Воронье пугало.
Воронье пугало.
(Сказка.)
В. Микуличъ.
‘Женскій сборникъ в пользу ялтинского попечительства о прізжихъ больныхъ…’, М., 1915
Воронье пугало, Веселитская Лидия Ивановна, Год: 1915
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Блобрысый курносый Егорка, подметая садовую дорожку, ворчалъ на свою метлу:
— Что съ ней сдлаешь? Совсмъ негодящая!
Метла и правда была прескверная, жидкая розга свернулась на бокъ, а два-три прямо торчащихъ прутика царапали дорожку безъ всякаго толку.
Метла и сама знала, что она никуда не годится. И курносый Егорка, и отецъ его, толстый дворникъ Степанъ, достаточно часто высказывали ей это. Сначала она огорчалась своей негодностью и робла передъ другими метлами, особенно передъ одной изъ нихъ,— передъ солидной метлой съ пучкомъ крпко связанныхъ жесткихъ прутьевъ. Та мела такъ чисто, что нельзя было не уважать ея за это.
Негодная метла старалась подражать ей, но только больше еще трепалась и кривилась. Это была, можетъ быть, и не ея вина. Такіе ужъ плохіе прутики попались неумлому человку, который ее связывалъ. Надо было мести дворъ и дорожки. Всмъ это было легко, а ей и трудно, и не по сердцу. Смущали ее и мелкія букашки, торопливо уползавшія при ея приближеніи или съ отчаяніемъ путающіяся въ ея прутьяхъ. Надо было круто бороться съ пылью и соромъ, а легко ли это?
Окончательно убдившись въ ея негодности, дворникъ закинулъ ее въ самый темный уголъ чулана.
‘Слава Богу!— подумала негодная метла.— Теперь по крайней мр меня оставятъ въ поко. Не могу мести, силъ нтъ. И гд мн, слабому, безобразному помелу, тягаться съ другими, съ настоящими метлами? Нтъ, ужъ лучше зарыться, забиться, спрятаться и тихо мечтать въ своемъ уголочк’.
Въ противоположномъ углу чулана, чинно выстроившись по стнк, стояли три крпкія метлы, дв швабры, дв лопаты и вникъ.
Они разговаривали между собой, съ нескрываемымъ презрніемъ поглядывая на негодную метлу, робко забившуюся въ пыльный уголъ.
— Бдняжка, — говорила съ состраданіемъ блдная мягкая швабра.— Тяжело, должно быть, чувствовать себя выброшенной!
— Очевидно, она заслужила это, — сказала толстая, жесткая метла, — даромъ никого не бросаютъ.
— Она жалла пыль и соръ,— насмшливо замтилъ вникъ.
— А вотъ посмотримъ, пожалютъ ли теперь ее пыль и соръ,— съ негодованіемъ воскликнула жесткая метла.— Розгу свою даю на отсченіе, если эта сорная куча не завалитъ ее въ нсколько дней такъ, что отъ нея и слда не останется. И подломъ! Жалть пыль и соръ! Это возмутительно!
— Душечка, да чмъ же она виновата,— снова вступилась мягкая швабра,— такъ уже плохо ее связали.
— Подите, пожалуйста. И насъ съ вами не боги связывали, а т же люди. Однако метемъ себ, длаемъ свое дло!
Негодная метла слушала эти рчи и все глубже забивалась въ свой пыльный уголъ.
Долго пролежала она въ чулан. Каждое утро отворялась его дверь, впуская рослаго, плечистаго Степана или Егорку. На мгновенье въ чуланъ врывались солнечные лучи и струя свжаго воздуха.
Метлы и швабры уходили на работу, потомъ возвращались и, отдыхая у стнки, разсказывали другъ другу о томъ, что видли и слышали новаго.
Негодная метла лежала въ углу и мечтала. Но понемногу ею начинала овладвать тоска.
‘Конечно,— думала она,— дремать и мечтать лучше, чмъ мести дворъ. Но неужели же я ужъ такъ ршительно ни на что не годна? Неужели вся жизнь моя пройдетъ въ углу этого темнаго чулана? Неужели права жесткая метла, и весь этотъ соръ, который я щадила, не пощадитъ меня, завалитъ и схоронитъ заживо?
И ей мерещился садъ, въ которомъ недавно еще она подметала дорожки. Тогда ей было тяжело, потому что ее волочили внизъ головой и заставляли мести, но если бъ ее бросили въ саду!.. Ахъ, зачмъ она метла и только метла! Если бъ можно было вернуться въ тотъ же садъ, но не помеломъ, а стройной калиной, зацвсти, зазеленть, протянуть во вс стороны молодыя, свжія втки… Или маленькимъ жаворонкомъ вспорхнуть, унестись высоко, высоко, заливаясь звонкой псней… И, кружась, нестись все выше и выше, и все пть и пть безъ конца!..
Такъ мечтала негодная метла, лежа въ сорной куч. Неожиданно въ чуланъ заглянулъ огородникъ въ сопровожденіи Егорки, который указалъ ему выброшенную метлу. Огородникъ поднялъ ее, стряхнулъ съ нея насвшій и приставшій соръ и унесъ ее изъ чулана.
Метлы были въ недоумніи и не знали, что и думать объ этомъ.
— Всего, всего хорошаго!— успла прошептать уносимой метл блдная швабра.
— Искательница приключеній!— пустилъ ей вдогонку вникъ.
Толстая, жесткая метла молча смотрла на виновницу переполоха. И только, когда Егорка заперъ за собою дверь и въ чулан снова стало темно, она промолвила съ достоинствомъ:
— Слава Богу, что съ нами, съ порядочными метлами, не случается ничего необыкновеннаго. Прошу покорно, уноситъ тебя невдомо кто, невдомо куда! Каково это должно быть порядочной метл? Добромъ несчастная не кончитъ!
А негодная метла не помнила себя отъ счастья, вырвавшись изъ чулана. Огородникъ, сопровождаемый Егоркой, сломившимъ себ по пути дв хворостины, несъ ее черезъ тотъ самый садъ, въ которомъ она раньше подметала дорожки. Но садъ разросся, перемнился. На деревьяхъ, которыя она помнила покрытыми нжными блыми цвтами, теперь блестли красивыя и черныя вишенки, на яблоняхъ наливались и зрли яблоки.
Изъ сада вышли на огородъ. О, какой просторъ! Сколько солнца, сколько свта! Далеко, далеко тянулись зеленыя грядки, а на краю огорода блла уютная, соломой крытая хатка, окруженная высокими подсолнечниками. За хаткой и за рчкой круто поднималась темно-зеленая высокая гора, на вершин которой стояли два старые втряка и вертли крыльями.
Огородникъ и Егорка сли между грядками, привязали къ метл хворостину и на приготовленный остовъ стали надвать человческое платье. Они нарядили метлу въ ярко-красную рубаху, въ лохмотье старой свитки, а къ покривившейся розг, изображающей голову, прикрпили потертую шапку. Метла неожиданно преобразилась въ пугало. Огородникъ и Егорка поставили ее на огород и ушли.
Негодная метла не могла не видть, что вс на огород смотрли на нее уже не съ презрніемъ, а съ недоумніемъ и съ любопытствомъ…
Птицы, отлетвшія въ тревог, защебетали особенно громко и оживленно.
— Новость! новость! новость!— торопливо зачирикали воробьи,— на огород стоитъ человкъ въ черной шапк и красной рубах.
И, слыша это, вс спшили взглянуть на страннаго, неподвижнаго человка.
Нарядная капуста, душистый укропъ, пышные, стройные кусты пшенички, и картофель, и лукъ, и свекла, и огромные желтые подсолнечники, и махровый пестрый макъ,— все тянулось и поворачивалось, чтобъ взглянуть на пугало.
И тамъ дальше, гд весело и дружно вился зеленый горохъ, обнимаясь, сплетаясь и разбгаясь по высокимъ тычинкамъ, и тамъ говорили о человк въ шапк, слыша оживленный говоръ гороха, толстыя тыквы съ важностью выглядывали изъ-подъ сверкающей на солнц рамы парника, а за ними тянулись и маленькіе огурчики, притаившіеся подъ мягкими зелеными листьями.
— Новость! новость! новость!— чирикали воробьи.
Ближайшія къ огороду фруктовыя деревья тоже присматривались къ пугалу, привтливо кивая ему зелеными втками.
— О, какое чудное пугало! Какое пугало!— прошептало молодое и наивное вишневое деревцо, волнуясь и блестя своими черными вишенками.
— Чудное, чудное пугало!— подхватили хоромъ ея сосдки и такъ восторженно закивали тонкими вточками, что на дорожку такъ и посыпались сплыя вишни.
— Вотъ въ мое время,— сказала старая кривая яблоня,— въ мое время стояло у насъ на огород пугало, такъ на немъ была надта рогожа! Это было настоящее пугало! А это что-то ярко, некрасиво!
Подъ соломенной крышей хатки тихо ворковали голубь и голубка.
— Новость! новость! новость!— пролетая мимо, чирикали воробьи.
— Слышишь, голубка, какъ они звонко щебечутъ?
— Слышу, голубчикъ.
— Кажется, что-то случилось на огород?
— Ахъ, что намъ до огорода,— сказала голубка.
Мотыльки и стрекозы, взглянувъ на новое пугало, полетли дальше и разсказали о пугал зеленымъ вербамъ, густо разросшимся по берегу рчки. И, склонясь надъ холодными струйками, вербы шепнули имъ:
— На огород поставили новое пугало!
Струйки засмялись, и рзвая рчка, пнясь и прыгая съ камня на камень, быстро помчалась, унося далеко, далеко всть о новомъ пугал.
Подъ горой, на другомъ берегу рчки, въ густой чащ лопуха и бурьяна, сидла змя. Подслушавъ шопотъ вербъ и журчанье струй, она подняла такой громкій и пронзительный свистъ, что снизу доверху все на скал разомъ зашевелилось, засуетилось. Изъ трещинъ, изъ норокъ повыползли гадюки, кроты и ящерицы, стараясь разглядть новое пугало.
— Видли?— спросилъ одинъ толстый, важный кротъ другого, такого же важнаго.
— Видлъ,— отвчалъ тотъ, щурясь,— то-есть видлъ, что все это выдумки. Ничего тамъ нтъ.
— Совершенно врное замчаніе, — согласился первый.— Но славно все-таки свистла змя!
— Жаль только, что изъ-за пустяковъ.
— Да ужъ, подумаешь, изъ-за чего только добрыхъ людей безпокоятъ!— проворчала маленькая ящерка, ускользая въ темную норку.
Тмъ не мене всть о новомъ пугал долетла и до вершины горы. Старые втряки, стоявшіе такъ высоко, такъ недосягаемо высоко, что, казалось, касались неба своими крыльями, благосклонно и привтливо взглянули внизъ и тихо проскрипли:
— Видимъ, видимъ новое пугало!
Вотъ какой чести удостоилась негодная метла!
Это былъ счастливый и памятный день въ ея жизни. Онъ прошелъ, но за нимъ послдовалъ рядъ безмятежно счастливыхъ дней. Хорошо было жить подъ открытымъ небомъ, среди моря зелени. Безобразіе негодной метлы уже не смущало ее, она была вдь уже не метлой, а пугаломъ, сторожившимъ чудный огородъ и удостоившимся человческой шапки. И, не робя и не смущаясь, пугало стояло на виду у всхъ, простирая красные рукава надъ ввреннымъ ему огородомъ. Оно смотрло и на огородъ, и на солнце, на небо, на старые втряки, стоящіе на вершин горы, но охотне всего смотрло оно въ свой любимый уголокъ сада. На площадк, въ конц прямой аллеи, въ тни стараго развсистаго каштана стояла скамейка. И каждое утро няня Куша и няня Ириша приводили сюда маленькихъ Яшу, Гришу, Мишу, Лелю и Лилю. Дти приносили съ собой игрушки, совочки и лопаточки. Около скамейки лежала куча песку. Няни садились на скамейку, а дти играли пескомъ, насыпали его лопаточками въ тачки, втыкали въ песокъ зеленыя вточки, смялись и бгали на солнышк. А воронье пугало смотрло на нихъ издали и радовалось.
Какъ-то, вглядываясь въ глубину сада, воронье пугало увидло своего стараго знакомаго, курносаго Егорку, подметавшаго прямую аллею. Окончивъ работу, Егорка пришелъ на огородъ, поровнявшись съ пугаломъ, бросилъ свою метлу на землю, а самъ исчезъ въ высокихъ кустахъ зеленаго гороха, гд принялся лакомиться созрвшими стручьями.
Метлы узнали другъ друга.
— Здравствуйте,— сказало воронье пугало,— вы, вроятно, не узнаете меня?
— Нтъ,— сказала жесткая метла,— узнаю, несмотря на вашъ странный нарядъ.
— Вы все такъ же хорошо работаете?
— Да, работаю,— не всмъ же торчать на огород и звать въ небо, распустивъ рукава.
— Но вдь я сторожу огородъ,— скромно замтило пугало.— И мн это больше по сердцу, чмъ лежать въ чулан.
— И въ чулан не худо. Я такъ очень довольна, что, поработавъ на совсть, могу отдохнуть и укрыться въ чулан. А вы думаете долго простоять здсь? Подъ открытымъ-то небомъ вдь не круглый годъ хорошо. Вы этого видно не понимаете, хоть и надли на васъ шапку. Шапка-то не крыша. Счастье ваше, что до сихъ поръ стояла хорошая погода, а вотъ какъ налетитъ гроза да потреплетъ васъ хорошенько, вспомните и о чулан. На вашемъ мст я желала бы вернуться въ чуланъ. Ну, постояли, показали себя и довольно. Ужъ, конечно, лучше окончить жизнь въ чулан, чмъ Богъ знаетъ гд. Однако прощайте, мн пора,— прибавила она, увидавъ возвращающагося Егорку.
Былъ жаркій, жаркій день. Въ неб ни облачка, но воздухъ душный и тяжелый. Истомленныя жарой деревья поникли втвями. И въ саду и въ огород было полное затишье, только и слышно было, какъ отъ времени до времени падали съ легкимъ стукомъ на землю созрвшія яблоки. Рзвая рчка совсмъ обмелла и высохла. Только змя страстно журчала въ густой чащ бурьяна да на скал дружно стрекотали кузнечики.
Ни малйшій втерокъ не игралъ рукавами вороньяго пугала. Оно стояло такъ же недвижно, какъ и старые втряки наверху скалы. Пугало смотрло на свою любимую скамейку подъ каштаномъ. Дти были тамъ, но не могли играть песочкомъ: имъ было слишкомъ жарко, они томились и жаловались на зной, а няни поглядывали на небо, которое понемногу стало заволакиваться тучами.
Вотъ туча заволокла и солнце. Потемнло, и гд-то далеко, далеко за горами глухо прокатился первый ударъ грома. Подулъ легкій втерокъ, и, задрожавъ, зеленыя втки зашептали съ безпокойствомъ:
— Идетъ гроза!
Няни забирали дтей и игрушки и спшили добраться до дому. Вотъ изъ-за горы показалась страшная, недобрая сро-желтая туча, а навстрчу ей поднималась другая, темная, еще боле зловщая. Поднялся вихрь, крутя песокъ и сухія втви. Втряки завизжали, заскрипли, замахали крыльями. Все грозне трескъ громовыхъ ударовъ, все чаще и чаще вспыхиваютъ молніи. Деревья низко гнулись, трепеща всми листочками. И вдругъ, какъ бы не въ силахъ дольше сдерживаться, хлынулъ дождь, обильный, оглушительный.
Отъ порыва дождя и втра воронье пугало пошатнулось. Втеръ трепалъ его лохмотья, сорвалъ съ него шапку и далеко унесъ ее. А дождь все лилъ и лилъ. Дорожки сада превратились въ сплошныя лужи, въ которыхъ вскакивали пузыри.
‘Дома ли дти?— думало оглушенное пугало, — добжали ли?..’
Деревья гнулись и скрипли, яблоки такъ и падали, но стукъ ихъ уже не былъ слышенъ въ общемъ рев бури. Грозно покрывая шумъ дождя и втра, съ трескомъ и грохотомъ прокатывались громовые удары.
Измокшее, истерзанное пугало стояло, трепеща и шатаясь, пока новый порывъ втра и усилившійся ливень не повалили его на землю.
‘Гд я? Что со мною?— думало пугало.— Кто же будетъ сторожить огородъ? Гд моя шапка?.. Нтъ уже ни шапки, ни солнца, ни огорода… Врно, конецъ. Везд вода. Хорошо птицамъ: он разлетлись и укрылись. Если бъ я могла вспорхнуть и полетть!..’ Послднее желаніе негодной метлы исполнилось. Сильный порывъ втра подхватилъ ее и помчалъ далеко. Она летла черезъ грядки, черезъ лужи, то кружась, то останавливаясь, и наконецъ упала въ канаву. Мутный, грязный потокъ помчалъ ее дальше. Розга ея отлетла, прутики разсыпались, а палка, добжавъ до плотины, застряла въ куч сухихъ втокъ.
Буря продолжалась всю ночь и стала стихать только къ разсвту.
Когда солнце взошло надъ огородомъ, птицы, деревья и овощи замтили, что пугала не стало. Да оно уже никому и не было нужно: лто прошло.