КАРТИНЫ ЛСНОЙ ЖИЗНИ
КАРТИНЫ ЛСНОЙ ЖИЗНИ
(ЭПИЗОДЫ ИЗЪ НЕОКОНЧЕННОЙ ПОВСТИ).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Картины лесной жизни, Берг Федор Николаевич, Год: 1871
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Есть ли еще заколдованные лса на свт?
Что за старая, полузабытая сказка звучитъ въ сердц! Кто-то възжаетъ въ заколдованный лсъ…. И лсъ долженъ былъ быть непремнно такой точно русскій сказочный, — вковая береза и сосна. Такъ же неподвижно и таинственно долженъ онъ былъ стоять въ прозрачномъ, свжемъ, росистомъ, туманномъ воздух лтняго, ранняго утра. Сказочные богатыри тоже чай вызжали пораньше, на зар, по холодку. А то комаръ и паутъ доймутъ выкормленнаго за ночь, нетерпливаго жеребца. И вотъ врно этакая же глухая тропка. Кругомъ великаны-деревья, разлатые кусты, глушь и дичь лсная, все забрано этакою же безконечною, могучею, трепещущею въ свтотняхъ утра листвой. Вотъ взлетлъ тяжелый глухарь…. Съ рзкимъ крикомъ стая дикихъ, еще никмъ не пуганныхъ лебедей низко потянула надъ лсомъ. Не вынимаетъ богатырь на нихъ своей каленой стрлы, онъ въ недоумніи: куда ведетъ лсная тропа? Прислушивается онъ къ утреннимъ, лснымъ шумамъ и шорохамъ, птичьимъ всвистамъ и звринымъ вскрикамъ, на которые и его саврасый подымаетъ уши. Звякнулъ мечъ объ стремя, скрипнула дубовая лука сдельная. Не покажется ли какой человкъ, не будетъ ли какой примтины? Куда занесла молодца вражья сила нечистая? Видитъ, идетъ изъ лсу дровоскъ, лсной мужичокъ, какъ лунь сдой…. Борода длинная, длинная…. Кланяется…. ‘Куда путь держишь, добрый молодецъ?’
Только мужичка лснаго не хватаетъ, добавилъ свои фантазіи молодой верховой, стегнувъ поводомъ вороную лошадь. На ея сытые бока брошена была сермяга, самъ же онъ сидлъ привычною посадкой, нсколько на бокъ, и халъ лсомъ шагомъ, изрдка подергивая поводъ, когда конь, пользуясь его задумчивостью, щипалъ, играя, траву и листья.
Сидть на лошади надо было хорошо и крпко: лсная тропа была очевидно пшеходная и часто то перескалась могучими змями черныхъ узловатыхъ корней, на которые спотыкались бойкія копыта, то становилась такою мокрою и мягкою что конь глубоко затопалъ и трудно вытаскивалъ ноги. Но несмотря на то что раза два или три едва удерживался на спин коня, сдокъ задумчиво, не обращая вниманія на дорогу, смотрлъ по сторонамъ.
Кругомъ какъ бы полусонное, изрдка вздрагивая и перебгая тнями, стояло цлое море зелени. Неподвижно суровыя сосны и ели рзко высились въ прозрачномъ, голубомъ неб. Огромныя, развсистыя березы, переплетаясь надъ дорогой длинными, толстыми, какъ деревья, сучьями и втвями, сквозь высокіе прозрачно-зеленые своды едва пропускали въ сырой, прохладный полусумракъ лсной проски косые, золотые, ранніе лучи, и въ лучахъ этихъ жужжали, сверкали и жили подъ ногами коня легіоны безчисленныхъ лсныхъ жизней. Желтый мохъ сквозилъ, какъ легкое, золотое облачко, вкругъ пестрочерныхъ могучихъ корней и стволовъ. Стрлы травы, листья лсныхъ лопуховъ, придорожниковъ, папоротниковъ, среди которыхъ на цвтистомъ, зеленомъ кочкарник мелькали ягоды костеники и голубики или спла и румянилась земляничная головка,— все пестрло и трепетало въ утреннихъ лучахъ внизу, а вверху и вдали море лсу, которому ели и сосны придавили свой сверный, суровый характеръ…
— Есть ли живъ человкъ? громко крикнулъ всадникъ.
— Есть…. Живъ…. Живъ…. человкъ…. раздавалось эхо, по разнымъ направленіямъ въ лсныхъ кущахъ. И Волга съ серебристымъ переливомъ гукнула вдали, и какъ бы въ отвть, забарабанилъ дальній дятелъ….
— Господи, какъ хорошо! И всадникъ всею полнотой молодой груди вдохнулъ свжій, смоляной воздухъ утра. Теперь тамъ пыль, жаръ, трескотня искалченныхъ дрожекъ, взвороченныя мостовыя, искалченные, больные люди, удушливый залахъ газа, холера идетъ на человка, выкачиваютъ вонючую воду изъ подваловъ…. Уфъ! Однако куда же это я захалъ? Это ужь кажется не туда дорога….
Онъ поневол остановился предъ огромнымъ, поваленнымъ въ бурю черезъ тропу, деревомъ, котораго вывороченный корень высоко чернлъ какимъ-то чудовищемъ съ одной стороны, а съ другой цлая рощица полузасохшихъ втвей далеко прикрывала кругомъ кочки и кусты. Послышался трескъ и какъ бы шумъ за поворотомъ тропы по проск. Лошадь подняла голову и насторожилась….
— Не волкъ ли? Нтъ, въ такое утро какъ-то не вришь и въ волковъ…. Это что такое?… Вотъ онъ и лсной мужичокъ, бородка съ локотокъ….
За поворотомъ тропы, бодро шагая по корнямъ и кочкамъ, изъ-за старой сосны въ самомъ дл показался небольшой старичокъ въ низенькой, поярковой шляп съ полями, съ кожаной котомкой за плечами. Длинная борода бллась по опрятному, смурому кафтану. Увидвъ вдругъ верховаго, онъ спокойно посмотрлъ на него и пошелъ прямо, опираясь на свою длинную палку.
— Добрый путь, ддушка! Заплутался вотъ, укажи куда прохать на Ельновку.
— Помоги теб Господи, помоги теб Господи, ласково глядя на него и пріостанавливаясь, отвчалъ старичокъ.— На Ельновку тутъ не продешь…. Это на Глухое Озерко тропа, а то на Синій Боръ пойдетъ. На лошади не продешь, бда какъ благо!… Не знавши мста, сгибнешь совсмъ. И, Господи спаси!
— Что же, назадъ надо?…
— А вотъ за мной-то, батюшка, я тебя выведу…. Ты откудова же будешь?
— Я не здшній. Я по длу на лто здсь. Въ Ельновк живу пока.
— Да ты не Ельновскій ли баринъ будешь? Отецъ Алексй сказывалъ мн что пріхалъ. Это не по надламъ ли, батюшка?
— Да.
— Ну, дай Богъ, дай Богъ покончить ладкомъ да толкомъ. Давно, давно ждали ельновскіе мужички. Мы вдь имъ сосди, Рыбацкіе Выселки у самой у рчки…. Мужики степенные, справедливые мужички. Не то чтобы какіе пустые…. Рабочій, лсной народъ.
— Вотъ, ддушка, время какое пришло, нсколько конфузясь, началъ молодой человкъ, похлестывая коня поводомъ,— чтобы намъ расходиться по согласію, и чтобы крестьянамъ не быть крпостными….
— Слышали, батюшка, знаемъ. Великое дло, Божье дло — царское слово…. Святую землю Господню рзать, мрою мрить…. Ну и народу больше, потсне будто стало. И народъ врозь глядитъ тоже. Всякъ свое знай. Оно точно на нашей сторон жили мы вки, и ддъ мой вкъ изжилъ. Господь сторонку нашу хранилъ, обиды и бды мы не видали надъ стороной…. Такъ свое горе какое, а надъ народомъ чтобы поруганія какого, мы не видали…. Господа нечего гнвить. Несправедливое это будетъ слово….
— Крпостными не будете, оброковъ не будетъ, понимаешь, ддушка!
Но тотъ на это ‘понимаешь’ оглянулъ его такимъ старчески-ласковымъ и смиреннымъ взглядомъ что ему стало стыдно своего вопроса и онъ вдругъ почувствовалъ что старикъ все понимаетъ и еще гораздо лучше его, и уже другимъ тономъ, какъ бы только спрашивая, скромно поправился.
— Я хотлъ спросить что все-таки перемна въ жить будетъ….
— Видишь ли, батюшка, оброки платили мы, это точно, только что это и было. Пошлемъ мы отъ міра ходоковъ съ оброкомъ и только. А бывало идешь это, благодать Господня! Все тутъ: и лсъ тутъ и пашенки отъ трудовъ нашихъ и пожни и луга и рчки наши и ловли…. И какую мы крпость отъ кого видли? А платить пожалуй много больше придется. Нельзя: мы одной земли люди, и горе у насъ одно и тяготы одни. Вотъ хоть бы и Ельновцы твои: имъ грхъ сказать и они не скажутъ. Никакого поруганія они надъ собой не видали. Хуже будетъ, не дай Богъ, Народъ хуже! вздохнувъ добавилъ онъ.
— Душу человческую закрплять не хорошо!
— Душу? душу закрпостить нельзя, покачавъ головой, увренно отвчалъ старикъ, — душа Божья! Кто самъ не захочетъ, батюшка, у того душу не продашь, нтъ! А это что? И Господь въ рабскомъ образ былъ и въ поруганіи, и въ заушеніи, а не то что мы гршные!
— Такъ значитъ лучше по-старому оставить?
— Какъ такъ! Эхъ, все говоришь будто не то, батюшка! Время пришло, вотъ что! Въ колоколъ церковный зря не бьють, царское слово мимо не сказывается, вотъ что! И мы ждемъ и желаемъ и примемъ въ мир и согласіи, только чтобы безъ обиды. Опять надлъ что же…. Дороги у насъ самъ видишь какія…. Мы дальними пустошами, правду сказать, и сами не владли: куда намъ ихъ? Не стоитъ того и зды-то одной. Кругомъ своя земля, опять възжіе лса…. Народу это мало…. Помню я это, продолжалъ онъ словоохотливо, какъ первый разъ пріхалъ къ намъ землемръ поручикъ. Давно ужь, очень давно это было, я еще мальчонкой былъ, такъ небольшой. Еще до генеральнаго межеванія баринъ прислалъ. Ддъ мой былъ эдакой степенный, матерой мужикъ, сдатой…. Вышелъ съ хлбомъ-солью:— пошто ты, батюшка, народъ-то мучить хочешь, говоритъ, жили мы въ мир и любви, володли вообще и впредь володть согласны…. Тотъ смирный попался такой, черный, усупился: ‘у меня, говоритъ, грамотка’ и печать показываетъ. Ну, видитъ ддъ, не ко злу человкъ пріхалъ, пошли это мы съ нимъ…. Я еще и веревки и машинку таскалъ. Какъ прошли это сохой первую межу, бабы за нами увязались, бгутъ. Бабка моя это ударилась о земь — вопитъ: ‘Кормилица ты наша матушка, земля ты наша родимая!’ Ддъ это крикнулъ, чтобы домой шли, а какъ ушли, все исполнялъ со всми и проску самъ рубилъ, а все же потомъ рукавомъ бороду утеръ и рукой махнулъ: мудреныя времена, говорити, братцы, идутъ!
— Были и другія межеванія?
— Были. Много съ тхъ поръ я перевидывалъ. Какъ же съ мужичками думаешь поладиться?
На этотъ прямой вопросъ молодой человкъ смшался и отвчалъ нсколько неопредленно.
— Я безъ обиды, ддушка, хочу, сказалъ онъ, припоминая слова старика,— и не только безобидно, а даже наградить желаю, чтобъ остались довольны…. Старикъ на эту рчь только усмхнулся.
— Я на тебя обиды не кладу и на душ того не имю, перебилъ онъ серіозно, — объ этомъ и говорить нечего. Зачмъ обижать? А кто своему добру не рачитель, тотъ ни у какого дла не споръ…. Первое дло — сдлай по справедливости, чтобы крестьяне свое получили сполна, а награждать зря не по-что и не слдъ. Мужичкамъ по нашему мсту одинъ соблазнъ и баловство, а на тебя потомъ они же, гршнымъ дломъ, по-смхъ и покоръ положатъ. Да что! Елновскіе, нечего говорить, степенные мужики!
— Антона знаешь?
— Какъ же Антошу не знать, улыбаясь отвчалъ тотъ.— Почитай о-бокъ вкъ изжили, кумовья и сватья и счетъ потеряли тому. Да вотъ теб ужь скоро и къ мсту, батюшка, вонъ видишь по проск полянка-то! Когда они вступили изъ лснаго сумрака на зеленый коверъ покрытой цвтами, ярко озаренной солнцемъ открытой лсной полянки, верховой невольно затянулъ поводья, остановился и оглянулся внимательно во вс стороны. Предъ нимъ далеко въ крутыхъ и лсистыхъ берегахъ, вся обстроенная деревеньками и выселками, сверкала и извивалась тремя широкими излучинами быстрая и широкая рчка. Подъ крутыми, песчаными берегами слышенъ былъ глухой и бойкій шумъ пнящейся воды на переборахъ и заплетахъ. Нсколько блыхъ лодочныхъ парусиковъ покачивались вдали. На противоположномъ берегу синлъ дремучій боръ, а подъ ближайшимъ берегомъ, по неширокимъ каменистымъ бичевникамъ складены были мстами кучи досокъ и бревенъ. Издали, совершенно измняя свой звукъ въ утреннемъ воздух, слышенъ былъ визгъ и лязгъ пилы, и въ ближнемъ лсу стукъ бойкаго русскаго топорика. Тихо покачиваясь и лпя быструю волну, и разбивая блестящіе круги по вод, шелъ большой плотъ….
— Экая прелесть! невольно крикнулъ верховой, а что ддушка, какая же это рка?
— Какъ же ты не призналъ ее? Это наша матушка Ябренка, ишь! отвчалъ старикъ, какимъ-то особеннымъ, любовнымъ голосомъ, — а вонъ и Ельновка….
— Въ самомъ дл, какъ же это я! Ну, спасибо, ддушка, что вывелъ, поблагодарилъ онъ и поднялъ шапку,— прощай, ддушка!
— На здоровье, прощай батюшка, помоги теб Господи!
И старикъ, поправивъ на плечахъ сумку свою и поклонившись, пропалъ въ кустахъ лсной тропки, а конь, осторожно ступая, сталъ спускаться къ небольшой береговой деревеньк. Въ сторон отъ нея, въ маленькой, зеленой рощиц, виднлся конекъ избяной крыши. Подъхавъ по небольшой проск, къ высокой, сбитой изъ стараго лсу, изб, уже почернвшей и покрывшейся мохомъ отъ времени, одиноко и отдльно стоявшей въ зеленой, густой березовой чащ, онъ соскочилъ съ лошади и постучалъ въ окно. На стукъ выбжалъ сморщенный отставной солдатикъ, съ торчащими въ стороны баками, въ красной рубах, съ военнымъ пріемомъ, вытянувшись, подхватилъ поводъ и на слово: ‘здорово, Савельичъ!’ весело отвчалъ: — ‘здравія желаю, все ли благополучно, ваше благородіе?’
Въ изб, на лавкахъ и столахъ набросаны были немногочисленныя дорожныя вещи. На полатяхъ брошены были узорныя кошмы для спанья, на стол — планы и бумаги. Очистивъ между планами мсто на стол, онъ подвинулъ къ себ бумагу, которая тотчасъ на солнц замелькала отъ листьевъ прозрачно-зелеными и золотистыми кружками и пятнами, и началъ писать письмо….
‘Дорогой мой батюшка! Очень, очень благодарю тебя, мой единственный другъ, что послалъ меня сюда. Но представь, кром тебя, никто меня не понялъ. Я все слышалъ только одно: ‘глушь, тоска! что тамъ длать?’ ‘я бы за границу’, ‘удобствъ никакихъ’, ‘вамъ бы тутъ служить’. ‘Туда дутъ, сказалъ мн одинъ очень умный человкъ, кому въ столиц сть нечего. А далеко ли это? Ну-ка по карт? Господи!’ и пр. и пр. Неужели мы вкъ проживемъ въ Петербург и Москв? Неужели же вкъ ни мы, ни потомки наши не будемъ знать что такое длается у насъ въ глуши? Что за чудный народъ еще есть у насъ. Неужели не ощутилъ никто этого смутнаго волненія, которое зоветъ къ настоящей жизни, и не довольствуется фантастическими фаланстерами и коммунами? Неужели мы вкъ просидимъ по канцеляріямъ и редакціямъ — тмъ же канцеляріямъ? Кругомъ начинаетъ кипть русская жизнь, наша, шумятъ русскіе лса, а мы будемъ переводить революціонныя брошюры и шляться за границу, да посмиваться и ругать все наше.
‘Я еще несовсмъ устроился и понялъ дла. Я разобралъ вс документы и планы, и, откровенно говоря, очень мало понялъ. Плановъ пропасть, все старые и отдльные. Мужики мн толкуютъ, я не понимаю, и это меня въ отчаяніе приводитъ. Мы вообще знаемъ гибель вещей, кром тхъ которыя намъ могутъ встртиться въ жизни. У васъ еще была выработана жизнь — у насъ нтъ. И это наше несчастіе. Наше поколніе осуждено. Мы строители дорогъ и стоимъ на распутіи. И ничего нтъ печальне положенія строителей дорогъ по которымъ сами они никогда не будутъ здить. А можетъ и будущее изберетъ совсмъ другія дороги, и только наши ошшбки пригодятся? Нтъ это ужасно! И въ этой безплодной трат силъ можетъ-быть только и есть трагическое нашего поколнія….’
На дорожк, которая, извиваясь, уходила въ березовую рощицу, показался маленькій старичокъ, казалось, очень дряхлый, но еще съ довольно черными волосами и бородой, и малою просдью. Завидвъ въ окн Ельновскаго, старикъ еще издали снялъ шапку, поклонился, и лицо его засвтилось, какъ лучами, старческою добродушною улыбкой.
— Здравствуй. Антонъ, заходи! крикнулъ ему Ельновскій.
Войдя въ избу Антонъ не вдругъ заговорилъ. Онъ степенно снялъ поярковую шляпу и трижды истово перекрестился на передній уголъ, заставленный по полкамъ старыми потемнвшими образами. Потомъ поклонился Ельновскому.
— Хлбъ да соль, батюшка, а я присяду, усталъ больно.
— Садись, садись!
— Экое тепло Господь даетъ, заговорилъ старикъ,— и моимъ старымъ костямъ легко стало. Вижу нонче дешь ты домой, дай, думаю, зайду. Каково създилъ, батюшка? Что кузнецовскіе-то мужички? Говорилъ съ ними?
— Да что, право, съ досадой, какъ бы совтуясь, началъ тотъ,— опять ничего! Говорилъ, говорилъ — хоть что хочешь! Ужь что, кажется — одно только чтобы разойтись, да чтобы какъ лучше…. Поди ты! Заладили одно: намъ де лучше по-старому чмъ такъ. А пуще теперь этотъ рыжій Аанасій упирается. Эдакъ, говоритъ, нельзя, да и все тутъ….
— Такъ, такъ! покачивая головой, осторожно замтилъ старикъ.— Эка-те грхъ-то какой! И то опять — Аоня! Что же это онъ! А эхъ, эхъ! Бдовое дло! И наши мужички тоже не безъ того — хотли ноньче зайти. Пока, говорятъ, до снокосовъ-то потолкуемъ. Здоровъ ли живешь, Савельичъ? обратился онъ къ солдату, который началъ собирать со стола!
— Живемъ себ. А вотъ что, Антонушка, ваши старики чего не кончаютъ. По работ некогда будетъ. Глупость только одна — такъ полагать надо, потому что ихъ благородіе, по желанію своему, даже осчастливить, можетъ-быть, хотятъ. Это тоже понимать надо, заговорилъ Савельичъ словоохотливо, и одною рукой взявшись за перекладину палатей, пріостановился, переложивъ ногу за ногу.
— Все вдругъ, милый ты мой, не поймешь, разводя руками, обратился къ нему старикъ,— опять дло на вкъ, другихъ опаска беретъ….
— Это такъ, согласился и Савельичъ..— А все же старымъ людямъ даже бы склонять надо….
— Всякіе и у насъ есть, а что я и на сходку-то не хожу нон, Савельичъ, недомогалось все, да и что мн? Мн какой надлъ — самъ знаешь!
— Теб надлъ — извстно: два аршина съ четвертью. Вс тамъ будемъ!.. Вашему бы благородію къ старшин. Старшина ловкій тутъ. Командоваетъ это ловкою рукой. Легокъ и на помин! Ишь оно бубенцами-то гремитъ. И бубенцы его съ малиной!…
Старшина, съ новенькимъ знакомъ, сверкнувшимъ на синемъ кафтан, снялъ измятую штатскую шляпу, оклеенную внутри голубыми стнными обоями, положилъ въ нее большія зеленыя замшевыя перчатки, перекрестился, показавъ на небольшой голов лысину, и изысканно поставивъ шляпу на лавку, улыбаясь въ рыжую бородку улыбкой самаго хитраго, подмигивающаго свойства, протянулъ руку Ельновскому и слъ на стулъ противъ него.
— Пожелалъ познакомиться, началъ онъ какимъ-то не своимъ, неестественнымъ голосомъ, какъ говорятъ маски, которыя желаютъ чтобъ ихъ не узнали.
Савельичъ и Антонъ отошли, изъ вжливости, къ сторонк. Старшина и имъ слегка поклонился.
— Пріятно, продолжалъ онъ, улыбаясь какъ можно тоньше и не дожидалсь отвта, очень пріятно было-узнать, въ нашей волости и господинъ съ образованіемъ. Полагая въ ум своемъ это, поспшилъ, и къ тому же имю свдніе…. неразуміе и упорство крестьянъ села Кузнецова….
— Очень благодаренъ, выговорилъ наконецъ тотъ, стсняясь,— и объ кузнецовскихъ разв что слыхали?
— Имя въ своей области неослабное наблюденіе, началъ какъ бы съ сожалніемъ старшина, наклоняясь впередъ и разводя руками,— мужикъ, видите, скажу вамъ, весьма разсудкомъ обиженъ и потому это…. разъяснить…. требовать…. чтобы настоятельно…. это ужь наше дло…. слыхалъ также что и здшніе…. Смотрите вы у меня, закричалъ онъ вдругъ, такъ что вс отъ нечаянности вздрогнули, а Савельичъ вытянулся, ты, Антонъ, и самъ смотри и скажи…. чтобъ…. вы тамъ по глупости вашей…. упорство…. то чтобъ…. неукоснительно…. неуклонно!…
Этой сцены молодой хозяинъ, кажется, не ожидалъ и считалъ ее лишнею.
— Нтъ, что же, вступился онъ съ неудовольствіемъ, — они оба тутъ не причемъ. И потомъ мы еще и къ длу не приступали. Я толкую….
— Знаю-съ…. Вы имъ размышляете…. Но они, по невжеству своему, могутъ ли все это понять. Имъ что надо?… Вы опять по юношеству…. Но, напримръ, господинъ Корчневъ, весьма даже пріятно мн видть какъ дловито онъ заканчиваетъ…. Его знакомства не имете?
— Я его не знаю, кто это?
— Прізжій тоже-съ. Однако довольно у насъ живетъ. Я бы даже совтовалъ вамъ къ нему отправиться, разсудительно продолжалъ старшина, очевидно ршивъ что съ такимъ молодымъ и неопытнымъ человкомъ нечего церемониться.
— Я съзжу.
— Да. да, създите. Ежели что потребуется, пожалуста не конфузьтесь…. прямо ко мн — прямо, продолжалъ онъ, подмигивая и убдительно улыбаясь,— что можно…. законное требованіе…. я могу… могу!…
Ельновскому стало какъ-то и неловко и тяжело. Чтобъ избавиться, онъ сказалъ что усталъ и хочетъ соснуть. Старшина надлъ зеленыя перчатки и шляпу.
— Прошу, прошу…. не конфузьтесь…. прямо, говорилъ онъ, уходя и пожимая Ельновскому руку.
Подъ самымъ окномъ вскор услыхалъ Ельновскій голоса разговаривающихъ и удивился, увидавъ въ окно кто разговаривалъ…
Предъ окномъ, привороченная въ тнь березокъ, звенла своими мелкими бубенчиками сытая небольшая саврасая лошадка старшины. Она шаловливо закладывала уши, и тряся головой, срывала кругомъ себя молодые, еще клейкіе, березовые листья. Телжка и новая дуга, пестро и грубо расписанныя синимъ и краснымъ, какъ-то празднично мелькали въ тни. На заваленк избы подъ окномъ виднлась лысина старшины, которую онъ обтиралъ краснымъ фуляровымъ платкомъ, и черно-сдая голова Антона. И старшина и Антонъ мирно разговаривали, и даже первый говорилъ своимъ голосомъ, какъ маска которая уже открылась. Посл его начальническаго крика на Антона было странно слышать простыя слова.
— Видишь, Антоша, говорилъ онъ, — вамъ опять безъ Купцовскихъ паженъ жить нельзя, я ужь думалъ….
— Нельзя, нельзя, задумчиво отвчалъ Антонъ, чертя палочкой по песку дорожки.
— Вы вотъ что, понижая голосъ и взглянувъ на окно, продолжалъ старшина, причемъ Ельновскій притихъ и спрятался,— человкъ-то онъ у васъ больно…. простъ живетъ, вы Шерстнева Ваську подпустите, онъ съ нимъ все вамъ покончитъ…. Чего онъ тамъ въ планахъ этихъ видитъ?
— Такъ, такъ, нершительно какъ-то и грустно отвчалъ Антонъ, — только не выйдетъ это, братъ Петя, не выйдетъ…. Ужь у насъ на сходк разв не болтали, мы старики однако несогласны. Ну, а пускай тамъ какъ хотятъ…. хотятъ…. Богъ съ ними!
— Нтъ, да что же?…
Старшина даже всталъ. И Антонъ всталъ тоже….
— Обманное дло будетъ, Петя, вотъ что! сказалъ онъ наконецъ трудно и съ видимымъ волненіемъ, — обманному длу мы не пособники, и Божьяго благословенія длу тому не будетъ!… Грхъ предъ Богомъ живетъ, Петя! Грхъ!
Старшина смутился и пошелъ къ телжк.
— Ну затмъ прощай, Антоша! Ваше дло, ваше дло! прибавилъ онъ, не глядя на старика и собирая возжи.
— Прощай, Петя, дай теб Богъ, опять спокойнымъ и простымъ, уже упавшимъ голосомъ отвчалъ тотъ и побрелъ по дорожк.
Бубенчики красиво и весело зазвенли, отдаваясь въ зеленой чащ…. Но скоро смолкли….
Вечеромъ ходилъ тихонько Ельновскій и осматривалъ свой маленькій дворикъ. Вороному въ гарнц понесъ овса. Тихо заржалъ вороной, и красиво и круто загнувъ шею и заложивъ уши, старался достать гарнецъ. Въ высокомъ сарайчик, который весь былъ перехваченъ золотыми полосами пробившихся въ маленькія окошечки вечернихъ солнечныхъ лучей, оказалось очень много куръ. Он съ громкимъ кудахтаньемъ, спугнутыя его приходомъ, отовсюду, даже изъ-подъ самыхъ ногъ воронаго, высоко взлетли и заполошились по сарайчику, мелькая и сверкая черными и пестрыми крыльями въ солнечныхъ лучахъ, и подняли страшную возню и золотистую пыль. Въ облак этой пыли, на порог, между куръ, показалась фигура Савельича съ вилами.
— Кши вы, кши, проклятыя!… Скоро чай будете кушать?
— А что?
— Хозяйка-то вишь ушла — на выгонъ коровъ собрать…. А вонъ эко сно привезли….
— Сваливай, я пойду самоваръ поставлю.
Потянулся изъ клокочущаго самовара въ чистомъ воздух отрадный вечерній паръ. Коровы замычали въ рощиц, гремя звонками и подходя къ изб. Вслдъ за ними показалась маленькая, бойкая, сморщенная старушка., хозяйка Савельича, и съ нею вмст высокая, русая, красивая двушка, которая, сложивъ на груди руки, оглядла Ельновскаго съ спокойнымъ любопытствомъ и поклонилась.
— Это-то хозяинъ-то? спросила она вдругъ.
— Это.
— Ишь, неизвстно что разумя, сказала двушка.
Потомъ она начала помогать старушк прибираться, засучивъ рукава на своихъ молодыхъ, красивыхъ рукахъ.
— А это что же за новая работница? спросилъ Ельновскій.
— Племянница моя, батюшка, племянница. Тетку пришла повидать, вотъ и работаетъ двушка. Я ее за это чайкомъ попою. Они были прежде Корчневскіе, да вотъ молодой-то пріхалъ, такъ надлились. И бдовый же, охъ ты, Господи!
— А что? спросилъ тотъ, заинтересованный, потому что уже нсколько разъ слыхалъ фамилію Корчнева.
Старуха на крылечк начала наливать чай, а двушка присла тутъ же на заваленку и слушала.
— Да что! Двушка вотъ сказываетъ: псни это играетъ, на хороводы ходитъ, съ хозяевами-то со своими, съ Маловыми, съ рыбаками, такую-то дружбу завелъ. Тмъ что? извстно, богачи! Рыбу ловить съ ними здитъ, опять съ ружьемъ. А то опять въ хороводы, либо что, начнутъ съ двушками ходить и эти Маловы тоже, онъ сейчасъ двушекъ цловать….
— Ой, тетонька, не говорила я теб того, покраснвъ, перебила двушка — Говорила, говорила, тебя поди не цловалъ….
— Николи онъ меня не цловалъ, полусердясь, полушутя, отвчала та. Ельновскій смялся и смотрлъ кругомъ.
Съ крылечка по проск, какъ въ зеленой темнющей рюмк, свтила уходящая въ даль рка. Пылая въ вечернемъ свт своими излучинами, далеко вилась она въ крутыхъ берегахъ съ рзкими пятнами тней и свта. Дремучій боръ подходилъ къ самой вод и задумчиво глядлся, отражаясь въ ней острыми стрлами прямыхъ сосенъ, кудрями большихъ березъ и кустовъ и блыми пятнами цвтущей черемухи, которая въ такомъ обиліи бллась надъ водой что сразу трудно было ршить издали что это за туманное облачко. Вмст съ свжестью доносился запахъ этой черемухи съ горящей краснымъ свтомъ рки. На рк же вдругъ вспыхивали, попадая на солнечный лучъ, маленькіе парусики, и горли какъ серебро частые, блопесчаныя полоски далекихъ отмелей, надъ которыми съ рзкимъ крикомъ тянули ниткой дикія утки и быстрые кулички.
На другомъ берегу, высокомъ, обстроенномъ деревнями, слышались далекое хлопанье кнутомъ, мычанье и ржанье, вечерній скрипъ воротъ, голоса ребятишекъ и лай собакъ. Паромъ, медленно скрипя, трудно подвигался съ лснаго берега, съ высокою горой сухаго прошлогодняго сна…
На дворик же мирно ходили пришедшія съ выгона рабочія лошадки, хлопотали куры, слышался бойкій голосъ Савельича, который наввалъ на вышку сно, разговаривалъ съ мужиками и лотомъ пошелъ съ ними, со старухой и съ племянницей въ избу лить чай. Собака Савельича, толстая и длинная, названная имъ ‘Ротный’, валялась въ трав, пестрая кошка осторожно пробиралась по крыш.
Темнло и стихало. Онъ сидлъ долго и видлъ какъ меркли лучи, и спускались на землю плажныя тни. Близилась безмолвная ночь, и было то время, когда дня уже нтъ, но нтъ еще ночной тишины и мира. И безпокойна душа человческая въ эти неопредленныя минуты, и въ ней также меркнутъ лучи и спускаются тни….
— Божій вечеръ, батюшка, послышался въ тишин надъ крылечкомъ старческій, ласковый голосъ….
— А, Антонъ! Это ты что ли? Ну, спасибо что зашелъ еще. Садись, примащивайся….
Антонъ слъ на ступеньк, снялъ шапку и перекрестился.
— О Господи! вздохнулъ онъ. Тихо каково! Милостивъ Господь, время какое даетъ. Вотъ это звздочки пошли…. Вонъ оно покатилась!… За лсъ укатилась, бормоталъ онъ.— Божьи огоньки, Божьи огоньки!… Вотъ еще маненько, а то это изъ-за Рыбацкаго лсу мсяцъ скоро выйдетъ…. И свтло же будетъ! Это что же по рк все плещется?… Али Петя парома-то сваво еще не убралъ. Да и то, гд убрать? Сна привезъ что сила! Вотъ, вотъ онъ, батюшка, онъ! Разъ, два….
Въ лсной дали, отдаваясь эхомъ, послышался тихій колокольный звонъ….
— Вонъ у отца Алекся колоколенка звонитъ. Сторожекъ выйдетъ, хоть ты ночью, хоть когда, и вс-то теб часики отзвонитъ…. Вс-то часики!… А! Вотъ, и кукушечка, по лсу раздается. Разъ! Только и было…..
— Годъ теб жить, старичокъ только, тихонько сказалъ Ельновскій, улыбаясь.
— Пожилъ, пожилъ! Какъ Господу угодно! Пожалуй что и пора старымъ костямъ на покой, батюшка! Я и то все молюсь, Жду: какъ Господи по душу пошлетъ….
Старикъ началъ что-то бормотать и креститься. Оба долго молчали…. Ночь плыла, влажная и тихая….
— Что это у насъ, Антонушка, съ вашими не выходитъ, началъ наконецъ Ельновскій.
— Что не выходитъ? что не выходитъ? разсянно повторилъ старикъ, думая очевидно о другомъ и, какъ бы отстраняя отъ себя это, перемнилъ разговоръ.
— А вдь эту избу-то мы твоему ддиньк строили. Какже! Это вотъ все моего топора дло. Онъ, какъ тогда прізжалъ сюда, мы ее и строили….
Темное, полузабытое семейное преданіе мелькнуло въ памяти Ельновскаго…. То было преданіе стараго времени, мрачное и не совсмъ для него понятное…. Онъ вспомнилъ портретъ дда въ спальн у матери, похожій на вс подобные портреты, въ какомъ-то красномъ кафтан, но со строгими, огненными, черными глазами, которые его еще ребенка преслдовали бывало по цлымъ днямъ. Потомъ вспомнилъ его же миніатюру, въ большомъ медальйон матери, на золот, и т же глаза мрачно смотрли на него изъ-подъ чернаго монашескаго клобука, выступая изъ сверкающаго золота медальйона…. Вотъ замелькали картины дтства, и задумавшись смотрлъ онъ на мсяцъ, который ярко и спокойно свтилъ, высоко подымаясь на хрустальное небо. На высокой подоконной трав зажглись свтляки, и потянулись туманы надъ ркой, точно клубящаяся толпа полупрозрачныхъ, блыхъ видній. Въ одномъ только мст поперегъ всей рчки, сверкала и безпокойно пнилась вода, клубясь въ туманномъ свт и билась въ камни пустыннаго перебора….
— Когда вы строили избу эту, ты не помнишь ли, какъ ддъ прізжалъ сюда, тихо спросилъ онъ.
— Какъ не помнить, батюшка, сказалъ старикъ, казалось, отвчая не только ему, сколько своимъ собственнымъ, далекимъ воспоминаніямъ…
— Дорожки тогда не теперешнія стояли, словоохотливо продолжалъ Антонъ,— ноньче вотъ отъ Кузнецова Логу лсъ по рк повырубили, опять мощенкой да хворостомъ, мсто сухое стало, проздъ-отъ есть. И посредникъ, тоже бока-то не охота ломать, понуждаетъ все. Вы, говорить, ради пользы общественной. Даже столбики такіе невеличеньки съ чиферками наставили…. Ну онъ это детъ, утшается…. А тогда отъ самаго Логу по всей Ябренк, и ни! Непроздно было! Мы сами проску какъ сдлаемъ, которое дерево получше настройку, да бывало, по пнямъ все и ходимъ, али на корень, а то утопнешь…. совсмъ…. Только зимняя зда и была. И жили мы тутъ, чудное дло, ровно ни за кмъ. Они и ноньче здить-то сюда неохочи…. Какъ пріхалъ, кричитъ: собирай скорй по гривн, хать молъ надо! И дорогу-то клянетъ и ухать-то наровитъ…. А тогда, какъ мы господскіе были, мы ровно мало и чиновниковъ-то у себя видли…. Оброкъ бывало собираетъ вотъ ддъ мой,— старостой онъ у насъ былъ,— пошлетъ: только и есть…. Гд теперь вотъ каменная церковь стоитъ, построили мы своими руками тогда малую церковку деревянную и украсили ее, и все. Бывало всей деревней за ней смотримъ. Попортилось что, либо крылечко сло, сейчасъ міромъ плотниковъ наряжаютъ. Старухи бывало къ каждому празднику сейчасъ мыть и стнки и полы…. Така-то прибранная была церковка! Очень это старухи плакали, какъ ее ломать тогда баринъ веллъ, я, говоритъ, новый храмъ построю. Однако ноньче къ этому храму мы привыкли давно. Таково-то хорошо было, благолпна… въ этой церковк…. Старый, старичокъ былъ у насъ отецъ Аанасій, какъ умирать сталъ, накрпко наказалъ: ‘смерть моя пришла, братцы, говоритъ, похороните около самой этой нашей церкви. Вкъ, говоритъ, я въ ней служилъ, вкъ и лежать подл буду….’ жили мы такъ-то тихо въ сел своемъ, ровно подъ покровомъ у церковки нашей, у милостивой: ни разу никого мы не видали. А тутъ вдругъ объ барин всть пала — детъ…. Господь постилъ горемъ, у насъ въ дому это самое лто старикъ мой ддъ все недомогался. Пришелъ съ поля вечеркомъ и говоритъ отцу, ‘ты, говоритъ, скажи, поди, чтобы сходку скликали, старосту выбирать — ему, говоритъ, деньги и вс бумаги сдамъ. Мн, говоритъ, что-то мочи нтъ. Да попроси отца Филиппа чтобы напутствовалъ.’ Строгой былъ старикъ — бда! Отецъ пошелъ сказать крестьянамъ объ этомъ, а ддъ свчку зажегъ и лампаду — молиться сталъ. Я тоже съ отцомъ пошелъ. Видимъ кучкой стоятъ наши, и человкъ старый, дорожный какой-то съ ними, котомка на плеч и съ палкой…. Обритый самъ, а картузъ высокій такой. И говоритъ человкъ тотъ: посланъ отъ барина — детъ молъ къ вамъ самъ, за Кузнецовскими остановился. Тутъ какъ отецъ про дда сказалъ, вс къ намъ въ избу. А ддъ въ чистой рубах ужь легъ на лавку. Не шевелится: ‘Простите меня братцы!’ говорите. Тутъ вс къ нему подходить стали, за попомъ послали — пріобщился, исповдался и въ чистот Богу душу отдалъ. А какъ про барина ему сказали, веллъ идти съ хлбомъ-солью міромъ на встрчу къ Кузнецову. Такъ наши и поршили идти. А человкъ тотъ, его старикъ Осипъ, тоже съ нами. Пошли мы это на встрчу съ хлбомъ-солью. Дождичекъ это пошелъ. Бабы, двки насъ за отвода, по лсу провожаютъ. Думаютъ и ни всть что будетъ. Баринъ богачъ былъ — вашъ ддъ-отъ. Сколько деревень его однихъ здсь было. Потомъ ужь посл него все это подлили…. Не доходя Кузнецова верстъ пять, у самаго у Лога, по проск, видимъ: тарантасъ новый такой застрялъ по ступицу. Кони господскіе, добрые кони — бьются сердечные, ничего подлать не смогутъ. Самъ баринъ въ полушубк, въ расшитомъ такомъ и въ шапк въ собольей, грозенъ ходитъ это, высокій такой, коренника всего кнутомъ изскъ самъ, да что подлаешь! Дороги-то вдь извстно какія. Диву дались какъ и за Кузнецово-то забрался. Кучерокъ ходитъ кругомъ — попробуетъ плечомъ это — ну и броситъ. Увидалъ насъ баринъ. ‘Кто вы такіе?’ ‘Ельновскіе-молъ, такъ и такъ. Сидитъ на пню, ровно ничего не слышитъ. А? Что? Все спрашиваетъ. Распрягли мы коней, принялись за тарантасъ, тронули на плечо — анъ тутъ колеса-то и разсыпься…. Этакой-то грхъ! Увидалъ баринъ, гнвенъ сталъ. ‘У кого, говоритъ, топоръ есть? Давай сюда!’ Мы таки побоялись однако, народъ лсной, безъ топорика рдко хаживали…. Взялъ онъ топоръ и давай тарантасъ въ щепы щепать, такъ-то ловко щепалъ, только потрескиваетъ. ‘Неси хворостъ!’ Нанесли. Онъ, дивикось что,— взялъ костеръ сложилъ, да и запалилъ. Такъ все и сгорло. Потомъ слъ верхомъ, кучерка, да Осипа на конь тоже посадилъ — къ намъ и похалъ. Опять-таки не дозжая Ельновки, на самомъ этомъ мст остановился. ‘Это, говоритъ, мой лсъ?’ А тогда еще тугъ дремуче-непроходно было!… Все, говоримъ, батюшка, твое, отъ самаго Кузнецова вплоть до Дальняго Перебору, все твое-молъ. Поглядлъ это, а потомъ и веллъ намъ на самомъ этомъ мст избу ставить. Мы кое-съ помоложе сами, кое-съ у дому дло было, работниковъ принаняли, живой рукой поставили. Зажилъ тамъ нашъ баринъ. И чудное дло было это, Господи, Господи! Какъ вспомнишь. Хаживалъ я къ кучерку его, Василію. Смиренный такой былъ, ровно напуганный, все бывало молчитъ, какъ сидимъ мы внизу. А баринъ все одинъ на верху ходитъ, все ходитъ надъ нами тамотко, тукъ да тукъ, тукъ да тукъ…. Осипъ-старикъ это лежитъ бывало хмурный такой на лавк, говоритъ тоже совсмъ мало: равно чумные они вс какіе, а либо бда какая надъ ними. А тутъ еще баринъ. Разъ сижу внизу тамъ — вдругъ къ намъ самъ вошелъ. Мы встали, а онъ ровно никого не видитъ. ‘Василій, говорите, вотъ вамъ съ Осипомъ записка, идите вы къ зятю, по самой этой записк, онъ вамъ вольную выправитъ. Спасибо за службу.’ Василій въ ноги ему поклонился, и Осипъ тоже въ ноги и молитъ: ‘Батюшка, оставь, говорить, меня при себ, пущай онъ идетъ, онъ человкъ молодой, а мн воля какая? И на свт-то много ли маяться осталось говорить, а безъ тебя мн не жить….’ Плачетъ старикъ. Баринъ ему на это ‘спасибо’, повернулся на верхъ это и замолчалъ опять. Василій ушелъ, а мужички-то все боялись барину докучать, ни съ кмъ-то ничего онъ не говорите, такой-то пасмурный. Осипъ-то и проситъ меня ‘хоть ты ходи’. Я все къ нему и ходилъ, и баринъ ужь меня признавать сталъ, ‘здравствуй-молъ, Антонъ!’ Въ церковк нашей ни одной службы не пропускалъ. Въ углу на колнки станетъ, такъ и не встаетъ всю службу, все въ землю, въ землю…. А тутъ съ отцомъ Филиппомъ разъ заговорилъ, храмъ во имя Варвары Великомученицы строить, вотъ этотъ самый! И деньги далъ и въ городъ хлопотать было похалъ. А въ городъ-отъ, говорятъ дочка его съ мужемъ пріхали, видлись съ нимъ. Однако не долго онъ тамъ побылъ, опять пріхалъ, да ужь въ ряс, въ черной ровно монахъ, отъ Кузнецова пшкомъ шелъ. А тутъ и храмъ строить начали, и осень подошла. А тутъ и его старикъ Осипъ померъ. Такой-то дождикъ былъ какъ его хоронили, бда! Баринъ пуще еще затосковался. Въ церкви разъ и говоритъ мн: ‘Побудь, Антонъ, пока со мной. Я въ монастырь иду, не долго пробуду здсь. Совсмъ, говоритъ, я одинъ сталъ….’ Я самъ только что тогда женился, жена молодая реветъ! Извстно баба-дура, боится. Однако сталъ жить у него…. И Господи, грхъ какой былъ! Да что и говорить, вдругъ остановился Антонъ.
— Нтъ, нтъ, пожалуйста говори, я знаю что было, мы теперь одни, все говори, тихо вступился Ельновскій.
— Я такъ полагаю, медленно началъ Антонъ, какъ бы желая для внука смягчить разказъ про дда,— что этого можетъ ничего не было, а какъ въ разум баринъ будто тогда не въ своемъ былъ?… А? Вотъ что, а то ништо кто станетъ такъ-то! Дивикось что было-то: ночью разъ дождикъ такой, буря это гудтъ въ лсу, сплю я внизу, слышу зоветъ меня кто-то. Вижу вдругъ баринъ въ дверяхъ и со свчкой, страшенный такой, въ ряс въ черной, какъ нездоровой какой слъ на лавку и свчку поставилъ. ‘Не спи, говоритъ, Антонъ, разв можно въ эдаку ночь спать’, и глядитъ. А потомъ и заладилъ: ‘дождикъ, дождикъ, втеръ, втеръ’…. А потомъ какъ крикнетъ, за грудь схватился: ‘ой, больно, мочи моей нту!’ Я ужь и не знаю что мн и длать. Однако посидлъ, отошло, разговорился. ‘Ты, говоритъ, женатъ?’ Только, говорю, женился. ‘Что у васъ бабы съ чужими гуляютъ?’ Нтъ, благодареніе Богу, у насъ молъ мало слыхать чтобъ этого. ‘А что, говоритъ, еслибы твоя жена загуляла?’ Оборони-молъ Господи, что это ты говоришь, батюшка! ‘А вотъ, вдругъ говоритъ, кабы ты е эдакъ удушилъ вотъ руками, руками какъ змю!…’ И глаза эдакіе страшенные стали…. Я испугался, стою, а онъ ходить началъ и ровно бы псенку играетъ: ‘не женись, молъ, старый на молоденькой!…’ Ужь и ночь же была! ходитъ, ходитъ, глянетъ въ уголъ и начнетъ: ‘дождикъ, дождикъ…. Души е! Души!!.. змя!!’ кричитъ! Подъ утро совсмъ вдругъ, ровно мертвый, завалился. Полежалъ, однако, всталъ. Я и бросить-то его боюсь и оставаться-то боюсь. Намаялся же я тогда! Больно еще молодъ былъ. Вдругъ это на утро веллъ мн стариковъ съ села, созвать. Старики только вошли, онъ припръ дверь и такой-то ли худой да всклоченный всмъ вдругъ въ ноги поклонился: ‘простите, говоритъ, міряне меня окаяннаго, хотлъ въ монастырь идти, по недостоинъ, говорить, я окаянный нести чина того’, и рясу рветъ на себ. ‘Не могу всего этого, говоритъ, я стерпть, мучитъ меня!’ И объявился: ‘я, говоритъ душегубецъ!… Судите меня, либо вяжите, на міру поршите что со мной сдлать, я изъ воли вашей не выйду и отсюдова не выйду’, говоритъ, и такъ-то ли плачетъ и съ полу это не встаете. Каково ли же старикамъ было, а? шутка ли? Однако, говоряти, ‘не наше дло, батюшка, судить дло это Божье, а какъ намъ быть, пока не сдумаемъ, да, молъ, потолковать. Мы, молъ, и сказывать никому не станемъ….’ Тутъ ужь я побоялся, домой ушелъ спать. А утромъ старики поршили еще къ нему сходить, не будетъ ли еще какого его слова. Потому въ своемъ ли еще разум. Глядятъ, а барина нашего и слдъ простылъ. Дверь расперта и никого нтъ…. Мы искать да разспрашивать, да вдь въ лсу что въ вод, скоро ли сыщешь…. Слышимъ отъ рыбацкихъ, монахъ какой это все спрашиваетъ: ‘гд скитъ Переборскій?’ Какъ сказываютъ, должно-быть баринъ. Искать да искать…. Ну да и недалечко же сердечный ушелъ: у Синяго Бора лежитъ, заплутался должно-быть, тамъ и жизнь кончилъ. О Господи, помилуй насъ гршныхъ!
— Ну, и что же?
— Ну, ничего, понесли это мы его, ходоковъ въ городъ послали…. Ну да и таскали же насъ по этому самому!… Ровно обрадовались…. Исправникъ бдовый былъ, и кабы дяденька твой покойникъ тогда не пріхалъ сюда, совсмъ бы насъ въ разоръ по этому длу разорили…. О, Господи, Господи! Вонъ ужь мсяцъ-отъ! Дло старое и спится-то ужь плохо. Прощай, батюшка, прости меня старика, коли что не какъ надо…. Спаси тебя Господи!…
Старикъ побрлъ, пропадая въ свтломъ, туманномъ полусумрак и въ тни дорожки. Мсячная ночь шла съ своими звздами, туманами и росой, а Ельновскому казалось что проходитъ предъ нимъ дождливый, осенній вечеръ…. Какъ будто стоналъ и трещалъ своими тяжелыми сучьями и шумлъ облетающими желтыми листьями вковой лсъ, и крупными, тяжелыми, холодными каплями обдавалъ какую-то черную, высокую, шатающуюся фигуру человка, который бродитъ спотыкаясь на корни, затопая въ сырыхъ ямахъ и натыкаясь на частые кусты, и втеръ развваетъ его длинные волосы. И вотъ слышится отчаянный, какой-то не человческій, и никмъ, никмъ на свт не услышанный крикъ, и ужаснымъ огнемъ озаряется небо между деревьями….
Молнія ли, пожаръ ли это? Но этотъ крикъ, этотъ ужасный крикъ!…
Вотъ….
И когда онъ вздрогнулъ, очнулся отъ холода тихой, утренней, весенней зари — она уже обливала неподвижные мокрые листья и мшистыя стны старой избы своимъ холоднымъ, яркимъ, янтарнымъ свтомъ….
Не усплъ еще Ельновскій воспользоваться тревожнымъ и полнымъ странныхъ и мрачныхъ видній утреннимъ сномъ, вдыхая свжій лсной воздухъ, несшійся въ раскрытое оконце, какъ услыхалъ что скрипитъ очепъ, Савельичъ возится на двор, фыркаютъ лошади и его кто-то опрашиваетъ.
— Спитъ еще, говоритъ Савельичъ.
— Такъ я подожду, старшина накрпко наказывалъ, ты, говоритъ, передай….
— Ну, подожди маненько.
— Кто это пришелъ? спросилъ Ельновскій, высовываясь изъ окна.
— А разсыльный, разсыльный, ваше благородіе, письмо тутъ вамъ, старшина веллъ. Говоритъ передай врно, заговорилъ маленькій, сморщенный человчекъ, повидимому, тоже изъ отставныхъ солдатъ, сымая шапку, торопясь и часто мигая.
— Разсыльный изъ волостнаго, объяснилъ Савельичъ.
— Ну, ты непутевый! крикнулъ онъ на воронаго, который заложивъ уши и играя фыркалъ и плескалъ изъ ведра воду. Ельновскій вышелъ на крыльцо.
— Дай-ка сюда письмо.
Письмо было написано на срой бумаг красивымъ и бойкимъ писарскимъ почеркомъ.
‘Милостивый государь и господинъ, значилось въ немъ, такъ какъ извстившись отъ вашей личности, прилагаете вы безполезное стараніе къ отводу надла, то въ надежд вы явитесь немедля въ правленіе, гд пожалуетъ и господинъ Корчневъ, съ коимъ имете вы къ размежеванію общія владнія, по вашему сосдству. Остаюсь къ вашимъ услугамъ съ готовностью….’
Затмъ очевидно уже собственною рукой старшины были выведены какія-то каракули, которыя разобрать уже совсмъ было нельзя.
— Скажи, непремнно приду, ршилъ онъ, желая хоть просто увидть этого Корчнева,— про котораго столько слышалъ… и сколько-нибудь разсяться отъ мрачнаго впечатлнія воспоминанія и невольной постоянно его тревожившей мысли, что онъ живетъ въ той самой изб….
— Все прямо, ваше благородіе, говорилъ Савельичъ, подводя воронаго и кушакомъ перевязывая наброшенную на крутые бока, коня кошму. И трехъ верстъ не буде т. Вотъ лсомъ въ овражекъ спуститесь, тутъ же за лсомъ въ Маломъ Рыбацкомъ и волостное….
Вороной, весело играя и фыркая, крупною рысью понесъ его по ровной и крпкой дорог, которая въ этихъ лсныхъ мстахъ вдругъ иногда становится на нсколько верстъ гладкою и песчаною, посл невозможнйшихъ кочкарниковъ, болота и переваловъ. Было такое же свжее какъ вчера и росистое утро, только зеленый и частый лсъ былъ здсь помельче и дорога, видимо, зжаная. На первой же верст онъ обогналъ племянницу Савельича, которая, стройно покачиваясь и низко отъ солнца повязавъ на лобъ красный платочекъ, нескоро шла, придерживая красивою и стройною рукой на плеч коромысло съ двумя берестянками, въ которыхъ что-то было прикрыто огромными, зелеными лопухами.
— Далеко ли, батюшка? спросила она, красиво и спокойно улыбаясь, и поклонившись пошла рядомъ съ пріостановленною лошадью.
Онъ сказалъ и спросилъ что она несетъ въ корзинкахъ.
— А гостинцы отъ тетеньки, всмъ послала и мальчонкамъ и старух, всмъ! Чудная!
— Любитъ тебя?…
— Еще бы не любить, отвчала та, лукаво посмиваясь, но тутъ же покраснла, за свою шутку, потупилась и пройдя, нсколько шаговъ, повернула въ лсъ.
— Куда?
— А тропкой, отвчала она, пріостанавливаясь,— лсомъ-то въ сторону, ближе.
— Одна ходишь этакъ-то всегда?
— Одна, а что же? отвтила она просто и поклонилась, пропадая въ мелькающей тнями зелени кустовъ.
Какая-то странная, никогда не виданная Ельновскимъ сренькая птичка выпорхнула почти изъ-подъ ногъ коня.
Вотъ совсмъ неподвижно сейчасъ стояли два небольшихъ пенька и вдругъ задвигались, оказались зайцами, и шелестя въ обрызганныхъ росой, неподвижныхъ кустахъ, проворно шарахнулись въ лсъ и испугали воронаго. Вотъ тяжелые вороны, каркая, начали бить крыльми въ втвяхъ березъ надъ самой его головой. И его, и коня обдали свжія, крупныя, утреннія капли. Заскрипли колеса по лсу и показались впереди три телги съ кирпичомъ. Ельновскій поровнялся, осадилъ лошадь и поклонился.
— Далеко ли, братцы? спросилъ онъ мужиковъ, которые переговариваясь шли втроемъ сбоку.
— А въ Крутораменье, батюшка! Въ Крутораменье, ограду ставимъ, отвчали они.
— Ныньче праздникъ тамъ, замтилъ одинъ.— О, идутъ!…
За поворотомъ дороги, еще невидимо откуда, не громко и ясно раздавалось пніе мужскихъ голосовъ. Въ звукахъ простаго пнія, которое далеко протяжнымъ эхомъ отдавалось по зеленому, трепещущему, озарнному солнцемъ лсу, было что-то свтлое и знакомое.
— Матушку, Матушку Крутораменскую. несутъ, торопливо заговорили мужики, останавливая лошадей и снимая шапки.
Ельновскій тоже остановилъ лошадь, соскочилъ съ нее и снялъ шапку.
Изъ-за поворота лсной дороги, бодро подымаясь на гору, показалось шествіе.
Впереди высоко качались красныя, старинныя хоругви. На солнц прозрачно мерцали огни оплывшихъ свчей въ закопченныхъ фонаряхъ и сверкала риза пожилаго, небольшаго священника, который сосредоточенно и медленно плъ и кадилъ. Легкій голубой дымокъ ладона разстилался по стру утренняго втерка, который игралъ посдлыми волосами священника, красными языками хоругвей и яркими разноцвтными лентами — убранствомъ большой, тяжолой иконы, которую, мрно колыхая, несли на носилкахъ четыре мужика. За иконой, которая въ мелькающихъ свто-тняхъ утра, какъ-то радостно и празднично сверкала своимъ чистымъ стекломъ и старинною, массивною, серебряною ризой, виднлись русыя, черныя, сдыя и лысыя, бородатыя, обнаженныя головы, серіозныя лица, чистые, срые кафтаны, красные шапки и мелькающія блыя рубахи бабъ и двушекъ. Вс эти люди, крестясь, шли за иконой, и часто кто-нибудь, подходя къ ней, клалъ на носилки за нею мдныя деньги, восковыя свчи, ленъ, холстъ. Носилки длались все тяжеле. Мужики, встртившіеся Ельновскому, торопясь и крестясь, приложились къ икон на ходу и прошли склоняясь подъ нею. Между шедшими въ толп мужиками, онъ узналъ и нсколько знакомыхъ, но они, не глядя по сторонамъ и не кланяясь, усердно и широко крестились и проходили мимо.
Толпа давно уже прошла, и Ельновскій похалъ опять, но долго еще по лсу, все удаляясь, ясно раздавалось эхо молитвеннаго, роднаго пнія.
Въ Маломъ Рыбацкомъ было довольно тихо. Очевидно вс пошли за иконой. По кривымъ, узкимъ и пустымъ, пыльнымъ улицамъ и въ высокихъ избахъ мало было видно движенія: оно все сосредоточивалось у высокой, двухъ-этажной избы съ высокимъ же крутымъ крыльцомъ и точеными, рзными пестрораскрашенными столбиками, перильцами и косяками, которая оказалась волостною и откуда въ открытое окно еще съ улицы слышался крикъ старшины. Тутъ стояли дв-три привязанныхъ лошади, съ кошмами на спин, телжка старшины, и на бревнахъ, предъ окнами, разговаривали четыре мужика и, сидя, чертили палочками и кнутиками по пыли. Ельновскій, мелькомъ взглянувъ на нихъ, спросилъ куда идти. Они приподняли шапки, со вниманіемъ поглядли и показали.
Привязавъ лошадь, онъ вошелъ на высокое крыльцо. Крики старшины продолжались. Не желая явиться въ неудобное время или мшаться не въ свое дло, Ельновскій прошелъ въ небольшую комнату, гд за испачканнымъ чернилами столомъ горбился, красиво выводя что-то, старикъ-писарь, съ огромными очками на красномъ носу, который ему поклонился. Въ слдующей же большой, высокой комнат, съ бревенчатыми, стнами изъ свжаго лсу, гд стоялъ крытый рванымъ чернымъ сукномъ большой столъ, висли портреты и приказы, толпилось много народу — мужиковъ. Нкоторые были въ синихъ кафтанахъ съ мдными значками — старосты и сотскіе. Старшина со встрепанною бородкой, красный и взбшенный, размахивая руками, наступалъ и кричалъ на одного изъ нихъ.
Молодой и здоровый староста-красавецъ, со смлыми и умными глазами и небольшою кудрявою бородкой принималъ крики старшины довольно благодушно, слегка и свободно прислонясь къ косяку двери своимъ крпкимъ плечомъ и одною только рукой нетерпливо вертлъ значокъ на своемъ новомъ, сромъ кафтан.
— Одного ты ужь подвелъ и меня туда же спровадить хочешь, кричалъ старшина,— нтъ, братъ, это погоди! Это, брать, ты увидишь, какъ одинъ, и какъ я! И что же, позволь, долженъ я съ вашею недоимкой длать?…
— Я говорилъ чтобы меня не выбирали, началъ тотъ,— а я, Иванъ Миронович, воля твоя, не могу…. Что же мн, не шкуру же драть, самъ знаешь. Мсто наше глухое, добыча трудная…. Максимку самъ знаешь…
— Ты мн Максимку не тычь! Не ты ли запустилъ за два срока: опять дальше — все тяжеле будетъ! А я, братъ, твои глупости и твое потворство вотъ какъ знаю….
Молодой староста вспыхнулъ вдругъ и отшатнулся отъ косяка.
— Какія такія глупости, кому я потворствую?
— Ты на меня не кричи, наступая на него пригрозился старшина.— Знаемъ мы чего съ Максимки достать не можешь!
— Какъ предъ Господомъ, Иванъ Миронычъ, не говори зря чего нту! Эй не говори, тихо проговорилъ тотъ.
— Я-ге дамъ мн грозиться, я-те Анютку покажу, знаю я!..Но тутъ уже молодой староста, съ совершенно исказившимся, поблднвшимъ лицомъ и злобно заблествшими глазами, какъ медвдь сгребъ старшину за шиворотъ.
Разступившіеся мужики переполошились, вступились было, старшина отбивался, а староста какъ будто только выбиралъ мсто о которое бы его грянуть. Все это произошло нежданно, все было дло одной секунды. Вдругъ изъ-за старосты на плечо его легла чья-то широкая, жилистая рука, такъ что притянула къ низу плечо, и послышался твердый и веселый голосъ:
— Съума ты сошелъ что ли, Осипъ! Что ты, братъ! Брось, брось, братъ! Вы что же, ребята, плохо, дло-то бы и не ладное!
Старшина высвободился и въ злости, и недоумніи отскочилъ въ сторону. Староста, опомнившійся, но еще блдный отъ волненія, ушелъ въ толпу.
— Мое почтеніе, первый опомнился старшина, проходя къ вошедшему, васъ благодарю, но ему докажу…. Что-о?! При исправленіи обязанностей дерзнулъ!…
— Будетъ теб, Миронычъ! Давай сперва дло, мужики со мной пришли, условіе. А потомъ чай пить! Идетъ?
Вошедшій поражалъ сразу своею стройною, сильною фигурой. Его неправильное, оживленное лицо и низкій лобъ выражали такую силу, въ небольшихъ карихъ, блестящихъ глазахъ было столько жизни, ума и одушевленія, короткіе, темные курчавые волосы и борода, и темныя, широкія брови такъ оттняли лицо. Одтъ онъ былъ такъ же какъ нкоторые изъ здсь стоящихъ старость: въ синей сибирк и ситцевой рубах.
Ельновскій изъ другой комнаты ждалъ чмъ кончится исторія со старостой. Но она какъ-то по-русски ничмъ не кончилась. Староста, потупившись и сдавъ квитанціи, ушелъ, а старшина, отойдя къ сторон, началъ что-то говорить съ пришедшимъ, сначала горячась, потомъ все тише.
— Писарь! Гд писарь? крикнулъ старшина, входя въ другую комнату.
— А, и вы здсь? Милости просимъ! Не угодно ли познакомиться, господинъ Корчневъ въ этой комнат. Пріятно, молодые люди, въ сосдственномъ положеніи…. Однако въ другой комнат къ Корчневу онъ обратился съ гораздо меньшею фамильярностью.
— Василій Игнатычъ! Васъ тамъ молодые люди спрашиваютъ….
— Кто такой? быстро поворачиваясь отъ мужиковъ, съ которыми говорилъ у окна, спросилъ Корчневъ.
— Я…. Ельновскій!…
— А, вотъ! А я все хотлъ къ вамъ, тутъ у насъ размежеваться бы надо…. Эти ужь мн общія владнія!…
— Я радъ….
— Ну, и я радъ, а коли вс рады, такъ чего ужь лучше! Я нынче въ городъ, а дня черезъ три ко мн милости просимъ!
Пока они говорили, старшина торопился отпускать мужиковъ….
И когда потомъ шагомъ тихо халъ Ельновскій по зелному лсу и думалъ, какъ часто сходишься съ людьми мимоходомъ и потомъ съ ними расходишься равнодушно и холодно и можетъ и вкъ не сойдешься. Вотъ, напримръ, хоть этотъ Корчневъ, который ему нравился…. Въ эту минуту не могъ еще онъ знать въ какихъ странныхъ и враждебныхъ отношеніяхъ вдругъ поставить его судьба къ этому человку и какъ столкнется его жизнь съ этою сильною и полною жизнью….
Пріхавъ домой, Ельновскій тотчасъ же слъ за письмо къ отцу и докончилъ его и какъ ни хотлось ему вставить впечатлнія слышаннаго имъ ужаснаго преданія, но онъ не сдлалъ этого….
‘… Я, правда, мало узналъ собственно дло, какъ и писать объ этомъ, но я уже полюбилъ и увидлъ эту жизнь, этихъ людей, и мн кажется вижу въ ней такія стороны которыхъ другіе не увидятъ или не хотятъ видть. Обратись съ уваженіемъ и откровенно къ человку, и онъ откроется теб всми своими лучшими глубокими задушевными сторонами, а на презрніе и неуваженіе замолчитъ, оскорбится. Это такъ же прямо относится и къ этой простой жизни. Прізжай туда свысока, да еще безъ всякаго дла небрежнымъ ‘туристомъ’ или высокомрнымъ ‘дятелемъ’ изъ колна Левіина, съ предвзятой мыслью, что ‘все это мерзко, глупо, полно предразсудковъ’, что все это надо ‘искоренить, исправить’ эту жизнь и поднять этихъ людей, покрайней мр, на ту высоту на которой считаетъ себя стоящимъ малограмотный дятель, и эта жизнь закроется, запутается, смирно замолчитъ, и ее не узнаешь.. Невыносимо когда въ святой сни храмоваго свода, подъ которымъ ты повергаешься въ прахъ и молишься, слышишь мерзкія кощунствованія, или когда дорогое теб имя разрывается и поносится современнымъ завистливымъ, подлымъ и клеветническимъ языкомъ. Что видитъ любовь, того вражда не увидитъ. Смшно и страшно сказать: вражда! Къ кому? И съ этимъ ненавистнымъ высокомріемъ они хотятъ что-нибудь сдлать! Вражда и пренебреженіе къ своей кормилиц и родной матери — да будетъ имъ стыдно!’…
Новая некрашенная телжка бойко постукивала по кочкамъ и камнямъ неширокой дороги, между зелеными озимами. Вороной вздрагивалъ и встряхивался, стсненный въ узкихъ оглобляхъ. Ельновскій кутался въ армякъ отъ теплаго лтняго дождичка и подергивалъ возжи. Дождичекъ тихо накрапывалъ, или лучше, какъ бы наполнялъ собою воздухъ сренькаго весенняго дня. Трава и цвты благоухали сильне. Въ частыхъ кустахъ ближняго кочкарника гремли звонки невидимыхъ коровъ и лошадей, но звукъ этотъ былъ глухъ и коротокъ: то не былъ звукъ жаркаго и сухаго, но влажнаго и тихаго дня. На дальнемъ чернющемъ пол работали, сваливали кучки, разбрасывали камни и шли съ сохой. Заскриплъ отводъ на сел, и дв молодыя бабы съ хворостинами погнали коровъ на выгонъ въ кусты. Ельновскій халъ къ Корчневу, къ которому его что-то неотразимо тянуло, хотлъ ближе узнать этого человка, поговорить съ нимъ хорошенько, и откровенно разказать свои затрудненія и недоумнія, и какъ онъ хочетъ съ мужиками устроиться какъ можно лучше и вс уступки имъ сдлать и какъ они все не могутъ столковаться. Онъ уже какъ бы слышалъ предполагаемыя возраженія Корчнева и готовилъ что ему скажетъ. Ему даже представилось какъ они мирно и пріятельски бесдуютъ за чаемъ. ‘У него очень умное, замчательное лицо, думалъ онъ, пойметъ ли онъ все что мн хочется ему сказать. Впрочемъ это сейчасъ видно будетъ можно ли быть откровенымъ съ нимъ. Но какъ я ему буду дло разказывать?’…
Въ Большомъ Рыбацкомъ сел, гл жилъ Корчневъ, еще издали слышался говоръ и громкій перезвонъ бубенчиковъ и поддужныхъ колоколовъ, подобранныхъ въ тоны….
Въ сел, на половину обстроенномъ большими и крпкими избами, предъ одной изъ нихъ, съ десяткомъ пестро раскрашенныхъ и частыхъ окошекъ собрался народъ. Мальчишки прыгали и смотрли какъ два высокіе молодца въ синихъ поддевкахъ укладывали въ большую телгу верши, веревки, самоваръ, котелки, снасти, ружья и кошмы. Телга была заложена саврасою тройкой, въ полной наборной сбру съ мдными чистыми бляхами. Крпко ухвативъ подъ узцы, двое мужиковъ-работниковъ, наваливаясь впередъ, держали лошадей. Пристяжныя, волоча въ пыли всклокоченныя гривы, нетерпливо били ногами и гремли множествомъ мелкихъ бубенчиковъ, которыми усяны были уздечки. Изъ-подъ ярко-красной широкой дуги, изрдка тяжело погромыхивая колоколами, дико глядлъ косматый широкогрудый коренникъ и изрдка зловще всхрапывалъ, подымая уши. Только что Ельновскій хотлъ спросить о Корчнев, какъ увидалъ его самого. Онъ перетягивалъ постромки и окликнулъ гостя.
— А! милости просимъ! Вотъ оно и кстати! Подальше только, близко-то не подъзжайте, неровенъ часъ! Степа, заведи лошадь-то въ сарайчикъ….
Одинъ изъ высокихъ молодцовъ, укладывавшихъ вещи, подошелъ, и оглянувъ исподлобья полунасмшливо гостя, поклонился и погладилъ свою небольшую бородку. Потомъ дернувъ невнимательно воронаго, какъ теленка, небрежнымъ пріемомъ отворотилъ его за уголъ избы.
— Ну, садись, ребята! крикнулъ Корчневъ, одной ногой становясь на чеку колеса и колномъ другой ноги упираясь въ телгу и осторожно собирая возжи,— садитесь же! Ну!
— Но куда же это? спросилъ озадаченный гость, у котораго вс его предположенія разстроивались.
— Рыбу ловить на всю ночь закатимся, въ лсъ на рку, верстъ за семь. Гд этотъ Астасьичъ? А! Вотъ и онъ! Садитесь, ну, ребята, съ Богомъ!
Маленькій землемръ въ форменномъ сюртучк и высокихъ сапогахъ, снялъ фуражку и представился Ельновскому.
— Очень радъ, землемръ Кисточкинъ! сказалъ онъ.
Потомъ быстро вскочилъ въ телгу, за нимъ два высокіе молодца и маленькій мальчикъ, очень красивый, похожій лицомъ на нихъ, а за нимъ и Ельновскій.
— Ну, отпускай! Не вдругъ, тише! Ну!
Выпущенная тройка рванулась. Ремни возжей въ рукахъ Корчнева натянулись какъ струны. Правый пристяжной высоко взвился на дыбы, лвый звонко подковой ударилъ въ колесо, коренникъ кинулся вправо, влво, но встртивъ крпкую возжу, налегъ грудью и сильно и яро пошелъ по селу, звеня колоколами и широко забирая сырую землю жилистыми ногами.
Изъ толпы послышались вслдъ одобрительныя полувосклицанія. Тройка неслась полевою дорогой, крпко стукая колесами по придорожнымъ камнямъ и сталкивая ихъ съ мста. Кусты и озими мелькали мимо.
Гостю его вороной просто теперь казался клячей.
— Ваша тройка? спросилъ онъ Корчнева, невольно разгораясь.
— Нтъ, только коренникъ мой, а пристяжки вотъ ихъ, Маловыхъ…. И бойки черти!
— Ноньче однако сдали, пошли, улыбаясь отвтилъ одинъ изъ Маловыхъ, сидвшій свсивъ ноги черезъ телжку.— А то сейчасъ — бда! Мы бывало и народъ разгоняемъ. Долго ли до грха! Давеча такъ оглоблями въ дрова и въхали….
— Телжки-съ дв попортили, подтвердилъ другой, закуривая коротенькую трубочку и сплевывая насторону.
— Кто же у коней будетъ? спросилъ Корчневъ.
— А старикъ нашъ съ работниками еще съ утра туды похалъ. Народу довольно будетъ.
Вс семь верстъ косматый коренникъ горячо шелъ безъ сбою и не сдавая, угоняя скачущихъ пристяжныхъ и брызгая пной. Онъ сердито рявкнулъ, когда Корчневъ молодецки и круто осадилъ взмыленную тройку у одинокаго, небольшаго постоялаго двора при дорог, которая шла по крутому берегу по опушк лса. Подъ берегомъ срла и шумла рка.
— Эй, хозяинъ! Отворяй ворота — гости нахали! громко крикнулъ Корчневъ. На крикъ вышелъ рьлжій и обритый хозяинъ, поклонился, щуря свои плутовскіе зеленые глаза, и поправилъ накинутую на плеча чуйку. Вс соскочили съ телги. Маловы завели ее на дворъ и быстро принялись съ Корчневымъ откладывать лошадей, смясь и переговариваясь. Потомъ начали выбирать уложенное въ телг.
— Эка лохмача-то продали бы, право, Василій Игнатычъ! Ловокъ бестія, сказалъ дворникъ,— денежки бы выложилъ.
— Завтный, братъ Сотниковъ, отвчалъ Корчневъ,— не продажный.
— Ремней изъ шкуры изъ своей намочаль — отдастъ, замтилъ одинъ изъ Маловыхъ, смясь тою красивою и нсколько пренебрежительною усмшкой которую усвоиваютъ себ разбогатвшіе молодые мужики. Другой братъ, очень на него похожій, такой же молодецъ и даже съ такою же бородкой, навьючивалъ младшаго братишку.
— Ты, Ваня, говорилъ онъ,— снасти къ отцу тащи, скажи чтобы молъ замки пересмотрли — сейчасъ молъ придемъ.
Мальчикъ, съ тмъ пріемомъ какъ старшіе братья, закинувъ волосы, внимательно выслушалъ его и бойко сталъ спускаться съ крутаго берега.