ВОРОНЪ
ВОРОНЪ
РАЗКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Ворон, Берг Федор Николаевич, Год: 1872
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Уже не одну недлю жилъ Иванъ Мартьяновычъ въ Коземахъ. Какъ прежде надо было непремнно опредлить служебное положеніе, такъ теперь необходимо опредлить ‘убжденія’ лица описываемаго. Я ршаюсь разомъ уронить сіе лицо, во избжаніе недоразумній, заявивъ что оно убжденій едва ли опредленныхъ, пріхало не для агитацій массъ, не для заведенія школъ какихъ-нибудь или ассоціацій, а по ‘своимъ дламъ’.
Край куда онъ прибылъ былъ настоящій русскій, глухой уголъ, наслдье удалыхъ новгородскихъ ‘ушкуйниковъ’, которыхъ потомки — мирные дровоски, пахари и рыболовы, окружали Ивана Мартьяныча.
Совершивъ раздльный актъ съ своимъ дальнимъ родственникомъ, со всми обычными аттрибутами раздла — ненужными великодушіями, мелкими прижимками, сплетнями и выпивками, Иванъ Мартьянычъ разсмотрлъ что онъ получилъ въ наслдство именно. Времени для размышленія было довольно. Они оба очень торопили въ палат, которая была тогда предъ смертію и предъ пришествіемъ новыхъ учрежденій, въ мукахъ сомннья: ‘братъ или не брать’ и въ какой форм взять за то что въ самомъ дл сидятъ и кончаютъ иногда до поздней ночи. Когда же дло было вдругъ кончено, чуть ли не оказалось что торопиться было некуда и каждому изъ длившихся подумалось конечно что онъ поступилъ опрометчиво. Дло въ томъ что оба получали нчто почти неосязаемое, то-есть по установившемуся и свято чтимому обучаю, заложенное и перезаложенное. За уплатою казенныхъ долговъ и частныхъ обязательствъ оставалась ‘тнь Гамлетова отца’, по выраженію мстнаго остроумца доктора. Иванъ Мартьянычъ сверхъ того, соблазнившись дешевою оцнкой, принялъ земли ‘на необитаемыхъ островахъ’ по выраженію того же остроумца.
‘Острова’ оказалась однако обитаемыми. Густое населеніе, большіе лса, красивыя обширныя избы чистыхъ деревень и ихъ каменныя церкви по гористымъ берегамъ живописной рчки, близь которой шла дорога — вотъ что его встртило. Кром того лто стояло ясное и хорошее, и впечатлніе на первый разъ было сносное.
Еще въ город онъ тотчасъ поторопился отыскать землемра. Онъ нашелъ этого необходимаго чиновника утромъ въ низкихъ и душныхъ комнатахъ подъ городскою аптекой. Maленькій, встрепаный землемръ, съ измятымъ и заспаннымъ лицомъ, засуетился, началъ натягивать сюртукъ, бить ногой толстую собачонку, кинувшуюся съ ожесточеннымъ лаемъ на Ивана Мартьяныча, выгонять двухъ толстыхъ малютокъ неопредленнаго вида, перепачканныхъ молочною кашей, и кидалъ въ другія комнаты какія-то не свжія юпки. Узнавъ въ чемъ дло, онъ изъявилъ полную готовность и сказалъ что только надо дать довренность старост или все равно кому, а ужь онъ, землемръ, тамъ все сдлаетъ что надо.
— Зачмъ же довренность?
— Вдь не сами жь подете! замтилъ тотъ, ласково улыбнувшись гостю.
Тотъ объяснилъ что онъ именно за этимъ пріхалъ и подетъ самъ.
— Это на Козёму-то! Экъ! Вы не выдержите. Никто у насъ не здить, объяснилъ землемръ уже довольно сухо и безъ ласковой улыбки.
Гостъ невольно сравнилъ въ тускломъ зеркал свою крпкую, высокую, чернолицую фигуру со щедушнымъ землемромъ и отвтилъ что не опасается пути и неудобствъ.
— Вы же здите — подемте, если свободны, вмст. Условимтесь.
И они похали на Козему. Дорога лсами въ самомъ дл была скверная. Въ рабочую иору лошадей достать было трудно. Все это устраивалъ маленькій землемръ, оказавшійся преудобнымъ спутникомъ и по именамъ знавшій крестьянъ. Говорилъ онъ постоянно. Засучивъ рукава, длалъ ‘гамлеты’, по его выраженію, на сковородкахъ, жарилъ куръ и поспвалъ везд. Сутки, и другія, и третьи тянулись они. Дорога шла лсами, по низкимъ и сырымъ мстамъ, версты по дв, по три, стучала телжка по бревенчатому помосту. Иногда взлетали съ лснаго прудка рябцы, или глухарь прятался въ вершины, шумя въ листьяхъ. Иногда заяцъ кидался въ сторону отъ дороги въ кусты. Поселки иногда показывались на холмахъ, бля каменными церквами надъ ркою. А разъ выдвинулись изъ-за деревьевъ какія-то высокія, старыя крыши и трубы.
— Вотъ поклонитесь ей — одна только и есть барская усадьба: кругомъ все мужикъ, все мужикъ! сказалъ указывая землемръ.
Было раннее свжее утро. Солнце только-что показывалось огненною точкой на восток. Старинный деревянный барскій домъ высился среди развсистыхъ, огромныхъ березъ, уходившихъ прямо въ темный лсъ и въ голубое небо. Окна багрово сверкали между блыми, обтертыми, ветхими колоннами, поросшими мохомъ. Кругомъ все было утренно-тихо. Только вороны, каркая, черными стаями носились кругомъ и шумли въ листьяхъ втвей, на которыхъ высоко качались тяжелыя гнзда. Звукъ колокольчика сталъ громче на открытомъ мст. Посл лсныхъ пространствъ, которыя тянулись по дорог, посл глухихъ озеръ и пустынныхъ поселковъ, эта одинокая, старая усадьба, прислонившаяся къ дремучему лсу, производила на Ивана Мартьяныча какое-то безсознательно странное, не безынтересное впечатлніе.
— Живетъ здсь кто-нибудь?
— Вкъ доживаеть, одинъ Медвдевъ — его все полковникомъ зовутъ, а онъ и не полковникъ совсмъ. Престарый, отвчалъ землемръ.— Не любятъ страсть его здсь, боятся. Ворономъ его прозвали. Такъ вс и говорятъ — воронъ да воронъ — старый, престарый!
— Одинъ? Что жъ, у него никто не бываетъ?
— Совершенно, сказать, одинъ. Зазжають и къ нему вотъ когда исправникъ или посредникъ. А то у него только прислуга. Одинъ какъ перстъ.
— Что жъ, онъ давно такъ одинъ живетъ?
Землемръ глубокомысленно сморщился.
— Н-да. Достаточно давно. Когда меня лтъ пять сюда въ уздъ перевели, онъ ужь сколько тутъ жилъ. Видите ли, сказать правду — болтаютъ будто, такъ будемъ говорить, много лтъ тому, онъ какъ бы совершилъ этакое неслдуемое дло. Крпостную женщину что ли какую-то свою убилъ или что… Такой богомольный. Образовъ страсть — все молится.
— Что вы, неужели убилъ? Что же, ему было что-нибудь?
— Ну, дло прежнее. Будто замяли. Однако не знаю, что говорить, можетъ и не было ничего такого. Здсь въ лсу какъ узнать. Говорятъ будто. А другіе что вздоръ. Онъ заговаривается иногда. По мн такъ онъ немножко того — тронутъ. Ну и пьетъ тоже…. сильно…. Такъ какой-то пустынножитель, засмявшись почему-то, прибавилъ разкащикъ.
Скоро вдали надъ ркой за лсомъ сверкнули кресты блой каменной церкви. Землемръ Ивану Мартьянычу указалъ рукой.
— Вотъ они, Козёмы. Вотъ эта церковь та…
Утренній туманъ носился надъ ркою, холмы и верхушки темно-зеленыхъ лсовъ озарялись полосами свжихъ, яркихъ лучей. Колокольчикъ одиноко гремлъ въ утренней тишин. Копыта застучали по бревнамъ новаго, крпкаго парома, на витомъ изъ лозы скрипучемъ канат. Ямщикъ самъ распорядился, не клича никого изъ спящаго четырехдворнаго поселка, на крутомъ холм, и перевезъ на тотъ берегъ. Въ Козёмахъ ихъ встртили открывшіяся на колокольчикъ окошки въ высокихъ избахъ, сбитыхъ кучками, и бородатыя, заспанныя лица. Ямщикъ посовтовалъ остановиться у писаря Михайлы.
Слово ‘писарь’ какъ-то странно звучало въ этой глуши и давало какіе-то иные образы, какъ-то опошливало. Начали искать писаря.
— А вамъ его на что?
— Надо.
—Да вы скажите на что? Этакъ что же спрашивать…. Какія вамъ дла до Михайлы? Ишь землемръ — гляди, слышались изъ разныхъ окошекъ голоса,— вонъ крайняя-то, къ лсу, изба, съ конькомъ. Ставеньки-то зелены, самая Михайлы и есть…
Писарь Михайло оказался бородатымъ, высокимъ мужикомъ, который вовсе не былъ въ восторг отъ любезности ямщика, предложившаго у него остановиться.
— Да ты отчего ко мн-то? У Селезня бы сказалъ.— Ишь дуракъ, прямо дуракъ и есть, почти вслухъ въ сняхъ ругалъ онъ ямщика, заспанный и сердитый, — отчего это ко мн?… Иванъ Мартьянычъ хотлъ длать ‘соглашеніе’ и спшилъ заявить:
— Я заплачу за все — не середь же улицы остаться.
— Помилуйте, сухо отвчалъ тотъ, кланяясь,— мы даже очень рады, ничего этого не нужно.
Изъ чистой горенки, двумя окошечками въ лсъ, Михайло прогналъ деверя, который тамъ спалъ, и вскочивъ, совсмъ съ подстилкой и подушкой въ рукахъ, долго не могъ очнуться, попасть въ дверь, и кидался по сторонамъ въ стны. Съ печи, съ перепуганнымъ лицомъ, слетлъ совершенно блоголовый, толстый мальчишка и, какъ заяцъ, стремглавъ кинулся въ сни, топоча босыми ножонками. Убрали сбрую съ бляхами и расписанныя дуги, открыли окна и очистили для Ивана Мартьяныча свже-выструганную новую свтелку, съ темными образами на полкахъ и съ пестрыми лубочными картинами на стнахъ. Воздухъ лса и смолистый запахъ сосны потянулъ въ окна. Тутъ Иванъ Мартьянычъ и устроился.
Не желая заживаться и напрасно тянуть время, Иванъ Мартьянычъ на другой же день хотлъ приступить къ переговорамъ. Но извстно что въ узд дло не дломъ, а жданьемъ стоитъ. Ему на первомъ же шагу встртилось препятствіе.
Въ это утро его очень рано разбудилъ какой-то гулъ голосовъ подъ окнами. Выглянувъ, онъ увидалъ цлую толпу мужиковъ, горячо толковавшихъ и спорившихъ. Онъ разбудилъ землемра, накинулъ полушубокъ и вышелъ на высокое крыльцо.
— Здраствуйте, братцы! Вамъ чего?
— Здраствуйте, съ пріздомъ, загудли голоса, и одна за другою сыпались и опять надвались шапки.— Намъ бы узнать…. мы не хотимъ ничего… зачмъ это это пустяки одни!…
Ничего разобрать было нельзя. Шумъ усиливался.
— Чего вы галдите! крикнулъ, вдругъ выходя, землемръ:— зачмъ сходку собрали?
— Мы не хотимъ! Не надо! Узжай! Чего еще!.. Иванъ Мартьянычъ вошелъ въ средину толпы. Кругомъ его тснились разнообразные, старые и молодые, бородатые домохозяева въ синихъ и срыхъ сибиркахъ и кафтанахъ. Или имъ были недовольны, или чмъ-то были недовольны, но онъ затруднился. Новое, необычное положеніе среди такой толпы его стсняло.
— Да чего вы, говори кто-нибудь, началъ онъ.
— Мы слыхали, надлъ отводить хочешь, началъ, не кланяясь, сдобородый высокій старикъ, стоявшій съ нимъ рядомъ.
— Да, хочу.
— Не хотимъ, не надо надла! загудла голоса.
Изъ толпы выступилъ впередъ рыжій встрепаный высокій мужикъ, въ синемъ кафтан, съ умнымъ перемнчивымъ краснымъ лицомъ, и заговорилъ ко всмъ:
— Будетъ вамъ зря — дурьи головы! Мы, батюшка, насчетъ того что тебя не знаемъ… Будто сумнніе-то есть у насъ…
— Я получилъ по раздлу…. У меня документы.
— Кто васъ тамъ знаетъ какъ вы длились…. Кто ты такой, батюшка, намъ невдомо. А то ты такъ соберешь съ насъ, надлишь….
— Исправникъ сюда скоро будетъ…. Вводъ во владніе сдлаетъ, замтилъ землемръ,— пока земли осмотримъ вмст.
— Вмст? Нтъ. Мы не пойдемъ до исправника, ршили мужики и стали расходиться,— намъ некогда, есть намъ когда.
Пришлось, въ самомъ дл, ждать исправника. Нанявъ бобылька, небольшаго, рыжаго, съ рдкою бородкой, преуслужливаго мужичонка, прізжіе стали, между тмъ, по его указанію, осматривать земли и знакомиться съ планами. Земли и лса его, клочками, оказались разбросанными на очень далекое пространство и на половину были въ общемъ владніи. Черезъ нсколько дней, однимъ раннимъ утромъ, со звономъ и громомъ, прикатилъ исправникъ, полный, развязный и усатый человкъ, къ крыльцу сборной избы, въ большомъ и нагруженномъ тарантас.
— Позвольте рекомендоваться, басомъ отнесся онъ изъ-за стола къ входящему Ивану Мартьянычу,— исправникъ Запольскій, не хотите ли водки? Отчего? Нтъ, пожалуста, безъ этого ни къ чему не приступлю. Вотъ такъ! Еще! Никогда васъ не видалъ. Не здшній. Отчего вы такой черный? А прездоровый вы, право! Будемъ знакомы. Я, знаете, уже немного того…. Нельзя, знаете, въ дорог, холодно…. А вы вотъ что…. Я вамъ документы выдамъ завтра…. И ни-ни! И не говорите! Сегодня нельзя…. А, землемрище! Ахъ ты пиголица! И ты тоже!! Мы вотъ что! Мы къ моему пріятелю, Медвдеву, нынче въ гости…. И слушать не хочу! Не подете — бумагъ не дамъ. Жить будешь здсь — съ нами вяжись! А то братъ лучше узжай…. И узакай себ съ Богомъ!
— Подемте въ самомъ дл, что же такое, замтилъ землемръ.
Иванъ Мартьянычъ подумалъ и согласился, и новые знакомцы на свжихъ лошадяхъ похали въ старую усадьбу. Тарантасъ гремлъ и стучалъ, колокольчикъ и воркупцы громко звенли, и такъ странно и неумстно раздался весь этотъ грохотъ и звонъ подъ сводами, какъ бы уснувшихъ, огромныхъ развсистыхъ березъ и сосенъ усадьбы.
Но одни вороны, крича тяжело, перелетали. Никто не показывался. Только изъ-за закрытыхъ оконъ дома слышался густой и сердитый лай. Дворъ весь заросъ травой, даже не видно было обычныхъ стей тропинокъ, точно никто не жилъ здсь. Тишина полная прерывалась только лаемъ да карканьемъ вороновъ.
— Эй, Осиповна! Эй, старушка Божья! крикнулъ громко исправникъ, слзая и хлопая въ ладоши….
— Да что это тутъ никого нтъ, замтилъ Иванъ Мартьянычъ,— точно вымерло.
— Это ничего, нужно прямо идти, у него всегда такъ, замтилъ землемръ, и вс прошли на высокое крыльцо, съ полусгнившими, расшатанными и замшившимися ступенями. Изъ огромныхъ сней на нихъ пахнуло непріятною сыростью и гнилью. Тамъ валялась разная сломаяая мебель и обрывки старыхъ обоевъ кучей, въ которой слышно и проворно шуршали крысы и на глазахъ постителей, шелестя бумагой, кидались въ норы.
— Была птичка! со страннымъ, непріятнымъ смхомъ отозвался басомъ исправникъ, — ужъ бывало за руки не удержитъ! Только что душа человкъ! Бдовый! Прошло времячко… А то была птичка!
Отъ сырости или отъ какого-то непріятнаго чувства гость нервно вздрогнулъ и торопился пройти.
Передняя, огромная, съ тмъ же затхлымъ запахомъ, съ узорами паутины по окнамъ и угламъ, съ слоями пыли на шкаликахъ и грязномъ стол. Изъ тяжко заскрипвшей, обцарапанной, какъ бы собачьими лапами, двери выглянула морщеная, сдая, подвязанная платочкомъ съ рожками, старушечья голова.
— А! Осиповна! отнесся къ ней исправникъ:— что баринъ у себя, не ухалъ въ Крымъ?
— Пожалуйте, отвчала та, тихонько кланяясь.
Все это время ворчанье и собачій лай, густой и глухой, не унимались, и теперь слышались уже за дверью. Только-что вс трое вступили за высокую, скрипящую дверь, въ обширную комнату съ полузавшанными темными занавсами окнами, какъ огромный песъ, гремя желзнымъ ошейникомъ и вскинувъ свою желто-срую гриву и обрзанныя уши, поднялся и сдлалъ нсколько медленныхъ сильныхъ шаговъ къ Ивану Мартьянычу и землемру и грозно оскалилъ зубы.
Не безъ нкотораго волненія Иванъ Мартьянычъ неподвижно остановился, глядя псу въ глаза, землемръ отступилъ къ двери, а исправникъ захохоталъ громко.
— Не съшь ты мн новыхъ-то пріятелей, слышь Ярбушка,— не съшь! Дло съ тобой заведу.
— Ярбъ, на мсто! послышался сердитый и глухой голосъ.
Когда Ярбъ такъ же медленно поворотилъ назадъ, Иванъ Мартьянычъ началъ оглядываться. Темно-красные занавсы на окнахъ оставляли мало просвтовъ, сквозь которые прорывались солнечные, тусклые отъ старыхъ стеколъ лучи и тянулись струнами черезъ всю комнату, съ полопавшимися и кое-гд висящими обоями. Въ углу, почти до потолка высился черный кіотъ, сверкая образами. Цвтныя лампадки мерцали какъ голубыя и пунцовыя звздочки. Нсколько медвжьихъ мохнатыхъ шкуръ, сшитыхъ вмст, покрывали почти весь полъ. На стнахъ висли виды какихъ-то монастырей и большая плеть. Старинный столъ краснаго дерева, на массивныхъ, точеныхъ столбахъ, окованный мдными полосами, былъ покрытъ нсколькими большими книгами въ толстыхъ деревянныхъ переплетахъ, съ бронзовыми застежками. У ножекъ стола, поднявъ голову, шумно улегся огромный Ярбъ, поглядывая на гостей.
Изъ полутемной со свту глубины комнаты, со стараго, широкаго, вытертаго кожанаго кресла на встрчу входящимъ поднялась фигура хозяина.
Это былъ высокій старикъ, съ изрытымъ глубокими морщинами лицомъ, съ густыми бровями и черными съ просдью подстриженными, густыми, жесткими волосами и бородой. Его темные, блестящіе глаза непріятно прищурились, разглядывая входящихъ, и красивый носъ какъ-то хищно изогнулся надъ широкими усами. Дрожащая костлявая рука опиралась на серебряную, въ вид черепа сдланную, большую головку толстой палки, и вытертый синій бархатный на мерлушкахъ халатъ, распахнувшись, открылъ красную канаусовую рубаху, подъ которой слышно и тяжело звякнули наперсные образа. Онъ сдлалъ не слышно, по медвжьимъ полостямъ, шага два впередъ, въ своихъ шитыхъ серебромъ, вытертыхъ туфляхъ. Но скоро непріятное выраженіе на его лиц смнилось чмъ-то въ род улыбки.
— Эка слпота, эка старость! глухо прохриплъ онъ, длая видъ что обнимаетъ исправника, — другъ любезный Запольскій, спасибо что захалъ,— вмст въ Крымъ, а то одному скучненько.
— Это у насъ называется того, сказалъ исправникъ, полуобращаясь къ остальнымъ, щелкнувъ по своему воротнику,— въ Крымъ отправиться, ха, ха, ха! Вотъ теб и новые знакомые….
— Радъ, радъ — почтили старика…. Прошу садиться, отозвался тотъ, наклонивъ низко свою черно-сдую голову, и об руки его повисли прямо по синему бархату халата, и красный фуляровый платокъ въ одной изъ нихъ концомъ коснулся медвжьей полости. Потомъ онъ выпрямился, закинулъ повелительно голову назадъ и мрно, громко хлопнулъ три раза руками.
— Водки! коротко приказалъ онъ той же сморщенной Осиповн, какъ тнь появившейся откуда-то.
Про каждомъ звук этого сиплаго, рзкаго голоса, подъ тяжелымъ взглядомъ этихъ холодныхъ, разсянныхъ и еще красивыхъ старческихъ глазъ, Иванъ Мартьянычъ чувствовалъ какое-то невольное непріятное ощущеніе, которое преодолвая, старался быть внимательнымъ. Исправникъ между тмъ, разглаживая усы, хохоталъ и говорилъ не переставая.
— Тепло живешь, старина, право! Весь въ мху, лтомъ — прямой медвдь! ха, ха, ха!
— Зябну, другъ, зябну! какъ-то нервно вздрагивая и хмуря свои грозныя брови, отвтилъ хозяинъ,— не прежніе годы. На долго пріхали? По длу, сосдъ? обратился онъ къ Ивану Мартьянычу, съ какою-то насильственною привтливостью.
— Не знаю какъ долго. Надлы отводить….
— О-о-о! Это значитъ, батюшка, потреплетесь, погодите! Что въ газетахъ новаго?
Иванъ Мартьянычъ смшался, ибо читалъ вообще мало и не охотно.
— Поди ты съ газетами! Мы вотъ лучше царапнемъ съ тобой, старина — это ловчй будетъ, перебилъ исправникъ, направляясь къ большому подносу, на которомъ сморщенная, сухая старушка Осиповна съ трудомъ внесла цлый завтракъ, съ шипящею сковородой лещей.
Когда вс сдлали довольно большую честь всему принесенному, глаза старика странно загорлись, и онъ разговорился. Разспрашивая Ивана Мартьлныча о хозяйств въ его родной губерніи, предмет его гостю хорошо знакомомъ, и съ землемромъ о надлахъ, онъ оживленно и часто вставлялъ замчанія, показывавшія что дло ему тоже близко извстно.
Исправникъ, хохоча и хлопая рюмку за рюмкой, раскраснлся и съ помутившимися глазами началъ разказывать случаи и анекдоты изъ своей служебной дятельности. Привычныя уши землемра (который все смялся) и Ивана Мартьяныча только и слышали:— Эге-ге, такъ ты вотъ какъ! Хорошо! Я сейчасъ бумагу…. Какъ вошелъ я, какъ размахнулся — трахъ — одинъ, братъ, кисель остался и пр.
Старикъ хозяинъ тоже пилъ много, но все блднлъ, и только глаза теряли всякое выраженіе привтливости и блуждали налитые кровью, холодные и жестокіе. Умъ ясно свтился въ нихъ. Хохоча надъ остротами Запольскаго, вставляя безпрестанно: ‘Молодецъ! Люблю! Такъ имъ и надо! Ты, что говорить,— голова!’ Онъ вдругъ точно вспомнилъ что-то и на половин фразы прервалъ гостей.
— Ну что же, другъ, былъ ты у моей-то…. А? Какъ? спросилъ онъ:— хороша?
Запольскій ударилъ себя по высокому лбу рукой и захохоталъ.
— Экой я дуракъ! Экой я! Затмъ братъ къ теб и халъ — ну что ты съ моей головой будешь длать? Былъ, какъ же былъ, какъ-то таинственно, намеками, заговорилъ онъ,— былъ! Да что говорить — первый сортъ! Я братъ тебя за это расцлую вотъ какъ! Ты меня знаешь какъ! Не первый день, слава Богу!
— Такъ хороша? какъ-то задумчиво и разсянно повторилъ старикъ, глядя въ полъ.
— Дяденька! пьянымъ голосомъ крикнулъ громко Запольскій,— дяденька! Устрой! Вкъ твой буду! Дломъ и помышленіемъ. Ддомъ и помышленіемъ. Твой, дяденька!
Онъ рухнулся предъ старикомъ на колни и поклонился въ землю, но потомъ отъ прилива крови въ голову долго не опоминался и не могъ подняться.
Старикъ сверху взглянулъ на него, не тронулся съ мста и холодно замтилъ только, махнувъ рукой:
— Ну чего ты! Ладно — сказано. Сказано. Сказано и будетъ.
Землемръ пилъ меньше всхъ, а Иванъ Мартьянычъ былъ крпче всхъ, и они принялись поднимать Запольскаго и усадили его въ кресло. Тотъ слъ и опустилъ голову низко.
— Отецъ! завелъ онъ, ударяя себя въ грудь, какимъ-то плаксивымъ тономъ, который не шелъ къ его фигур и его усатому, полному лицу,— отецъ, скорблю! Душа скорбитъ. Одинъ. Все одинъ. Ты же Господи вси! Я ссогласенъ. Дда. Что до меня — я ссогласенъ.
— Пора бы и хать, отозвался Иванъ Мартьянычъ, замтившій какъ хмурился хозяинъ.
— Одинъ! Какъ перстъ! Старикъ — ты мн другъ? А я, я перстъ! кричалъ исправникъ.
— Съ Богомъ! сказалъ хозяинъ, опять хлопая въ ладоши.— Возьмите этотъ перстъ! Проводи ихъ. Разхныкался. Экъ его. У меня некому помочь, работники въ пол. Извините.
Оба гостя подъ руки повели товарища къ тарантасу. Хозяинъ на прощанье протянулъ имъ, не пожимая, сухую руку и опять низко поклонившись остался въ комнат. Запольскій тотчасъ заснулъ въ тарантас, колокольчикъ загремлъ, и они покатили назадъ.
По отъзд исправника, на другой же день, Иванъ Мартьянычъ приступилъ къ соглашеніямъ съ крестьянами. Онъ, между прочимъ, очень сошелся на сходкахъ съ своимъ хозяиномъ, такъ-называемымъ ‘писаремъ’ (за грамотность) Михайлой, который оказался старикомъ честнымъ и толковымъ. За Михайлу нанялъ онъ работника, а его самого бралъ съ собою на осмотры и съемки, ибо тотъ, какъ старожилъ и отличный плотникъ, зналъ и лса и мстность замчательно хорошо.
Проходила недля за недлей. Цлые дни были заняты разъздами, толковнею и ходьбою, и вообще Иванъ Мартьявычъ, ознакомившись съ ддомъ, уже не такъ отчаивался.
Къ тому же и лто стояло чудесное — не такое душное и жаркое какъ въ другихъ русскихъ мстностяхъ. Вечерло. Ужинали они по приход съ работъ. Сонъ утомленныхъ ходьбой былъ и здоровъ и крпокъ. Рано утромъ привычный землемръ, до солнышка, уже вскакивалъ, будилъ товарища, садился къ столу, записывалъ. Хозяйка приходила — затапливала печку. Готовился завтракъ. Киплъ самоваръ. За окномъ уже слышался говоръ собравшихся очередныхъ крестьянъ. Нельзя сказать чтобы тутъ были стачки или сословная ненависть, но ихъ волновало это на вки длаемое дло. Интересовали и дйствія землемра. Шутили, тесали колья, разсматривалась астролябія, повторялась постоянно новымъ лицамъ объ ней одна и та же шутка: ‘не подходи, выстрлитъ’ — и главное оживленные споры и толки объ отводимыхъ участкахъ, изъ-за которыхъ были несогласія, несогласія эти улаживались по долгомъ, всестороннемъ разсмотрніи, далеко не легко и не скоро.
Здсь однако я не могу поразнообразить разказа эффектными сценами крестьянскихъ бунтовъ или жандармскихъ усмиреній или сценами сченій, изъ которыхъ бы явствовало что авторъ противъ тлесныхъ наказаній. Въ данномъ случа ничего этого не было. Иванъ Мартьянычъ развелъ просто что соглашеніемъ можно достигнуть слдуемаго, и даже однажды, на совтъ землемра, при одномъ несогласіи, обратиться къ полиціи, сосчиталъ ему, что, не говоря о непріятности, одно это приглашеніе въ такую даль и прочее будетъ стоить дороже дла, и потому онъ лучше уступитъ все что можно. Вроятно онъ обставилъ бы это боле эффектными фразами, еслибы, какъ я говорилъ, не былъ человкъ простой и на счетъ литературы нсколько беззаботный.
За окнами между тмъ ржали кони, приведенные для Ивана Мартьлныча и землемра. Накинувъ на нихъ кошмы, т садились верхомъ, и вс съ говоромъ, толпой, гремя цпью и стуча кольями, углублялись въ лсныя тропинки.
А въ лсу между тмъ уже звучали встрчающіе солнце голоса, зеленая глушь вся пронизана утренними лучами, грудь человческая жадно впиваетъ могучій воздухъ лса, опьяняющій, сильный смоляной запахъ сосны, и дытеть свободно и широко. Съ открытыхъ лсныхъ лужаекъ пахнетъ цвтами и травами, на маленькихъ лсныхъ озеркахъ покоятся пышные блые цвты, на широкихъ, тонко-изящныхъ листьяхъ, которые какъ нарисованные колыхаются на утренней вод. Жужжатъ столбы комаровъ, сверкаетъ на лист золотая муха, сердито отмахивается косматою головой отъ паутовъ смирный конь, переступая черезъ корни тропинокъ. Лсные ключи холодною, чистою водой журчатъ по пути, и съ молитвой и крестомъ припадаютъ очередные, опираясь на колья, къ вод или пьютъ изъ подвшенныхъ на втвяхъ невдомо кмъ берестянокъ. Но вотъ стали, вотъ зазвенли топоры — рубятъ проску, и самъ Иванъ Мартьянычъ крпкою рукой берется за топоръ, и врзывая его въ мягкую древесину, валитъ дерева по пути. И каждый разъ какъ вржеть топоръ, что-то здоровымъ ударомъ дрогнетъ въ немъ самомъ, и опять съ большею силою сверкнетъ топоръ. А вотъ одна смна отдыхаетъ, разслась по пнямъ, и кое-кто покуриваетъ трубочки, идетъ разговоръ. Мальчишки съ веселымъ крикомъ тащутъ цпь, ставятъ колья.
А вотъ пустынные снокосы среди лсу, на которые прохать можно только зимой. Съ припасами, цлыми семьями переселяются на цлыя недли сюда косцы и кочуютъ съ поляны на поляну. Сваливаютъ горы сна, навваютъ на жерди, складываютъ въ деревянныя сновалки на мст и расходятся по домамъ, иногда и не за одинъ десятокъ верстъ.
Однажды, по размренію генеральнаго плана, землемръ заявилъ что если рубить по данному направленію все прямо, то черезъ нсколько десятковъ саженъ будетъ столбъ и яма, которыхъ теперь совсмъ не видно, ставленные восемьдесятъ лтъ назадъ. Вс крестьяне заинтересовались, врно ли говорить онъ — и топоры зазвенли. Зеленыя втви, вздрагивая какъ бы нервною дрожью, вдругъ падали, обдавая рабочихъ свжими каплями росы. Чмъ дальше рубили, тмъ глушь становилась непроходне, тмъ чаще кругомъ обступали стволы деревъ и частые кусты.
— А вдь здсь никто изъ васъ, поди, не бывалъ? замтилъ Иванъ Мартьянычъ.
— Зачмъ бывать? никто не бывалъ, можетъ и съ сотню лтъ.
На назначенномъ мст, когда дорубились, оказались дйствительно полусгнившій клейменый столбъ и большая яма съ углемъ. Кругомъ тсно сплотились деревья, и тишина была глубокая и полная. Вдали гд-то журчалъ ручей. Теплынь, тишь и паръ, какъ бы восходящее, теплое, благоуханное дыханіе травъ и земли — настраивали какъ въ храм. Вс черезъ минуту, какъ сговорясь, сняли шапки и перекрестились въ раздумьи.
— Восемьдесятъ лтъ никто на этомъ мст не былъ! не громко сказалъ кто-то. Съ минуту вс молчали…. И что во всемъ этомъ было что навяло это раздумье, могуче обняло чмъ-то однимъ всхъ этихъ и молодыхъ, и старыхъ, разнообразныхъ людей…
— А тамъ дальше куда выйдешь? спросилъ крестьянъ Иванъ Мартьянычъ, стоя на валу ямы у столба.
— Тамъ къ Комарих пойдемъ, на Глухое Озеро, а тамъ Васильевскій волокъ будетъ, отвтили ему.
— Ну ребята, работайте, я пройду лсъ, осмотрю туда и скоро вернусь — это вдь до конца все мой лсъ?
— Да, до самаго волоку…. Версты три еще….
Ему, человку совсмъ не мечтательному, вдругъ захотлось почему-то одному остаться и раздумалось, какъ-то и почему-то взгрустнулось, что вотъ, онъ ходитъ и работаетъ, зачмъ? Кто повритъ, если онъ разкажетъ что трудился, кому дло есть до этого? Въ какія онъ мста забрался! И что ни неси здсь на плечахъ, какъ ни веди себя — нтъ близкаго человка, а въ сред другихъ людей никто вниманія не обратить: и здсь чужой, и тамъ чужой.
‘Что это я, какъ исправникъ’, вспомнилъ онъ, улыбаясь: ‘душа скорбитъ!’ и онъ задумчиво, отбрасывая ногой сухіе сучья, шелъ все впередъ по тропинк, чуть замтной и трудно проходимой, съ пня на пень, часто затопая въ сырыхъ мстахъ. Какъ человкъ привыкшій къ дятельности физической, онъ старался сбросить съ себя это мечтательное настроеніе и обманывалъ самъ себя что идетъ осматривать лсъ…. И, Боже мой, какъ бы устыдился, какъ преступленія устыдился бы этотъ дятельный человкъ, еслибъ его поймали на этихъ мысляхъ! Но его ловить было некому. Кругомъ становилось все тише, только сучья трещали подъ его ногой, да гукнула иволга. И онъ обернулся только тогда когда остановившись и прислушиваясь не услыхалъ уже голосовъ рабочихъ. На крикъ его, къ его удивленію, онъ услыхалъ такой далекій откликъ что догадался что зашелъ зря очень далеко. Между тмъ кругомъ все могучая зелень лса, просвтовъ нтъ, тропинки чуть замтныя переплетаются стями.
‘Куда жъ, однако, я зашелъ. Надо бы назадъ’, подумалъ онъ и повернулъ по направленію голосовъ. Оказалось что они чуть слышны въ другой сторон совсмъ, онъ въ другую сторону — опять не туда. И вотъ онъ успокоился и пошелъ наобумъ по первой встрчной узенкой проск.
‘Куда-нибудь выйду же.’
Онъ началъ со вниманіемъ оглядывать деревья, прикладывать какого размра и достоинства они, чтобы развлечь себя какъ-нибудь. Его занимало что это все принадлежитъ ему, и вс эти деревья и кусты, и что-то странное было въ этой мысли для него въ данномъ настроеніи.
‘Однако надо еще разъ крикнуть’….
На крикъ его, совсмъ съ другой стороны, отозвался далеко и слабо кто-то ‘ау!’
‘Какъ однако въ лсу обманчиво и голоса измняются! Совсмъ не т’, думалъ онъ, направляясь на голосъ.
Еще разъ ‘ау’ раздалось уже ближе. Ему вдругъ перескла дорогу прямая и широкая, вся озаренная солнцемъ, проска. Голосъ опять послышался прямо.
‘Откуда бы это и чей голосъ? подумалъ онъ,— съ дерева виднй будетъ. Проска опять не та’….
И крпкими ударами всаживая лезвіе топора въ смолистую кору, онъ ползъ на прямую и высокую сосну и вдругъ услышалъ за собою какіе-то сильные и быстрые скачки. Онъ хотлъ обернуться, по сучокъ обломился подъ его рукой и онъ очутился у дерева глазъ съ глазомъ съ какимъ-то рычащимъ чудовищемъ. Онъ увидлъ только рядъ блыхъ страшныхъ зубовъ,— но чудовище не кидалось, а вытянувъ голову и поднявъ уши только грозно рычало….
— Ярбъ! Ярбъ! въ удивленіи, вглядываясь, крикнулъ Иванъ Мартьявычъ.
Песъ въ свою очередь какъ бы удивился своему имени, помахалъ хвостомъ, осторожно потянулъ воздухъ и гремя желзными кольцами ошейника, залаялъ, бросившись сильнымъ скачкомъ въ кусты, и предъ Иваномъ Мартьянычемъ, изъ-за поворота проска, вдругъ появилось въ лучахъ солнца что-то свтлое, розовое, раскраснвшееся… Иванъ Мартьянычъ увидлъ предъ собою хорошенькую, высокенькую, очень блокурую двушку, въ свтломъ ситцевомъ плать, съ распущенны мы за спиной волосами, съ выраженіемъ неожиданности и испуга въ темныхъ, большихъ глазахъ…
Иванъ Мартьянычъ очень смшался и потерялъ все свое самообладаніе, здравый смыслъ и сдержанность. Скажу больше: этотъ черноволосый, здоровенный, положительный человкъ самъ покраснлъ очень сильно. Но смущеніе было пріятное: двушка вдругъ, сразу, ему чрезвычайно понравилась.
— Я васъ испугалъ — извините. Куда жь это я зашелъ? Неужели къ старой усадьб?
Что бы ни говорилось — сильный, глубокій интересъ по первому впечатлнію гораздо обыкновенне чмъ полагаютъ, и это впечатлніе все-таки ршительное. Такъ или иначе сердце ищетъ воплощенія своихъ тайныхъ, жаркихъ грезъ и мечтаній, а что если въ полномъ блеск и свжести жизни предстанетъ милый образъ, предъ которымъ померкнутъ и покажутся жалки и блдны представленія собственной мечты?…
Трудно въ наше время лихорадочной торопливости жизни найти неискалченнаго нравственно человка къ годамъ Ивана Мартьяныча. Но по случайнымъ обстоятельствамъ въ немъ сохранилось много свжести и силы душевной, не растраченной на т сомнительныя удовольствія, въ которыхъ такую роль играетъ скука и хвастовство. Физическая и практическая дятельность быть-можетъ не дурное предохраненіе отъ разныхъ нравственныхъ недуговъ.
Крайнее смущеніе первой неожиданной встрчи и потомъ объясненіе землемра что это внучка старика Медвдева, который недавно взялъ ее изъ города (гд она у кого-то жила и училась) и хочетъ выдать ее, кажется, за исправника Запольскаго, не помшали Ивану Мартьявычу искать всякими путями видться съ нею. Онъ вовлекъ въ это предпріятіе и старую Осиповну, которая и по душевной наклонности къ Ивану Мартьявычу и по размрамъ вознагражденія сочла возможнымъ потворствовать этому. Старикъ Медвдевъ постоянно извинялся что по болзни не можетъ принять Ивана Мартьяныча и какъ бы не желалъ его видть. Тотъ нашелъ очень удобными для себя вковыя сни березъ и сосенъ, простиравшихъ надъ ними втви, какъ благословляющія руки, и было на что: дло было прямое и чистое.
Синія лсныя ночи, съ своими мерцающими звздами, ровно-протяжнымъ шумомъ листьевъ, свжимъ втромъ лсовъ, таинственными полночными шелестами и звуками — чудные лсные вечера — они навваютъ что-то свое, здоровое и уединенно-тайное на сердце. Жарче пылаетъ чувство, свже и живе простыя рчи. Не такъ скажется здсь слово, не такъ забьется сердце, какъ подъ избитые, опошлвшіе мотивы, въ душно-разслабляющей атмосфер, гд люди, не испытавъ страсти, уже такъ истаскиваются и устаютъ такъ смертельно.
Иванъ Мартьянычъ торопливо пробирается по пнямъ и глухимъ тропинкамъ, ему теперь уже знакомымъ — онъ самъ везд положилъ мтки топоромъ. Деревья шумятъ кругомъ такъ глухо, тропки такъ малозамтны что не знающему человку хоть погибай совсмъ. Вечернія тни и туманы сходятъ на лсъ много раньше чмъ на долину. Колокольчики коровъ и коней за лсомъ, по глухимъ выгонамъ, чуть слышны, съ мычаньемъ и хлопаньемъ кнутовъ — скотъ сгоняютъ по деревенькамъ.
А вотъ и знакомая широкая проска. Однимъ замшившимся угломъ видятся на проск мрачныя очертанія ‘Воронова гнзда’ — его большія стекла сверкаютъ на вечернемъ солнц. Отъ усадьбы потянуло самоварнымъ паромъ, слышно мычанье и ржанье, а вотъ и густой, могучій лай Ярба. Вотъ онъ и самъ. Сердце Ивана Мартьяныча, приставшаго за огромную березу, сильно забилось. Ярбъ остановился и прислушивается. А гд же она! Господи! Экое несчастіе — видно нельзя! Что бы такое?
И онъ напрягаетъ зрніе, вглядывается, тревожится и вздрагиваетъ отъ неожиданности, когда за нимъ вдругъ какая-то лсная русалочка звонко аукнула и захлопала въ ладоши и попала прямо въ его сильныя руки, а его горячія губы покрыли хорошенькое раскраснвшееся личико и негодующіе темные глазки поцлуями.
Блокурая русалочка, не особенно ревностно вырываясь, защищалась однако.
— Оставьте! Господи — что это! Подойти нельзя. Я за дломъ, а онъ — просто гадко! Оставьте.
— Ну хорошо, хорошо, покорно сказалъ онъ, садясь предъ ней за поваленное дерево,— сижу смирно.
И держа ея руки, и цлуя ихъ, онъ выслушалъ важныя новости послднихъ дней, скоре въ оживленномъ, чмъ въ блестящемъ или стройномъ изложеніи.
— Эти дни вс сердитый, вс дни сердитый… Я ужъ и хожу на цыпочкахъ мимо…. А то позоветъ — ну, говоритъ, Ника — онъ меня Никой все зоветъ — ну, говорить, чему васъ учили? Я начну говорить, а онъ ‘все, говоритъ, глупости’. А заму жъ, говоритъ, хочется? Я говорю — пойду когда придется. А на примт молодчикъ есть? Какихъ, говорю, я тутъ молодчиковъ вижу?— А въ город? И въ город тоже — вонъ ходилъ консисторскій съ кривымъ носомъ, а то акцизный, такъ совсмъ съ бльмомъ. Кого я вижу въ экомъ лсу…. Никого не вижу.
— Ай! ай! А сама видитъ!
— Ахъ! Да вы не перебивайте — это я такъ нарочно. Это то-естъ я не вамъ говорю, а ддушк…. А потомъ говоритъ: хочешь, говорить, я сватать буду?— Какъ вамъ, говорю, угодно. Постой, что еще? Ахъ! Да! А я говорю: что если я, ддушка, скажу, кто мн по сердцу…. И хотла васъ сказать, а онъ такъ поглядлъ, такъ поглядлъ! я испугалась и не сказала….
— Да, Аня, когда же конецъ! Ты не велишь говоритъ, онъ не принимаетъ…. Напишу я что ли? А?
— Нтъ — боюсь, Ахъ какъ боюсь! задумчиво и серіозно сказала сложивъ ручки двушка. Онъ такой страшный. Я боюсь.
— Что же онъ тебя обижаетъ или заставляетъ, сватаетъ за тебя кого….
— Ой нтъ — очень меня любитъ — цлуетъ все, даритъ ма. Въ городъ покупать посылаеть. Сваталъ за меня онъ Запольскаго, прибавила она тихонько, потупилась и покраснла.
— Что же онъ теб нравится, Запольскій?
— Нтъ, такой…. Господь съ нимъ! Усатый. Пристаетъ — вы, барышня, насъ, говоритъ, полюбите.— Ну что — пьяный-то! Его и завтра ждутъ — онъ у насъ въ волостной остановится.
— Ну да — вотъ что! Я придумалъ. Я тебя не помяну, а скажу кому надо, ршилъ онъ вставая.
Двушка заплакала. Она закрылась руками, такъ что сквозь бленькіе пальчики видны были вспыхнувшія молодыя щеки.
— Господи! Боюсь! Онъ разъ, ддушка, какъ на меня крикнулъ! Молчи! говоритъ, и бранилъ, вотъ какъ! И что-то все ворчалъ, я не поняла…
— Ничего. Утри глазки. Идешь за меня? бодро сказалъ тотъ, сильно повернулъ ее за стройныя нжныя плечи къ себ и крпко расцловалъ.— Вотъ такъ крпко и любить всегда буду. Въ глаза буду глядть. Вотъ какъ!
— Аня! Аня! Идите, идите! раздался испуганный старушечій шепотъ, въ род того какимъ говорятъ ‘въ сторону’ на сцен.— Идите, ддушка вышли на балконъ.
Стройная, свтлая фигурка исчезла за кустами, а Иванъ Мартьянычъ, веселый и бодрый, пошелъ опять лсомъ. Долго пробирался онъ одинъ въ темнот — и совсмъ была уже ночь, когда зардли деревья и запахло дымкомъ посёлка.
На другой день къ вечеру, тарантасъ исправника съ громомъ и звономъ подкатилъ опять къ крыльцу волостной избы. Онъ пріхалъ со стороны старой усадьбы и объявилъ что будетъ ночевать здсь. Зайдя къ нему, Иванъ Мартьянычъ засталъ его трезвымъ, угрюмымъ и недовольнымъ. Кругомъ стояли сельскія власти. Отъ свчи огромныя тни качались по высокимъ бревенчатымъ стнамъ избы. Крикъ Запольскаго слышался еще съ улицы. Писарь щелкалъ счетами, а онъ поврялъ какую-то книгу. Волосы его были взъерошены и сюртукъ разстегнуть. Онъ сухо поздоровался съ Иваномъ Мартьянычемъ.
— Вотъ вы опять у насъ, началъ послдній.
— Да, батюшка, таскаюсь чаще чмъ слдовало бы — служба, что длать!
Планъ дйствій былъ приблизительно обдуманъ Иваномъ Мартьянычемъ. Онъ заране удалилъ землемра, сказавъ что у него есть дло особенное.
— Вы не зайдете ли ко мн поужинать чмъ Богъ послалъ, предложилъ онъ самымъ радушнымъ образомъ.
У Запольскаго это нсколько разсяло его мрачное расположеніе духа. Онъ отнесся искренно.
— Вотъ спасибо. Вотъ это по-товарищески! Такая, знаете, тоска по этимъ волостнымъ — радъ человка встртить. Насъ, батюшка, ругать легко, а ты поди тутъ по лсамъ-то позди-ка!
Они прошли къ дому Михайлы, который былъ освщенъ и издали еще виднлся окнами по узкой, темной улиц, между высокими избами.
За ужиномъ добрыя отношенія укрпились. Запольскій сознался что прямо изъ усадьбы.
— Правда, вы будто женитесь?
— Что, батюшка, хочу, что грха таить — пора! Да вотъ маленькія препятствія. Чортъ ихъ возьми!
— Какія?
— Двчонка артачится — отчего бы это? Ну да это вздоръ, а все, знаете, немного непріятно….
— И очень непріятно, я думаю — что вамъ за охота связываться!
— Очень ужь мн по нраву…. У меня есть средства — она двочка бдная. Старикъ разоренъ… Да и гд она найдетъ жениха….
— Эдакая-то найдетъ!
— А вы ее знаете? спросилъ его гость подозрительно, поводя своими большими усами.
Тотъ увидлъ что проговорился.
— Мелькомъ. Право не женитесь, если она не хочетъ…. что вамъ!
— А вамъ что — я хочу, и баста! А вы не хотите ли пріударить — это, батюшка, атанде-съ! Гд вы ее могли видть? Вы видаете ее гд-нибудь? Постойте же, по глазамъ вижу — я не даромъ полицейскій. Вдь видите? А?
— Вамъ мерещится…
— Ладно. Я этой шельм старой Осиповн подведу. За что хочешь продастъ! Не прежнее время — теперь вся ихъ преданность на томъ, кто лишній гривенникъ дастъ, шельма эдакая старая! крикнулъ онъ вдругъ разгорячась и ударяя большимъ кулакомъ по столу. Да я разузнаю.
— Полноте, что вы?
Но разговоръ посл этой вспышки не вязался, и изъ ужина ничего не вышло. Гость сухо простился и на другое же утро рано ухалъ обратно въ усадьбу.
‘А, догадался! думалъ Иванъ Мартьянычъ — я…. да что пускай его и догадался!’
Къ вечеру, безпокоясь, Иванъ Мартьянычъ отправился опять подъ березы. Тамъ никого не было. Въ усадьб не слышалось голосовъ, не слышалось Ярба. Только разъ до него донесся точно какой-то усилившійся говоръ и — стонъ. Онъ болзненно вздрогнулъ и чутко прослушивался. Все затихло. Деревья стояло неподвижныя и огромныя, раскидавъ сучья и втви, озаренныя вечерними, красноватыми мирными лучами. Между деревьями чернлъ старый домъ. Онъ обошелъ усадьбу и вдали на противоположной сторон по дорог увидлъ Медвдевскаго работника верхомъ, который гналъ съ поля лошадей, поднимая по дорог золотистое облачко пыли.
Онъ пошелъ съ немъ рядомъ, придумывая какъ бы ловче выпытать не знаетъ ли онъ чего.
Работникъ, молодой, сухощавый парень, съ какимъ-то недоумвающимъ, глуповатымъ лицомъ, проворно снялъ шапку и поклонился вжливо.
— Что это, началъ Иванъ Мартьянычъ,— я сейчасъ шелъ мимо, у васъ будто въ усадьб застонало?
— Застонало? повторилъ тотъ, усмхнувшись,— кому стонать? Съ чего это застонать? Некому стонать.
— Исправникъ у васъ?
— У насъ. Барышню заперли! съ какой-то неопредленною улыбкой прибавилъ работникъ, не то почему-то радуясь этому, не то недоумвая. Тотъ вздрогнулъ.
— Заперли! быстро спросилъ онъ,— это отчего?
— А кто ихъ знаетъ — это дло не наше. И Осиповну прогнали, тоже радостно смясь, еще добавилъ онъ.— Другую такую-то здоровую старуху привезли!
Они помолчали.
— Затмъ прощай, батюшка, сказалъ кланяясь работникъ.
Золотистое облочко, со стукомъ многихъ широкихъ, некованныхъ копытъ, понеслось впередъ по дорог, на которой Иванъ Мартьянычъ стоялъ въ раздумьи.
Но раздумывать ему пришлось не долго. Изъ воротъ усадьбы вызжала, сверкая бляхами и гремя бубенцами, исправничья тройка. Иванъ Мартьянычъ хотлъ уйти въ лсъ, но раздумалъ и пошелъ на встрчу.
— Стой, стой! неистово закричалъ исправникъ и выставилъ изъ тарантаса усатое, красное лицо, съ блуждающими, красными глазами.
— Все у ‘прекрасныхъ здшнихъ мстъ’ бродите, насмшливо началъ онъ хриплымъ голосомъ.— Домой пора! Ха! ха! ха!
— Я то здшній — иду изъ Комарова, а вамъ и по служб бы надо пожалуй не здсь все быть, отвтилъ тотъ въ томъ же тон.
— Я въ своемъ узд. Еще мн службу указываетъ! Это что! Я самъ зааю! А вы тутъ шашни заводить! Эй, глядите!
— Какія шашни! Это что? вспыхнувъ возразивъ тотъ,— вы заводите, а не я: чего вы зря пожаловались, изъ-за васъ тамъ что длается!….
— Э, э, и! офиціальныя свднія имете! Ловко! Только вотъ что я вамъ скажу — проваливайте! Вы здсь безъ году недлю, а я имъ все равно родной. Дло ршенное! Дда! Старрикъ у меня вотъ гд! Трахъ — и ничего не будетъ — и деньгами отъ мена… беретъ… и уголловнымъ — нтъ давности…. А двчонка что? Двчонка тьфу! Вотъ что двчонка! хриплъ Запольскій.
Иванъ Мартьянычъ вспомнилъ что о какомъ-то убійств говорилъ землемръ, и нахмурился.
— Хорошія дда! Добрыя дла! Силой! Хороша жена будетъ! сказалъ онъ.
— Ха, ха, ха! Эдакую добромъ и не добромъ ладно. А хорошая ли будетъ — ужь это мое дло — оззаботимся! Слушайте, у меня состояніе есть, а у васъ, я знаю — я вводилъ во владніе — чего вы лзете? Ну чего?
Иванъ Мартьянычъ не кланяясь свернулъ на тропинку.
— Ха, ха, ха! гряди! гряди! Пошелъ! крикнулъ онъ ямщику.
Отводъ надловъ и соглашеніе между тмъ своимъ порядкомъ приходили къ концу. Маленькій землемръ, обложившись блестящими инструментами, былъ веселъ съ окончаніемъ работъ, и по мр того какъ на большомъ ватманскомъ лист появлялись подъ его скорою рукой разноцвтные участки и покрылись стройными надписями, голубыми рчками и кустарникомъ, онъ, склоняя голову на бокъ, отходилъ, любовался, прищелкивалъ, напвая: ‘кустики, кустики, рчечьки, рчечьки!’ и объяснялъ также, качавшимъ головой, крестьянамъ, какъ и зачмъ это длается. Планы понимали многіе, но не видали какъ ихъ длаютъ.
— Хитро, хитро! говорили кругомъ:— Ишь вонъ Петряевскій клинъ пошелъ…. Это выгонъ…. Такъ!
— Этотъ клинушекъ такъ къ рчк настояще и сходитъ. Врно! Хитрое, братъ, твое дло! Хитрое! Истинно сказать.
Иванъ же Мартьянычъ задумывался, и его мало радовало удачное окончаніе. Въ сердц кипло одно чувство, предъ глазами носился одинъ образъ, въ толов была все та же дума. Ему, вчно бившемуся съ жизнью, вчно заправлявшему чужими интересами, привыкшему къ тревог, захотлось мирнаго дома, роднаго крова, подъ которымъ бы тепло пріютилось его сердце, куда бы хать было отрадно — не такъ какъ теперь — все равно куда. Нигд тебя не хотятъ, никто не ждетъ, такъ, просто, безъ какого-нибудь дла, по сердцу.
Такъ мечталъ онъ по приход съ работъ, сидя на крылечк, разъ тихимъ яснымъ вечеромъ, населяя милымъ образомъ вс комнатки и уголки будущаго жилья. Никого не было, землемръ ушелъ на рку, въ деревню съ поля еще не приходили. Блоголовые мальчишки, шумя, возились въ пыли, кричалъ птухъ, валялись котята въ солом, пригртые теплымъ лучомъ. Съ поля вяло запахомъ скотенаго сна. Изъ-за высокой сосдней крыши алло ясное вечернее небо, прозрачное и чистое. Высокій конекъ крыши ярко вырзывался на немъ. Кошка осторожно пробиралась по высокому откосу, поглядывая пристально на пролетающихъ воробьевъ.
— А что! Схожу къ старику, поговорю да и вся недолга, ршилъ онъ наконецъ встряхнувшись.— До которыхъ же поръ все это будетъ!
Онъ вывелъ изъ сарая свою вороную лошадку, накинулъ на нее кошму и похалъ потихоньку по дорог къ усадьб, раздумывая что ему говорить. Дорога вся была озарена вечернимъ солнцемъ, шумли въ листьяхъ на высокихъ вершинахъ деревъ, раздавались свжо звуча въ лсной прохлад птичьи всвисты. Копыта коня стучали по мелкому камню дороги. Кругомъ всадника было тихо, а въ душ его подымались тни и невольно онъ былъ смущенъ и озабоченъ. Что сказать? Не хуже ли будетъ?
Уже было почти темно, въ угловомъ окн дома за колонной мелькнулъ огонь, когда онъ подъхалъ и привязалъ лошадь у березы на пустомъ двор, близь крыльца. Изъ оконъ безмолвнаго дома его видно замтили, потому что дверь сней тяжело заскрипла на своихъ ржавыхъ петляхъ, и на порог его встртила высокая и крпкая старуха въ черномъ, повязанная платкомъ, съ недобрымъ взглядомъ срыхъ маленькихъ глазъ, сколько Иванъ Миртьянычъ разглядлъ въ полутемнот.
— Вамъ кого? спросила она.
Тотъ объявилъ о себ.
— Я скажу, только баринъ нездоровы, не велли никого пускать. Подождите — скажу, подождите.
Ему смертельно хотлось спросить ее объ Ан, но онъ понималъ что это было бы безполезно.
Онъ услыхалъ въ комнат старика, за дверью, его сиплый непріятный и удивленный голосъ,
— Пріхалъ? Что? Онъ? Не можетъ быть.
— Да-съ, спрашиваютъ.
— Скажи — сейчасъ.
Пока старуха ему передавала въ темнот это, онъ слышалъ звяканье желзнаго ошейника и какія-то торопливыя приготовленія. Затмъ громко раздался голосъ ‘зови’.
Когда тотъ открылъ дверь и вошелъ въ знакомую комнату, то увидлъ что старикъ, очевидно взволнованный, встртилъ его стоя, поднявъ голову и не подавая руки. Лицо его почти нельзя было разглядть. Маленькая лампочка была скутана большимъ зеленымъ колпакомъ, и цвтныя лампадки кіота мерцали очень слабо. Но за то этотъ полусвтъ клалъ рзкія двойныя тни на каждую черту его измнившагося лица. Ярбъ всталъ медленно, подошелъ къ гостю и потомъ помахавъ хвостомъ, легъ на мсто, звякнувъ кольцами.
— Знаетъ, видлъ, пробормоталъ старикъ какимъ-то бшенымъ шепотомъ, наблюдая за собакой — Вы ко мн пришли? Вы наглый человкъ, да, сказалъ старикъ, нахмурясь, съ разстановкой.
— Я — наглый! Это какъ?…
— Мн надо съ вами говорить, началъ какъ бы глотая слова и сдерживаясь, старикъ,— хорошо что здсь…. хорошо!… Что тамъ еще? крикнулъ онъ громко.
За окнами слышался звонъ исправничьихъ бубенцовъ и колокола.
Старикъ быстрыми шагами подошелъ къ двери и крикнулъ: — Не пускать, пусть подождеть, мн надо, все мшаютъ! и защелкнулъ дверь на ключъ за собою, потомъ близко подошелъ къ Ивану Мартьянычу, глядя въ полутьм въ его черные, блестящіе глаза и дрожа всмъ тломъ.
— Кто какъ воръ къ дому идетъ, кто совращаетъ ребенка, кто онъ? бшенымъ шепотомъ, подступая, заговорилъ старикъ,— кто прислугу подкупаетъ, идетъ мимо меня. Кто онъ?
— Вы меня къ себ не пускали, заговорилъ тотъ въ волненіи,— я не воромъ шелъ и никого не совращалъ. Встртилъ случайно… Насъ Богъ свелъ. Я люблю вашу внучку…. Я Аню люблю всей душой, виддтъ Богъ, хотлъ васъ просить…
— Дочь, не внучка! Дочь! вдругъ такимъ неестественнымъ, бшенымъ голосомъ, дико сверкая глазами, крикнулъ старикъ что гость его невольно отступилъ.— Аня! Какъ ты смешь ее такъ звать! Кто она теб? Мн она дочь! Ты не хочешь ли жениться, ты, ты врагъ мой? Ты, который погубилъ мою дочь…. Ея мать была красавица…. Какая! И вотъ тутъ она упала…. Здсь! Ахъ, что такое? съ усиліемъ точно мучительно припоминая прибавилъ онъ, сильно потирая рукою лобъ, на которомъ вздулись синія жилы.
Въ полутемной комнат съ этимъ бснующимся старикомъ ‘онъ заговаривается’, вспомнилъ слова землемра гость.
Вдругъ старикъ повернулся отъ него и глухо зарыдавъ упалъ предъ кіотомъ съ размаху, такъ что пламя лампы и цвтныхъ лампадокъ заколебалось, и полосы, и тни и кругъ на потолк заходили.
— Господи! Прости окаяннаго раба Твоего, прости, твердилъ онъ, ударяя себя въ грудь, и наперсные образа мрно звенли, мягко падая на медвжьи полости.
Онъ всталъ, обернулся и словно блаженство зажглось на лиц его, и глаза странно и дико блуждали.
— А ты кто? заговорилъ онъ подступая опять,— ты врагъ мн. Лютый врагъ…. Ты погубилъ…. дочь! Она мн дочь…. Не говори, погубилъ. Я знаю…. и убью.
Иванъ Мартьянычъ повернулся къ двери, въ самомъ дл боясь остаться одному съ человкомъ очевидно не въ здравомъ состояніи.
Онъ схватился за ручку двери, но она была заперта.
Пока онъ соображалъ что сдлать, старикъ вдругъ какъ-то хитро улыбнулся и, быстро подойдя къ столу, взялъ съ него что-то блеснувшее въ круг лампы и засмялся.
— Ха, ха, ха! уйти хотлъ! Э, нтъ, я знаю! я приготовился, они вс такъ — уйти!… Нтъ, шалить! Стой, ни съ мста! грянулъ онъ, такъ что Ярбъ поднялся и зарычалъ.