжаетъ одинъ, а двица готовится стать ‘человкомъ’, чтобы быть достойной этого великаго мужа съ лицомъ цвта ‘смоленой дратвы’ и съ хорошо ‘подкованнымъ умомъ’.
Что же это за настроеніе, которое привлекало читателей шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ къ этому роману, несмотря на всю неестественность героевъ и общую нехудожественность всего произведенія? Эти отрицательныя стороны и тогда кидались въ глаза всмъ, но они стушевывались и исчезали передъ основной тенденціей романа, которая преобладала тогда въ настроеніи прогрессивныхъ кружковъ общества. Тенденція эта — вра въ себя, въ силу личности, которая можетъ перестроить міръ на разумныхъ основаніяхъ. Необходимо только сдлаться критически мыслящей личностью, чтобы выработать ясный, толковый планъ разумной жизни, согласно которому и остается передлать общество. Сама по себ эта перестройка дло нетрудное, разъ окажется достаточно сильныхъ личностей, такихъ Стожаровыхъ, Карамановыхъ, Бармитиновыхъ и Маринъ. Въ нихъ-то и заключается вся сила вещей, они-то и суть творцы новой жизни. И всякій, кто мнилъ себя критически мыслящей личностью, съ жадностью хватался за ‘знаменіе времени’, увлекался героями романа и посильно подражалъ имъ. Ихъ рчи, мысли, чувства находили себ отголосокъ въ читател, который, приблизительно, такъ же говорилъ, мыслилъ, чувствовалъ. Разсматриваемый съ этой точки зрнія, романъ ‘Знаменіе времени’ получаетъ несомннный историческій интересъ. Для пониманія бурной эпохи 70-хъ годовъ онъ даетъ очень много. Въ рчахъ, если не въ поступкахъ,— хотя и поступковъ такихъ было въ то время довольно,— его героевъ сохранились задушевныя мысли передовыхъ людей того времени, и, слушая ихъ, мы какъ бы присутствуемъ при страстныхъ дебатахъ, какіе велись тогда за или противъ переустройства общества на тхъ или иныхъ новыхъ началахъ. Теперь мы ясно видимъ всю наивность этихъ проектовъ, проявляющуюся хотя бы въ этой ‘абсолютной общности труда, денегъ, заработка, всего имущества’, и ‘съ передлами земли’. Этотъ передлъ земли, которая находится въ абсолютной общности, а слдовательно и передлять ее нтъ никакой надобности,— какъ кончикъ ослинаго уха, выдаетъ съ головой Стожарова. То же и въ карамановской новой общин, гд вс общее, но тмъ не мене существуетъ заработная плата и проч. Не въ томъ сила, это мелочь, деталь,— важна вра въ силу личности, которая въ одинъ прекрасный моментъ можетъ перевернуть міръ. И читатель упивался этой врой, а мы, отдаленные отъ него тридцатилтіемъ, полнымъ такихъ глубокихъ разочарованій, можемъ отнестись къ этой вр лишь съ ‘горькой насмшкой сына надъ промотавшимся отцомъ’. Сколько бы не увряли насъ современныя намъ ‘точенныя головы’ и ‘хорошо подкованные мозги’, что сила въ личности, въ субъективномъ отношеніи къ дйствительности’,— имъ не увлечь за собой никого. Сколько бы ни практиковали они карамановскаго рецепта — ‘кто мимо, того въ зубы’,— время ихъ прошло.
Потому-то и думается намъ что воскрешеніе такихъ произведеній, какъ ‘Знаменіе времени’, является для нихъ не воскресеніемъ, а скоре — вторичными похоронами. Люди переживаютъ нердко свое время и настроеніе, выдвинувшее ихъ когда-то, но время не повторяется. Довлетъ бо дневи злоба его, и у каждаго дня своя печаль, у каждаго времени — свое знаменіе. ‘Что прошло, того не будетъ вновь’,— сказалъ поэтъ.
Requiescat in pace.
Августъ 1900 г.