В.В. Розанов
В.В. Розанов
‘Воскресение’ в истории человечества
‘Воскресение’ в истории человечества
* * *
* * *
‘Воскресение’ в истории человечества, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Все живые, органические явления протекают несравненно сложнее, чем явления механические, еще сложнее и неуловимее их протекают события душевные, и, наконец, до неисследимости сложно текут события исторической жизни. В мертвой природе мы всегда видим повторение одного: что-то ‘толкнуло’, и то тело, которое восприняло толчок, — ‘подвинулось’. ‘Толчок’ — ‘движение’, ‘толчок’ — ‘движение’, в эту линию, однообразную, мертвую, скучную, томительную, вытягивается вся природа до души. Но вот перед нами ‘душа’, — древняя ‘психея’: ‘толчков’ и ‘движений’ и здесь много, в виде ‘ощущений’ и их ‘переработки’ душою. Но это ее мелочная, ежедневная, будничная жизнь. Душа ‘пробуждается’: этот термин мы все знаем, он понятен нам, она ‘возбуждена’, ‘возрождена’: это — язык о душе, понятный душе. Или, еще удивительнее: душа ‘засыпает’. Ну, хорошо: ‘пробудилась’ она от ‘толчка’, но ‘заснула’? ‘Сон’ есть удивительнейшее явление, не существующее до ‘души’. Механическая природа, — вот та, которую мы называем ‘мертвою’, — она никогда не спит. Всегда она деятельна, движется, но каким-то безучастным движением, именно мертвым. Но как только появилось движение ‘живое’, — сейчас же появляется его спутником и ‘сон’. Только одна душа может ‘спать’: эквивалент ее ‘творчеству’. Мертвая природа как не знает ‘сна’, так не знает и ‘творчества’. Скука ее и происходит от однообразия: напротив, весь ‘интерес’ духовной жизни проистекает из ее способности к чередованию этих величайших напряжений, которые мы называем ‘творчеством’, и полной бездеятельности — ‘сна’.
‘Сон’ — ‘творчество’, ‘сон’ — ‘творчество’: из этих двух моментов или, точнее, двух фаз так же состоит вся живая природа, как из ‘толчка’ и ‘движения’ состоит вся мертвая природа. ‘Сон’ и ‘творчество’ — это уже наши будни, будни нашего тела, живого тела, — и тех маленьких дел, каким мы отдаем себя каждый день. Но что такое история всемирная? Увы, только это же…
— История бодрствования человеческого… История сна человеческого!
Вот к какому элементу живого бытия, решительно всякого, от букашки до человека, подходит великий праздник, который мы сегодня празднуем. ‘Воскресение’… поистине, это праздник не человека только, но всей живой природы, — не одного духа человеческого, но всей одушевленной природы. Только в человеке, как венце живой природы, этот космологический момент засветился вдруг религиозным светом. Ибо ‘воскресение’ — это, конечно, только вершина ‘бодрствования’, как смерть недаром называется вечным сном. Механическая и мертвая природа так же не знает ‘умирания’ и ‘смерти’, как она никогда не ‘засыпает’ и не знает ‘сна’.
‘Сон’ и ‘смерть’ присущи только духу и всему одушевленному, как ему же одному присущи ‘творчество’ и …’воскресение’!
Это ‘наше’, — может сказать маленький человек, оглянувшись на бесконечное мироздание. Это — сокровище микрокосма, ‘малого мира’ человека, каким не владеет большой мир вокруг него, ‘макрокосм’.
Велик и беден…
Мал и содержателен… —
Вот отношение чудовищного по величине и силам механического мира, если сравнить его с миниатюрным миром человеческой души и нашей ‘родной’ поэзии и истории. Вот и ‘родного’ тоже не знает механический мир, там все друг другу ‘чужое’…
Как сон естественно завершается в смерти, — этой своей грани, своем пределе: так пробуждение и творчество самым бытием своим говорят о воскресении… Раз ‘пробуждение’ есть фаза души нашей: значит, она должна и воскреснуть.
Ровно столько же как умереть… Если умираем, то и воскресаем, а если бы не воскресли, то и не умерли бы… Но как мертвый камень, безжизненная гора, или потухшие тела небесные — существовали бы вечно… безжизненно, холодно, мертво и… бессодержательно.
Таким образом, воскресение есть самый интимный момент бытия человеческого…
И вместе — космологический…
Есть в мироздании сокровище: это — человек. Но у человека есть тоже главное сокровище: это — что он воскреснет.
‘Воскресение’ есть глубочайшая истина и величайшая ценность, заветно схороненная в самом центре мира, но именно схороненная, запрятайная, чтобы никто, до кого она не относится, не знал ее… Чтобы ее не растоптали, над нею не заглумились… Сверкающий алмаз, но до времени сокрытый в середине каменной горы.
Ею весь мир живет… Но как листы дерева, видные, бесчисленные и в общем количестве огромные, — ничего не знают о питающем его невидимом корне: так и человечество, живя тайною ‘воскресения’, ничего о нем не знало…
Пока пришел Христос…
Тайна ‘пришествия’ здесь вся и выражена: ‘алмаз’ был скрыт в горе, его никто не видел. Жизнью Своею, ‘смертью’ Своею и… наконец Своим ‘воскресением’, показав все это въяве людям и человечеству, Христос как бы провел это человечество внутрь горы, к самому центру основания мира — и показал ‘то, чем все живы’ и ‘чем все кончится’… ‘Сошествие в ад’ — как это знаменует именно схождение к основаниям земли, к основаниям самого космоса… ‘И отвалили камень от входа в пещеру’: это почти совпадает с тем, как если бы кто, взяв лом и заступ, — проломил стену скалы, внутри которой, никому не видимый, сверкал и горел чудный огонь и свет.
Тот огонь, который грел всю землю.
И тот свет, который светил всякой душе.
Поразительно следующее.
Кто внимательно читал Библию, т.е. книги Ветхого Завета, не мог не поразиться, до какой степени там мало говорится о ‘будущей жизни’, о ‘загробном мире’, о ‘воскресении после смерти’… Мало до того, что это — почти ничего. Это дало повод Спинозе, философу и еврею XVII века, написать трактат, отрицающий совершенно хотя бы упоминание в Библии о всех этих ‘посмертных’ вещах: что вызвало против него негодование синагоги и вошло одним из мотивов его отлучения, ‘херема’… Конечно, ‘не зная дела’, — не зная буквы священных книг — Спиноза не мог бы так писать. Но почему же синагога на него вознегодовала? Тоже был мотив, — как явно был мотив и для Спинозы. Да дело явно заключалось в том, что у евреев, — среди многих разных тайно и традиционно сохраняемых истин и знаний, — была и эта: но в букву Библии она не вошла, из текста ее была исключена… Это — именно ‘гора’, в которой скрыт свет и которая свет должна скрывать.
Равным образом и в древних религиях, начиная еще от египетской, были ‘таинства’, ‘мистерии’: в разных местах они были приблизительно одинаковы… Но вот сведения, в отрывках, донесенные к нам от очень позднего участника знаменитейших из этих мистерий, именно элевзинских: ‘Счастливы те, кто в них посвящен: ибо посвященные умирают с лучшею надеждою, чем прочие люди, и имеют веру в загробную жизнь’. Так записано у Плутарха. Таким образом, идея ‘загробного воскресения’ или, точнее, знание о факте ‘будущего воскресения мертвых’ была бережно хранимою тайною, по крайней мере, во многих религиях древности: но тщательнейшим образом сохраняемою от всех людей. Тайна эта, интимная сама по себе, интимная в природе своей, интимно и носилась… в глубочайшем безмолвии! Какая была причина этого, — в высшей степени любопытно, но совершенно нельзя этого понять. Что людей удерживало разгласить эту истину, так радовавшую ‘посвященных’, дававшую им силу жить и ‘с лучшею надеждою умирать’, — почему ее было не понести народу, не возгласить на площадях и улицах — совершенно непостижимо. Но что-то такое было…
Напротив, когда мы читаем Евангелие — полоса ‘воскресения’ до того ярка, до того видна всем, что, собственно, все Евангелие как бы и служит только этой идее ‘Воскресения’!
О чем-то шептались в древнем мире: о чем — никто хорошенько не знал…
Слухи, догадки, ‘надежды’ были… И, может быть, от неуверенности и боязни быть опровергнутыми никто их и не высказывал вслух…
Мерцание света было: но света не было.
И вдруг все ярко осветилось: ‘Христос Воскрес!’ ‘Христос Воскрес!’
И пошло по улицам… Разлилось в народах. Все, встречая друг друга, незнакомые, громко приветствуют: ‘С Воскресением Христовым!!‘
Упразднена смерть… каким-то гибким диалектическим упразднением. Не просто ‘порублена’, вот ‘нет более смерти’. Такая механическая над нею победа была бы только введением живых существ в область косного, вечного существования, по образцу наших гор, по образцу бездушных тел. Такая победа над холодною смертью была бы в сущности только торжеством смертного же холода. Нет, ‘челюсти смерти’ раздвинуты иным способом, именно душевным, а именно: ‘душа’ победила смерть, своим особым способом — ‘пробуждаясь’ и, наконец, ‘воскресая’.
‘Умрем и… воскреснем!‘
Это несравненнее с тем, как если бы мы вечно жили… т.е. были только, существовали только. Бедно и бессодержательно!
‘Спаситель мира’, — сказало о нем человечество. Но ‘грядущее воскресение’ Он соединил еще с чувством ‘греха’, страдающей человеческой совести, которой нужно ‘очиститься’ и ‘искупиться’. ‘Воскресение’ неразрывно с ‘покаянием’, так это у нас и связано, в нашей религии. Грех — смерть души, если тело умирает от ножа, то ‘режет’ душу — грех. Каждый из нас знает, что чем более он в грехах, тем менее живет, точно тонет и захлебывается в воде. Нет дыхания, ‘умираю’: так тоскует его душа, когда отягощает ее грех, хотя бы тело при этом и процветало.
И только есть одна защита против этого ужасного ножа: это, как говорит народ и его совесть, — ‘чистое покаяние’. ‘Покаяние’, ‘раскаяние’ есть поразительный феномен души, аналогичный ‘пробуждению’ и ‘творчеству’ и столь же чудесный, как они, после которого душа опять ‘выздоравливает’, как бы ‘хватает воздуха’ и получает способность жить. Покаяние — обновление души, ее частичное и временное ‘воскресение’. Можно сказать, феномен ‘покаяния’ и замечаемого обновления души при этом, увеличение ее сил и жизнеспособности, — точно так же приводят к вере в бессмертие, как и размышление о бодрствовании и сне, о смерти и… воскресении! Через ‘покаяние’ душа ‘воскресает’… частично и временно: отчего же ей вообще не воскреснуть, когда она, по-видимому, ‘умерла вовсе’?! ‘Смерть’… всего живого и духовного, и только его одного во всей природе, есть последняя печать греха, последний камень его, тяжесть его… ‘Надавило и раздавило’. Но все ли кончено? Как от частичных грехов мы избавляемся частичным покаянием, так в страшный момент смерти душа с такою скорбью, из такой глубины, с такою болью о себе произносит исповедание о веем своем ничтожестве, о ‘своем неправом’, о своем ‘злом’, что в тот момент, когда она как бы ‘сгорела в слезах и муке’, — она и воскресла, к Богу, в ‘вечную жизнь’.
Таковы соотношения, которые ‘мерцают’ нам и из обыденных фактов.
Не будем только коснеть… Не будем как камни, как ‘гордые’ скалы. Сегодняшний день более, чем когда-нибудь, вспомним, что у нас, людей, все меры иные, измерения иные, гордость наша иная, слава наша в другом: только человеку присуща совесть и чувство вины своей. Никто в мире этого не испытывает. Вот на этом-то сокровище, нам данном Богом, и остановимся… Оснуем на нем все наши надежды…
Что же? Как же?
Безмолвно, не рассказывая, не крича, сознаем каждый в душе о себе, что он есть воистину последний и жалкий человек и что ‘все-то, все должно быть лучше меня’…
Вот наше человечное…
И кто это воистину исполнит, в тот же момент почувствует, как все люди стали подниматься вокруг него, и в сердце его откроются источники уважения и любви к этим людям. ..А с ними придет и радость, текущая и неистекающая, вечная…
‘Вина моя’… вот сознание, откуда рождается мягкость моя. То свойство, которым измеряется достоинство человека. Без мягкости — нет человечности. А без сознания ‘моей вины’ — нет этой мягкости и, следовательно, недостижима и настоящая ‘человечность’.
Никогда ее не дадут науки и искусства, ее дает только религия.
Без этого-то великого учения ‘о вине моей‘, при всем громадном развитии искусств и философии, древний мир не мог дать народам человечности.
Человечность принесена на землю впервые христианством, вот этим ‘растворением’ души его, которая сама собою вышла, когда ему были показаны Христом все тайны греха, совести, муки, искупления, смерти и… воскресения.
Он влил железные души древнего мира в котел… и переварил их в нем Своим пламенем…
И души вышли оттуда новые… Без прежнего упорства в себе, без этого железа и камня, отличавшего древний мир, античные цивилизации.
Правда, несколько более слабые… Но проницательные, нежные, чуткие, восприимчивые, мечтательные. В пламя Иисусова ‘веяния’ вошло железо, а вышел из него воск… И вся наша цивилизация, так страшно отделенная от античной, есть восковая, мягкая, уступчивая, тягучая, текучая. Затекающая во все уголки, во все щелочки мира: проницательностью, сочувствием, под конец — властью…
Гибкий прут, а обнял весь мир… и связал собою весь мир…
Вот последствие раскрытия тайн мира, какое принес Христос, и показало человечеству Его воскресение. Из него родились мы, им счастливы и несчастны, им живем и даже им властвуем.
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 18 апреля. No 12249.