А. И. Богдановичъ
Типы Гоголя въ современной обстановк. — ‘Служащій’, разсказъ г. Елпатьевскаго.
Типы Гоголя въ современной обстановк. — ‘Служащій’, разсказъ г. Елпатьевскаго.
——
Типы Гоголя в современной обстановке. — ‘Служащий’, рассказ г. Елпатьевского, Богданович Ангел Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Кто видлъ въ послднее время гоголевскаго ‘Ревизора’ на сцен, прочелъ ‘Мертвыя души’,— а наступленіе ‘гоголевскихъ дней’ невольно влечетъ всякаго къ этимъ твореніямъ, съ которыми душа русскаго читателя сроднилась еще съ дтства, — у того самъ собой напрашивается вопросъ, насколько эти безсмертные образы жизненны теперь? Отошли ли они въ область исторіи, или и теперь бродятъ по русскимъ градамъ и весямъ и Павелъ Ивановичъ Чичиковъ съ Селифонтомъ и Петрушкой, и Ноздревъ съ Собакевичемъ обдлываютъ дла, а дама просто пріятная вмст съ дамой пріятной во всхъ отношеніяхъ составляютъ общественное мнніе? Также ли трепетъ передъ ревизоромъ помрачаетъ мозги мирнаго обывателя, и Хлестаковъ многообразно пользуется этимъ трепетнымъ настроеніемъ провинціи?
Задавшись такими вопросами, вы начинаете припоминать все виднное, и слышанное, и убждаетесь, что великій художникъ схватилъ нчто неумирающее въ русской жизни. Какъ ни измнилась послдняя за полвка, протекшіе со дня его смерти, а живы оказываются и Чичиковъ со всмъ антуражемъ ‘губерніи’, и Хлестаковъ со всми своими подвигами. Пало крпостное право, но не исчезъ ‘дряхлый’ человкъ, возросшій на немъ, глубоко пропитавшійся его развращающимъ духомъ.
Возьмите любого изъ героевъ Гоголя и разсмотрите его примнительно къ современной обстановк, современнымъ нравамъ и условіямъ. Какую эволюцію совершилъ, напр., почтеннйшій Сквозникъ-Дмухановскій? А эволюцію онъ долженъ же былъ совершить, ибо ‘все течетъ’, какъ говорятъ философы. Во времена Гоголя это былъ воришка-чиновникъ, плутоватый и суеврный, тонкая бестія, котораго ‘ни одинъ купецъ, ни одинъ подрядчикъ не могъ провести’, который ‘мошенниковъ надъ мошенниками обманывалъ, пройдохъ и плутовъ такихъ, что весь свтъ готовы обворовать, поддвалъ на уду, трехъ губернаторовъ обманулъ’. Нын нтъ городничихъ, но все остальное, что запечатлно въ этой характеристик, разв ушло вмст съ ними? Нтъ, оно примнилось къ обстоятельствамъ, приняло формы боле неуловимыя и не столь наивныя. Но духъ Сквозника-Дмухановскаго ветъ надъ нашей провинціей многочасне и многообразне, и что это такъ, объ этомъ свидтельствуетъ тотъ постоянный и всегда поразительный успхъ, коимъ и нын пользуется тамъ Хлестаковъ. Пусть читатели припомнятъ вс безчисленные случаи самозванныхъ ревизоровъ и всякаго рода удивительно ловкихъ по своей простот самозванцевъ, которые то и дло налетаютъ въ провинцію, исчезаютъ, прорвавшись на пустяк, и вновь выныриваютъ въ другомъ мст, но всегда съ неизмннымъ успхомъ, всегда пользуясь однимъ и тмъ же пріемомъ. Ревизоръ — и этого довольно, чтобы нашъ современный Сквозникъ, не уступающій по ловкости и тонкости своему прототипу, потерялъ голову и далъ себя провести ‘мальчишк’, ‘вертопраху’, и когда игра такого мальчишки раскрывается, онъ также вопитъ, потрясая сжатымъ кулакомъ: ‘Ну, что въ немъ было такого, чтобъ можно было принять за важнаго человка, или вельможу? Пусть бы имлъ онъ что-нибудь внушающее уваженіе, а то чортъ знаетъ что: дрянь, сосулька! Тоньше срной спички! И психологія всякаго такого трагикомическаго эпизода старая: трепетъ съ одной стороны, полное пренебреженіе къ личности — съ другой. Сквозникъ привыкъ не считаться съ обывателями, не признавать въ немъ человка, какъ и обыватель не привыкъ считать себя личностью, имющею права. Онъ знаетъ только обязанности, и чортъ его знаетъ, этого внезапно налетвшаго ‘мальчишку’, какія новыя обязанности наложитъ онъ на обывателя! А если принять во вниманіе, что у рдкаго изъ этихъ грозныхъ мстныхъ владыкъ рыльце не бываетъ въ пуху, то понятно желаніе забжать впередъ, поюлить, поподличать, показать свою ‘благонамренность’ не токмо за страхъ, но и за совсть. И если сплошь и рядомъ современные Хлестаковы почти всегда влетаютъ въ силки, то исключительно отъ того, что у рдкаго изъ нихъ есть степенный, осмотрительный Осипъ, который остановилъ бы ихъ во время мудрымъ совтомъ: ‘Погуляли здсь два денька, ну и довольно, что съ ними связываться! плюньте на нихъ! неровенъ часъ: какой-нибудь другой надетъ’. Право, мы, что называется, перезрли въ нкоторыхъ отношеніяхъ, и наши Сквозники-Дмухановскіе никогда еще не расцвтали въ такой мр, какъ теперь. Пріемы, быть можетъ, у нихъ иные, и въ этомъ вся эволюція. Прежде это былъ сокрушительный кулакъ, открытая дань, налагаемая на дореформенное купечество, унтеръ офицерша, не по правиламъ высченная, и пр. Теперь боле тонкій ‘поведенцъ’, въ род нарушенія обывателемъ безчисленныхъ правилъ, не задержаніе, напр., извозчика, на которомъ халъ ‘подозрительный’ субъектъ, и соотвтственно сему и штрафы въ томъ или иномъ размр. И какъ трудно уловить здсь составъ преступленія, такъ же неуловимы и пріемы пресченія. Отсюда для Сквозника безчисленные способы уловленія обывателя, но въ то же время и постоянный суеврный страхъ, что три крысы, виднныя имъ во сн, которыя ‘пришли, понюхали и ушли’, знаменуютъ нчто сугубо важное и трепетное. А если къ тому же достоврное извстіе со стороны одного изъ мстныхъ добровольцевъ-охранителей, Петра Ивановича Бобчинскаго, что пріхалъ невдомый молодой человкъ, то и довольно. ‘Молодой человкъ, чиновникъ, дущій изъ Петербурга — Иванъ Александровичъ Хлестаковъ, а детъ въ Саратовскую губернію,— и что чрезвычайно странно себя аттестуетъ: больше полуторы недли живетъ, дальше не детъ, забираетъ все на счетъ и денегъ хоть бы копйку заплатилъ’. И при этомъ, ‘такой наблюдательный, все обсмотрлъ и по угламъ везд, и даже заглянулъ въ тарелки наши полюбопытствовать, что димъ. Такой осмотрительный, что Боже сохрани’…
Живъ и Земляника съ его классическимъ правиломъ, что ‘простой человкъ если умретъ, то и такъ умретъ, если выздороветъ, то и такъ выздороветъ’. Намъ не приходится вдаваться въ тонкія соображенія по сему поводу: только что закончившійся въ Москв пироговскій създъ врачей подчеркнулъ всю недостаточность врачебной помощи, антисанитарное состояніе городовъ. Или вспомнимъ описаніе одной, напр., томской больницы, напечатанное года два-три назадъ въ нашемъ журнал, или знаменитую одесскую больничную эпопею, кажется, и до сихъ поръ не завершившуюся. А вдь это въ нкоторомъ род столицы: Томскъ, Одесса,— что же творится въ какой-нибудь Тмутаракани… Не исчезли условія для благополучнаго процвтанія Земляники, и было бы странно, если бы этотъ богобоязненный типъ вымеръ самъ собой. Геніальный художникъ изобразилъ его нсколькими рзкими штрихами, въ предлахъ которыхъ возможны измненія, но яркость контуровъ не поблекла отъ времени.
Не беретъ, конечно, и Ляпкинъ-Тяпкинъ взятокъ борзыми щенками, которые вмст съ псовой охотой отошли въ область преданій. Но ежели напр., подъ дутый вексель подучить изъ какого-нибудь екатеринославскаго банка или акціями и паями другого не мене почтеннаго учрежденія, то такая современная форма благодарности показываетъ только на измненіе формы, а не существа дла. Иначе, какимъ образомъ могли бы возникать знаменитыя исторіи въ род кожинской и имъ подобныхъ.
И тотъ же подъ перо подвернувшійся пресловутый Кожинъ — разв не Чичиковъ, скупающій не мертвыя души, а договоры на эксплуатацію крестьянской земли для перепродажи ихъ какой-нибудь бельгійской или иной компаніи? Воображаемъ, какое въ свое время было ликованіе и пированіе въ городишк, гд разыгралась эта эпопея, и какъ тотъ или иной городской нотабль, уподобясь гоголевскому предсдателю палаты, обнималъ Чичикова, то бишь Кожина, произнося въ изліяніи сердечномъ: ‘Душа ты моя! Маменька моя!’ и даже, щелкнувъ пальцами, пошелъ приплясывать вокругъ него, припвая извстную псню: ‘Ахъ ты такой и эдакой, комаринскій мужикъ!’ Въ качеств мертвыхъ душъ фигурируютъ и злополучные акціонеры, и миическія копи, и многое разное, что ловкіе Павлы Ивановичи охотно скупаютъ теперь для оборотовъ на современный ладъ. Съ такимъ же успхомъ они фигурируютъ среди провинціальныхъ Маниловыхъ и Собакевичей, производятъ фуроръ среди дамъ просто пріятныхъ и пріятныхъ во всхъ отношеніяхъ. Безсмертная пошлость русской жизни видоизмнила форму, а сущность остается все та же. Разв не Собакевичи заполонили теперь наши губернскія и уздныя управы, и въ лиц Горденокь и Родзянокъ ведутъ войну съ ‘третьимъ элементомъ’, отстаивая кулацкое хозяйство, которое одно имъ по плечу. Ибо ‘кто ужъ кулакъ, тому не разогнуться въ ладонь! А разогни кулаку одинъ или два пальца — выйдетъ еще хуже. Попробуй онъ слегка верхушекъ какой-нибудь науки, — дастъ онъ знать потомъ, занявши мсто повидне, всмъ тмъ, которые въ самомъ дл узнали какую-нибудь науку!’ И слова эти пророчески сбываются нын.
И опять-таки какъ имъ не сбываться? Пошлость, изображенная Гоголемъ, безсмертна, потому что она не есть нчто временное, наносное, нчто такое, что устранимо, какъ переходное явленіе, какъ плодъ тхъ или иныхъ условій. Она — коренная сущность человческой души вообще, а русской въ особенности. Она всегда жива, но временами, при неблагопріятныхъ общественныхъ условіяхъ она притаивается и ждетъ своего часа. А когда онъ наступаетъ, пошлость расцвтаетъ внезапно, выступая во всей нагот и безобразіи, какъ было и въ то время, когда Гоголь впервые раскрылъ ея сущность изумленному міру.
Въ одномъ письм изъ ‘избранныхъ мстъ изъ переписки’ Гоголь пишетъ: ‘Обо мн много толковали, разбирая кое-какія мои стороны, но главнаго существа моего не опредлили. Его слышалъ только Пушкинъ. Онъ мн говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умть очертить въ такой сил пошлость пошлаго человка, чтобы вся та мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всмъ’, и дале поясняетъ значеніе своего главнаго творенія ‘Мертвыя души’: ‘Мертвыя души’ не потому такъ испугали Россію и произведи такой шумъ внутри ея, чтобы они раскрыли какія-нибудь ея раны или внутреннія болзни, и не потому также, чтобы представили потрясающія картины торжествующаго зла и страждущей невинности,— ничуть не бывало: герои мои вовсе не злоди, прибавь я только одну добрую черту любому изъ нихъ, читатель помирился бы съ ними всми. Но пошлость всего вмст испугала читателей. Испугало ихъ то, что одинъ за другимъ слдуютъ у меня герои одинъ пошле другого, что нтъ ни одного утшительнаго явленія, что негд даже и пріотдохнуть или духъ перевести бдному читателю, и что, по прочтеніи всей книги, кажется, какъ будто точно вышедъ изъ какого-то душнаго погреба на Божій свтъ’. Въ этой самооцнк глубокая правда. Только въ то время было немного тхъ, которые могли оцнить значеніе факта появленія ‘Мертвыхъ душъ’. Подъ давленіемъ все покорившей тогда пошлости, души, дйствительно, были, какъ мертвыя, и лишь немногія живыя души были испуганы нарисованной картиной. Но на всемъ громадномъ пространств необъятнаго царства торжествующей и торжественной пошлости господствовало молчаніе.
Въ наше время, когда пошлость тоже возобладала и празднуетъ если не везд и во всемъ, то въ огромномъ большинств случаевъ побду, одно мшаетъ этому торжествующему ходу пошлости. Теперь появленіе новаго Гоголя который сумлъ бы такъ же ярко ‘очертить пошлость пошлаго человка’, какъ его великій предшественникъ,— было бы встрчено нсколько иначе. Съ тхъ поръ неизмримо расширился кругъ людей, понимающихъ весь ужасъ пошлости и необходимость бороться съ нею на всхъ поприщахъ жизни. Пусть герои и типы Гоголя и теперь, какъ живые, говорятъ съ нами со сцены и со страницъ его великихъ твореній, и каждому изъ нихъ мы можемъ противопоставить живой образецъ изъ современности. Но полстолтія все же прошло не даромъ и для насъ. Самое обостреніе пошлости, поднявшей голову теперь съ особо торжественнымъ видомъ, есть фактъ, имющій и оборотную сторону. Пошлость чувствуетъ, что въ жизни накопилось много элементовъ, готовыхъ для борьбы съ нею, и длаетъ усиленную попытку отстоять свои твердыни. Отсюда эта небывалая страстность къ борьб и неуступчивость пошлости, предчувствующей наступленіе чего-то новаго и для нея неотразимаго. Вотъ почему, несмотря на цлый рядъ фактовъ, свидтельствующихъ о торжеств пошлости то тутъ, то тамъ, нтъ того удручающаго впечатлнія, какое на современниковъ произвела книга Гоголя, хотя это была только книга. Гоголь разсказываетъ въ томъ же письм: ‘Когда я началъ читать Пушкину первыя главы изъ ‘Мертвыхъ душъ’ въ томъ вид, какъ они были прежде, то Пушкинъ, который всегда смялся при моемъ чтеніи (онъ же былъ охотникъ до смха), началъ понемногу становиться все сумрачне, сумрачне и, наконецъ, сдлался совершенно мраченъ. Когда же чтеніе кончилось, онъ произнесъ голосомъ тоски: ‘Боже, какъ грустна наша Россія!’ Меня это изумило. Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не замтилъ, что все это каррикатура и моя собственная выдумка! Тутъ-то я увидлъ, что значитъ дло, взятое изъ души, и вообще душевная правда, и въ какомъ ужасающемъ для человка вид можетъ быть ему представлена тьма и пугающее отсутствіе свта’. Теперь едва ли могло бы насъ такъ испугать подобное изображеніе, ‘пугающее отсутствіе свта’, и не потому только, что нервы притупились. Усилилась вра въ неотразимое наступленіе ‘побды свта’, которое нельзя ничмъ остановить. Возможны временныя затменія, и какъ они ни тяжки по своимъ послдствіямъ, они не могутъ доводить до отчаянія, до болзненнаго страха предъ тьмою, одолвшаго самого Гоголя, который задумалъ, по его словамъ, тогда же дать и иную картину — пошлости противопоставить идеальную Россію во второй части ‘Мертвыхъ душъ’. Попытка эта и погубила его, такъ какъ въ дйствительности онъ не видлъ никакой идеальной Россіи и долженъ былъ ее выдумать.
И мы неизмримо далеки еще отъ этой идеальной Россіи, современность гораздо родственне первой части ‘Мертвыхъ душъ’, и тмъ не мене жива въ душ гордая увренность, что все это — область прошлаго, которое идетъ на смарку. Сквозники-Дмухановскіе, Чичиковы, Ноздревы и Собакевичи, населяющіе наши благодатныя палестины, не могутъ удержать позиціи, сколько ни укрпляютъ они ихъ разными новыми какъ будто и усовершенствованными способами. Сильне ихъ всепобждающая жизнь съ новыми требованіями и запросами, для удовлетворенія которыхъ нужны иныя силы, и она же сама и выдвигаетъ ихъ, несмотря на давленіе. Изъ столкновенія новаго и стараго и состоитъ творческое дло жизни, въ которой все перемшано въ причудливыхъ сплетеніяхъ, странныхъ, иногда ужасныхъ и на первый взглядъ непонятныхъ, но полныхъ смысла и значенія для тхъ, кто иметъ уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видть.
Новое, идущее на смну стараго гоголевскаго міра, многообразно и многоразлично, но есть и одна доминирующая нота въ немъ, все рзче выдляющаяся со времени паденія крпостного права. Это — голосъ личности, сознавшей свое человческое достоинство и стремящейся на всхъ пугяхъ жизни отвоевать себ свободное развитіе.
Очень любопытную иллюстрацію этого роста личности даетъ одинъ изъ вдумчивыхъ, талантливыхъ наблюдателей современной жизни, г. Елпатьевскій въ прекрасномь разсказ ‘Служащій’, напечатанномъ въ первой книг ‘Русскаго Богатства’ за текущій годъ. Будучи художникомъ, стремящимся проникнуть вглубь явленія и дать законченный типъ, г. Елпатьевскій не чуждъ и публицистическимъ задачамъ — взглянуть на данный фактъ съ боле широкой точки зрнія, объединяя поразившее его явленіе съ рядомъ другихъ аналогичныхъ, подводя ихъ къ общему источнику. Такіе высоко-интересные экскурсы въ широкую жизнь, общественную по преимуществу, этотъ хорошій знатокъ русской жизни длаетъ отъ времени до времени, вызывая всякій разъ общее вниманіе.
‘Служащій’ значительно лучше прежнихъ очерковъ того же типа. Это совершенно новая фигура, аналогій для которой мы не припомнимъ въ литератур. Когда почтенный авторъ рисовалъ намъ генезисъ ‘купечества’ или дворянскія попытки послдняго времени, онъ имлъ такихъ могучихъ предшественниковъ въ этой области, какъ Гл. Успенскій и Щедринъ, и учителя невольно навертывались сравненія, невольно возникало желаніе подвести итогъ пережитому съ тхъ поръ, какъ Успенскій и Щедринъ изображали тхъ же героевъ,
Въ новомъ очерк г. Елпатьевскаго — совершенно новое явленіе.
‘— Услужающій…— вотъ наше настоящее имя!— Злобный огонекъ блеснулъ въ срыхъ свтлыхъ глазахъ моего собесдника.
‘— Вы думаете,— онъ только труда отъ меня хочетъ, головы? Какъ же не такъ!.. Будь ты услужающій… И чувствуй… ‘Жалованье плачу, понимать долженъ, чувствовать’… Все длай и не перечь, съ праздниками поздравь, выборы въ думу пойдутъ — шаръ за него клади!..’
Такъ начинаетъ свои изліянія ‘служащій’, объясняя автору т взаимоотношенія, какія долголтнимъ путемъ сложились между ‘имъ’ — всероссійскимъ купцомъ — и тмъ мелкимъ людомъ, который является главной опорой купца въ его всероссійскихъ подвигахъ.— ‘Служащій’ это представитель огромнаго сословія мелкихъ людей, приказчиковъ и полуинтеллигентныхъ тружениковъ, наполняющихъ лавки, конторы, банки, думскія и управскія канцеляріи и пр. Прежде этотъ типъ носилъ особыя черты, которыя Ножичкинъ, герой разсказа, не обинуясь. называетъ ‘халуйствомъ’, готовностью душу свою положить за ‘него’, ‘хозяина’ который, въ свою очередь, ‘измывался’ надъ ‘услужащими’.
Не таковъ народившійся на послдніе годы новый ‘служащій’, какимъ выступаетъ Ножичкинъ. Самъ онъ сынъ почтальона, добившійся всего собственными усиліями, знающій себ цну и не позволяющій наступить себ на мозоль. Онъ далеко отбился отъ старины и требуетъ себ правъ на уваженіе и признаніе въ себ человческой личности. ‘Хозяинъ’ для него не ‘благодтель’, а эксплуататоръ, противъ котораго онъ готовъ бороться всми дозволенными средствами. Ножичкинъ выступаетъ естественнымъ вождемъ цлой группы такихъ же ‘служащихъ’, въ которой ясно сознаніе своихъ человческихъ правъ, онъ проектируетъ нчто въ род союза свободныхъ тружениковъ, въ вид артели, и требуетъ участія для служащихъ въ прибыляхъ предпріятія. И аудиторія у него очень благодарная, такъ какъ ясно понимаетъ, что сила за тмъ, кто уметъ отстаивать свои интересы. А сила у этой аудиторіи есть. Сила, прежде всего, количественная и затмъ качественная. Въ городахъ торгово-промышленнаго типа они составляютъ главный средній слой. Они наполняютъ мстные клубы и разныя просвтительно-экономическія общества, они составляютъ главный контингентъ, на которомъ держится все дло торговли и оборота, они его ведутъ, отлично понимая, что безъ нихъ ‘хозяину — крышка’. И по мр развитія промышленной жизни, сосредоточившейся въ городахъ, такъ непомрно выросшихъ за послдніе годы, сила ‘услужающихъ’ все увеличивается, и увеличивается не только количественно, но растетъ и качественно, что и отмчаетъ г. Елпатьевскій въ своемъ живомъ очерк.
‘Я, кажется, знаю, откуда пришелъ этотъ всякаго рода служащій. Утлая ладья русскаго просвщенія не всегда довозитъ пассажировъ до намченной пристани и часто ссаживаетъ на перепутьи и въ непредусмотрнныхъ мстахъ, на пустынныхъ берегахъ, на дикихъ островахъ. Въ частности, въ былое время, когда въ газетахъ появлялись сообщенія о томъ процент учащихся, который достигаетъ аттестата зрлости, меня всегда интересовалъ вопросъ,— куда двается и какъ используется жизнью тотъ — другой процентъ… Мн показалось, что я нашелъ, наконецъ, этотъ ‘процентъ’, нашелъ этого, не успвшаго сдлаться ‘механикомъ’ и оставшагося ‘полумеханикомъ’ человка — нашелъ его за толстыми конторскими книгами, за стойкой мануфактурнаго магазина, въ капитанской рубк парохода, у котловъ завода, подъ форменной фуражкой начальника станціи. Мн показалось даже, что для меня освтились многія явленія русской жизни, остававшіяся темными тамъ, гд я раньше служилъ, что я открылъ, кто потребляетъ эту все растущую массу книгъ, появляющихся на рынк, кто читатель этихъ размножившихся провинціальныхъ газетъ, которыя все-таки существуютъ, для кого въ самые дальніе углы несутся цлые цлые вагоны ‘приложеній’ сочиненій русскихъ писателей… Мн думается, я нашелъ этого новаго читателя. Я пересталъ удивляться тмъ книгамъ и журналамъ, которые брали молодые приказчики и служащіе въ библіотек нашего общества и торгово-промышленнаго клуба, пересталъ удивляться росту библіотекъ и читаленъ и книжныхъ магазиновъ, огромному наплыву публики на всякія публичныя лекціи, курсы, пересталъ удивляться всему, что было такъ удивительно для меня, хорошо помнившаго, что было какихъ-нибудь двадцать пять — тридцать лтъ назадъ…’
Самымъ яркимъ представителемъ новаго типа выведенъ авторомъ Ножичкинъ, около котораго группируются другія, не мене любопытныя лица изъ этой мало затронутой въ литератур среды. Самъ Ножичкинъ, энергичный и смлый иниціаторъ въ борьб за интересы своего сословія противъ ‘хозяина’, цлой головой выше остальныхъ, но присущія ему черты до извстной степени родовыя. Онъ выдвигаетъ при каждомъ столкновеніи вопросъ о прав, о достоинств личности и страстно отстаиваетъ свое право быть наравн со всми. Когда въ клуб заходитъ, напр., рчь объ отчетности, одинъ изъ старшинъ, ‘владлецъ лсныхъ складовъ’, обижается щепетильностью ревизіонной коммиссіи, требующей отчетъ въ истраченныхъ деньгахъ. ‘Ежели этакъ будутъ оскорблять, ежели всякій (подчеркнулъ онъ) придетъ и будетъ васъ въ копйкахъ учитывать, такъ это и служить нельзя, уйти только и больше ничего’… Это обычная въ нашихъ провинціальныхъ собраніяхъ обидчивость встрчаетъ со стороны Ножичкина страстный отпоръ, въ которомъ такъ и вырисовывается самое характерное отличье его, ‘новаго’ человка, больше всего блюдущаго именно свое право, свое достоинство, какъ человка.
‘— Какъ вы смете оскорбляться?— гремитъ онъ. — Кто вы такой? Выбранный нами старшина, обязанный всякому изъ насъ,— слышите всякому — давать отчетъ въ каждой копйк, истраченной вами…’
Можно подумать, что это Мирабо, отвчающій на вопросъ, кто они, эти ‘всякіе’. Но дло не въ размр событія, не въ предлахъ правъ, а въ самой сущности вопроса о прав вообще, прав, такъ тяжко добытомъ и отстаиваемомъ Ножичкиными отъ посягательствъ. Отсюда и эта страстность человка, всмъ обязаннаго только себ и готоваго на каждомъ шагу стоять за это ‘свое’.
Ножичкинъ не только цнитъ себя, какъ всякій добившійся положенія лично своими усиліями и энергіей,— нтъ. Онъ идетъ дальше и, какъ истый представитель ‘новаго сословія’, глядитъ далеко впередъ. Онъ презираетъ современнаго купца и промышленника, которому было все ‘дано’ и который, поэтому, вырождается въ третьемъ уже покодніи и ничего не уметъ добиться самъ, а все черезъ ‘казну-матушку’. Они вс осуждены имъ на смарку, ибо сила знанія дла и традиція труда — только въ такихъ людяхъ, какъ онъ, Ножичкинъ, и его товарищахъ, ‘служащихъ’. ‘Все дло торговое въ Россіи мы ведемъ. И традиціи только у насъ однихъ и имются,— традиціи людей изъ поколнія въ поколніе вытягивавшихъ изъ себя жилы’.
Но какъ представитель своего сословія, онъ и понимаетъ интересы только своихъ, и когда въ разговор одинъ изъ служителей, симпатизирующихъ Ножичкину, хотя и скептически настроенный, задаетъ вопросъ о рабочихъ, которыхъ нельзя обойти ни въ какомъ дл, герой нашъ морщится и отнкивается очень характернымъ словечкомъ.
‘— Онъ мн не товарищъ… Всякъ самъ по себ… Хлопочи, добивайся… Я теб сколько говорилъ,— не богадльню мы строимъ и не воспитательный домъ.
‘— Намъ не по дорог… Такъ, Николаичъ?..— сумрачный бухгалтеръ улыбнулся.
‘— Ну да, не по дорог…— вдругъ разсердился Ножичкинъ.— Я ему дороги не заступаю… Иди, встртимся,— милости просимъ. Только я не благотворитель, не филантропъ…’
Эта черта дорисовываетъ оригинальную фигуру Ножичкина. Именно такъ и долженъ стоять Ножичкинъ въ будущей исторіи, какъ онъ представляетъ ее себ, и это хорошо. Прежде всего надо научиться свои интересы отстаивать, такъ какъ самъ онъ весь въ будущемъ, и все остальное ему должно представляться ‘филантропіей’, которая внушаетъ ему одно презрніе. Онъ получилъ пока хорошую закалку и съуметъ съ помощью ея завоевать свои ‘права’, но теперь ему нелегко, и если бы онъ сталъ увлекаться ‘филантропіями’, не добился бы ничего. Его сила только въ цльности его желаній и стремленій, а теперь, пока у него есть воля, чтобы хотть, ему еще надо поработать и пережить не одно разочарованіе, пока онъ достигнетъ и ‘силы мочь’. Но чувство справедливости въ немъ живо,— не даромъ онъ всею силою души отстаиваетъ право,— и это чувство внушаетъ ему уваженіе и къ стремленіямъ другихъ. ‘Хлопочи, старайся… Встртимся, милости просимъ’. Въ этихъ словахъ залогъ взаимнаго пониманія двухъ нарождающихся новыхъ общественныхъ силъ, объединяемыхъ общимъ содержаніемъ жизни, общей традиціей — ‘людей, изъ поколнія въ поколніе вытягивавшихъ изъ себя жилы’.
Рядомъ съ Ножичкинымъ стоитъ его жена, типъ, прелестно очерченный авторомъ и тоже оригинальный въ своемъ род. Она не только понимаетъ стремленія мужа, но всми силами поддерживаетъ его въ борьб, которой ни мало не боится. Она прошла тоже жестокую школу жизни и вынесла увренность въ свои силы. Когда старый почтальонъ, отецъ Ножичкина, совтуетъ сыну по-старинк ‘поклониться’ сильнымъ міра сего, смиреніемъ взять то, чего сынъ добивается упорствомъ, она со смхомъ разсказываетъ объ этомъ мужу, не смущаясь ни закладомъ вещей, ни гнвомъ сильныхъ. Это настоящая подруга жизни, работница, привыкшая стоять рядомъ у станка, смло устремляя взоръ въ будущее, которое она завоюетъ для своихъ дтей, не пользуясь ни правительственными субсидіями, ни филантропіей. Сдержанная и строгая, она и дтей выдержитъ и воспитаетъ въ томъ же сосредоточенномъ, спокойномъ стремленіи къ дятельной, бодрой и здоровой жизни, къ борьб за свое достоинство, которое она цнитъ выше всего. Среди привычной для насъ русской распущенности и разгильдяйства въ семейной и общественной жизни, эта пара представляетъ ячейку новой семьи, ‘ревниво берегущей свою неприкосновенность отъ постороннихъ людей’, т.-е. самое главное, на чемъ держится культурное общество. Долгъ, дисциплина и выдержка — все новыя для насъ начала, плохо вяжущіяся съ русской небрежностью, невниманіемъ къ себ и чужимъ интересамъ, и все это на яко бы общей гуманной подкладк, въ которой по существу ничего нтъ, кром лни, безхарактерности и позорной неустойчивости.
Таковы представители народившагося за послдніе годы новаго сословія, которое требуетъ устами Ножичкина и своей доли въ жизни, и какъ требуетъ! Не слезницами со ссылками на бывшее великолпіе и современное оскудніе, а указаніемъ на свое право жить, потому что оно иметъ волю хотть и скоро завоюетъ себ силу мочь. Оно только не съорганизовано еще, но всми силами стремятся къ организаціи, понимая, какая мощь заключается въ единеніи. Поэтому, оно прогрессивно теперь, стоитъ за расширеніе всякихъ правъ, за просвщеніе, за вс виды общихъ и частныхъ свободъ, ибо при каждомъ шаг въ этомъ направленіи съ Ножичкина слетаютъ т или иныя путы, которыя на него надты съ рожденія. Что намъ досталось даромъ, ему приходиться добиваться величайшими усиліями. Зато, если онъ ужъ добьется чего,— онъ не выпуститъ и безъ бою не отдастъ. Предстоитъ ему тягостная дорога, на которой много разъ придется ему быть побитымъ и поверженнымъ, но каждое пораженіе послужитъ новымъ урокомъ и новымъ стимуломъ къ дальнйшей борьб, въ конечномъ итог которой его все же ждетъ побда. И это потому такъ, что Ножичкины ни на кого, кром себя, не разсчитываетъ. Эту мысль онъ очень оригинально разъясняетъ на примрахъ другихъ, созданныхъ и живущихъ ‘казной-матушкой’.
‘— Я еще маленькимъ помню, все, бывало, слышалъ: ‘на казну поставляетъ’. Одинъ около тюрьмы пропитывается, другой обмундировываетъ, третій дрова въ казну сдаетъ, четвертый казенные подряды беретъ… И дальше и выше все то же. Теперь, вотъ, промышленность пошла… Грандіозно!.. Перспективы!.. Техническій прогрессъ!..— передразнивалъ онъ.— Мн-то очки не вотрутъ!.. Все та же казна. Она и родила, она и соской кормитъ. Вонъ у насъ дворянское землевладніе сколько вковъ существовало,— кажется можно бы на ноги стать, а… вынули соску — какъ втромъ все и вымело… И промышленность тоже… Отвори заграницу, только пыль пойдетъ отъ нашей промышленности. Знаете,— оживленно заговорилъ онъ,— въ чемъ, я думаю, главное наше зло? Все намъ дано, а не взято нами… Дано, дадено… Землей дадено, рудниками, крпостными, дадено пошлинами, субсидіями, казенными заказами, а не взято иниціативой, энергіей, образованіемъ, дйствительнымъ техническимъ прогрессомъ… Вотъ и вышло, что у насъ только одна традиція и имется,— казна! Исторія, что ли у насъ ужъ такая, что все мы длали скопомъ, міромъ, а не отдльными личностями,— и государство устраивали…’
Но, какъ врно заключаетъ Ножичкинъ, это уже — исторія. Теперь наступаетъ время иниціативы, энергіи, образованной личности, которая, не прибгая къ казн, напротивъ, всячески отъ нея отбиваясь, желаетъ лишь одного, чтобы ей не мшали, не опекали ее на каждомъ шагу. Эту идею вноситъ Ножичкинъ всюду, куда жизнь приводитъ его, несмотря на вс противодйствія. Онъ и въ земств, и въ дум, и въ мстной печати борется за эту идею, за принципъ самодятельности противъ бюрократизма, опутавшаго все и всхъ такъ, что, въ конц концовъ, никто ничего не длаетъ и длать не въ состояніи. Чмъ остре приходится Ножичкину чувствовать свое безсиліе въ бюрократическихъ тискахъ, тмъ усиленне онъ станетъ выбиваться изъ нихъ, такъ какъ ему нтъ иного спасенія, какъ въ свобод иниціативы, въ свобод личности — и поменьше опеки.
Предстоятъ ему жестокія испытанія, но бояться ихъ ему не приходится. Разъ выбившись на поверхность, ему нтъ ни малйшаго разсчета идти назадъ, въ т темныя трущобы, которыя ему хорошо извстны. Впереди брезжитъ заманчиво свтъ, а глаза у него зоркіе и изъ виду онъ его не упуститъ, какъ бы ни усиливались туманы на пути.
Есть около него и свои мечтатели, безъ которыхъ ни одно дло не длается и которые расширяютъ ‘узенькую’ истину Ножичкина, въ род Алеши, влюбленнаго въ своего героя. Этотъ Алеша, только намченный въ разсказ г. Елпатьевскаго, утопистъ чистой крови, жаждущій обновленія жизни путемъ обширныхъ ассоціацій, мечтающій о томъ, ‘какъ хорошо было бы, если вс маленькія людскія дороги вели на одинъ торный широкій путь подъ свтлымъ, высокимъ небомъ’. И эти наивныя мечты расширяютъ горизонтъ въ дятельности новыхъ людей, даютъ полетъ ихъ мысли и согрваютъ ихъ сердца надеждой на возможность лучшей, боле человческой жизни.
Какъ далеко все это отъ стараго гоголевскаго міра съ его Чичиковыми, Сквозниками-Дмухановскими, Собакевичами и Ноздревыми! Пусть этотъ міръ еще проченъ, еще живъ, какъ живуча пошлость вообще. Но дни его сочтены, потому что онъ изжилъ себя до глубины, прогнилъ до сердцевины и одряхллъ, какъ старое вковое древо, только держащееся до перваго сильнаго порыва втра, который вывернетъ его съ корнемъ и обнаружитъ всмъ его изъденную червями, истлвшую внутренность.
Мартъ, 1902 г.